Текст книги "... и пусть это будет Рязань!"

Автор книги: Леонид Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Леонид Леонов
… и пусть это будет Рязань!

История людей пополняется светлой датой, какие редко встречаются в летописях людских поколений. Со временем, изваянная в торжественной бронзе, она закрасит монументальные памятники на наших площадях, и, может быть, с нее начнут вести потомки новое летосчисленье планеты. Некому и незачем будет объяснять, что в этот день была провозглашена самая гуманистическая из конституций и народы Союза тысячами поднятых делегатских рук приветствовали ее замечательного творца.

Только девятнадцать лет отделяют эту дату от другой, когда в грозе и скрежете гражданской войны родился еще небывалый общественный строй. Но мы уже привыкли к нашим неслыханным правам хозяев своей земли; мы уже потеряли счет заводам, где куются наши достаток и сила; нас уже не удивляет, что на наших глазах ленивая сила древних рек преобразуется в киловатты, а руды – в свет, в музыку, в корабли, в умные машины и страшные для врага наши лапы; мы остаемся спокойны, когда внуки бесправных рабов превращаются в героев, известных миру, а глухие захолустья вчерашней империи – в просторные и светлые города. У них нет прошлого, они сделают его сами.

Со временем мы станем еще богаче и могущественней. Мы перешагнем пределы любой мечты, какая может зародиться даже сегодня. Мир удивится нам неоднократно. Но этот возраст юности, прекрасное девятнадцатилетие наше не повторится больше никогда.

В этот высокий и ясный день, когда виднеется будущее, оглянемся назад, товарищи мои, поищем доброго и, пока свежа память, вспомянем скудость и казни вчерашнего Египта, который мы покидаем навсегда. Пройдемся же с лупой по изменившейся карте страны и для сравнения с минувшим возьмем наугад какой-нибудь почтенный в старой империи город. И пусть это будет такой, которому менее других повезло в отношении новостроек. И пусть это будет город, постепенное умирание которого остановили наши пятилетки. Пусть это будет славная и знаменитая Рязань!

И верно: нет под Рязанью крупных морей, чтоб могли возникнуть там судостроительные заводы; не текут здесь ни Днепр, ни даже Волхов; не таят горы ни меди, ни золота, да и самых гор не приметно на горизонтах. Хоть и содержатся в недрах этого края фосфориты и уголь, гипс и охра кое-где и другие нерентабельные в прошлом сокровища, не спасли они своего города от угасанья. И оттого от века славилась Рязанская земля только огурцами да лаптями, да еще прославленным мороженым яблоком, что щемит десны и тает на языке, да еще треугольными пирогами с печенкой, про которые шутили тамошние острословы, что и начинка-то в них собачья. Такова была она, грустная символика края!

Она будет сопровождать нас на всем нашем пути по вчерашней Рязани. Вот мы вошли сюда из Троицкой Слободы и нас встречают: направо – тюрьма стиля ампир, налево – казармы того же императорского стиля – наследие государя Николая I и архитектурная гордость старой Рязани. Потом мы сворачиваем на Астраханку и целый час, с предосторожностями, бредем ночным городом до самого обрыва в его другом конце. Не оступитесь! Внизу чернеют воды Трубежа, и в мокрой тьме светятся далекие огоньки деревенских клубов. Осень и ночь. Мокрый ветер ударяется с разбегу в высокий, осыпающийся берег; он рябит обильные лужи и как бы губкой вытирает линялую позолоту куполов. Все спит – люди и горластые рязанские петухи. В каменном подпольи главного собора спит среди мертвых архиереев мертвый Стефан Яворский, президент Петровского синода, проповедник и автор мало кому известного стихотворения «Последнее книгам целование». Они для него были «слаще меда и сота… богатства, славы и рая любви».

