Текст книги "Эра Броуна"

Автор книги: Леонид Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья
18 СЕНТЯБРЯ

11

МОСКВА (1)

Широкая спина, почти полностью скрытая тенью, тусклый блеск золотого погона, на мгновение выхваченного из полумрака. Табачный дым, медленно поднимающийся к потолку. Массивная столешница с мраморной пепельницей на краю.

Второй человек откинулся на спинку стула, запрокинув голову. Задранный острый подбородок делал его одновременно похожим на покойника и на хищную птицу. Большая часть его лица и туловища тоже прятались в тени, но на груди ясно высвечивались пять рядов орденских планок и значки двух военных академий.

– Это было бы идеальным решением всех проблем, – он особо выделил предпоследнее слово.

– Оппоненты Президента будут рады освободиться от этого шила в заду, и он сам, я уверен, ничуть не меньше, слегка меланхоличным тоном, с этаким клекотанием отвечал Широкий. – Кому нужен столь неудобный союзник?.. Терпение когда-нибудь должно лопнуть…

– А ты не боишься, что Он снова возродится из пепла? У него ведь есть еще одна кличка: “Феникс”…

– Всему приходит конец – и терпению, и этим самым фениксам. Я слишком хорошо информирован о ситуации с ТАР. Эта мясорубка перетрет еще не один десяток генералов и ооновских сановников.

– Твоими бы устами…– протянул Второй. Меняя позу, он стал медленно наклоняться вперед – словно бы хотел получше рассмотреть собеседника.

– Кстати, я ведь встречался с Хабадом. Он был военным наблюдателем на маневрах “Хребет мира”. Компанейский мужик, между прочим, хотя, конечно, себе на уме.

С этими словами Широкий нажал на невидимую кнопку. Через полминуты появился вышколенный ординарец. На подносе дымились стаканы с горячим чаем, на блюдцах – горки посыпанных сахарным песком ломтиков лимона и какого-то импортного сухого печенья. А потом стол украсила и бутылка КВВК, добытая из вместительного сейфа. Разговор ненадолго смолк.

– Интересно…– продолжил тему Второй. – И кого же он тогда представлял?

– Революционную армию Восточно-Африканской Республики.

– Странное название…

– Она просуществовала всего пару лет – мало ли в тропиках эфемеров?..

– Зато ТАР эфемером не назовешь: уже тринадцать лет и сто семьдесят миллионов ртов…

– Это ты хорошо сказал: “ртов”, – одобрительно пророкотал Широкий. – Надеюсь, эти рты умеют есть генералов. – Он раскатисто засмеялся. – Между прочим, пришлось задействовать все мои каналы, чтобы сосватать нашего “ерша” в пасть к ихней “щучке”. Думаешь, в ООН рады такому подарочку?..

Второй ничего не ответил. Они дружно выпили, захрустели печеньицем. Лимонные дольки исчезали во рту еще незаметнее.

– А что ты еще хотел со мной обсудить? – слегка подмигнув Второму, осведомился хозяин кабинета.

– Кое-какие… хм…– тот кашлянул, демонстрируя деликатность своего положения, – кадровые перестановки…– Сделал многозначительную паузу. – Я слышал, освобождается пост начальника оперативного управления…

– Языками как вениками метут…– с оттенком раздражения пробубнил Широкий. С его лица не слезала усмешка.

– Ты уже думал на эту тему? – собеседник был явно взволнован, чуть слышно поскрипывал стулом. И это не менее явно радовало хозяина, который, выждав сколько нужно, наконец разродился:

– Мы тут действительно подумали, посоветовались с товарищами…– Широкий опустил очи долу и снова выдержал паузу, – …и решили: надо найти подходящего человека – чтоб в самый раз: верного и с головой, а не то ведь дело завалит. Ну а фирма, сам понимаешь, веников не вяжет…

– Я буду стараться, – с трудом выдавил из себя Второй. – Если, конечно, окажете доверие…

– Должен, – веско провозгласил Широкий и снова наполнил коньяком хрустальные стопки.

