Текст книги "Под флагом ''Катрионы''"

Автор книги: Леонид Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Глава пятая
Напрасный подвиг

На остров Джалут Стивенсон прибыл один, без слуг. Когда «Зенит» давал последний гудок в порту Уполо, Стивенсон сказал Сосиме и Семели: «Можете идти домой, друзья мои; каюта на одного, а у вас нет билетов». Слуги попросили дать им записку, которую они покажут жене Тузиталы, – без записки никак нельзя. Стивенсон написал на листке из записной книжки: «Сосима и Семели понадобятся дома, как слуги и охранители Фенни. Мне это пришло в голову в последний момент – за пять минут до отплытия. Буду сообщать о себе. Луи».

На нем был легкий плащ, на голове шляпа, в руках трость и саквояж с бельем и деньгами. Из порта в Джалуте он сразу же направился к английскому консулу; тот выслушал его и посоветовал обратиться в американское консульство. Начальник канцелярии – мистер Хэккей – оказался поклонником Стивенсона и на свой страх и риск выхлопотал ему получасовое свидание с Матаафой и ранеными повстанцами, лежащими в госпитале.

– Надеюсь, сэр, вы не поднимете у нас восстания, – пошутил мистер Хэккей. – Наши газеты, сэр, в своих сообщениях о восстании пишут, что вы явились зачинщиком и поощрителем туземцев. Простите, сэр, но к чести наших газет следует сказать, что сообщения эти перепечатаны из газет немецких. Одна небольшая статья подписана каким-то Шнейдером.

– Совершенно верно – Шнейдер именно какой-то, – кивнул головой Стивенсон. – А что в английских газетах?

– Англичане набрали в рот воды, сэр, – ответил начальник канцелярии. – Они заговорят после обнародования амнистии, не раньше. Бритты, сэр, – улыбнулся он, – предусмотрительны, хитры и…

– Осторожны, – договорил Стивенсон. – Амнистия, по-вашему, будет? Это не слухи?

– Это слухи, сэр, но из тех, которые оправдываются. Счастлив познакомиться с вами, сэр. За бриттов простите, – вырвалось…

– Я шотландец, – сказал Стивенсон. – Тюрьма далеко отсюда? Так… Могу я принести в тюрьму мясо, рыбу, фрукты?

– Заключенных кормят, сэр, но… дайте немного смотрителю тюрьмы, и он разрешит всё что угодно.

– Смотритель пьяница?

– Как все, на кого возложена ответственность, сэр. Дайте ему пять долларов, не больше. Не развращайте наших людей, сэр.

Сперва Стивенсон посетил раненых в госпитале – одноэтажном каменном доме в европейской части острова. Входные двери госпиталя были на ключе, ключ хранился у начальника охраны – сержанта американской армии. Стивенсон подумал: «Ему надо давать?» – и сунул в руку сержанта доллар. Произошел фокус: моментально в другой руке появился ключ, которым и была отперта дверь. Раненые, они же и подследственные, лежали на полу, укрытые лохмотьями. Воздух в помещении был настолько тяжел и испорчен, что Стивенсон в первые минуты едва не потерял сознания. Еще один доллар распахнул окна, забранные решетками, а обещание «не забыть и всегда помнить» немедленно привело каких-то людей с мисками, в которых дымилась похлебка. Раненые подняли головы, привстали, увидели Стивенсона.

– Тузитала! – произнес один, протягивая к нему руки.

– Тузитала пришел! – громко сказал другой; голова у него была забинтована и отнята левая рука. Он вскочил с пола; за ним поднялись и другие, не обращая внимания на еду. Спустя минуту Стивенсон был окружен ранеными воинами Матаафы; они смотрели ему в глаза, и в этих больших, широко раскрытых восторгом и радостью глазах набухали слезы; они катились по щекам, и никто не утирал их, никто их не стыдился, и вот не выдержал и Стивенсон.

