Текст книги "Прибытие поезда (СИ)"
Автор книги: Леонид Поторак
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
– С монаха спроса нет? – она улыбнулась, чёрт её дери, она улыбнулась всего на одно мгновение!
– Точно, окь булбукато. Давай её сюда. А вы все станьте так, чтобы вас было легче бить.
В голове засела длинная и страшная песня о разбойнике, умирающем в тюрьме.
("Помолись, гайдуче, богу, убоись, гайдуче, ада, – говорит она ему. – Ах, кабы не ты, гайдуче, я могла бы стать женою, а с тобой не бедовать. Ах, кабы не ты, гайдуче, не погибла б моя юность, радость девичья моя. Помолись, гайдуче, богу, убоись своей могилы, тебе рая не видать".)
– Пожалеть вас не пожалеют, – говорит Кэтэлин, беря отца Василия за шиворот, – но могут пропустить, если увидят... – он замахивается; отец Василий покорно опускает веки. – Если увидят... – священник склонил голову, – что нас уже ограбили. – С размаху гайдук бьёт настоятеля по лицу.
– Без обид, Василикэ, – и Кэтэлин переходит к брату Феодулу.
Дети извозились в пыли и грязи, как было им велено.
– Слишком целые, – скептически заявляет Кэтэлин. Хватает ближайшего монашка за рукав и с силой тянет к себе. Трещит ветхая ткань, а монашек, получив оплеуху, отлетает прочь.
("Я б не выплакала юность, я б ткала ковёр на свадьбу, знать не зналась бы с тобой. Ты – вина тому, гайдуче, ты себя сгубил напрасно и меня не пожалел. Тебя били офицеры, поп ходил к тебе без толку, так послушай хоть меня. Так покайся же, гайдуче, божий суд тебя осудит, как судил меня людской".)
Второму послушнику Кэтэлин отрывает оба рукава. Переходит к дрожащей девочке.
– Стой, – кричит сзади Феодул, размазывая юшку по щекам.
– Заживёт, – и гайдук, стянув с девочки платок, дёргает её за реденькие прозрачные волосы. Опрокидывает несчастную на землю и разрывает рясу до колена. А визгу-то...
Ещё у одной рвётся ряса на груди, двое мальчиков лишаются воротничков, один получает фингал. Кэтэлин притягивает к себе большеглазую, смотрит на её некрасивое, но какое-то неземное лицо, думая: "тут и бить нечего, до меня всё попорчено". Под платком у неё оказываются пшеничного цвета завитки. Кто бы мог подумать, кучерявая.
(Отвечал гайдук Иляне: "Ты, крестьянка, не умеешь меня смертью устрашить. Ведь душа твоя льняная, ты не видела ни крови, ни свободы на земле. Что ты плачешь надо мною, меня жгли калёной сталью, ты слезой меня не жги. Что назначено мне было, я приму без сожаленья, будь то пытка или смерть. Я ходил под синим небом, я ходил по тёмным Кодрам, пролил в степи кровь свою...")
Раздирает её рукав от плеча к локтю. Под чёрным лоскутом виднеется голая белая рука с двумя родинками над сгибом. Девочка стоит недвижно, прикусив губу.
На всадниках становятся различимы вышитые кафтаны и меховые кушмы.
("Что ж ты, девушка, приходишь рассказать о горькой доле? Я тебя ли не просил, чтобы шла в густые Кодры, чтоб друзей моих ватагу разыскала по лесам? Чтоб друзья мои узнали, где лихой гайдук томился, где он принял смерть свою, чтобы в мой последний вечер подошёл ко мне товарищ, храбрый Петру Бусуйок. Не исполнила ты просьбы, что теперь твои мне слёзы, что молитвы мне твои? Без друзей своих весёлых, без степи моей привольной мне придётся умереть.
Как луна сегодня выйдет, погляди, не кровь моя ли обагрит её бока? Это кровь разгульной воли, это кровь разбойной славы, кровь из сердца гайдука".)
Ободранные и чумазые дети стоят, пошатываясь. Отец Василий, чьё лицо медленно синеет, берёт коня под уздцы и шепчет молитву. Мешки с золотом и ружья летят на самое дно повозки, под атласные тюки и шерстяные одеяла. Кэтэлин, с выпирающим из-под рясы револьвером, забирается поверх багажа. Брат Феодул подсаживает к нему самых младших – Кирилла и Злату.
Гайдуки всё ближе.