12

Из личного досье генерал-лейтенанта Примака Игоря Николаевича:

“…В звании майора, командуя парашютно-десантным батальоном, участвовал в подавлении антиправительственного мятежа в Москве. За безупречные, эффективные действия по уничтожению вооруженных очагов сопротивления и минимальные потери среди личного состава награжден орденом “За личное мужество”. Затем переведен в район Благовещенска, на должность начальника разведки артиллерийского полка. Через два года, в звании подполковника, принял командование полком. В этом качестве Примак и попал на Степную войну. Многократно отличался, возглавив сводную ударную бригаду после гибели ее командира. За уничтожение вражеского штаба и окружение основных сил противника награжден “Белым орлом” и получил звание полковника.

После завершения войны с сепаратистами переведен на должность начальника строевой части Уршанского военного училища. Через год вернулся на командную должность, возглавил моторизованную бригаду. Вместе с бригадой (как специалист по ведению маневренных боевых действий) был переброшен в горный Ларнах – для усмирения так называемой СПИД-революции. Десять тысяч пациентов тюрем-лечебниц провозгласили самозванную “Республику СПИД”. Местные воинские части, отправленные для прекращения кровопролития, частично были обезоружены и инфицированы, а некоторые подразделения заняли нейтральную позицию и отказались выполнять приказы командования. Почти бескровно подавив три очага “революции”, Примак был неожиданно отозван в Москву. Вскоре принял активное участие в подавлении вспыхнувшего в Наристане мятежа фундаменталистов, когда по просьбе правительства республики туда были направлены российские войска. Примак возглавил десант, внесший решительный перелом в ход боевых действий. Лично участвовал в освобождении взятого в плен фундаменталистами президента Наристана.

В звании генерал-майора, в приказном порядке, внезапно отправлен на лечение и вскоре (в возрасте пятидесяти одного года) уволен со службы по состоянию здоровья. Возвращен в строй по специальному приказу Министра обороны. Есть сведения, что потребовалось личное вмешательство президента РФ. Звание генерал-лейтенанта Примак получил за участие в военной акции ООН на Индостанском субконтиненте. Русская бригада под его командованием разъединила противоборствующие стороны и, потеряв одну треть личного состава убитыми и ранеными, удерживала позиции под перекрестным огнем в течение двух с половиной недель – до подхода основных сил, блокированных в портах толпами вооруженных фанатиков. Действия Примака определили успех всей миротворческой операции. По возвращении на родину генерал-лейтенант снова отправлен на Дальний Восток – командовать мобильной дивизией.

Имеет шесть боевых орденов и три ранения. Президент РФ сказал о нем: “С появлением Примака наша демократия наконец-то научилась показывать зубы”. Оппозиционная газета “Доброе утро” наградила Примака прозвищем “генерал-Могила”, и с тех пор противники его иначе и не называют. Примак не стал привлекать газету к судебной ответственности.

Примак имеет репутацию неподкупного, смелого, инициативного офицера, блестящего тактика, обладающего к тому же стратегическим мышлением. Его политическое кредо выражается в одной фразе: “Я далек от политики, но есть Россия и я буду ее защищать”. Женат, имеет двух дочерей.

На жизнь Примака совершено два неудачных покушения – три и шесть лет назад. В результате одного из них погиб его адъютант. Затем в заложницы была взята старшая дочь Примака. Преступники требовали выхода его в отставку. Дочь удалось освободить в результате успешной операции спецназа. С тех пор к Примаку и его семье постоянно приставлена охрана…”

13

ФОН РЕГ (1)

Не летали тарелки летающие, не исчезали самолеты средь ясного неба, но зато каждый божий день за стеной станции выли на Луну йети.

Ничем не объяснимое пришествие в мир снежных людей происходило не только в Гималаях, но и в канадской тайге, на Памире, в Саха, Гоби и даже в Ингерманландии. Но на станции по изучению аномальных явлений в Тапледжанге (СИАЯ-6) оно приняло, пожалуй, наиболее массовый характер.

