Текст книги "Том 5. Рассказы и пьесы 1914-1915"
Автор книги: Леонид Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
Нечаев. И как же ты… и как же я… Чушь, опять все то же мое скотство. У тебя скончался отец, ты и так ограблен, ты и так лишен… а тут еще я стану отнимать! И я только потому слушаю тебя, что ты в таком сейчас состоянии, но – не надо, Сева! Если бы еще ты совсем ее не любил…
Всеволод. Я ее не люблю, а она тебя любит, мне так показалось, давно уже. Ну, не надо больше, только знай. Дай руку.
Нечаев (крепко и долго жмет руку).Сева, я верю тебе, что ты это делаешь не из презрения ко мне, но мой Бог, мой Бог! Но вы все, вы все зовете меня на мерзость, и я, кажется, действительно подлец. – Ну, ну, не обращай внимания, я пойду. – А ты приляг, голубчик, миленький ты мой, Севочка, друг ты мой, красота ты моя! Дай же я тебя поцелую.
Целует Всеволода и потом отчаянно машет рукой. Оправляется и говорит деловым тоном.
Значит, до вечера, Всеволод. Ты тут будь спокоен, я сейчас зайду посмотреть, как там Александра Петровна. Как парит: опять гроза будет. До свидания.
Всеволод. До свидания, Иваныч. Я буду ждать тебя. Если там что-нибудь, то скажи… мне правда хочется здесь отдохнуть.
Нечаев. Будь спокоен.
Уходит, сдерживая треньканье шпор. Всеволод один. Расстегивает китель, широко и как бы с удивлением оглядывается. Медленно подходит тетя Настя, молча, в своей обычной позе, останавливается перед Всеволодом, молча смотрит на него.
Всеволод. Ну, что, тетечка? Устали вы сегодня с народом.
Тетя. Ничего.
Всеволод. Посидите со мной.
Тетя (не садясь). Ничего. Всеволод, сказал бы ты Петру, чтобы он прививки перевязал: я сейчас три уже подвязала, а один сломался. И рамы от парника так и брошены.
Всеволод. Хорошо, тетя, я скажу.
Тетя. Так и валяются, а они денег стоят. Там на террасе дядя и Иван Акимыч чай пьют, ты не пойдешь?
Всеволод. Нет, мне туда не хочется… или надо идти?
Тетя. Зачем это надо, и одни посидят. Так я тебе сюда принесу. Всеволод, а я через девять дней хочу в Севск, я уже Прасковье написала.
Всеволод. Да что вы, тетя! Зачем?
Тетя. А кому я тут нужна? Коле я нужна была, а вам я зачем. Нет уж. Семья у тебя большая, тебе теперь и так будет трудно, а тут еще я на шею сяду. Слава Богу, работать еще могу.
Всеволод быстро встает и крепко, с нежностью обнимает и целует слегка отворачивающуюся тетку.
Всеволод. Да что вы, тетя, да как же вы могли подумать! Ах, ты чудачка какая! Ах, старушка моя глупая, старушечка… Да вы мне теперь в тысячу раз дороже еще стали, чем… И разве я не его сын? Тетя?
Плачет, закрывая глаза. Тетя также молча и открыто плачет, не скрывая лица; потом аккуратно вытирает слезы и говорит.
Тетя. Ну, значит, дура я. Как Саша? Я ее сегодня весь день не видала.
Всеволод. Ничего, хорошо. С ней Надя.
Тетя. Ну, я пойду, Севочка, надо комнатами заняться. Платить всем ты сам будешь или мне поручишь? Давай уж мне, а то тебя еще обманут.
Всеволод. Хорошо, тетя.
Показывается Вася. Сперва идет быстро, но у скамейки замедляет шаги и скромно садится на край. Одет в полотняную парочку, ременный с бляхой пояс, за который он часто берется руками.
Тетя. Ты что, Вася?
Вася. Я так. Пришел. Тут можно мне?
Всеволод. Можно, Васюк, посиди.
Тетя. Сева, тебе кто креп делал?
Всеволод. Не знаю, кажется, Надя.
Вася. Мне тоже Надя делала.
Тетя. Надо было мне этим заняться, да уж… стара я стала. Я сейчас чаю принесу, посиди, попей. Колечка тут любил чай пить.
Всеволод. Да зачем вы сами? Вон Васюк принесет.
Вася. Я принесу, только скажите что.
Тетя. Ну, сиди, сиди, егоза. Тоже – герой! Принесу!.. Ты его так принесешь, что одни черепки останутся. Сиди уж!