– Друзья! – всхлипнув, произнес он. – Мои храбрые друзья! – и замолчал. К нему протянулись руки; он пожимал каждую и что-то говорил, что – и сам не знал и вспомнить не мог; какие-то хорошие, нежные слова, продиктованные сердцем. Только спустя несколько минут он успокоился и сказал, что все они скоро будут на свободе, их выпустят из этой тюрьмы, лицемерно называемой госпиталем.

– Я буду говорить с большими начальниками, – заявил Стивенсон. – Я буду писать моему правительству и требовать справедливости и мщения. Да, – подумав немного, сказал он, – и мщения. До свидания, друзья! Сегодня вечером вам выдадут чистое белье и хорошую еду. Я приду еще раз и проверю.

При этом он взглянул на сержанта. Американец смотрел на него и улыбался. Стивенсону очень хотелось сказать ему что-нибудь обидное, грубое, оскорбить его только за одну эту улыбку, но он сдержался, понимая силу сержанта и тех, кто стоял за ним, и полнейшее свое бессилие в данную минуту. Но он не мог не пообещать своим друзьям того, что уже обещал, и теперь, выходя из госпиталя, размышлял о дальнейших шагах своих: куда идти, с кем говорить, что делать?

Он побывал у начальника тюрьмы, и тот разрешил принести Матаафе и его свите не более одной корзины продуктов питания. Стивенсон, не желая шутить, спросил, какой величины должна быть эта корзина. Начальник тюрьмы серьезно ответил:

– По силам одного человека, сэр.

Стивенсон пожалел, что не взял с собою Семели: этот гигант и силач мог принести на своей спине тяжесть не менее ста восьмидесяти килограммов весом. Получив письменное разрешение на свидание с Матаафой, Стивенсон направился к представителю редакции английской газеты, но принят не был – по той причине, что фамилия нежданного гостя внушила представителю неподдельный ужас: Стивенсон, тот самый Стивенсон, о котором уже пишут во Франции и Австралии, чей портрет раскупается всюду нарасхват, Стивенсон, относительно которого представитель еще не имел точных инструкций от своего начальства. Бог с ним, еще наживешь неприятностей, потеряешь место, скомпрометируешь себя в глазах цивилизованного общества! О этот Стивенсон! Написал несколько превосходных романов, а потом женился на взбалмошной американке, принесшей ему целый выводок детей от первого брака, и вдруг записался в бунтовщики! О нем уже пишут в еженедельниках; карикатура на него помещена в одной бойкой лондонской газете: восклицательный знак, на нем пробковый шлем, позади кокосовые пальмы. Подле восклицательного знака угодливо изогнулся знак вопросительный – коричневого цвета… Глупо, но смешно и полно смысла. Великолепна подпись: «Стивенсон на своем острове сокровищ». Бог с ним, с этим Стивенсоном! Романтики ненадежны. Гюго, например…

Остров Джалут отличался от Уполо тем, что он почти начисто утерял свои природные и туземные, как тогда выражались, черты, – много каменных домов, парков, церквей; широкие улицы и магазины и даже рекламы, о чем позаботились американцы, себе самим напоминая о том, что каждому с детства хорошо известно. Туземное население было оттеснено к берегу океана и представляло собою своеобразную «людскую» в огромной барской квартире. Стивенсон одиноко бродил по острову, не чувствуя усталости и голода, – он весь был как натянутая струна, как тетива лука, как… подобные сравнения приходили ему в голову по привычке, он всегда и всё сравнивал, всему искал точное определение и любил наблюдать за собою, не делая себе никаких послаблений и скидок.

«Приехал – и действуй, – говорил он себе, направляясь к тюрьме, где сидел Матаафа. – Не надейся на амнистию, выручай тех, кто любит тебя и кого любишь сам. У тебя есть деньги – страшнейшее оружие в руках умелого человека. Ты уже проделал первый опыт в госпитале – умей повторить его в тюрьме!»