Руководил станцией престарелый “Слонопотам” – барселонский профессор Игнасио Лукас, загорелый, совершенно седой, часто улыбающийся адепт всякого рода антинаучных чудес и природных нелепостей. Фигурой он напоминал отставного, но все же сохранившего форму десантника. В свои шестьдесят три еще мог подняться без кислородной маски на трехтысячник и поднять штангу своего веса.

Петер фон Peг, специалист по контактам с иными цивилизациями, носил почетное звание “придурок первого ранга” и пользовался на станции заслуженным почетом и уважением. Однако за временным неимением этих самых контактов он вынужден был помогать доселе незадачливым охотникам за гоминидами. Сейчас только клинический идиот может пожаловаться на отсутствие материала для исследований.

Кроме всего прочего, йети отныне кормились в станционной столовой. Впрочем, не совсем так. Официального разрешения пользоваться ею они до сих пор не получили, но тем не менее почти ежедневно умудрялись, прогнав повара, сожрать все имеющиеся на кухне фрукты, а затем переходили к супам, гарнирам и пудингам. После пяти или шести таких налетов станционный повар слег с нервным расстройством, и работники СИАЯ-6 в результате вынуждены были довольствоваться одними лишь консервами, что резко ослабило их научный пыл. Одновременно на станции сильно выросло потребление спиртного, снотворного и прочих успокаивающих средств. Истерики у женской части коллектива теперь случались чуть ли не ежечасно, и дон Лукас в конце концов решил от греха подальше отправить всю партию “слабых духом” во внеочередной отпуск – в долину.

(Йети, как известно, обладают самым совершенным психологическим оружием на Земле. Это единственно и позволило им дожить до двадцать первого века, несмотря на все ухищрения и техногенную экспансию хомо сапиенс.)

Петер фон Peг теперь целыми днями караулил снежных людей на дальних подступах к станции, пытаясь сообщить об их приближении начальнику группы Рудольфу Зиновьеву. Его карманная рация всегда была включена и висела на груди, правда, до сих пор Петер так ни разу и не вышел победителем из поединков с проклятыми йети. Их пси-удар всегда был внезапен и неотразим. Всякий раз позабыв от ужаса все на свете, ксенопсихолог бросался бежать сломя голову через кусты и овраги. А использовать какой-нибудь сенсорный датчик, способный уловить специфический запах или психополе йети и передать сигнал на станцию, было невозможно из-за отсутствия у СИАЯ-6 денег.

Зиновьев, подобно всем прочим специалистам по снежным людям, сформулировал и огласил свою собственную версию пришествия йети. И вот что содержала его так называемая коммуникативная теория:

“Как природные экстрасенсы, йети первыми на Земле почувствовали наступление эпохи враждебных перемен. Скорей всего, человечеству следует ожидать нового взрыва мутагенеза. Нынешний кризис в развитии планеты может сравниться по размаху лишь с периодом вымирания трилобитов или динозавров.

Гоминидов сначала охватило беспокойство, потом тревога и, наконец, безотчетный страх, который оказался сильнее их первородного страха перед человеком, до сих пор обеспечивающего им выживание в жесточайшей конкуренции разумных видов. И йети стали спускаться с гор, выходить из пустынь и тайги. Зачем? От невозможности больше оставаться в одиночестве, от неосознанной потребности поделиться своими ощущениями, страхами, найти поддержку… Благодаря полной психо-биологической несовместимости йети и человека и автоматическому срабатыванию рефлекса “отталкивания”, этот долгожданный и столь желанный контакт в принципе не может произойти, но тяга к нему пока что остается”.

У самого же Петера определенное мнение на этот счет еще не сложилось. Конечно, он не мог отрицать, что в мире происходит что-то неладное, но в стремление снежного человека поплакаться ему в жилетку не верил категорически.