Медленно уходит.
Всеволод. Васюк, пойди сюда, сядь. (Обнимает его и голову прижимает к своему боку.)Хорошо у нас в саду? Тебе нравится?
Вася. Нравится, а тебе?
Всеволод. Мне тоже. Это твоя клетка, ничего не попалось.
Вася. Я знаю, что ничего. Сева, а тебе жалко папочку?
Всеволод. Жалко, Васючок.
Вася. А отчего ж ты не плакал?
Всеволод. Так. Не все могут плакать.
Вася. Я тоже не плакал. Сева, а ты теперь меня любишь?
Всеволод. Люблю, милый, очень люблю.
Всеволод целует его.
Вася. Папочка говорил, что меня надо больше целовать, чтобы я скорее рос большой. Это правда, что от этого скорее человеки растут?
Всеволод. Правда.
Вася. Как от воды? Сева, как от воды? Ты что молчишь, Сева? Как от воды?
Всеволод. Да, как от воды.
Молчание. Всеволод обнимает Васю, так сидят.
Вася. Сева, посмотри-ка!
Всеволод. Что посмотреть?
Вася. Бляха на поясе. Как блестит, ты видишь? Какая чистая!
Всеволод. Да, очень чистая.
Вася. Это я ее сегодня кирпичом начистил. Какая чистая! Сева, а мне надо весь день обувши ходить?
Всеволод. Нет! Чего ради? Разувайся себе, жарко.
Вася. Хорошо. Я потом разуюсь. Может быть, завтра разуюсь, а, может быть, сегодня…
Сидят молча в той же позе.
Четвертое действиеНа Н-ском вокзале. Время – после десяти часов вечера. Отдаленная боковая платформа, тускло освещенная редкими фонарями; ближняя часть платформы крытая… В темноте смутно намечаются пути: десяток белых и зеленых, рассеянных по пространству огоньков, ряд узких освещенных окон какого-то станционного здания, должно быть, мастерских. Над зданием – высокая труба, из которой время от времени выбиваются искры. Еще какие-то смутные силуэты. Дальние станционные огоньки почти смешиваются с низкими яркими звездами августовского неба – туда уходит дорога. Тихо, лишь редкие, негромкие свистки, рожок стрелочника, пыхтение пара. Один раз где-то сбоку проходит поезд. На пустынной платформе со стороны вокзала показываются трое: Катя, Столярова и Василий Васильевич, статистик.
Катя. Ну, и тут нет. – Темень какая!
Василий Васильевич. Значит, еще не приезжали. До поезда долго еще ждать.
Катя. Столярова, ты уморилась?
Столярова. Нет, не особенно.
Катя. А меня, матушка, и ноженьки не держат. Сядем-ка да посидим – ох, Господи! И говорила ведь: взять бы извозчика, и так бы превосходно втроем доехали, а то на тебе – пешком. Василь Василич, отойдите-ка.
Василий Васильевич (вставая).Куда?
Катя. А вон туда – нет, нет, подальше. Стойте там и сюда не смотрите. Стойте!
Василий Васильевич. Стою.
Столярова. Ты что, Катя?
Катя. Посмотри-ка, Женька, у меня тут раскололось… Нашла?
Столярова. Нашла. Погоди, не вертись.
Катя. Не успела сегодня дошить, у меня тут все на булавках. А дорогой вдруг чувствую: матушки, поползло! Ну? В тело булавку не вонзи.
Столярова. Ну, вот еще. А ты толстая, Катька.
Катя. Толстенькая. Столярова!
Столярова. Ну?
Катя. Ты видала вчера в саду, как я на него пялилась?
Столярова. На кого?
Катя. На него! На него – на миленького моего. Не заметила – да н-ну? Ой, не щекочи… Женька, да ты, матушка, спятила?
Столярова. Готово. Врешь ты все.
Катя. Вот тебе крест – не вру! И такой он миленький, и такой он одинокенький, и такой он благородный. Меня даже тошнит. Постой… (Громко.)Василь Василич!
Василий Васильевич (оборачиваясь). Что?
Катя. Ступайте-ка на вокзал, посмотрите, не приехали Мацневы. Мы тут посидим. Ступайте, ступайте, не задумывайтесь. А тогда скажите: слышите?
Василий Васильевич (уходя).Слышу.
Столярова. А я ничего и не заметила, какая ты. Нет, ты правда?