("Хэй, хэй, хэй! Это мой последний вечер, без друзей, в глухой темнице, без удачи, без вина. Подойди ко мне, Иляна, не томи меня рассказом о погубленной судьбе. Был бы я листом зелёным, я бы рос в лесу широком,
Я бы к осени сгорел.
Был бы я листом осенним, я бы по ветру не бился, я б слетел тебе на грудь.")
– Трогай, – скомандовал Кэтэлин.
Он вновь поплевал на кулаки, подмигнул Кириллу и Злате и, сцепив руки в замок, изо всех сил врезал себе по носу.
8.
– Мо-монахи мы б!-бо-болгарские. Де-детей ведём до-до русской стороны.
Их окружили. Со всех сторон послышались голоса, кто-то громко рассмеялся, запахло крепким табаком и спиртом.
– Заика, что ли? – длинноволосый черноглазый атаман проехался перед побитой монашьей братией. – Что с вами стряслось? – Он натянул поводья, заставил коня пройтись задом, и похлопал его по рыжей лоснящейся шее. – Ты не дрожи, брат, говори. – Он часто растягивал губы, не улыбаясь, а будто жуя невидимые удила. Зубы у атамана были как редкие надгробия на монастырском кладбище.
– Кто это вас так? – спросил второй наездник, помладше. За его спиной невзрачный мужичок в серой кушме вынимал из пачки мариляндские папиросы и крошил их в затёртую, чинёную воском трубочку.
– Г-г-гайдуки на-на-н!-тьфу, н-налетели. Всё отняли, п-п!-побили, б-будто не видите...
Кони перетоптывались и хлопали хвостами, прогоняя слепней.
– Гайдуки?
Феодул беспомощно выдохнул нечто утвердительное.
– А везёте что?
...Щёлк – под рясой Кэтэлин взводит курок до первого зубца. В голубых лучах, сквозящих из прорех полога, блестят глаза девочки Златы.
– Д-детей ве-везём. Ещё съестного п-п-п!-полмешка.
Вдалеке, где над степью собиралась чернота, что-то сверкнуло.
– Гайдуки, говоришь.
Некоторое время они глядели друг на друга – тихо умирающий Феодул и атаман.
– Дети твои по-румынски совсем ни бум-бум? Сандру, глянь, что у них в телеге. Эй, детишки. Понимаете, что говорю? Вы все тут немые?!
...Щёлк! – как жёрнов, поворачивается барабан и застывает, зажатый пружиной; глаза Кэтэлина превращаются в два смертельных пушечных дула.
И тут подал голос мужичок в светлой кушме.
– Судари, – сказал он (все разом обернулись), – позвольте мне, судари, внести ложку лепты.
Атаман кивнул.
– С вашего позволения, – мужичок прихлопнул на лбу комара и смачно пыхнул трубочкой, – я бы предположил, что человек по человеческой природе своей лжив. И, если уж нам сделались интересными причины, приведшие смиренных служителей господа нашего Иисуса Христа в столь плачевное... о чём я говорю? М-да, давайте спросим у тех, кто, короче, у детей.
Атаман снова кивнул, на этот раз медленней.
– Я бы попросил отвести детей в сторону, дабы не были они введены, эм... в наущение... старшими собратьями. Ну-ка, Сандру, грешный брат мой, позаботься о том, чтобы дети подошли сюда. Отделим, так сказать, агнцев от плевел.
Кажется, впервые на лицах Брата Феодула и Кэтэлина отражалось одно и то же: чистое и полнейшее изумление. А по степи уже разносился гром, и тревожились травы, и лиловые жужелицы искали норы среди ковылей. А отец Василий даже будто бы видел в небесном шевелении нечто – а что, он не мог сказать, хотя были это конские ноги и мелькание травы, да сыпучие золотинки.
– Кто го направил? Понимаете български? Хайдутин? Хайдутите?
– Видишь, говорят, нет.
– Это болгары, бедный брат мой. У них всё наоборот. На глас скажите – хайдутите вам го направили?
– Да, – сказали двое или трое мальчиков.
– У них всё наоборот. Болгары. Сандру, драгоценный мой, возверните отроков, где стояли.
...Палец Кэтэлина шарит по складкам рясы и, наконец, нащупывает спуск.
– Всё-таки гайдуки, – атаман вздохнул, вынул саблю и концом клинка отодвинул полог.
9.
Громыхнуло, как ведром огрело. Запрокинув голову, заржал конь.
