Текст книги "Без социалистического реализма (рассказы)"

Автор книги: Леонид Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Пожалуйста, – восторженно понеслось со всех сторон. -Пожалуйста!.. Очень интересно!..

Николай Артемьевич вошел в дом, вприпрыжку побежал по затхлой, пахнущей котами лестнице на третий этаж и, задыхаясь от усталости, с колотящимся сердцем, но довольный своей прытью, отпер дверь квартиры. Но едва он вошел в темный коридор, соседка агрономша, особа желчная и страдающая бессонницей, подчеркнуто громко застонала:

– Боже мой, когда этот проходной двор окончится? Ни днем, ни ночью!..

Косогоров благоразумно промолчал и, прижимая к груди букет, потихоньку, на цыпочках пошел к своей комнате. Но тут ему не повезло. Кто-то из жильцов, наверно, Шорины, выставили на ночь в коридор железное корыто. Николай Артемьевич в темноте споткнулся о проклятое корыто и чуть было не свалился в него, но, уронив букет, все же успел во время вытянуть вперед обе руки, и они сразу же по– грузились в намоченное белье. Так он и застыл в позе стиральщика, с ужасом ожидая реакции на произведенный грохот.

– Изверги! – взвыла агрономша. – Я в суд подам!

– Какой там черт шляется по ночам? – загудел из другого угла бас инженера Садовского.

– И чего вы там чертыхаетесь? – воинственно выкрикнула агрономша.

– Психичка! – лаконично ответил Садовский.

– Товарищи, совесть надо же иметь! – начал увещевать Шорин.

– Вы ответите за психичку!.. Я женщина больная!..

Николай Артемьевич Косогоров выудил из корыта пахнувший хлором букет и, вобрав голову в плечи, осторожно добрался до своей комнаты, тихо притворил за собой дверь и, прислушиваясь к разгорающейся словесной перепалке, с облегчением вздохнул.

Но как только он включил свет, жена его, Катерина Семеновна, лежавшая на кровате, заслонив рукой глаза, страдальчески вздохнула:

– Послушай, Николай, ты что, пьян? Мало того, что в коридоре загремел, всех соседей разбуркал, так тебе еще и свет надо? Не можешь раздеться так?

– Котинька, мне надо кое-что найти, я же не могу без света.

– Что тебе, дня мало? Сейчас приспичило искать?

Николай Артемьевич попробовал спокойно и убедительно объяснить, что его внизу ожидают бывшие ученики, что он хочет им показать старую фотографию, но Катерина Семеновна перебила его:

– Глупости, Коля! Кому это интересно смотреть старые фотографии? К тому же они, наверное, уже разошлись.

– Котинька, я обещал...

– Боже мой, ты, наверное, пьян! Ты что, опять хочешь идти через коридор, будить всех? Тебе мало одного скандала?.. Никуда я тебя не пущу!

– А я тебя и спрашивать не буду! – отрезал Косогоров.

– Мама, ты слышишь? – плаксиво заныла Катерина Семеновна, обращаясь к ширме, за которой спала ее мать.

– Хамло! – мгновенно и охотно отозвалась теща. – Был хамом и остался хамом!.. Прокрался в нашу семью, как тать в нощи, а теперь из всех воду варит. Я моей дочери, этой ангельской душе, посвятила сорок четыре года моей жизни, и вот теперь я вижу...

– О, небо! – Николай Артемьевич зажал уши и несколько раз, не особенно больно, стукнулся головой о стену.

Потом, не обращая внимания на ругательства и причитания, он решительно ринулся к комоду, воткнул в вазу испоганенный букет, достал из нижнего ящика альбом со старыми фотографиями и, хлопнув дверью, опять споткнувшись в темном коридоре о корыто, поспешно выскочил на лестницу. В квартире, как в потревоженном осином гнезде, стояли шум и брань. Николай Артемьевич досадно лягнул каблуком дверь и побежал вниз по лестнице. В вестибюле, тускло освещенном запыленной лампочкой, он поправил галстук, одернул пиджак, привел себя в порядок, как актер перед выходом на сцену, и, лучезарно улыбаясь, шагнул из неуютного запустения на улицу.

Была как раз та пора, когда день приходил на смену ночи. Когда свет, наплывая волной с востока, захватывал небо, прижимая темноту к земле. Вверху уже было утро – окрашенные свежей синевой, обрызганные легким багрянцем облака застыли на месте, словно скованные тяжелой и сладкой последней дремой; внизу, у самой земли, серая и влажноватая мгла призрачно дрожала, убиваемая светом, растворялась, умирала без следа и умирала быстро, ощутимо.

Молодежь, сгрудившись, о чем-то оживленно разговаривала. Слышался смех. В стороне, в нише подворотни, стояли обнявшись и застыв в продолжительном поцелуе, Конев с Верочкой Тинской, не особенно преуспевавшей в науках, но самой красивой ученицей в классе. Николай Артемьевич смущенно кашлянул и поспешил отвернуться.

– Мои юные прекрасные друзья! – Николай Артемьевич произнес коротенькую торжественную речь, в которой опять напомнил о широко открытых дверях, о замечательном будущем, сделал упор на то, что "только в нашей стране, в стране победившего социализма..." и окончил немного сентиментальным "когда я, возможно, уже не буду жить на свете, лет этак через тридцать, быть может и вы, тогда уже убеленные сединами, покажете молодежи, как я вам сейчас покажу, свою выпускную фотографию..."