Ему казалось, что повторить его значительно легче: там доллар, здесь, наверное, десять, а может быть, и сотня. Большие дела – большие деньги. Тьфу, какая гадость! Но так уж устроено, организовано, принято. Матаафа в тюрьме, а Шнейдер и его коллеги на свободе. Следует подумать об этом сюжете, – его можно вставить в роман о судье и его сыне. Судья и сын… Гм… Простейшие фигуры становятся символами, сама жизнь заботится об этом. Не тот судья, кто судит, а тот, кто сидит на скамье подсудимых. Он еще молчит, он стоя слушает смертный приговор и покорно сует голову в намыленную петлю. Но…

Что «но»? А то, что обвиняемых много, судья один.

… Корзина с мясом, рыбой и кокосовыми орехами уже заказана и должна быть доставлена в тюрьму не позже пяти вечера. Сейчас пятый в начале. Стивенсон одиноко бредет по улице. По каким улицам он только не ходил! В каких городах только не побывал! И где ему еще доведется побывать!..

– Довольно, устал, – вслух произнес он и остановился.

Кажется, это здание с круглой башенкой в углу и есть тюрьма. Да, это тюрьма; и (забавно и невероятно) в квадрате из прутьев решетки в круглом окне первого этажа башенки показывается голова Матаафы. Стивенсон закрыл глаза, отступил на несколько шагов, чтобы лучше видеть то, что могло оказаться привидением, снова открыл глаза, взглянул на башенку: Матаафа обеими руками держится за прутья решетки и смотрит на Тузиталу. Если он скажет хоть одно слово – он не привидение, и то, что абсолютно невероятно в романе, естественно и обычно в действительности…

– Матаафа! – крикнул Стивенсон и, сняв шляпу, помахал ею.

– Тузитала! – ответил заключенный. – Это не сон?

Да, это Матаафа, он даже нарушил традицию: задал вопрос и ждет ответа.

– Это не сон, друг мой, – сказал Стивенсон. – Корзину получили?

Голова Матаафы вдруг скрылась. Секунд пять видны были руки, но и они исчезли. «Привидение, если не ошибаюсь, – подумал Стивенсон, – по частям не исчезает. Да и что, в самом деле, удивительного! Ведь я не в Англии, – здесь всё проще…»

Действительно, здесь всё проще, почти по-домашнему, хотя тюрьма всё же есть тюрьма, и Матаафе досталось за трехминутное удовольствие посмотреть на мир божий в окно. Стивенсона провели в камеру и закрыли за ним дверь на замок. Матаафа кинулся на шею Тузитале.

Они разговаривали ровно полчаса. Стивенсон сразу же предложил свой план побега Матаафы из тюрьмы. Матаафа отклонил его, сославшись на хорошо проверенные слухи об амнистии: Англия не желает ссориться с общественным мнением внутри своего государства и дразнить Германию. Кроме того, она не желает превращать заключенных в мучеников. С нее довольно и того, что островитяне убедились в бессмысленности своих намерений: малые дети должны жить под присмотром разумных взрослых.

Матаафа намекнул на то, что Тузитале нужно дать что-нибудь тюремщику, и тогда в камеру к Матаафе придут все другие заключенные. Что дать тюремщику? Конечно, не книгу с автографом, а хотя бы стоимость книги без автографа.

– В стане врага надо действовать его методами, – сказал Матаафа.

Стивенсон шутя заявил на это, что он не догадался взять с собою пушку с крейсера.

– Деньги сильнее пушек, – убежденно произнес Матаафа. – Мне горько и противно говорить об этом, но это так, Тузитала!

– А если это так, надо бежать, – сказал Стивенсон. – Ради этого я и приехал. Со мною много денег, Матаафа! Бежим!

Он взял его за руку и потянул к двери. Рассудительный, спокойный вождь своего племени и порывистый, нервный и легко возбудимый европеец – пришлый человек из другого, всегда враждебного Матаафе мира, долго состязались в благородстве: один умолял, требовал, настаивал, другой здраво рассуждал, стараясь уберечь своего друга от беды. Матаафа говорил о риске, которому подвергает себя Тузитала, о бесполезности и нелепости его затеи, но всё было напрасно.