Из ливня они вышли под мелкий обложной дождь, мокрые до нитки. Все в потёках бурой грязи. Над оглохшей местностью стояла сплошная водяная дымка.
В молчании Кэтэлин разломал куст и выстроил из палок нечто вроде шалаша. После выгреб из поклажи обрывок верёвки и старый мешок, сунул их под прутья, накидал вокруг ещё веток и присыпал порохом.
– Переоденьтесь, – бросил он дрожащим детям. – Подохнете тут, пока согреетесь.
Они разбрелись по обе стороны повозки и принялись кое-как стягивать с себя остатки монашеских одеяний.
– Что ты там бухтишь, батюшка?
– Даю позволение временно одеться в мирское, – стуча зубами, сообщил отец Василий. – Сергий! Это что такое, Сергий! Подсматривать вздумал?
– Боже упаси, я только спину почесать.
Порох полыхнул, выплеснув малиновый фейерверк. С девичьей стороны кто-то взвизгнул. Тут уже занялись мешок с верёвкой, и Кэтэлин сунул в поднявшийся огонь влажные ветки.
– Г-г-господь п-п-п-п...
– Простит тебя, брат.
– П-п-ростит, – облегчённо сказал Феодул. И вышел из-за повозки первым. Весь он был плотно укутан оранжевым атласом.
– Твою мать, – сказал Кэтэлин и пошёл переодеваться.
Дети превратились в гусениц апельсинового цвета. Неуверенно семеня, они приблизились к костру, где отец Василий, тоже ярко-оранжевый, раскладывал вместо скамей свёрнутые рулонами одеяла. Расселись у огня, бросая друг на друга удивлённые взгляды. Девочки выжимали мокрые волосы.
– Здесь и заночуем, – Кэтэлин вытряхнул на покрывало мокрые сухари и пять картофелин. – На вот, – он подержал над огнём сухарь и сунул его в руку засыпающей Злате. – Жри, малявка.
– Очи всех на тя, Господи, уповают, и ты даеши им пищу во благовремении...
– Да-а, – атаман уставился в опухшую физиономию Кэтэлина. – Как тебя, отец, приложили.
– Аз не говоря румънски, друже.
– Гайдуки, значит... – сабля вернулась в ножны. – Нет, – твёрдо сказал атаман. – Никакие это были не гайдуки.
Брат Феодул побелел.
– Это были грязные турки, сучье отродье, вот кто это был. У них вместо души дерьмо. Гайдуки бы так с вами не обошлись.
– Т-точно т-та-так и есть.
Атаман растянул губы и так ненадолго замер. Похоже, он потерял мысль.
– Удачи, – сказал он, наконец, и всадники умчались. Начинался дождь.
– У вас кровь из носу течёт.
Гайдук вытер с усов тёмные капли. Он сидел в оранжевой атласной тоге и шляпе с обвисшими от воды полями. Отец Василий уже спал, из повозки доносился его храп, и торчала грязная пятка. Там же с ним устроили нескольких детей, а прочих уложили на одеяла вблизи огня. А рядом с Кэтэлином разместилась большеглазая и сидела, обняв острые коленки в огненном полотне.
– Да, – сказал Кэтэлин.
– Кем вы были раньше?
Кэтэлин подвинулся ближе к костру. Глаза его слезились от жара.
– Приглянулся я тебе, окь булбукато?
Она пожала плечами:
– Бог послал нам вас.
– Для того, чтобы Бог меня послал, на свете должен остаться один я и сам Дьявол. И даже тогда, – он разгрыз кислый стебель; сок брызнул на усы, – вот даже тогда Бог крепко задумается, перед тем как меня позвать. Слушай, – повинуясь внезапному наитию, он обернулся к девочке, – отец Василий – кем он был?
– Каким-то солдатом, – уверенно сообщила большеглазая. – Но это было давно. Кэтэлин, – она придвинулась ближе. – Я даже не знаю, как вам сказать...
Брат Феодул сопел и ворочался под днищем телеги, засыпал на минуту и тотчас открывал глаза, содрогаясь. Сквозь тревожную дрёму он видел, как гайдук с девочкой говорят о чём-то по ту сторону костра, но слов разобрать не мог.
Потом Кэтэлин лёг, положив голову на мешки с золотом и зажав под мышкой револьвер. И заснул. Снилось ему, что в далёкий будущий год воскрес Гицэ Бессарабец.
10.