В такую непогодную ночь легче приходит в память невеселая история Рязани. Она стара, ей 850, – пролезем в ее каменные щели!.. Сперва – сумерки, и летописи безмолвствуют, но слышите, как шумят ее обширные дубравы и древнейшие народы движутся из края в край!.. Мещеряки платят дань хазарскому кагану. Мед и воск, бобровые и собольи шкуры. Приходят вятичи и кривичи, для всех хватает места здесь, на стыке мещорских лесов и степи. Ярослав Святославич, правнук Владимира Святого, плотно садится на Муром и Рязань, под шумок чернигово-киевской распри. Раздел семьи; старший Святослав, ныряя в колымаге по трясинам, перебирается в Муром; младший Ростислав укрепляется в отцовском гнезде. Затем пробелы в летописях, пока не начинает капать на эти желтые листы братоубийственная кровь. Усобицы и коварства; на местах удачной резни подымаются в благодаренье богу первые, еще убогие монастырьки. Глеб Владимирович заманивает шестерых родичей в Исады; спрятанные половцы режут их, веселых и пьяных, на пиру. Уцелевший Ингварь гонится за убийцами в половецкие степи… Но похожи друг на друга родословные русских городов, – сам Герберштейн отмечает сварливость наших князей. Опять сумерки земли Рязанской, пока событиями не набухает эта тьма. Всё бежит, наталкиваясь друг на друга. Рушится еще неокрепшее. – Наступил скорбный для Руси ХIII век.

Пока дрались и мазали соседей кровью, вваливаются на великую низменность татарские орды. Рязань первою принимает удары, – история не зря назовет ее впоследствии Многострадальной… Огонь пожирает ее деревянные богатства. Не получая помощи от свояков, рязанский Юрий шлет сына Федора с подарками к Батыю. Хан требует много – «десятую от князей, людей, скота и прочего», чем богата Рязанская земля; и еще он требует молодой его жены. Отказ, – и ханский буздыган ложится на темя князя. Вдова, узнав о гибели мужа, кидается из терема с маленьким сыном на руках[1]1
  Убиться, по-старому – заразиться. Так из города Красного родится Заразск, который потомкам легче называть Зарайском.


[Закрыть]. Отважный воевода Евпатий, воспетый Языковым, бьется с богатырем Таврулом и сечет его на части, чтобы погибнуть наутро. Шестидневная осада; Батый тяжко переступает труп Юрия; ветер разносит по Руси горьковатый рязанский пепелок[2]2
  Наша Рязань в ту пору – Переяславль-Рязанский, только при Екатерине приобретает свое нынешнее имя. А старая Рязань, столица Юрия, стояла на берегу Оки, где доныне сохранилось древнее полукружие земляных валов.


[Закрыть]. Тихо, и много плачут. По обезлюдевшим дорогам, мешая слезы с песней, бредут полоняники в орду… Потом следует вереница князей, то подло призывавших крымчаков и ногайцев, то жалко и безгласно умиравших в орде и всегда одинаково бессильных. Мельчает княжеская порода во Рязани. Единственный в этом ряду – Олег Иванович, яростный рязанский патриот; за то и помещен в Рязанский герб. Хитростью он на полвека приподымает свое княжество. Это он держится нейтралитета в решительных схватках с покорителями русской земли, но не спасает Олега его умная хитрость. Мамай жжет его стольный город в отместку за поражение при Воже, и двумя годами позже победитель Дмитрий разоряет Рязань за измену[3]3
  Олег воздержался от участия в Куликовской битве (1390).


[Закрыть]. В зареве пожарищ конница Тохтамыша проносится над Русью. Истоптано все, что успело подняться при Олеге. Уже при Олеговом сыне стольный город Рязань падает на колени перед Москвою. Вековое горемычное метанье между ордой и столицей будущего русского царства завершается кроткой княгиней Аграфеной и ее сыном Иванушкой. Первую московский Василий прячет в монастырь, второго за опасную резвость нрава сажает под арест, откуда тот удачливо бежит к Сигизмунду I. Молодой человек бесславно кончает жизнь в Стоклишках, щеголь и мот, занимая где можно и не платя долгов. История уходит из Рязани.