Катя. Что уж! Сегодня всю ночь, как дура, в подушку ревела. И опять реветь буду, чует мое сердечушко… бедная Катюшенька! И просохнуть не успеваю, вот как, Столярова, любят-то по-настоящему. Ты не смейся, матушка, и тебе то же будет, погоди!
Столярова. Врешь ты все.
Катя. Кабы врала… А тут этот еще навязался, вот дурак, вот дурак! Да неужто ж ты и этого не видала, как он сцены мне вчера закатывал?
Столярова. Ей-Богу, не видала! А что?
Катя. А глаза-то выворачивал? А когда домой провожал, так грозиться вздумал: хочет предложение сделать. Такой-то!
Столярова. Ты его отпой.
Катя. Я его так, голубчика, отпою! – Для него, подумаешь, цвела я, расцветала – как же!.. – Ну и что же это не идут, Господи батюшка! И полюбоваться-то не придется в остатний разочек, разнесчастная я Катюшенька. Столярова, ей-Богу, меня тошнит! Вот эта любовь, Женька, а? – ей-Богу, тошнит, так и подкатывает!
Столярова. Пойдем воду пить.
Катя. А прозеваем? Сиди уж. (Напевает.)«Ах, зачем порой – вижу траур в них по душе моей – вижу пламя в них непобедное – сожжено мое сердце бедное!..»
Столярова. Идут сюда, кажется. – Да, они, Мацневы.
Катя. И впрямь идут. Столярова, возьми руку, жми – крепче, крепче! Идет, голубчик, идет! Идет, миленький, идет!
Столярова. Катька, перестань!
Катя. Сейчас еще зубами ляскать начну! Аа-авв-ав… идет! Кто это с ними, смотри ты, я ничего не вижу! Зойка, кажется, – успела, змея!
Столярова. Зои нет. Пойдем навстречу. Там Александра Петровна и тетя.
Катя. Один конец – идем. – Голубчики, кажется, опять блузочка моя поползла, вот грех! Ну, идем, идем!
Чинно идут навстречу показавшимся Мацневым. Тут все они: сама Александра Петровна, тетя Настя, Всеволод и Надя. Все одеты по-дорожному, но в черном. Александра Петровна держит за руку Васю – он в длинном, на рост, гимназическом пальто, картуз все время слезает на нос. С Мацневыми провожающие: Котельников, Нечаев; тут же и Василь Василич. Катя и Столярова здороваются, Катя старшим и Всеволоду чинно приседает.
Здравствуйте, Александра Петровна! Здравствуйте, Всеволод Николаевич. А мы уж бояться стали, что вы опоздаете.
Котельников. До поезда еще час.
Александра Петровна. Ну, и хорошо, что час: лучше пораньше, чем опаздывать. Да не дергайся ты, Вася, все равно не пущу: под поезд попадешь!
Всеволод. Посидим здесь, господа. Вон скамейка.
Александра Петровна. Боюсь я… Тетя Настя, а какой номер у нашего носильщика?
Тетя. Да не хлопочи ты, Саша, сиди! Все устроют и без тебя, сиди.
Александра Петровна. Будет он искать нас, а мы тут… Только тут будь, Вася, слышишь: чтобы я все время тебя видела.
Все садятся в ряд на длинной скамейке. Котельников и Нечаев стоят.
Молчание.
Вот мы и поехали! Сева, а когда-то Бог приведет нас сюда? Может, и никогда.
Всеволод. Приедем как-нибудь. Иваныч, папироску?
Нечаев. Береги на дорогу, у меня есть. Закуривают. Молчание.
Надя. А какой вечер теплый! В Москве, должно быть, холоднее. Катя, вы пешком сюда?
Катя. Пешечком. Мы и назад пешком пойдем.
Александра Петровна. Нет, не могу… Вася, иди сюда! Ходить по краю, – а вдруг поезд пойдет? Точно маленький! Вот – сиди.
Котельников. Тут редко поезда, с этой платформы. Надежда Николаевна, а когда Зоя Николаевна в Москву?
Надя. Не знаю, наверное… кажется, через неделю собиралась.
Котельников. Значит, вместе поедем. Я тоже, так через недельку.
Александра Петровна. Вася, куда ты? Опять!
Катя. Вы не беспокойтесь, Александра Петровна, я его за руку держу. Тебе не жарко, Вася?
Вася. Жарко.
Александра Петровна. Расстегнись немного, пойди сюда, я посмотрю.
Нечаев. Васька!
Вася. Что?
Нечаев. Ты рад, что в Москву едешь?
Вася. А то, конечно.