Копать продолжали до темноты. Уже после заката, освещая местность включёнными фарами и поддерживая в себе жизнь кофе и румынской попсой, мы нашли медный крестик с обломанными боковинами. От левой перекладины остался фрагмент с куском цифры 8. Эту восьмёрку я разглядывал до полуночи, но ничего толком не понял. Хотя версии рождались занятнейшие. Кресты с меткой 1868 находят почти по всей России. Откуда взяться подобному крестику на юге, в румынской степи? А с утра в том же месте вырыли повреждённую гильзу впечатляющего калибра. (Тут я разбираюсь неплохо, это была гильза от револьвера Галанда. Он, кстати, появился в 1868-м, но это уже чистое совпадение.)
Путь Кэтэлина с монахами я нарисовал более чем условный. Такую жирную красную полосу от берега Дуная до большого круга, в пределах которого могла быть запланирована встреча с русской армией. Маршрут Кэтэлина с самого начала выглядит так: пункт A (место встречи с Феодулом) – это железнодорожная станция в Питешть, далее – короткий бросок на юг, к монахам (пункт B), оттуда – к пункту C, то есть в сторону Бессарабии. И в этом треугольнике осталось очень немного мест, где можно что-то найти.
– Так кем ты был в миру, батюшка?
Отец Василий вздрогнул. Он задремал в седле.
– Кем был?
– Кем был.
– Грешным человеком, – сказал настоятель.
Они ехали через полосы мелких жёлтых цветов.
– А поточнее?
– А ты сам?
– Я-то водил овец с Карпат, – Кэтэлин смял папироску так, чтоб её конец входил в щель между зубами.
– Это я к тому спрашиваю, – мирно произнёс отец Василий, прикрывая водянистые глаза, – что хоть я священник, а ты бандит, но снова нам подходит один вопрос.
Он покачивался в линзе ружейного телескопа, нацеленного с дальнего холма.
Отец Василий отряхнул руки. С пальцев сыплется золотистая шелуха. Застрявшую под ногтём чешуйку снял губами, попытался вытереть рукавом, но не смог. Наклонившись над мешком, подтянул к себе край конопляной дерюги и промокнул им рот. Поглядел – но золотинки на ткани не было. Уж не съел ли? Он поплёлся к лохани.
Прошлый год монастырь как-то пережил, хоть и опустел вполовину. А в семьдесят седьмом не устоит, нет. Жаль.
Всё было раньше по-другому: и пели, и верили.
В лохань, подставленную под трещину в потолке, набралось уже на полпяди. В зеленоватой воде отразился игумен Василий. Дыша открытым ртом, он опустился на колени, согнулся, глядя в своё тёмное отражение, и осторожно коснулся губами воды. На поверхности осталась плавать жёлтая искорка. Отец Василий поддел её кончиком ножа и перенёс в мешок. Неловко перехватил нож, вытирая лезвие о холстину, и подержал его в кулаке. Перебросил в левую руку, прокрутил в пальцах, поймал за самое острие и замахнулся, словно собираясь метнуть в стену. Постояв так несколько секунд, он опять взял нож неумелой правой рукой и положил на стол. И боле к шуйце своей не прибегал, даже когда пришлось стрелять.
11.
– ...Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши...
– Суфлекатэ пэн ла брыу, дучя, дучя руфеле ла рыу! суфлекатэ пэн ла коате, дучя, дучя руфеле ын спате!..
Чем больше степь холмилась, тем реже становились ковыли; их вытеснил пырей и низкая жёлтая травка, а потом и вовсе песчаные пустоши. Проезжая в низине, под осыпавшимся склоном холма, обоз наткнулся на заброшенный колодец-журавль. Жердь с него сняли, или сама обломилась, а верёвка была навёрнута на обломок рассохи. Опрокинутое ведро стояло на краю известковой глыбы. Когда-то в этом колодце нашли утопленника.
Останавливаться Кэтэлин запретил, но стоило выехать из-под склона, чертыхнулся и развернул коня. Конь шевелил ноздрями и будто всхлипывал, чувствуя близкую воду.
– К-куда?
– Есть там кто-то, – гайдук показал на землю. – Слазь, подождём.
И брат Феодул увидел, как на краю тени, отбрасываемой холмом, то появляются, то исчезают пятна. Не сразу он догадался, что это человеческие силуэты, размытые жарой. Кто-то ходил наверху, над их головами.