– Я здесь не ради того, чтобы только увидеть моего друга, – упрямо твердил Стивенсон. – Я пренебрег всем – именем своим, здоровьем, состоянием! Надо бежать, пока законники не соорудили эшафота или виселицы! Завтра будет поздно, Матаафа!

– Тузитала романтик, – с мягкой укоризной проговорил Матаафа. – Романтика может быть матерью наших поступков на свободе, но в тюрьме нет места романтике, Тузитала! И я и мои сородичи – мы преклоняемся перед Тузиталой; его имя священно для нас отныне и навсегда. Тузитала мой брат – брат мой и моего народа. Тузитала должен ехать домой. Тузитала сделал очень много для нас. Довольно, следует подумать и о себе. Тузитала должен жить и сочинять свои удивительные истории…

Из тюрьмы Стивенсон направился в порт. Там он занял крошечную комнату в скромной гостинице «Океан» и немедленно лег в постель. Наутро он тяжело заболел и попросил врача. Вечером хозяин гостиницы забил тревогу: его постоялец умирает, необходимо дать знать его родным. Капитан быстроходного судна «Стремительный» доставил Фенни письмо, подписанное врачом и американским консулом.

Фенни за большие деньги уговорила капитана прервать рейс и на полном ходу плыть обратно. Тем временем заключенные в госпитале и Матаафа были освобождены по амнистии. «Стремительный» доставил супругов Стивенсон на Уполо. Большая толпа встречала Тузиталу в порту. На носилках его внесли в дом в Вайлиме. Миссис Стивенсон и слуги плакали от радости, а Ллойд, здороваясь с отчимом, не удержался, чтобы не упрекнуть его в бессердечном поступке по отношению к родным.

– Я предпочел тех, кто ближе сердцу моей мечты, – отозвался на упрек Стивенсон.

И эти слова навсегда остались для Ллойда загадкой.

Глава шеста
Воспоминания

Из окна кабинета Стивенсона открывался вид на маленький водопад Роата и гору Веа, на вершину которой никто из живущих на острове еще не поднимался. Утром, просыпаясь, Стивенсон подолгу смотрел на небо, потом опускал взгляд и задерживался на вершине Веа с двумя десятками деревьев, переплетенных лианами и цветущими орхидеями. Водопад несмолкаемо бормотал одни и те же два такта – начало музыкальной фразы: плеск воды по уступам камней и замирающая нота спокойного течения между берегов с вечнозелеными, цветущими растениями, которые носят одно общее название Темуоихэ.

По-прежнему после завтрака и умывания в кабинет входила Изабелла Стронг и начиналась работа. Роман о судье и его сыне подвигался медленно, с трудом, – иногда Изабелла, набравшись храбрости и рискуя быть дурно понятой, подсказывала отчиму две-три фразы, которые, по ее мнению, должны были следовать за теми, где произошла задержка. Стивенсон всегда забраковывал их – он говорил, что они той же интонации, что и предыдущие, но они не о том, что ему хотелось бы сказать. Спустя неделю после возвращения с острова Джалут Стивенсон попросил Изабеллу сесть ближе к его постели и внимательно слушать всё то, что он будет говорить.

– Я кое-что продиктую, – сказал он. – Всё это должно быть сохранено в тайне. После моей смерти можно только присоединить эти страницы ко всем другим, но читать их не следует. Почему? Я боюсь, что им будет придана некая многозначительность, а это всего лишь мысли вслух. Воспоминания…

– Мемуары? – спросила Изабелла. – Это хорошо. Давно пора начать их. Мама не раз…

– Я буду диктовать мысли мои, воспоминания – всё то, что приходит в голову, когда смотришь на стол, портрет, книгу, на водопад, на Фенни. Я не написал того, что мне хотелось, я написал только то, что, по существу, есть поверхность моих мыслей. Начнем? Не больше часа, я плохо себя чувствую.

– Может быть, какие-нибудь тайны? Тогда я не хочу помогать вам, – решительно заявила Изабелла.