Рязань хирела и как бы заволакивалась тинкой. Ее соборы ветшали, оконную слюду прорвало ветром, зимняя непогода заносила сюда сугробы, в иконостасах селились галки. Их унывный крик сливался с антифонным пеньем клиросов. Берег оползал, в расселинах кремлевских стен побежала зеленая травка. Гноилась незажившая рана. Много горя и пришлых людей повидала с той поры Рязань – военный форпост Москвы. Отсюда любимец Грозного Басманов вышибал Девлет-Гирея, здесь делали свою славу Прокоп и Захар Ляпуновы, стремглав проходил Сагайдачный и князь Пожарский гонялся за лихим Польским наездником Лисовским. Столетия тянутся, как едкий дымок ночного костра. Вот уже стрельцы подкармливаются торговлишкой на рязанских базарах, и плечиком, без особого почтенья, выпирает их посадский люд. Вкруг всех этих Симеонов Столпников и Никол Долгошеих, в переулках Негодяевых и Душиловых ютится оброчная владычная челядь: овчинники, пивовары, седельники и муковозы. Караванные пути из Персии и стран индийских лежат через Рязань. Конские табуны бегут с юга; им навстречу, в обмен на парчу и пряности, плетется бедное рязанское зерно. (Впрочем, в эту пору его хватает и на Москву.) Унылая песня ямщиков стелется в ночи, и до рассвета еще далеко.

Петр снимает рязанские колокола на военную медь. Вот он сам, походом на Азов, проходит мимо; ему салютуют из трех кургузых пушек, на 23 фунта пороху. Со временем он прикажет Рязани строить корабли, и тамошний архиерей ответит ему зевотно, что людишек у него нету, а лес плохой! Болотится рязанская старина. Приходит и уходит моровая язва. Вонючие костры чадят горелым мясом. Раны заживают долго. Город все еще просторен, и жители свободно охотится в его густых рощах и на пустырях. В Симеоновском монастыре открывается первая цифирная школа. Учитель Петр Павлов за три алтына в день обучает тех, что еще не разбежались в страхе от науки. Редеет его паства: было 96, осталось 32. Стонут рязанцы, наука трудна: адиция (сложение), субстракция (вычитание), мултопликация (умножение), дивизия (деление). Через девятнадцать лет все это переименовывается в славяно-латинскую семинарию. Густой мат педагогов и басовитые вскрики учеников от ударов циркулем или линейкой сопровождают уроки пиитики и риторики. Иногда для поднятия мысли затеваются диспуты на богословские темы. Суровые воспитатели с владыкой во главе, насупясь, внимают, как рослые, небритые дефензоры (докладчики) сражаются с прекословщиками (оппонентами), загримированные под муз, в белых кафтанах, с напудренными стоячими волосами и с мишурными крыльями за спиной. Иные при этом сосредоточенно пьют водку, другие прислушиваются к гуденью синих мух и к кантам, распеваемым в архиерейском коридоре, или же едят калачи. Растроганный владыка дарит дефензорам по полтиннику, и, пока учителя почтительно ведут его отдыхать, молодые философы и богословы отправляются с приказными к богадельне бить мещан. Была своеобразна в древности физкультура во Рязани. Кулачные бои проходили, однако, с переменным для них успехом, хотя на стороне семинаристов выступал местный муромец, глубочайший протодьякон Василий с сыновьями, дьяконами тож, Мартышкой и Никанором. Так, постепенно, рязанская жизнь принимает ново-гражданские формы и обогащается развлечениями на столичный вкус.

Екатерининское просвещение шумно вливается в эту дремучую людскую дебрь. В 1785 Приказ Общественного призрения, занимавшийся всякими благотворительными и иными операциями, вплоть до сдачи в наем пасхальных качелей, строит в Рязани знаменитый Редутный дом. В течение века здесь погостевали и дом сумасшедших, и богадельня, и женская гимназия, и земская аптека, а в те годы это было местом дворянских собраний, с солидным буфетом и залами для жестокой картежной игры. В непосредственной близости, видимо – для тренировки И в поучение молодежи, в нижнем этаже находился пансион для благородных детей. За сто целковых в год обучал их танцам заезжий механик Павел Борзантий. О степени важности остальных предметов можно судить по окладам учителей. Француз-гувернер получал за историю, географию и фехтование – 500, его помощник – 100. Местный поп за обучение недорослей правописанию и закону божьему удовлетворялся полусотней. А учителю арифметики и геометрии, канцеляристу земского суда, не платили вовсе ничего. Видимо, этот товар шел в Рязани хуже. Со временем эта школа упростилась. Отставной сержант с двумя мускулистыми молодцами блюли воспитанников, чтоб чесали головы, вели себя честно и каждое лето ходили мыться на Трубеж… Так просвещение понемногу внедрялось в дворянскую среду, хотя бывали случаи, что иные юные рекордисты, увлеченные наукой, засиживались в первом классе до девятнадцати лет; их тогда сразу определяли в военную службу.