Тетя. Герой! В багаже бабки его везу, такой бенефис нам устроил, что брать не хотели!..
Смеются.
Нечаев. А сада жалко, Васюк?!
Вася. Нет.
Нечаев. А в Москве сада-то не будет?
Вася. Я там марки собирать буду. Сева!
Всеволод. Что, Васюк?
Вася. Ты видал, какую собаку большую тоже в Москву везут? С намордником на морде. И три охотника с ней, с ружьями. Сева, а патронов у них много?
Всеволод. Много. Куда ты, мамочка? Рано еще!
Александра Петровна (вставая).Нет, не могу я тут. Вы посидите, только не опоздайте, а мы с Васей пойдем. Пойдем, тетя, а то будет он искать с билетами… Багаж-то ты весь сдала?
Тетя (также вставая).Ну, и лотоха ты, Саша!
Александра Петровна. И лица его я не помню – и как это они скоро: налетел, подхватил, чуть самое с ног не сбил – и был таков. Теперь ищи его по вокзалу!
Тетя. Да чего искать, сам придет. (Останавливается, заложив руки в бока.)Ах, батюшки, а корзиночка?
Александра Петровна (также останавливаясь, в испуге).Какая? Настя, какая? Да не пугай ты меня!
Тетя. Постой, куда я ее?.. (Идет.)Ну, идем, цела. С тобой, Саша, голову потеряешь! Идем, идем, все цело.
Идут.
Катя. А не легко ли вам, Всеволод Николаевич, всем домом подыматься? Жили-жили, и вдруг на тебе!
Всеволод. Да, не легко. Волнений много.
Надя. Мама ведь ни разу за всю свою жизнь из города не выезжала, а теперь сразу – в Москву! И тетя тоже.
Всеволод. Но странная вещь, Иваныч, я думал, что старухи наши больше будут жалеть о доме, даже боялся несколько… но нет! Столько жили, и другого ничего ведь не знали, казалось, как деревья в землю вросли… и ничего!
Нечаев. Ничего?
Всеволод. Поплакали, конечно, но представь: даже в сад сегодня не зашли!
Надя. Мы сегодня на кладбище ездили.
Всеволод. Да. И больше того: какое-то любопытство у них, особенно у матери, даже нетерпение: поскорее ехать. Вначале мать за каждую вещь хваталась, непременно с собой брать, а теперь даже необходимое оставляет – там новое будет! Новое!
Катя. И вы, Всеволод Николаевич, очень изменились.
Всеволод (улыбаясь). Что – разговорчивее стал?
Катя (выразительнее).Очень! Очень.
Котельников. Везде люди живут. А вас, Катерина Алексеевна, отец так и не пускает в Москву?
Катя. И не говорите, голубчик, не отец, а варвар. Ремингтон мне купил, чтоб я хлеб себе зарабатывала, вчера весь Божий день с самого утречка писала: его превосходительству, его превосходительству! Ну, да я, Бог свят, к Рождеству удеру.
Василий Васильевич (не без ехидства).По шпалам?
Катя. А и по шпалам – ходят же люди, эка напугал! Я теперь обмороки учусь делать: ах, ах, ах! Вчера нашу кошку до смерти напугала.
Столярова (убежденно).Она удерет!
Катя. Удеру. Позаймусь немного, а потом такую истерику ему закачу, что все зубы растеряет. Василь Василия! Пожалуйста, не смотрите на меня так морально!
Столярова. Вас зовут, Всеволод Николаевич.
Тетя издали зовет: Севочка!
Тетя. Сева, пойди на минутку!
Всеволод подходит.
Севочка… а, может, мне не ехать?
Всеволод. Почему? Что вы, тетечка!
Тетя. Один тут Колечка останется. И панихидку отслужить некому. Осталась бы я, Сева.
Всеволод (горячо).Да как же можно, тетечка! Ведь сам папа, будь он жив, послал бы вас с нами! Как можно!
Тетя (думает).Да и билеты-то уж взяты… Ну, значит, дура я. Ну, иди, а я пойду багаж устраивать.
Медленно, руки держа в бока, уходит. Всеволод возвращается к сидящим, но сам не садится.
Надя. Севочка, что тетя?
Всеволод. Так, свое.
Молчание.