– Тайны сообщают доверительно и всегда изустно, – улыбнулся Стивенсон, – их уносят с собой в могилу, но еще не было случая, чтобы кто-нибудь тайны диктовал! Вот, например, мой «Остров сокровищ», – с него я начал, как известно, хотя до этого я написал много стихов и мелочей по разным поводам. Я написал «Остров сокровищ» по заказу Ллойда. Записывайте, мой бесценный помощник, записывайте! «Принц Отто» написан в часы дурного настроения. «Необычайная история доктора Джекила и мистера Хайда» мне приснилась. «Черная стрела» и «Похищенный» – это… это… одну минуту, сейчас я скажу, что это такое.

Он закурил новую папиросу. Окурки в пепельнице лежали высокой кучкой. Изабелла помножила 50 на 30 – полторы тысячи папирос в месяц. В год это составит…

– Эти романы только литература, не больше, – сказал Стивенсон, демонстративно затягиваясь папиросой. – Прошу очень точно записать следующее: подлинная тема художника – его детство, в том смысле, что оно согревает всю его жизнь и дает не только содержание, но и снабжает рукопись этикой, нравственностью, чистотой. Вы записали точно, Белла? Придется переделать, – опять я сказал не совсем то, что хотелось бы. Пишите еще: воспоминания о первой любви всегда составят роман… нет, не так, – их достаточно для романа. В моей жизни была некая Кэт. Кэт Драммонд. Я сделал ее героиней романа. С него начинается подлинное мое творчество.

Печально вздохнул, сделал глубокую – даже глаза закрыл – затяжку и договорил:

– Хотел бы я знать, что с нею, с Кэт… Если жизнь мою сравнить с кораблем, то она флаг, под которым проходит плавание. Счастливое, полное удач и странного счастья плавание. Кэт – флаг моей родной Шотландии.

Падчерица отложила карандаш, внимательно вслушиваясь в каждое слово отчима, зорко оглядывая его, словно видела впервые. Стивенсон сказал, что она напрасно отложила карандаш, – диктовка продолжается, несмотря на несвойственную ей странную форму.

– Люблю себя и в то же время ненавижу, – продолжал Стивенсон. – Люблю, повторяю, за чистоту, – ее я утерял за эти годы; прошло двадцать пять лет с того дня, когда Кэт слушала юношу Луи, предлагавшего ей свое имя, будущее, сердце. Столько же лет прошло с тех пор, как тот же юноша маялся, врал и вертелся, ссылаясь на отца своего, запретившего ему жениться на Кэт. Этот юноша тот же мистер Джекил – человек с двумя личинами, двумя душами, двумя характерами. Не случайно много позднее юноше этому приснилась фантастическая история, которую вы хорошо знаете. Во сне он видел себя. Под старость так хорошо понимаешь прошлое…

Он попросил падчерицу вставить в диктовку и этот вздох.

– Какой? – спросила Изабелла.

– И мой и ваш. Так и напишите: «Они вздохнули». Потомкам любопытно будет подержать на ладони каждую пылинку с одежды Роберта Льюиса Стивенсона – особенно после того, как он снял с себя бархатный плащ романтика.

– Для чего всё это? – спросила Изабелла, оправляя свои пышные, вьющиеся, как и у матери, волосы.

– Вы плохо знаете Роберта Льюиса Стивенсона, вы невнимательно читали его книги, не наблюдали за ним, – без тени упрека проговорил Стивенсон и добавил, что диктовка еще не кончена и всё, что он говорит, необходимо записывать.

– Мальчики и ненасытные читатели займутся моими книгами. Люди взыскательные и глубину предпочитающие поверхности захотят узнать о моей частной жизни. Эпиграфом к этому труду могут служить слова моего слуги Семели: «Невыгодно быть плохим человеком». Хорошо сказано. Скажите, Белла, как по-вашему, был ли я хорошим человеком?

– Я так мало знаю вас, – ответила Изабелла. – Мне кажется, тот, кто задает подобный вопрос, уже не может быть плохим.

– Запишите и это, – оживился Стивенсон.

– Утро шуток, – рассмеялась Изабелла.