Тем временем успели разбиться по ремеслам посадские мастеровые люди. Востроглазые приказчики скупают их незамысловатые товары – горшки, щепное изделье, крученные из конопли веревки. Образуется рязанская кустарная промышленность. Купцы все еще предпочитают торговать: и проще, и оборот видней. Нужны десятки лет, чтобы в разных углах края родились предприятья покрупнее – игольное, полотняные, парусные, даже чугунно-литейное; до заводов, как привыкли это понимать наши современники, было еще далеко. Это были заведеньица с грубо поставленной эксплоатацией труда: фабричных попросту запирали на засов с десяти вечера до пяти утра. Остальное время они работали… Закон Петра о закрепощении рабочих за фабрикантами ускоряет перестройку торгового капитала в промышленный. Входит в силу новое сословье. В Рязани поселяются именитые купецкие фамилии; посредством благотворительности (почти всегда – строительство богоугодных заведений) они делают себе всякие карьерки. На сером фоне тогдашней купеческой пыли выделяются Мальшины, Антоновы и, прежде всего, Рюмин, судьбу которого повторит со временем знаменитый Кокорев. Погоревший мещанин, он убегает из Рязани за счастьем, и на его примере сбывается мечта многих дельцов того времени. Он становится винным откупщиком[4]4
  Рецептура обогащения откупом была такова. Водка продавалась по 8—10 рублей вместо трех, разбавлялась водой с примесью табаку, дурмана и даже медной окиси для быстрого воздействия. Все сходило с рук умелому дельцу.


[Закрыть], возвращается в родной город миллионером, строит усадьбу, полотняный завод, копает пруды и умирает, вчерашний раб, статским советником, кавалером орденов и владельцем 12 000 мужиков. Сын его, любитель фейерверков и иллюминаций, известен только тем, что достраивал пополам с Николаем I рязанскую колокольню и вставил в нее часы; по причинам, видно, трудного климата они ходили исключительно в летнее время, Один внук его прославился как бравый царскосельский гусар, гуляка и предводитель дворянства; другой перебрался в Швейцарию и несколько миллионов франков, пропитых с горя рязанскими и иными мужиками, отдал на организацию в Лозанне университета[5]5
  По слухам, в Лозаннском университете стоит его бюст и в городе имеется улица его имени.


[Закрыть]. Правнук Рюмина вернулся в прежнее, прадедовское состояние…

Рязанская промышленность так и не расцвела до самой революции. К средине прошлого века во всей губернии состояли на учете 180 фабричек с 16 000 рабочих. Шестьдесят лет спустя эта цифра поднялась едва до 25000 человек, хотя количество промышленных объектов возросло до четырех с половиной тысяч.

В этом грустном городе служил вице-губернатором (1858–1860), а потом управляющим Казенной палатой (1867–1868) М.Е.Салтыков-Щедрин; в местном архиве бережно хранятся папки дел с его подписями. Судя по тому, что уже в период после своей рязанской службы он опубликовал в «Современнике» свои «Невинные рассказы», «Признаки времени», «Помпадуры и помпадурши», рязанское бытье лишь укрепило в нем вятский опыт познания Российской империи. Обычно, бородатый, военного звания, сатрап, украшенный знаками царской милости, венчал собою сложную – бюрократическую машину управленья. Не кто иной, как Салтыков, писал в проекте одной совсем не сатирической статьи, что власть губернатора «настолько обширна, что усилить ее нет никакой возможности». Именно это всемогущество, помноженное на усердие и невежество, и доставляло писателю тот материал, который ныне кажется стоящим вне границ здравого смысла… Вторым китом города и рулем руководства был архиерей. Перебывало их в Рязани множество, разных свойств и характеров, упитанных и тощих, но, как ни расспрашивали мы тамошних Плутархов и Фукидидов о самых достойных из них, они сумели назвать лишь Арсения, на заре рязанской жизни укреплявшего стены кремля, да еще Симона Лагова, приятеля Тихона Задонского и просветители дикого и неопрятного тогдашнего духовенства, да еще Мисаила, убитого мордвой на проповеди (1656), да еще Смарагда, живо описанного Лесковым в «Мелочах архиерейской жизни». Позднейшие иерархи уже не отличались ни присутствием разума, ни деяниями своими, кроме разве Иустина, автора десятитомного собрания проповедей на разные случаи жизни и памятного рязанским старожилам тем, что перебрался сюда из Томска с «племянницами». Венцом его деятельности является преобразование здешнего мужского монастыря в женский, чтобы было куда поместить очередную из них игуменьей… Пастыри всегда соответствовали стаду своему. До самого начала XIX века немногим может похвастаться Рязань перед страною. Еще длилась черная ночь над Россией, прикрытой солдатским николаевским сукном. И только сквозь дымку минувших веков смутно мерцали наивные предания о святом, что приплыл сюда по воде на разостланной мантии с двумя колоколами подмышкой, да о страшном хане, который, по древнему монгольскому обычаю, повелел разъять на суставы Романа Рязанского.