Катя. Господи батюшка – и сколько тут этих путей-дороженек, и туда идут, и сюда идут! Столярова, слышишь, как дорогой пахнет? Я сегодня всю ночь буду во сне ехать… Эх, счастливый вы, Всеволод Николаевич! Вот вы поедете, а мы домой с Василием Васильичем пойдем… и будут улицы темные, и будут на нас собаки брехать, а кавалер-то у нас такой, что и отбрехнуться не умеет. Дорога-дороженька, когда-то я по тебе поеду!
Всеволод. У меня с самого детства особенная какая-то любовь к дороге. Помню я…
Котельников. Это у всех русских так. Поезжайте по нашим станциям и поглядите: сколько народу сидит и на рельсы смотрит.
Всеволод. Не знаю, но с самого детства все, самое для меня важное и дорогое, связано с железной дорогой. Иваныч, помнишь?
Нечаев. Помню.
Всеволод. И этот запах, о котором вы сказали, и свистки, и огоньки эти… Ведь знаю, куда ведет дорога, и сам по ней ездил, а все кажется, что нет ей конца, что там вот, за этой линией и огоньками, где темнота и звезды…
Нечаев. Всеволод, мне надо с тобой поговорить. Извини, что перебил.
Катя. Вот некстати! Уж и ненавижу я этих друзей – не могли раньше наговориться, Корней Иваныч! Куда же нам теперь – под поезд?
Всеволод. Мы недолго.
Надя. А мы, Севочка, к маме пойдем, она там, наверное, беспокоится. Дайте мне руку, Иван Алексеич.
Котельников. Пожалуйста. Вы также волнуетесь, Надежда Николаевна.
Идут.
Катя (почти со слезами).Василь Василия, ну, что ж вы стали? Шагайте, шагайте, а руки вашей мае не надо. Столярова, идем, матушка, на рельсысмотреть, так, говорят, на всех станциях делается. – Корней Иваныч!
Нечаев. Слушаю!
Катя. Мы скоро вернемся – слышите?
Уходят. Платформа пуста. Молчание.
Всеволод. Что с тобой, Иваныч?
Нечаев. Извини, Всеволод, что я очень не вовремя… у тебя семья и вообще отъезд… Может быть, мы отложим разговор? Правда, я лучше напишу тебе.
Всеволод. Я сам сегодня хотел говорить с тобой, ждал тебя весь день, но ты так и не показался. И скажу правду, Корней: мне было очень горько. Что бы там ни было дальше и впереди, но с тобой связано лучшее в моей жизни и самое дорогое… и я так ждал тебя, так волновался!
Нечаев. Почему ты сегодня так ласков со мной? Мне казалось, что ты уже перестал меня любить.
Всеволод. Бог с тобой, Иваныч! Я и прежде любил тебя, но то было другое, злое, как и все тогда, а теперь! Сегодня я любил всякого встречного офицера, только потому, что на нем вот такая же форма. И теперь только одно меня радует, что скоро мы снова будем вместе, в Москве. Ах, Иваныч, Иваныч!
Нечаев. Я еще не знаю, Всеволод. Я в Москву не перевожусь.
Молчание.
Всеволод. Я этого не знал. Но неужели – опять Зоя Николаевна? Так. Она что-нибудь тебе сказала? Ну… не любит?
Нечаев. Она любит тебя, Всеволод. Ты и этого не знал?
Всеволод (помолчав). Нет. Может быть, догадывался… не знаю. Нет.
Молчание.
Нечаев. Это и естественно: кого ж ей любить, как не тебя? Меня? Но ты знаешь, что и кто я такое – подпоручик Нечаев. Не в том дело, голубчик. Конечно, печально, что девушка, которую люблю, отказала мне, но не в этом дело, как это ни плохо. А в том, что два месяца я жил в низости: как прирожденный подлец, я забыл все высокое в жизни, я забыл нашу святую дружбу, нашу гордую мужскую дружбу, которой им ввек не понять, – и все возложил на проклятый алтарь этой любви… так, кажется, говорится? Ну, да все равно, так или не так, ты понимаешь. Подлость, подлость, жалкое ничтожество души! Я Бога своего забыл, Всеволод. Ты ждал меня сегодня, а мне было стыдно показаться на твои глаза, клянусь моим Богом, стыдно! Ведь это же я вру, что ты охладел ко мне, дурака валяю, – я сам, сам изменил тебе, черт! Э, да что!
По платформе проходит стрелочник, спрыгивает и скрывается где-то на путях. Молчание.
Жить надо мужественно и сильно. Жить надо для подвигов, для высокой дружбы, для гордой жертвы. – а куда я лез? Черт знает что, мерзость какая! Но ты силен и горд – и ты не поймешь этого, да и не надо понимать.