Отношения фон Рега с Зиновьевым складывались непросто. Рудольф ревниво охранял свои “охотничьи угодья” от дилетантов, считая любимую науку дисциплиной точной, вотчиной профессионалов, и потому держал Петера за мальчика на побегушках. А фон Peг, в свою очередь, был уверен, что гоминидами может заниматься любой интеллектуал, мало-мальски знакомый с биологией, зоопсихологией и способный не растеряться в экстремальной ситуации. Сам же он не без оснований считался в кругах “аномальщиков” одним из основателей новой науки – ксенопсихологии. А разве нельзя применить ее методы в этом случае? Ну чем йети не пришельцы?..

Аргументы Петера Зиновьев демонстративно пропускал мимо ушей и предлагал выбирать: вовсе остаться без работы или безоговорочно выполнять его приказы. Перспектива многомесячного безделья или бесславного возвращения в Европу отнюдь не радовала фон Рега, и он был вынужден смирить гордыню.

Сейчас Петер сидел на развилке толстенных ветвей дуба и осматривал в бинокль склон близлежащей горы. Сначала он увидел какое-то коричневое пятно средь листвы. Потом это пятно сместилось ниже, затем еще ниже, выросло в размерах и в один прекрасный момент превратилось в медведя. Когда же он встал на задние лапы, очевидно, отмахиваясь от назойливого насекомого, фон Peг узрел на его груди треугольник белого меха.

Петер добросовестно передал по рации:

– Вижу гималайского медведя. Он спускается вниз. Ему ответил язвительный голос Зиновьева:

– Очень рад за вас обоих. Конец связи.

Фон Peг сплюнул, увлажнив корневую систему подведомственного ему дерева, и снова поднес к глазам прекрасный цейссовский бинокль. Медведь, сидя по-турецки, держал в передних лапах палку и что-то чертил на земле, порой совершая чисто человеческие движения. Конечно, отсюда было не рассмотреть, что именно он выковыривал там из почвы. Играет ли сам с собой в крестики-нолики или пишет любовное послание сбежавшей со станции красотке-секретарше Слонопотама?

Петер внимательно следил за его действиями. Снова и снова медведь с огромным трудом пытался что-то написать. Видно, ничегошеньки у бедняги не выходило. И когда он с недовольным рычанием удалился наконец в заросли бамбука, фон Peг повесил бинокль на грудь, не спеша слез с дерева, без сожаления покинув свой НП, спустился в лощину, а потом поднялся по склону до полянки, украшенной отпечатками медвежьих лап и царапинами от когтей. Если хорошенько присмотреться, можно было – по буковке, по буковке – разобрать, какую именно надпись вымучивал мохнатый. Кажись, это было английское слово “страх”.

Ну, не мерещится же мне! – Петер поспешил сделать несколько снимков, пока не начало темнеть. Впрочем, вряд ли что-нибудь потом разберешь на пленке – буквы различимы лишь под строго определенным углом зрения, а фон Peг отнюдь не был мастером фотографии. Да и все равно никто не поверит, наверняка скажут: сам рисовал – ногой, например…

14

По сообщению агентства Киодо-Цусин, на демаркационной линии между Объединенными Индуистскими Штатами и Исламской Конфедерацией снова начались интенсивные артиллерийские перестрелки с применением реактивных установок залпового огня. Совет Безопасности ООН осудил эскалацию напряженности на Индостанском субконтиненте и призвал противоборствующие стороны немедленно остановить бессмысленное кровопролитие.

15

РЕПНИН (2)

Встреча директора “Премьера” господина Ользенского со связником Хурра-Бина действительно состоялась ровно в полночь под Столыпиной, а дальше проследить за “шерстяным” было делом техники.

К штаб-квартире сноу-менов капитану Репнину пришлось пробираться через вполне революционные баррикады, сложенные из набитых металлоломом, камнями и кирпичом мусорных баков и контейнеров. Конечно, в природе существовал и “парадный” въезд, но Репнин предпочел подольше оставаться незамеченным.