Еще беспросветнее тянулась жизнь в бедных рязанских деревнях, опекаемых просвещенным дворянством. Не про него ли и писал Михаил Евграфович, что «…бывают общества, где эксплоатация человека человеком, биение по зубам и пр. считаются не только обыденным правом, но даже рассматриваются местными философами и юристами с точки зрения права». По рассмотрении рязанских хроник вряд ли можно упрекнуть даже в этом рязанских отцов отечества. Издевательское отношение к человеку было освящено вековым опытом царской России. Босая четырехсоттысячная масса[6]6
  По спискам почти накануне отмены крепостного права.


[Закрыть] кормила 5000 господ. И делалось это не по достатку крестьян, а по потребностям самих помещиков. Даже в 48-м году, когда холера и неурожаи опустошили вконец рязанские раздолья, помещик имел мужество посылать старосте приказ (буквально): «оброчную сумму собрать непременно; болезнь не есть отговорка, она существует везде и не может служить помехой для работы. Что ж, я по миру пойду, чтоб побаловать лентяев?» И вот, в трудную минуту своей хлопотливой жизни, рязанский вояка ген.-майор Гурко запрягает мужиков в сохи и бодро пашет ими, как скотиной.

Было бы преувеличением сказать, однако, что участь этих универсальных кормильцев, доставлявших господам буквально все, была скотская; она была хуже, потому что от них требовалось удовлетворение таких прихотей, каких обычно не требуют от скота. Уж не в поощрение ли этого абсолютного всевластия и существовал закон[7]7
  Свод Законов, т.IX ст.1045-1048, 1103-1105.


[Закрыть], по которому барин обязан был «пещись» о содержании крепостных, доставлять им способы пропитания и не допускать до нищенства. В противном случае он платил сурьезный штраф в 1 р. 50 к. На деле же меру ограбления и воздаяния помещичьего не поверял никто. Губернское правление не имело права входить в рассмотрение причин барского гнева. Помещики хоть и дрались между собою[8]8
  В особенности знаменито сражение кн. Долгоруковых с князьями Несвицкими; предводитель последних был унесен с поля сражения с пробитой в пяти местах головой, с вышебленным глазом, избитый, одежда в клочьях. Трофеи одержанной победы – порубленный лес, лошади и упряжь были с пением подходящих песен доставлены в имение Долгоруковых.


[Закрыть], но держались круговой поруки. А один предводитель рязанского дворянства, Н.И.Реткин, даже признавался с откровенностью, что «…если я увижу, что мой брат дворянин зарезал человека, то и тут под присягу пойду, что ничего не знаю!» Они не оставались лишь словесностью, эти хрестоматийные примеры классовой солидарности.