– Хорошее название для последней главы. Совершенно серьезно, моя дорогая: я нелепо провел сорок лет моей жизни. Нелепо – выражаясь снисходительно и мягко…

– Я отказываюсь записывать все ваши шутки, – заявила Изабелла. – Ведь в ответе буду я. Меня обвинят во лжи. Ваш образ неотделим от ваших книг.

– На сегодня хватит, устал. Надо бы поторопиться с «Сент-Ивом», но Ллойду не нравится конструкция этого романа. Да, запишите следующее: воспоминания противятся записи, слова искажают рисунок воспоминаний. Они, если угодно, длинный сон, который так хочется исправить! Вот почему нельзя верить мемуарам.

Часть девятаяПрощай, Тузитала!

Глава первая
«Дорога любящего сердца»

Третьего апреля 1894 года началось сооружение проезжей дороги, ведущей от дома Стивенсона до жилища Матаафы. Для этого нужно было вырубить, по выражению освобожденного вождя, «трущобы джунглей» шириной в восемь метров, утрамбовать всю дорогу на протяжении около трех километров, посадить любимые Стивенсоном цветы по обеим сторонам образовавшейся просеки.

Работа была очень сложной и трудной. Дорогу вели по прямой линии; ей противилась природа, превратившая эти три километра пути в тропические болота, непроходимые чащи, путаницу стволов, ветвей и гниющих растений, побежденных теми, кто выжил в борьбе за существование на каждом сантиметре плодороднейшей земли острова.

Стивенсону известна была затея Матаафы и его подданных; он ежедневно мог наблюдать, как всё дальше и дальше от его дома уходили землекопы, лесорубы и садовники, как много простора и ощущения новизны для глаза принесли ему старания пятисот рабочих – его верных друзей, почитателей и преданных слуг, готовых ради него отдать даже свои жизни.

Третьего мая работы были закончены. В ночь на четвертое сам Матаафа и его свита пешком направились в Вайлиму, чтобы лично убедиться в качестве проделанной работы. Закрыв глаза, Матаафа шел, не поднимая ног: дорога обязана была ничем не отличаться от паркета в богатых европейских жилищах. Так оно и было, – Матаафа и хотел бы придраться к той или иной мелочи, указать на сучок или на то, что почва под его ногами недостаточно тверда, но все три километра Матаафа прошел, как по тротуару на главной улице в Гонолулу.

Сосима заметил, что спустя месяц дорога зарастет травой, папоротниками и лианами. Главный инженер строительства – личный секретарь вождя – возразил на это, что почва, перепаханная на глубину до одного метра, перемешана с застывшей лавой и песком, что первые дни после открытия дороги следует почаще ходить и ездить по ней, чтобы как следует ее утрамбовать.

Матаафа нашел, что цветов недостаточно.

Весь день четвертого мая рабочие занялись дополнительной посадкой цветущего кустарника, который образовал живой барьер по обеим сторонам дороги. Утром пятого мая неподалеку от дома Стивенсона вбили столб и прикрепили к нему доску с каким-то текстом. Доску прикрыли холстом и приставили к столбу часового. В полдень в Вайлиму пришел Матаафа со своей свитой. Туземное население заполнило площадь перед домом Стивенсона и Ллойда.

Сосима пригласил Тузиталу на террасу. К нему подошел Матаафа и после длительных церемоний взял своего друга под руку и подвел к столбу. Часовой сдернул с доски холст. Матаафа поднял руку. Толпа по военному построилась и замерла.

– Великий друг и брат Тузитала! – громко провозгласил Матаафа. – Я прочту, что написано на этой доске. На ней написано следующее…

Матаафа дал знак, и перед Стивенсоном поставили деревянный трон – высокое кресло, на котором дома у себя сидел вождь в часы приема и суда. Стивенсон молча, чувствуя себя необычайно сконфуженным и умиленным, опустился на сиденье трона. Матаафа поднял обе руки и громко произнес:

– «Дорога Любящего Сердца» – вот что написано на доске, Тузитала! И дальше: «В память великой любви к нам Тузиталы и его забот о нас, когда мы были заключены в тюрьму и бедствовали, – мы подносим ему долговечный подарок – эту дорогу, которую мы проложили и хотим, чтобы она существовала вечно!»