Шел он на дело один, боясь спугнуть “шоблу”. Одет был в гражданское – джинсы, свитер, кепку и кроссовки. Подобную вылазку капитан предпринял против всех правил. “Авантюра – любимое занятие господина Репнина”, – говорили в префектуре. Там терпеть не могут самодеятельности. Впрочем, не только из-за этого Валера до сих пор застрял в капитанах. Порой он рубил правду-матку, а кому она по нраву?..

Жена часто просила его не высовываться, но тщетно. Каждый раз Валерий давал ей клятвенное заверение, а потом… Уж что-что, а клясться капитан всегда умел лучше всех: слова были убедительны, интонации проникновенны, выражение лица способно вышибить слезу из камня. Но сам-то он прекрасно сознавал, что всего лишь вешает лапшу на уши, и мысленно скрещивал пальцы, считая себя скорее игроком, чем клятвопреступником. Не мог ведь Репнин по-другому, не умел, да и не хотел. По инструкции – только в гроб ложиться, да и то не залезть будет…

Сноу-мены, или “шерстяные дети”, представляли собой очередное поколение протеста по аналогии с легендарными теперь хиппи, битниками и панками. На сей раз они сменили (а вернее, оттеснили на второй план) “деревяров-колод-ников”, пожалуй, одну из самых безобидных, хотя и весьма шумных групп. Сноу-мены, как уже можно догадаться, работали под йети: выбривали голову, оставляя короткую шерстку и покрашенные в серо-голубоватый цвет гребни; в этот же цвет красилась и буйная растительность на груди, спине и под мышками (у кого она была). Наиболее рьяные из числа безволосых наклеивали себе на тело окрашенную шерсть или даже целые куски шкур. Вид у “шерстяных” был по-своему потешный, повадки явно хулиганские, а порой так и просто бандитские.

Валерия засекли, когда он уже битых полчаса простоял у окон полуподвала, подглядывая сквозь пыльные и слегка запотевшие стекла.

Капитан до сих пор не видел сноу-менов “женского полу”, но вот теперь удостоился – зрелище, надо сказать, было прелюбопытное. Прически аналогичны мужским, сиреневато-серебряные тени у глаз и такая же помада, голые груди тускло-стального цвета, меховые юбочки, надежно закрывающие срамные места – никакого разврату; ну а ноги отсюда было не разглядеть. И эти девчоночки лет пятнадцати-двадцати от роду довольно бодро выплясывали под монотонную мелодию каких-то языческих народов, изливаемую мощными колонками допотопного японского магнитофона, – пытались расшевелить еще не отошедшую от бодуна публику.

Судя по всему, в обиталище “шерстяных детей” было неплохо натоплено. Сноу-мены возлежали на разнокалиберных шкурах, раскиданных по всему пространству полуподвала, – от кроличьих до медвежьих и лосиных, от белоснежных до угольно-черных – и предавались всяким нехорошим излишествам. Впрочем, некоторые просто дремали.

А когда магнитофон захрипел и отрубился, одна из девочек – судя по всему, здешняя примадонна – вдруг запела безо всякого музыкального сопровождения. Пела она, промежду прочим, вполне профессионально – по крайней мере, ничуть не хуже певички из кафе “Премьер”. У нее было чуть-чуть хрипловатое меццо-сопрано.

Йети, йети! Ни за что на свете

Не расстанусь я с тобой!

Будет небо черным, будет солнце черным,

Кровь зато уж станет голубой!

Йети, йети! Шерстяные дети

Будут от тебя, ты – мой дружок!

Йети, йети! Гималайский мишка!

Съешь меня, я – твой пирожок!

Публика издала дружный вопль восторга, от которого задрожали окна, впрочем, как показалось Репнину, восторгались они вовсе не песней, “знакомой до слез”, а самой примадонной.

– Ты… хм… чего здесь делаешь, дядя?! – прервал процесс наблюдения чей-то грубый голос.

– Я ищу Хурра-Бина, – невозмутимо ответствовал капитан.

– Хурра-кого?