По тогдашнему порядку помещик имел право карать виновного: розгами до сорока ударов, палками до пятнадцати или же сдавать рекрутом в армию. Видно, не зря это было одним из страшных наказаний того времени. «Армия»! Отсюда и формула угрозы: «вот забрею тебе лоб!» На практике же виды расправы крайне разнообразились в зависимости от дворянских темпераментов; – этому сословию в Рязани нельзя отказать в известной изобретательности. (Не станем делать исключения ради одного снисходительного южно-рязанского помещика, славянофила Хомякова; добродетели его обильно перекрываются злодеяниями соседей!) С презрением отворачиваемся мы сегодня от этой кромешной подлости. Били мужика всяко: скалкой, кулаком, арапником, серебряной табакеркой, деревяжкой от грабель, бадиком, что представляет собою особый вид дубинки, и другими недорогими предметами домашнего обихода. Для беременных имелась вчетверо скрученная вожжа, вызывавшая немедленный результат. Применялись также – цепной стул (пудовый чурбан, к которому приковывался виновный), ножные колодки и восьмифунтовые рогатки на шею, чтобы не было возможности прилечь. И даже в таком хомуте, на хлебе и воде, некая особо прочная «девка» Ефремова ухитрялась выпрясти положенное количество ниток. Некоторые имели обыкновение припечатывать бабу сургучом за палец к комоду: и стыдно, и утомительно. Секли как из своих рук, так и заставляя пороться друг у дружки. Пороли с толком и роздыхом, – чтобы непременно вздохнул после удара и проникся ожиданием последующего. (И сказано в одном таком показаньи, написанном мужицкой сукровицей: «шли мы обедать, а их все еще наказывали; и пообедали мы, а их все били!») Поротых с профилактической, видимо, целью, зачастую сажали на день в студеную речку. Иные обожали прогуливать мужиков голыми и на аркане по снегу, другие же, видимо, с мрачно-научной целью, заставляли жрать дохлых пьявок. Рачительный помещик Лизогуб, кротость которого подчеркивает губернская хроника, любил учить хамов колом, стулом, сапогом с ноги, но уж зато только под вздох; другой обходительный мужчина, Терский, имел склонность накладывать мужикам на сутки ворох крапивы в рубахи и портки. Мадам Обезьянинова засекла десятилетнюю девочку, и врач приписал ее смерть апоплексическому удару. Тарасенко-Отрешков обогатил этот страшный арсенал новым способом: виноватые бабы становились лицом к лицу и лопатами взбрасывали мелкий снег на ветер. И вскорости столько его набивалось в глаза и уши, ноздри и рот, что веяльщицы незамедлительно падали без чувств наземь… Гордись, старая губернская Рязань: именно в твоих пределах был построен особый прибор для битья по щекам, щекобитка, преимущества которого очевидны. Увеличивалась пропускная способность, и наказующая рука сохранялась в чистоте… Всего не пересказать в тесных пределах очерка. Помянем еще для тех, что не устали хныкать об ушедшей старине. Двенадцатилетний мальчик прозевал зайца на охоте; господин Суханов сшиб его прикладом с ног и, лежачего, бил ногами в живот до смерти, приговаривая: «издыхай скорее!» Семилетняя Марфа Иванова потеряла цыпленка; господин Одинцов исхлестал ее взятой с дрожек полувершковой моченцовой веревкой. Девочка нашла силы добежать из сарая до матери, и та понесла ее к костоправке, полагая, что переломаны только ноги. Дворовая девочка Марфа умерла на четвертый день. По отзыву врача, она была телосложенья слабого и тело ее имело болезненный вид; однако причин смерти он установить почему-то не сумел. Впоследствии Сенат в патриархально-отеческом тоне указал убийце очистить совесть покаянием и впредь осторожнее обращаться с больными детьми…

…Идет зима, колхозы поделили урожаи. В деревенских клубах мирно шелестят газеты. «Испания, Испания!» Крестьянские делегаты возвращаются с районных и областных съездов, хозяева своей свободы и чести. Но если полистать в архивах эти желтые орленые документы, то чудится – доселе еще напитан рязанский степной ветер тихоньким плачем застеганного ребенка. Вспомянем же, товарищи рязанцы, скорбное житье отцов ваших, чьи кости тлеют на безымянных рязанских погостах!.. И вы, счастливые рязанские дети, начиная жизнь, помните всегда семилетнюю «бабу рязанскую» Марфу Иванову и любите, крепко и гордо любите вашу новую и светлую родину!