– Эй, святые, – Кэтэлин спрыгнул и поглядел наверх. Никого не увидел. – Не высовывайтесь. Посмотрим, что за люди.
– Снова г-гайдуки?
– Может быть, – Кэтэлин устроился на земле спиной к колодцу. – Пока мы здесь, сверху нас не видно. Пусть уйдут от греха... Не вылазьте, – махнул он детям.
Они уселись втроём, прислонившись к белым камням. Хотелось пить – не слишком сильно, при недавней грозе набрали полные фляги; скорее от досады. Вот же он, колодец, а нельзя. Жажда, как зуд в зубах.
– Как он туда попал? – отец Василий приподнялся и заглянул в чёрную шахту. (На секунду его голова показалась в прицельной линзе, но тут же скрылась за широким телом Кэтэлина).
– Кто?
– Человек, я имею в виду, которого там нашли.
– Упал, – равнодушно ответил гайдук и надвинул шляпу на глаза. – Полез, видно, за ведром. Или свихнулся.
– То есть как свихнулся?
– От жары. Шёл-шёл, да и свихнулся.
– Взыщи, Господи, погибшую душу раба Твоего, аще возможно есть, помилуй...
– Ну что ты опять завёл?
Не переставая молиться, священник поднял на гайдука блёклые усталые глаза. И Кэтэлин отпрянул в испуге, прижался под этим взглядом к камню и прошептал: "нет". Только тогда отец Василий понял, что гайдук на него не смотрит. Кэтэлин неотрывно следил за тенями, ползущими по обрыву. Край сделался зубчатым от голов. Четыре коня, и на каждом – силуэт ездока в круглой шапке с кистями.
Где-то настоятель уже видел похожие очертания. В какой-то исключительно дурной ситуации. Но узнать всё никак не мог. А Кэтэлин узнал.
– Слушай, Василикэ, – глухо зашептал он, поднимая отца Василия за грудки, – Не хочу знать! Ни что здесь происходит, ни кто ты такой. Но я тебе клянусь, что много чёртовых лет я не видел на этом берегу башибузуков, – он швырнул настоятеля в песок. – Если какой-то засранец сейчас пикнет, я выдавлю вам кишки. Тихо всем! – Кэтэлин пятился к коню, держа у пояса револьвер. – Тихо.
– Гайдук, – настоятель вытер с лица пыль, – я не...
– Тихо.
– Дети, – сказал отец Василий.
– Что? Дети – привели – сюда – башибузуков? Нет, батюшка. Здесь мы разойдёмся. Если останетесь тут, вас не заметят. Может быть.
Было время, Кэтэлин весьма охотно рубил эти круглые шапки. Тогда ему было чуть меньше тридцати лет, и оружие было совсем другим, и он ходил с ватагой вдоль Дуная и через Дунай. Сейчас бы так не смог. Степь высушила гайдука, так что старился он медленнее остальных, но для войны уже не годился. А в том, что будет новая война, Кэтэлин перестал сомневаться.
– Кэтэлин.
Он оглянулся, – из повозки высунулась большеглазая. Проходя мимо, гайдук вытянул руку и коснулся лица девочки, не то носа, не то щеки.
– Бывай, сестричка.
Если она и хотела что-то сказать ему, то не сказала.
Священник стоял, отряхивая рукава.
– Как же она тебя уговорила, – пусто произнёс он. – Одному Богу известно, как это вышло, что ты не бросил нас в начале. Я тебя так не уговорю, – (Кэтэлин всё пятился) – Когда будешь уходить, топот услышат наверху. Ты уйдёшь, разбойник, мы нет. И мы оба это, в общем-то, понимаем.
Кэтэлин скривил губы, мол, что поделать. Рядом брат Феодул что-то неслышно втолковывал детям. Просил молчать, наверное.
– Ты христианин...
– Мускали тебе помогут, батюшка. Это не местная шушера, это башибузуки. Мулцумеск, такой заботы мне не надо.
– Да, – покорно сказал отец Василий, – разумеется, у нас больше нет золота.
Кэтэлин сплюнул.
– Одиннадцать детей!! – это было сказано слишком громко и настоятель, спохватившись, захлопнул рот.
Не глядя, Кэтэлин вытряхнул из кармана горсть патронов и медленно, по одному пропуская их между пальцами, рассыпал перед собой. Так же ощупью достал из седельной сумки трофейный револьвер и положил у ног. Ружьё опустил там же. Вновь зачерпнул патроны – не разбирая, где какой, все калибры вперемешку, – и, роняя их на носки, отошёл ещё на два шага.