Всеволод (медленно).Нет, я что-то понимаю. Странно, странно.
Нечаев. Но своим честным отказом – слушай, Всеволод! – она разбудила меня! Сейчас мне стыдно, как собаке, которая украла мясо, но вот здесь, во мне, растет та-а-кое!.. Не буду болтать, я и так слишком много болтал, но клянусь тебе моим Богом, Всеволод: на этом разрушенном месте ты когда-нибудь увидишь человека!
Всеволод (раздумчиво).Как и на этом разрушенном месте ты тоже когда-нибудь увидишь человека. Ах, Корней, Корней!
Нечаев. Я тебя не совсем понимаю сейчас, но одно я понял и никогда не забуду: жить надо мужественно и сильно!
Всеволод. Ах, Иваныч, Иваныч, какая странная и какая жуткая вещь – жизнь! Если, по твоим словам, ты был подлецом, то чем был я тогда, помнишь, на полотне? И нужна была смерть – смерть любимейшего человека, отца, чтобы я также что-то понял. В этом есть что-то чудовищное, об этом просто страшно думать, но своею смертью он дал мне жизнь!
Нечаев. Ты очень изменился, Сева.
Всеволод. Я изменился! Что об этом говорить! Но как я ему об этом скажу – ведь моей любви он не видал и никогда не увидит! А они, мать и остальные, разве мою любовь видали? А ты? Вчера я был у него на могиле – один – и как я, брат, плакал! А где все это было раньше? Где был я сам?
На платформе показываются господин и дама в вуали. Видимо, сдерживая себя, господин говорит.
Господин. Я этого не позволю.
Дама. Сомневаюсь.
Господин. А я вам говорю, что не позволю!
Дама. Тогда лучше совсем оставить этот разговор. Довольно.
Господин. Вы чего же хотите от меня?
Дама. Тише! Там сидят. Который теперь час?
Оба круто поворачивают назад, молча уходят.
Нечаев. Ты говоришь, где был ты, Сева, нет, а ты скажи мне, где был я вот эти дни? Все возложил на алтарь, а? Теперь вот ты говоришь, а я слушаю и все время смотрю на эти пути: Боже мой, какой простор! Как много дорог, какое счастье просто, что можно сесть и куда-то ехать, ехать – ехать, ах, черт бы меня побрал, подлеца!
Всеволод. Собственно говоря, я и сейчас не знаю, в чем смысл жизни и так далее, но это уже не волнует меня, как будто даже так надо, чтобы я пока этого не знал. Но чувствую я себя… как бы сказать… ну, как солдат, шагающий в шеренге других солдат, и знаю – что надо идти – что будет какое-то сражение – что близко враг и надо быть наготове… Понимаешь?
Нечаев. Это я понимаю. Ах, Сева, вот это я понимаю! Велено – и иди. А генералом будешь, сам все узнаешь, верно? Тогда сам других поведешь, – верно?
Всеволод. Верно. И мне теперь так жаль той любви, которая была во мне и которой я никому не давал, что я боюсь, просто боюсь потерять хоть маленький росточек, я… Иваныч, а что, если я тоже люблю Зою Николаевну, ведь это очень возможно. Очень.
Молчание.
Тебе больно?
Нечаев. Что за боль! Говори.
Всеволод. До смерти отца я и этого не знал, да и теперь… Понимаешь, я сейчас даже не могу припомнить ее лица, я совсем не знаю ее, какая она… Но вот услышу я ее голос или просто почувствую, что она недалеко, – и во всем откроется такой необыкновенно радостный смысл. Рельсы запахнут сильнее…
Нечаев. Знаю, испытал. Огни станут ярче – еще бы! Испытал я, знаю. Но, Всеволод, Севочка, – не надо.
Всеволод. Ты думаешь?
Нечаев. Не надо! Твой Бог накажет тебя, как и меня наказал – не надо. Сегодня я ужасно боялся разговора с тобой, просто стыдно было показаться с такой оплеванной харей, но ты отнесся ко мне как человек, как друг – и я заклинаю тебя, не надо. Поверь моему горчайшему опыту, заклинаю тебя, не надо. Поверь моему горчайшему опыту, моему стыду и позору! Жить надо мужественно и сильно, иначе тебя накажет твой же Бог. Севочка, дорогой мой, как я это понимаю! Люби ее, как и я люблю, чти свято свою любовь и плачь ночью, как я, брат, плакал, но не касайся лепестков. Облетят.
Всеволод. Ты думаешь?