– Не валяй ваньку, мохнатый. Считаю до трех…– Репнин сурово нахмурил брови.

– А что после “трех”? – поинтересовался сноу-мен. Он, конечно же, ничуть не испугался, так как был на голову выше, много тяжелее и шире в плечах.

Капитан не представлял, чем таким можно вывести из себя косматого громилу, – ткнул, что называется, пальцем в небо, но, похоже, попал в точку:

– Лишишься невинности. Тот аж в лице переменился.

– Да я тебя, людер!.. – Замах был слишком медленным, и Репнин не только успел успокоить “шерстяного” коротким хуком слева, но и даже почесать у себя за ухом. Охранник завалился мордой в куст лебеды, выросшей на шлаковой куче, зарычал угрожающе, но подниматься что-то не спешил.

– Ты почто моих братьев трогаешь?! – проревел здоровенный детина, выбравшись из подъехавшего в этот момент пикапа. Был он еще здоровеннее поверженного сноу-мена.

Одет был вожак в незастегнутую кожаную куртку, кожаные штаны и мокасины. Голую грудь его покрывала седая шерсть. Хоть тут без бутафории!.. Гребень из столь же натуральных седых волос украшал массивный, почти кубический череп. Глубоко посаженные глаза – в черных полукружьях – смотрели настороженно, в них несомненно отражался ум, коим явно не блистали задержанные полицией сноу-мены.

– Я пришел поговорить с вами, господин Бингрелов, И поговорить пока что по-хорошему, – сказал капитан, фехтуя взглядами с вожаком.

Хурра-Бин поморщился. Видно, “мирская” фамилия чрезвычайно раздражала его. Кисло-перекошенная физиономия вожака так и просилась быть запечатленной на века.

– Пошли в берлогу, – наконец разродился он. – Там найдется тихий закуток…– И, бросив презрительный взгляд на все еще копошащегося в жухлой лебеде охранника, пошагал к узкой двери полуподвала. Вниз вело четыре ступеньки. Проходя в дверь, Хурра-Бину пришлось нагнуть голову.

Освещалось логово толстенными свечами, помещенными в огромные латунные канделябры грубой работы, а также парой напольных ламп с сетчатыми металлическими колпаками. – По стене проходила здоровенная труба парового отопления – именно она и была источником жизни. Запахи тут стояли тяжелые, но не смертельные. Сноу-мены явно страдали от похмелья и не менее явно, не злоупотребляли регулярностью мытья. Клеенные на грудь шкуры, возможно, и вовсе нельзя было мочить, а кожа под ними, без сомненья, прела…

“Шерстяные дети” встретили появление Хурра-Бина громкими шлепками по обнаженным частям тела. А вот в Исламской Конфедерации лидеров приветствуют ударами ладоней по крышкам парламентских или министерских столов. Всего один эволюционный шажок остался им до наицивилизованнейшего хлопанья в ладоши.

Вожак бросил безразличный взгляд на “стадо” и прошествовал в глубину помещения – прямо за сцену. На чужака сноу-мены, кажется, вовсе не обратили внимания, ведь вел его сам.

Закут был оборудован звукоизоляционной керамической плиткой и явно предназначался для конфиденциальных бесед и секретных переговоров. Хурра-Бин цлотно закрыл за Репниным дверь.

– Что будете пить?

Капитан разглядел в углу, рядом с сейфом, здоровенный бар.

– На службе не употребляю, – отрезал он.

– Я так и думал. – Вожак уселся на кучу шкур в углу комнаты, указал рукой на низенький пуфик. – Присаживайтесь, коп.

– И на том спасибо.

– Значит, пришли защищать “Премьера”…– пробормотал вожак и налил себе полстакана из какой-то пузатой бутылки. – Совсем кислород нам перекрываете…

– Ну, в том, что с “шерстяными” никто не хочет иметь дела, виноваты только вы сами. Вы же всех за горло норовите взять…

– Это уже лирика. У вас есть что сказать по существу?! – с внезапной злостью вдруг рявкнул Хурра-Бин. – Если нет, то милости пр-рошу!