– Я не спрашиваю, скольких ты убил, – отец Василий шёл за гайдуком, приволакивая ушибленную ногу. – Но одиннадцать детей... Ты подумай, разбойник... Не двое – одиннадцать. Ты хорошо подумай, сможешь ли с таким жить.
Гайдук отвернулся и стал поправлять седло.
– Подумай... – настоятель приблизился и, тяжело кряхтя, опустился на колени. Кэтэлин отступил от него, как от гусеницы. – Это тебе не синяки раздавать... – отец Василий поднял с земли ружьё, обдул затвор от песка, выбрал несколько патронов и на карачках пополз к револьверу. Встал, пользуясь "берданкой" как тростью. Пинком отбил револьвер под ноги брату Феодулу.
– Рясу не порви, батюшка.
– А... Я стар, – отец Василий вложил патрон в казённик, чёрный от сгоревшего пороха. – В мои-то годы об одёжке печься...
– Мой ривольвер весит три фунта, – сквозь зубы сказал Кэтэлин. Он подвесил револьвер к концу хлыста. Неспешно снял мешки с золотой пылью, проверил стягивающую их бечёвку и устроил на другом конце. И медленно, под взглядами опешивших иноков вытянул конструкцию перед собой на раскрытой ладони.
Некоторое время весы удерживались ровно. Потом конец с револьвером поднялся; оружие заскользило по древку, и Кэтэлин снял его, крутанув на пальце.
Он вытащил из связки вторую винтовку, зарядил и встал с ней под обрывом.
12.
Солнце вытянуло из земли остатки влаги, и там, где вчера бежали ручьи, теперь пролегли первые трещины в сухой глине. Тени башибузуков исчезли, но с места никто не двинулся. Кэтэлин и отец Василий стоят по бокам повозки, брат Феодул поднялся на камень у колодца и оттуда высматривает, нет ли шевеления наверху. Оружие он держит, зажав ладонями обеих рук, как живого леща.
(Где-то и сейчас лежат в земле три латунные гильзы и два целых патрона, а ржавый остов егерского револьвера Галанда уже, наверное, давно выкопали.)
Давным-давно в такой же горячий день на каком-то рынке вблизи Валя Пержей пьяный венгр продал Кэтэлину ящик с двумя пистолетами. Божился, что за них в Кишинёве дадут румынскими деньгами не меньше сорока дукатов. С ними, якобы, стрелялся какой-то знаменитый мускаль. Кэтэлин Пую купил их за полтинник. Тогда ему надо было защищать отару от волков и лихих людей.
– Н-нет н-ни-никого, – сообщил брат Феодул.
– Здесь они. Посмотри на коней.
Но брат Феодул ничего не понял, даже посмотрев на коней. Через минуту Кэтэлин свистнул и сказал:
– Ну вот.
И первое, что отметил монах, когда всадники выехали из-за холма – их не четверо. Их было даже не пятеро. С появлением седьмого брат Феодул перестал о чём-либо думать. Когда выбитый пулей кусок известняка ударил его в шею, монах понял, что бой уже идёт.
Кэтэлин стреляет, почти невидимый в дыму; к ним летит пёстрая масса, дышащая огнём; одного выбрасывает из седла; под вторым валится подстреленный конь; отец Василий с перекошенным лицом шарит второй патрон, никак не может его ухватить; из повозки доносится визг, полог содрогается, и в нём появляются три отверстия.
Наконец, отец Василий зарядил "берданку" и выпалил в сторону несущихся к нему людей; промахнулся, полез за следующим патроном, и тут его зацепило; по рёбрам хлестнуло и полилось; он зарядил и выстрелил, уже лёжа на песке, и каким-то чудом попал: конь заржал, повалился, но встал, а башибузук остался лежать, и отец Василий заорал победно; и вытащил следующий патрон, скользкий от крови.
Кэтэлин, выглядывающий из-за камней, кинул что-то дымящееся, упавшее отцу Василию под ноги; настоятель поднял это, а Кэтэлин кричал по-румынски, и снова стрелял, теперь из револьвера, и, похоже, целился в коней, потому что кони падали вместе с седоками; отец Василий замахивается подобранным предметом и бросает его в дым и мелькание цветастых рубах; брат Феодул находит спуск и жмёт на него четыре раза подряд – в руках его будто бомбы рвутся; и он понимает, что прошло секунд тридцать, не более; и тогда что-то взрывается по-настоящему.