Стивенсон встал с трона и обнял Матаафу.

– Я плачу, брат мой, – сказал он и поцеловал вождя в щеку, а потом прижал к себе и еще раз поцеловал – по-европейски – в губы. Толпа стояла безмолвно, ожидая ответной речи. Стивенсон встал на ступеньку террасы своего дома и начал говорить то, что было у него на сердце:

– Вам надо работать и не ссориться между собою, друзья мои и братья! Помните об этом всегда, иначе вашу землю отнимут чужие люди. Ваш маленький остров беден, вы всегда голодны, у вас недостает самого необходимого. Семьи ваши распадаются по вине белых, которые принесли вам горе и беды. Я принимаю ваш подарок, и у меня нет слов для того, чтобы…

Голос его пресекся, слезы затуманили взор. Толпа по-прежнему молчала, устремив глаза на своего Тузиталу. Справившись с волнением, он продолжал:

– Вожди, старшины и бедные люди острова! Многие и многие после вас и меня пройдут по дороге, построенной вами. Я хочу напомнить о римлянах – самых храбрых людях мира, отважных воинах и изобретательных работниках. В Европе и теперь можно видеть дороги, проложенные римлянами, – такие же прочные сегодня, как и в тот день, когда они были окончены. По этим дорогам идут и едут мужчины и женщины, и немногие вспоминают о тех, кто трудился здесь полторы тысячи лет назад, а может быть, и раньше, до пришествия Христа. Но те, кто вспоминает отважных строителей, – те благодарят их, и тем самым они связывают свои жизни с глубоким прошлым истории.

Стивенсон легко и без привычной боли в груди высоко поднял голос и еще раз назвал слушающих братьями.

– Ваша дорога не выдержит столетий, потому что здесь другая почва и климат, но долголетие не измеряется временем. Долго – значит, на хорошую, светлую память, а она у человека, почти как правило, коротка. Навсегда – значит, на жизнь вашу и ваших детей. После вас придут другие люди, новые поколения; они исправят дорогу, поддержат ее, они вспомнят нас, как мы сейчас думаем о них, и это и есть долголетие, вечность, навсегда. Позвольте мне совершить прогулку по этой дороге вместе со всей моей семьей, и, кто хочет, пусть идет с нами, а тем временем здесь приготовят вина и кушанья для пиршества.

Стивенсон позвал Фенни и свою мать.

Он взял их под руки и важно ступил на Дорогу Любящего Сердца. За ним, построившись по десяти человек в ряд, двинулась толпа его друзей.

– Ты дойдешь? – обеспокоенно спросила Фенни.

– Хоть на край света!

– Лу! Ты напрасно придумал эту прогулку, – шепнула миссис Стивенсон, бодро и в ногу с сыном шагая слева от него. – Ты очень бледен, тяжело дышишь, Лу, мой мальчик!..

– О, я еще дышу, мама! Пусть это радует и тебя и меня!

Спустя сорок минут они достигли жилища Матаафы. Стивенсон закурил. Фенни и миссис Стивенсон попросили воды, чтобы утолить жажду, после чего все двинулись в обратный путь. Дамы отдыхали дважды – старая и в самом деле устала, а Фенни сделала привал ради мужа; он был бледен, шагал с трудом и не отвечал на вопросы. Но он разговорился, когда дорога уже кончалась и впереди показался его дом.

Стивенсон занял место во втором ряду строителей дороги – это были старшины племени, люди в возрасте от семидесяти до восьмидесяти лет, сохранившие бодрость и силу, несмотря на то что они с детства работали по восемнадцать и двадцать часов в сутки и каждый мог похвастать, если только позволительно хвастать этим, не одной тысячью ударов, которые выдержала его спина. Стивенсон сказал им о другой Дороге Любящего Сердца – той, что протянулась между ними и открыта для всех, желающих работать во имя будущего братства людей.