Несмотря на это осатанелое кровососание, дробление и обеднение дворянских хозяйств прогрессировало. Случалось, пропившиеся дворяне шли в дворники к купцам; появлялись села, сплошь населенные дворянами (например, село Бардаково, Спасского уезда). Обеднение вызывало новый нажим на мужика. Господские запашки утраивались, крестьянские оброки с 25 р. серебром поднялись до 50. Уже и вырождение грозило рязанскому крестьянству: приостанавливалась рождаемость, мельчала самая порода. В 1853 году дворяне через губернатора просили правительство снизить для рекрутов норму роста с 2 арш. 4 вершк. до 2 арш. 2 вершк., что и было сделано годом позже, когда солдат густо потребовался для Крымской кампании. В забитом до немоты рязанце и мысли не рождалось о протесте; единичные исключения не в счет. Похитрей – откупались на волю, посмелей – уходили в бродяги, и был случай, когда один кучер, слезши с облучка, вскинул вожжи на сук и неторопливо повесился на глазах у параличного барина, чтоб отомстить ему за свою муку. Тучи разинская и пугачевская прошли стороной, а Екатерина (1762) и Николай (1824) настоятельно «призывали» крестьян к повиновению. «Эх, побоялся бы ты бога, дал бы вздохнуть!» – болтнул один откровенный старичок кн. Оболенскому и поехал на каторгу. Пробовали иные посылать ходоков в столицу с жалобами, и те отправлялись, суровые и пешие, таща в котомке пуки вырванных бород и бабьих кос. Была удивительна глубокая, почти религиозная вера народа в высокий, как бы надмирный человеческий закон. Горек и страшен слог этих мужицких слезниц; «О, всещедрый Земной Господи, Великий Государь Император и защита своей Монархии, защити и помилуй подданных своих десной своей царской рукою, аки Высший Создатель над бедными и разоренными от ненавидящихся, старшинствующих разно помещиков над подданными Вашего Императорского Величества!..» В ответ наезжали лихие молодцы с батогами или уговорами, и неоднократно земной господь разрешал помещику подвергнуть крестьян «законному наказанию за несправедливый донос». Трудно поверить, чтоб пелись в эту пору песни на Рязани, хотя бы даже унылые и долгие, как зимний вечер при лучине. Какая могучая твоя жизнеспособность, русский народ, брат по страданию всех подъяремных народов империи!

Словом, нужно было время, чтобы однажды крепостной Пахомов, собравшись с силами, закричал на всю губернию: «евто же все разбойники, держите их, бейте до смерти!» Не с того ли и начался молчаливый сговор мужиков? Сперва попросту секли своих господ, угощали мышьяком в моченой брусничке, поджигали их кладовые, лупили топорами, цепами, вилами, железной балдой в затылок, – еще недружно, в одиночку, а потом с рваными ноздрями и потухшим взором плелись в каторжную страну Сибирь. Когда забывались расправы, снова начинались массовые бунты, и губернатору П.П.Новосильцеву, как вихрь скакавшему из Рязани на очередное людское пожарище, вдоволь приходилось потрудиться над их усмирениями. Некрасов отметил в свое время эту самоотверженную работу в стихотворении «Бунт».

Вороха старых газет лежат на тесном столе в приделе бывшего собора. Веет скукой от этих сыроватых казенных полос, но в них заключена вся общественная жизнь Рязани. Мы пришли сюда в ноябре, так полистаем же и другие, давно минувшие рязанские ноябри.

Итак: 1866.

Объявление: – Удостоенное наградами красильное заведение Любонтьер (на Почтовой ул., д. Пучкова) имеет честь довести до сведения, что здесь производится крашение церковной одежды, штофной и парчевой; крашение бархатных камилавок в фиолетовый цвет, крашение и отделка страусовых перьев, блонд, кружев, тарлатану, стеганых одеял без распарыванья. – Хроника: – Из Зарайска. Польский мятеж, подавленный мудрым правлением нашего государя, вызвал пожертвование в г. Зарайске. Кроткие и умные меры, предпринятые для его подавления, – беспримерные в истории. В память этого вырванного из отечества зла в г. Зарайске при храме Благовещенья содействием церковного старосты И.И.Салтыкова выстроен придел во имя архистратига Михаила, в честь покойного начальника северо-западного края, гр. М.П.Муравьева. – В городе. – В час пополудни г. испр. д. Ряз. Губернатора ст. сов. Болдырев открыл губ. земское собрание речью, которая произвела как на господ гласных, так и на присутствовавших в зале собрания приятнейшее впечатление. Г. председатель собрания губернский предводитель А.Н.Рапкин и прочие гласные приветствовали Н.Е.Болдырева искренним пожатием руки и проводили его до дверей собрания.

Вот и все, главное в том ноябре.