Нечаев. Севочка, ты человек умный и развитой, вспомни: видел ли ты на свете мужчину, у которого не было бы своей женщины? Верно? А теперь скажи, а друзей, как мы, ты много видал? Ты можешь даже жениться на ней, и, конечно, я тебя не оставлю, но ты сам, от стыда одного, оставишь меня. Факт, Сева, факт! Извини, что я как будто учу тебя, я не имею на это ни малейшего права, но – факт, Сева, факт.
Молчание.
На платформе показываются Катя и Столярова. Катя издали кричит:
– Еще не кончили, господа? Пора уж! Александра Петровна беспокоится, и там Зоя с Кореневым пришла, дядя с доктором приехал.
Всеволод. Мы сейчас, скажите. Одну минуту.
Катя. Нельзя же так!
Уходят.
Нечаев. Вот и эта Катюшенька наша, разве она не достойна любви? Как еще достойна-то, но… Нет, подумать только, до какой низости, до какого свинства я дошел! Что со мной случилось? И за каким чертом мне понадобилось, чтобы она тоже любила меня? Ерунда какая! Но ты молчишь, Сева.
Всеволод. Думаю. – Да, ты прав, Иваныч.
Нечаев. Нет, ты серьезно? Послушай – ты серьезно? Нет, лучше сейчас даже не говори, потом. Обдумаешь и напишешь, потом, потом.
Всеволод. Это во мне не было Бога, а в тебе Он всегда есть и был.
Нечаев. Нет, ты не шутишь? Что ты говоришь! После этого? Невозможно, что ты говоришь! Я же был подлецом, Сева, форменным, понимаешь. Это глупо, и вообще я дурак, но, Всеволод, поклянись мне, что ты не издеваешься, что ты хоть немного… уважаешь меня, Сева?
Всеволод. Уважаю. И я так рад, так счастлив, Иваныч!
Молчание. Нечаев встает и говорит с некоторою торжественностью.
Нечаев. Ну, так слушай, Мацнев, вот что я тебе скажу – слушай и запомни. Если ты будешь когда-нибудь на краю земли и будешь болев, шли будет у тебя горе, или какой-нибудь подлец обидит тебя – позови меня. И если когда-нибудь случится так, что слопает тебя жизнь и ты попадешь в какую-нибудь грязь и станешь сволочью – позови меня, и я лягу в лужу рядом с тобой, сочту за честь. И если когда-нибудь ты вздумаешь умереть, то знай, Мацнев, один по этой дороге ты не пойдешь! Ручаюсь тебе в этом моим честным словом и – клянусь. Молчи! Да святится имя Его! Молчи! А сегодня я поеду провожать тебя до полдороги и будем говорить как черти, а завтра подаю о переводе в Москву. Факт!
Всеволод. Но неужто поедешь? Ах, Иваныч, Иваныч, ну, что ты за дикая фигура! И ты еще смеешь говорить о каком-то ничтожестве… действительно, осел!
Нечаев. И это факт, и все факты и ну их, наконец, к черту, Севочка, но что это странное делается со мною: мне опять захотелось дать Горбачеву по роже?
Всеволод. Кто это – я его не знаю?
Нечаев. Нет, ты его не знаешь… ну, да ладно, не в том дело. Нет, ты посмотри, сколько дорог, – и чтобы хоть по одной я не поехал из этой чертовой дыры? Но спокойствие, спокойствие, как говорит Гамлет, и тебе осталось всего двадцать пять минут. Идем, Сева!
Всеволод. Идем, тебе надо еще билет! Мы будем стоять на площадке, ладно, Корешок? Но все-таки – какая же ты дикая фигура, вот дикая фигура. Да не беги ты как сумасшедший.
Нечаев. Стой! Ни шагу дальше! – Ну? Ты и сам фигура, но слушай. Сева, осаживай ты меня! Как только начну заноситься, как только почувствуешь, что начались излияния, – бери за шиворот. Пожалуйста! Есть во мне что-то бабье – нет, пожалуйста… Так, дождались, вон и наши. Идем.
Всеволод. Идем.
Через несколько шагов встречаются со всеми и смешиваются в беспорядочную толпу едущих и провожающих.
Катя. Свинство, Корней Иваныч, свинство!
Александра Петровна. Да что же ты, Сева! Уже первый звонок был, идем. Там дядя с Иваном Акимычем, в буфете вино пьют, тебя спрашивали! Идем, пожалуйста. Тетя, ты где?
Тетя. Да успеется, Саша, не лотоши ты, Христа ради.