Ни одного миссионера не слушали с таким вниманием и доверием, как Стивенсона; каждое его слово запоминалось, каждая фраза вызывала одобрительную улыбку, глаза всех шедших по дороге были устремлены на великого Тузиталу, который, к несчастью, так худ, бледен и слаб. В волосах его уже проступает седина, кожа на лице и шее пожелтела и преждевременно увяла, Тузитала говорит и держится рукой за грудь. Старшины понимают, что Тузитала скоро уйдет от них, – все хорошие люди долго не живут; впрочем, на острове до Тузиталы еще и не было хорошего человека. Может быть, самым хорошим был тот, кто бил не по лицу, а по спине, работать заставлял не с шести, а с семи утра и вместо: «Эй ты, скотина!» – называл по имени. Хороший человек Хэри Моорз, он сгоряча ударит, а потом даст бокал вина и похлопает по плечу. Очень хороший человек английский консул – он вовсе не обращает внимания на самоанцев, не видит их; они для него – то же, что пыль на камне, капля дождя на листве дерева. Но Тузитала… Тузитала послан богом для того, чтобы люди не разучились верить в него и любить своего ближнего. Ах как тяжко болен Тузитала! На него страшно смотреть…

Он едва дошел до своего дома. Он сказал Матаафе:

– Пируйте без меня, мне нехорошо; пойду лягу…

Фенни и миссис Стивенсон по очереди с Ллойдом и Изабеллой дежурили у постели больного. Был приглашен врач. Стивенсон называл его мистером Хьюлетом и совершенно серьезно спрашивал, что ему теперь делать: отправляться на острова на Тихом океане или ограничиться двухмесячным пребыванием в санатории на границе Франции и Швейцарии.

– Он бредит, – шепнул врач Фенни.

– Он шутит, – возразил Ллойд. – Когда-то я знавал доктора Хьюлета, которого любил мой дорогой Льюис.

– Мистер Стивенсон должен лежать в постели, – сказал, уходя, врач.

И – на ухо Ллойду:

– Дни его сочтены. Он может делать всё, что ему угодно, но только лежа в постели.

С этого дня Стивенсон уже не имел сил даже на то, чтобы без посторонней помощи дотянуться рукой до стола и взять папиросу и спички. Несмотря на категорическое запрещение курить, Стивенсон продолжал отравлять себя никотином. Папиросы прятали от него – он требовал их, крича и бранясь.

– Для меня уже ничто не вредно, – говорил он обычно и радовался как ребенок, закуривая.

Иногда, проснувшись, он приглашал к себе Изабеллу и пытался диктовать очередные главы «Вир из Гермистона». Было замечено, что он не особенно внимательно относится к сюжету романа, заботясь главным образом о фразе, переделывая ее по десять – пятнадцать раз.

Его друзья в Англии готовились к известию о его смерти. Кольвин писал Бакстеру о том, что Стивенсон уже потерян для литературы и, если он даже и напишет что-нибудь еще, это уже не будет художественным произведением. «Наш друг увлекся политикой, а политика уложила его в постель», – писал Кольвин.

Журналы английские, американские и французские продолжали печатать критические статьи, посвященные литературной деятельности Стивенсона. Хэнли послал несколько журналов своему другу.

– Мне очень хотелось бы быть инженером, – сказал Стивенсон, когда ему прочитали несколько статей о его романах. – Строителем маяков или мостов. Литературой я занимался бы ради развлечения. Все эти критические статьи абсолютно не объясняют меня, их анализ фальшив и притянут за волосы ради заранее придуманных доводов. Но вот маяк – он и есть маяк, и его не назовешь экипажем. Мост есть мост, и его строитель не рискует быть обвиненным в безнравственности только потому, что мост имеет три, а не четыре пролета. Уберите журналы! Накройте меня пледом, закройте окно, суньте в рот папиросу!..

Сосима и Семели ежечасно докладывали Матаафе о состоянии Тузиталы.

Консулы английский, американский и немецкий ежедневно сообщали своему правительству: «Стивенсон при смерти».