1886:

Объявления: – Ведомость о ходе чумы рогатого скота. Перемены по службе. Распределение местностей для взимания питейного сбора. Подписка на газеты и журналы: Минута, Благовест, Радуга, Сын отечества. Новая книга! «Настоящее сокровище для несчастных жертв самоосквернения и разврата составляет книга д-ра Ретау «Самоосквернение» с 3 чертежами. Пусть ее читает всякий, который страдает ужасными последствиями сказанного порока. Она спасла множество лиц от верной гибели». – Содержание номера:– Поучение против воровства (эпиграф: «всякая кража, большая и малая, великий грех перед господом»). – Хроника: – Полотно из хмеля. Заражение сифилисом при бритье бороды. Лечение алкоголизма стрихнином. Смерть от угрызения совести. (Буквально: мужик украл сено, владельцы вышли из-за копны и стали усовещевать его; убитый совестью крестьянин настолько поражен был этим, что он закачался, упал на землю и умер.) Откушение носа. (Потерпевшему казаку присудили за поругание личности 15 р.) – Событие: Неизвестный зверь. (Хищный зверь загрыз двух девочек, крестьянина, свиней, пастухов и пр. Народ дал знать исправнику, который принял меры к его истреблению. Через 10 дней крестьяне 3 деревень убили его в лесу. Что за зверь, установить так и не удалось.)

1896:

– Подписка на газеты и журналы: Вестник Благотворительности, Мировые отголоски (лозунг – «духа не угашать, духом пламенеть»), велосипедная газета Циклист, Истина, Слепец, Кормчий, Странник. – Розыск хозяев к найденному жеребенку. О поимке массы дезертиров и бродяг; подробные описания примет и сравнения из хозяйственного быта. На четыре страницы отчет местного банка Сергия Живаго. Уведомление: при «Правительственном Вестнике» выходят ежемесячно книжки народного чтения «Бог-Помочь». Список лиц, имеющих право выбирать гласных по Рязани. (Весь список уместился на странице и еще осталось место для таксы на лесные порубки.) На станции забыты подержанный зонтик и две резиновых калоши, старых; в случае неявки, через три месяца оные вещи будут проданы с торгов. «Имею честь известить гг. жителей, что мною открыто гальвано-пластическое заведение в Безыменном переулке, соб. д., в котором спецально производятся посредством электрического тока, получаемого от динамомашины, лужение церковных предметов, риз, самоваров и паникадил». – Никаких событий, достойных предания гласности, в этом ноябре не произошло.

1906:

Объявления: – Для торговцев сигнализационный аппарат «Сирена», проездом один день из-заграницы. – Продаются 12 псовых борзых великого князя Николая Николаевича; собаки очень резвые и злобные – Сбежал козел с прямыми рогами. – Корсеты без костей, парижские, Любовь Самойловна Идельсон. – Xроника: – В здании Вольно-Пожарн. о-ва г. Тононов будет демонстрировать для членов команды синематограф. Должно иметь на себе – значки о-ва. – Суд и жизнь: – М.Н.Сергеев, домовладелец, обвиняется в том, что свалил на усадьбу Деревягиной по Средне-Солдатской ул. шесть возов нечистот. Наложен штраф в три рубля. – Архиерейская служба в день рождения вдовствующей императрицы Марии Федоровны, по окончании благодарственный молебен. – События: – Убийство полицмейстера Хорото. (Возвращался из театра домой с актрисой. В него стрелял из браунинга блондин, – повидимому – христианин, так как на нем имеется крест. Судя по огрубелости рук, он принадлежит к мастеровому или рабочему классу. В ту же ночь арестованы два гимназиста.) – Суд: – Отчет по делу Небогатова о сдаче русской эскадры при Цусиме. – Письмо в редакцию – «Милостивый государь, г. редактор, потрудитесь поместить в вашей уважаемой газете опровержение на заметку, помещенную в № 298, что в Николаевском саду были найдены 6 патронов от револьвера системы Браунинг. Нами действительно были потеряны, но не браунинга, а от Борхерта. Группа анархистов». Хроника: – Гл. Упр. по делам печати не разрешило постановки след. пьес: Голод, Мужики, Дурные Пастыри, К звездам. – В этом месяце поражает количество подкинутых младенцев.