Катя. Уж мы ждали, ждали. Свинство, Корней Иваныч, – и всем хочется провожать, не одному вам.
Зоя. Здравствуйте, Всеволод Николаевич. Мы опоздали немного.
Коренев. Извозчика не было,полдороги пешком прошли…
Катя. А мы всю дорогу пехом перли, да и то не жалуемся. Всеволод Николаевич, вот это вам цветочек, а откуда, не скажу! Давайте приколю.
Столярова. Да в вашем же саду сегодня я нарвали. Хитрая Катюшенька!
Котельников. Осени поздней цветы запоздалые…
Катя (держа булавку в зубах).Не войте – зареву. Ну, вот и хорошо.
Всеволод целует ей руку, приводя ее тем в крайнее смущение.
Александра Петровна. Да идемте же, – ей-Богу, опоздаем. Можно и там попрощаться.
Вася. Сева, пойдем, а то поезд уйдет.
Всеволод. Идем, идем, Васюк. Надо тебе бумаги в фуражку подложить.
Вася. Я уже подложил.
Тетя. Это я его вчера на дорогу догола оболванила!
Вася. Идем, Сева. Скорей! Идут.
Василий Васильевич останавливается и говорит нерешительно:
– Господа! Позвольте мне…
Катя. Что еще там?
Василий Васильевич молча достает из-под полы бутылку шампанского и штопор. Смех. В стороне остановились двое, по-видимому, железнодорожных рабочих, смотрят.
Да неужто ж сам придумал! Вот смехота!
Александра Петровна. Да что вы это, Василий Василич, да когда же нам теперь пить шампанское! И стаканов нет. Вася, не лезь, не видал, как бутылку откупоривают!
Коренев. А это что?
Он и тот же Василь Васильич тащат из карманов стаканчики, обернутые бумажкой.
Катя. Так это вот кто придумал! А я уж удивляюсь!..
Коренев. Нет, честное слово, это Василий Василич. Скорее, Василь Василич, а то жандарм пойдет. Господа, берите!
Надя. Мамочка, на. Тетя, вы что ж?
Все берут стаканчики, пьют. Молчание. Вася что-то шепчет матери.
Александра Петровна. Нет, нет, рано тебе еще шампанское. Ну, на, из моего стакана, видишь, какая гадость!
Нечаев (громко поднимая стакан).Господа, вопреки принятому обычаю мой первый тост не за едущих, а за остающихся: Катеньку и Василь Василича!
Катя. Типун вам на язык – тьфу, тьфу! Еще бы за «ремингтон» выпил!
Нечаев. А второй бокал мой – за дружбу… Сева, осаживай, и потом третий, с вашего позволения, за меня и мой скорейший отъезд в Москву!
Вдали остановился жандарм. Еще две-три железнодорожных фигуры из пассажиров думают, что свадьба.
Надя. Еще куда? Столярова, слышишь, матушка?
Нечаев. Факт. Перевожусь и еду, а если откажут, выхожу в отставку и иду по шпалам. Катенька, а что, если нам соединиться? Натуры мы одаренные, имеем слух – и голос, купим шарманку и в Москве под окнами… А? Идет?
Катя. Идет!
Нечаев. Катенька, вашу руку. Покажем образец? Исполним? Есть?
Катя. Есть!
Катяи Нечаев (становятся рядом и поют, он вертит ручку воображаемой шарманки).
Движение, смех, голоса, перебивающие друг друга. Жандарм в сомнении, но улыбается, так как поет офицер.
Александра Петровна. Сева, скажи им, они с ума сошли. Вася!
Котельников (подпевает, ловя незнакомый мотив и слова).
Тетя. Герои.
Коренев. Браво! Браво!
Александра Петровна. Вася! Сева! Надя!
Катяи Нечаев (поют).
Шумной, поющей и говорящей толпой подвигаются к выходу с платформы, скрываются, но некоторое время еще слышны пение и смех. Тащутся за ними и зеваки. Тихо. Двое рабочих, стоявших в стороне, подходят к скамейке и садятся.
Первый. Вино пили.
Второй. Пили. Ты нонче дежурный?
Первый. Я, и завтра я же. Эх, мать честная, курнуть нету?
Второй. Нету.
Первый. Тут офицер папироску бросил, где она тут?
Второй. Брось, ногами затоптали. Не ищи.
Первый (нашел и рассматривает окурок).И то, растоптали.
Дальний звонок. Где-то свистнул паровоз. Тишина.