13.
Брат Феодул сел, оглохший и обожжённый, и замахал рукой, пытаясь выпустить револьвер из сведённых судорогой пальцев. Револьвер вдруг переломился надвое, и в рукава иноку посыпались горячие гильзы. Он в ужасе вытряхнул их, а ствол отбросил за спину.
Лощина была завалена кусками тел и конскими тушами.
– Хо-о! – Кэтэлин выбрался из укрытия. Всё его лицо было в мелких порезах, но сияло. – Как цыплят! Как цыплят!
Отец Василий сосредоточенно разглядывал длинную царапину на боку.
– Господь не покинул нас, – удовлетворённо сказал он и стал тереть уши.
Ещё один раненый обнаружился в повозке. Дети сидели над ним, оцепенев, и если бы настоятель не заглянул к ним, мальчик запросто истёк бы кровью. Две пули навылет пробили ему правое плечо, а третья, как подумали сперва, миновала. Только потом, уже перевязав юному Ивану плечо, отец Василий заметил, что нога у инока тоже кровит. Снял башмак и поразился – пуля начисто срезала второй палец на левой стопе. Иван плакал и бормотал что-то несвязное.
– Выживет с Божьей помощью, – вздохнул отец Василий. – Видел я раны и похуже.
– Ловко, – сказал Кэтэлин. Он сидел на краю колодца, курил и оглядывал поле боя с неподдельным восторгом.
– Что именно, разбойник?
– Дырки бинтуешь, – Кэтэлин зарядил револьвер и теперь замазывал каморы салом. – Очень ловко для шпиона.
Стало слышно, как Иван шепчет: "помру, господи, помру, больно-то как, холодное, холодное приложите..." Священник сел подле гайдука и долго, мучительно откашливался. Утерев губы пальцами в засохшей крови, он закрыл глаза и сидел так с минуту. Брат Феодул крестил детей и молился, заикаясь.
– Сам посмотри, – сказал Кэтэлин, жуя папиросу. – Война с турками на носу. Мускали вот-вот подойдут. А тебе за каким-то хером понадобилось к ним навстречу... Нет, Василикэ, я бы ничего не подумал. Старый, глупый поп... Но башибузуки, – он обернул голову к настоятелю и выдул дым ему в лицо. – Я много чёртовых лет не видел здесь башибузуков. Тут я и подумал: а не по твою ли душу их принесло? Что-то вас к мускалям потянуло, батюшка? Шёл бы в город, нанял бы кучера и нынче утром был уже в Бухаресте.
– Мы идём к русским. А! – отец Василий потрогал царапину и сморщился. – Бог знает, как бы мы добрались до Бухареста. Это я к тому, что лучше прямой путь по степи, чем сгинуть где-нибудь в Валахии.
– Прямой путь... – гайдук вынул из-под жилета флягу и одним глотком ополовинил. Прослезился. – Ты ведь бывший солдат, омуле. Это совсем, совсем не похоже на то, что ты говоришь. Пофтим, – он протянул флягу священнику. Тот молча взял её и выплеснул тёмную жидкость на ладонь. Приложил к ране и зашипел.
– Я не шпион, – сказал отец Василий, отдышавшись.
– А мне кажется, ты самый настоящий мускальский шпион.
– Кажется, – настоятель поднялся и зашаркал к повозке. Положил руку на плечо Феодулу. – Пора уходить.
На дальнем холме линза ружейного телескопа остановилась, окружив голову отца Василия нимбом радужных аберраций.
Брат Феодул сжал в кулаке крестик и поднял к лицу; в это же время отец Василий наклонился к Ивану, лежащему на коленях большеглазой. Вдалеке хрустнуло. Пуля прошла сквозь кулак Феодула, задела медное распятие и остановилась у монаха в шее, ударившись о позвонки. Брат Феодул уронил голову на грудь и лёг на редкую белёсую травку у телеги. Алые брызги, дважды выплеснувшись, опали на деревянный борт: запечатлённый пульс.
Длинная гильза покатилась с холма и упала в землю – туда, где спустя полторы сотни лет поставили придорожную лавочку с печеньем и батарейками и запретили мне рыть.
14.
Прежде, чем отец Василий выпрямился, Кэтэлин опустил ему на затылок тяжеленную ручищу, бухнул в ухо:
– Ложись! – и придавил к земле.