– Я не советую вам тусоваться в “Премьере”, господин Бингрелов. Первая же расколотая о стену тарелка или сломанный стул – и все чохом отправитесь на пятнадцать суток. Ну а без погромчика вы же никак не сможете обойтись…– Репнин спокойно смотрел в глаза вожаку, выдерживая его сверлящий взгляд.

– Не тронь дерьмо – не завоняет, – наконец выцедил сквозь зубы Хурра-Бин.

– Я не понял: это что, угроза? Или акт самокритики? – нехорошо улыбнувшись, поинтересовался капитан.

– А понимай как знаешь, коп. – И вожак, резко поднявшись на ноги, распахнул дверь. Жест его был совершенно недвусмысленным.

– Мое дело – предупредить, – пожал плечами Репнин и вышел в залу.

– А мое – наплевать на ваши угрозы, – оскалился Хурра-Бин и даже слегка присел, раскорячив ноги. – Обратную дорогу помнишь или проводить?..

В песнях и танцах, судя по всему, наступил перерыв. “Девочки” разносили всем желающим тарелки с жареным мясом.

И тут один из сноу-менов, сидящий у самой сцены, вдруг ни с того ни с сего завалился на спину, изо рта у него пошла пена. Глаза закатились, руки слепо зашарили вокруг, согнутые ноги заскребли пол.

Валерий успел подумать: “Доигрался в йети, придурок!”, а потом началась паника. Волна необъяснимого ужаса накатилась на обитателей полуподвала. “Девочки” завизжали. “Шерстяные дети” бросились кто куда, спотыкаясь о шкуры, роняя светильники, сбивая друг друга с ног. Настоящее смертоубийство происходило в дверях, где в ход пошли кулаки и канделябры, как будто сноу-мены бились за место в шлюпках на тонущем корабле.

Свихнувшийся сноу-мен издал один протяжный, совершенно нечеловеческий, душу вынимающий звук – то ли вой, то ли вопль. Но дело было не в нем: капитан прекрасно знал, что “шерстяные” мастерски умеют подражать звериным крикам – это для них совершенно привычное занятие, своего рода народное искусство. Ужас возникал ниоткуда и гнал людей наружу.

Репнин вырвался из полуподвала одним из самых последних. Сила воли, видно, была побольше, а давиться в дверях – никакого желания. Несколько пострадавших в драке ползли или ковыляли к выходу. Валерий помог какой-то девушке выбраться на улицу, но вернуться за отставшими у него уже не было сил. Пот стекал со лба, заливая глаза, рубашка на спине и груди промокла насквозь. Руки едва ли не первый раз в жизни дрожали противной мелкой дрожью.

Некоторые “шерстяные” уже унесли ноги совсем, другие остановились неподалеку от здания, утираясь, сплевывая и с опаской поглядывая на двери, – взъерошенные и затравленно озирающиеся, похожие на побитых собак. Сам Хурра-Бин, подобно истинному капитану, покинул “судно” после всех – вытащил на кучу шлака двоих полуживых от страха “детей” и рухнул, быть может, даже потеряв сознание. Слишком уж сильна была нервная перегрузка.

Минут через пять, когда вожак пришел в себя и начал обходить поредевшие ряды соратников, ободряя или, напротив, стыдя сноу-менов, капитан набрался решимости и заглянул в двери полуподвала. Он ожидал, что невидимая сила мгновенно ударит его в самое незащищенное место и свалит с ног, бросит назад – к перепуганным “шерстяным”, но ничего этого не произошло. Страха больше не было.

Репнин зашел внутрь. Все произошедшее теперь казалось ему дурным сном… На груде шкур лежал, раскинув руки, давешний сноу-мен. Он еще был в беспамятстве – самый обыкновенный “шерстяной”, ничуть не лучше и не хуже любого другого из трех сотен членов московского братства. И было совершенно непонятно, что же такое особенное произошло с ним и со всеми остальными.