Вторая пуля ушла в камень; на спину священнику посыпался мел. Кэтэлин поднял голову и встретился с огромными изумлёнными глазами, глядящими на него из телеги.
– Девка!! Гони!! – крикнул он и на всякий случай махнул рукой, показывая, как именно следует гнать. И большеглазая поняла, перекатилась по чьим-то ногам и спинам к переду повозки, ухватила вожжи. Кони рванули так, что сидящие в повозке дети повалились друг на друга.
– Оставь его, курвэ, после отпоёшь! – Кэтэлин вцепился настоятелю в ногу. Отец Василий распластался на песке, так и не дотянувшись до мёртвого Феодула. – А хотя... тащи, – они ухватили тело монаха за ноги и поползли между камнями. Выстрелов больше не было, но Кэтэлин знал, чувствовал звериным нюхом, что невидимый стрелок всё ещё сидит где-то над ними. Слишком уж удобно было зажать их в этой лощине, под жёлтыми и белыми холмами, кровоточащими глиной и заросшими колючим бурьяном.
...Кроме крестика и гильзы мы нашли множество костей – исключительно коровьих и лошадиных. К середине следующего дня нераскопанных мест не осталось. Под бодрое рычание The Soul of a Man Уэйтса мы свернули лагерь и отправились маршрутом монастырского обоза – на северо-восток, рыть в других местах. Но вместо поисков я застрял в архивах профессора Грегора – бывают странные сближения – Хайдуческу. Во-первых, оказалось, в последнем десятилетии 19-го века была случайно разрыта могила (как случайно? Что там искали?) монаха. Это породило местную легенду о проклятии, постигшем семью осквернителей. А во-вторых, была официально расследуемая полицией в 1877-м году резня в селе Трей Плопь.
I want somebody to tell me//Tell me what is the soul of a man!
Они подобрались к открытому участку. Кэтэлин, не слушая протесты отца Василия, сгрёб в охапку мягкое тело Феодула и толкнул его вперёд. Труп выкатился из-за камней и тут же содрогнулся от попадания. Тогда Кэтэлин, подняв револьвер, начал палить во все стороны.
– Ты что?! – отец Василий перехватил его руку. Кэтэлин выстрелил прямо перед лицом настоятеля; тот едва не ослеп. "Бежим!" – крикнул гайдук; и они побежали, укрытые дымом, и упали в пыль под отвесным склоном, где их не могли достать.
– Анафура, папучий щи бурикул майкуций луй... анафура... Слышал выстрел?
– Хочешь оставить здесь Феодула?
– Ты – слышал – выстрел?
Отец Василий кивнул.
– Откуда? А, тьфу, болгарин... Я тоже нет, – хмуро сказал Кэтэлин, оглядываясь. – Не с неба же он нас высмотрел, а, батюшка, – гайдук громко свистнул, и на звук пришёл конь. Ни оружие, ни золото с седла не исчезли.
– Расскажи ещё, что ты не шпион, – Кэтэлин подсадил отца Василия перед собой. – Вот теперь молись, Василикэ, – сказал он. И они понеслись прочь от холмов. Брата Феодула позже нашли пастухи, и дьякон из ближнего села похоронил его на следующий вечер.
15.
– Ты бы имел хоть немного разумения, батюшка, понял бы, что конь бывает обученный и необученный.
Ехали двое в одном седле. Степь темнела вокруг них, наливаясь вечерней синевою.
– Мой обученный, как собака. И двужильный, к твоему счастью. А твой сейчас везёт эту сволочь по нашим следам и не чешется.
– А имя у него есть?
– Чего?
– Я говорю, у твоего коня есть какое-нибудь прозвище?
– Ты дурак что ли, батюшка? – удивился Кэтэлин. – Какое прозвище может быть у коня?
– Ну, человеческие имена давать животному грех. А вот был на свете греческий князь, у того коня звали... не вспомнить... Бунцефалом.
Гайдук, перехватив повод одной рукой, почесал потный подбородок. Его щёки, скулы и шея покрылись пучками серой щетины, ярко видимой на красной пористой коже.
– То, что ты мускальский шпион, не значит... Не такой ты барин, чтобы назвать коня Алексей Иванович, – (отец Василий повторил про себя эти слова и решил над частью из них даже не пытаться думать. Бог весть, какую историю мог бы рассказать Кэтэлин к этой своей реплике.)
– Я не шпион, – священник смахнул влетевшую в глаз муху. – Я даже не русский.
– А заика-то?