Дальше он не мог говорить, горький комок подкатил ему к горлу, и он, нагнув голову, начал листать страницы альбома.

Бывшие ученики сразу же узнали его на общей фотографии. Высокий, стройный, с открытым лицом, он стоял в центре выстроившихся в две шеренги полумесяцем группы и держал красное знамя.

– Вот вы какой были! – наивно удивилась Жанна Бочарова, скромная девушка с большими и задумчивыми глазами.

– Да был, когда-то! – Косогоров слегка выпятил грудь и также, как и на фотографии, гордо приподнял голову.

– А почему с красным знаменем? – спросила Жанна Бочарова.

Николай Артемьевич улыбнулся:

– Наша группа была первой во всем городе, состоящая на сто процентов из пионеров. Двадцать три ученика и двадцать три пионера. Я, между прочим, был звеньевым. Теперь это обыденное явление – младшие классы сплошные пионеры, старшие – сплошные комсомольцы. А тогда это было ново, необычно. За это нам и преподнесли красное знамя.

– Скажите, Николай Артемьевич, а вы часто встречаетесь с ними? -Вадим Маслов показал на групповую фотографию. – Вот мы всем классом приняли решение каждый год встречаться, до конца жизни встречаться, рассказывать друг другу о делах, успехах. Это очень интересно будет!

Более чем за четверть века педагогической деятельности Косогоров не помнил ни одного выпускного класса, который бы не договаривался о ежегодных встречах "до конца жизни". Но за все это время, кажется, два или три класса встретились на следующий год, да и то половинным составом. Еще через год и эти не встречались. Однако, разочаровывать молодых людей было неудобно. Особенно сейчас. И он сказал:

– Это замечательно! К сожалению, мы в свое время до этого не додумались.

И тут заговорили все наперебой. Все загорелись идеей устроить встречу соучеников Косогорова. Николай Артемьевич против этого не возражал. Ему даже понравилась идея встречи через тридцать три года, да и фамилии соучеников были записаны на обороте фотографии. Так что разыскать их было не особенно трудно.

В общем, когда из окон стали высовываться заспанные лица жильцов, разбуженных поднятым на улице шумом, когда после просьб послышались угрозы и ругань, компания разошлась, но первый камень для устройства встречи был заложен. Чтобы все было интереснее, все бывшие соученики и пионеры звена Косогорова должны были увидеть друг друга только на самой встрече.

Шли дни, недели, и вот как-то под вечер к Косогорову пришел Вадим Маслов, назначенный "уполномоченным по розыскам", и сообщил, что встреча состоится на следующий день.

– Кто же будет из моих пионеров? – полушутливым тоном спросил Николай Артемьевич.

Вадим поправил сползавшие тяжелые очки и пожал плечами:

– Завтра увидите. Итак, в пять вечера, в парке Культуры, около фонтана.

Точно в назначенное время Николай Артемьевич Косогоров подошел к фонтану. Он был несколько взволнован и зябко потирал руки.

– Ну-с? – проговорил он, пытливо вглядываясь в лица своих бывших учеников. – Где же вы прячете их от меня?

И в это время за его спиной раздался хрипловатый и наглый женский голос:

– Товарищ звеньевой! Пионерка Шура Виноградова явилась на сборы!

Косогоров вздрогнул от неожиданности и, повернувшись, увидел толстую приземистую женщину в вызывающе ярко-красном платье. Лицо ее, с маленькими, заплывшими жиром глазами, было помято, потрепано и сильно накрашено. Рыжие волосы взбиты копной. Она по-пионерски салютовала, приложив руку запястьем наискосок ко лбу, и, стараясь стоять "смирно", выпячивала живот.

"Это Шурочка?" – подумал, неприятно пораженный, Косогоров. И он невольно припомнил малорослую, щупленькую и очень тихую девушку. -"Кажется, она была тогда брюнетка?.."

– Колька, мерзавец, целуй в щеку, у меня губы намазаны! – громко и хрипловато выкрикнула Виноградова и, бесцеремонно взяв Николая Артемьевича за уши, обеими руками потянула на себя.

Он машинально чмокнул в дряблую, пахнущую пудрой щеку и поспешил освободиться. Ему было стыдно, и он старался не смотреть на своих бывших учеников.

– Ну, чего Колька, хвост повесил? Держи хвост морковкой! -Виноградова, шутя, шлепнула его по щеке. – Старый ты, Колька, стал. Да и я не помолодела. Ну, ничего, как говорится, старый конь борозды не портит, хотя глубоко и не пашет.

Она заливчато захохотала, откинувшись всем корпусом назад, ее пышные телеса колыхались. Косогоров смотрел постным взглядом в сторону. И тут он увидел, что к нему подходит Аня Морщанцева. Ее нельзя было не узнать. Она, как была, так и осталась высокой и слегка полноватой, только каштановые волосы были сильно усыпаны сединой, в когда-то ясно-карих глазах как будто бы немного поубавилось блеска, да вокруг глаз и рта собрались морщины. На руках она держала малыша лет двух.

Николай Артемьевич шагнул ей навстречу и она улыбнулась ему тихо и радостно.

– Ну вот, наконец-то...

– Анька, узнаешь? – сразу же опередила Косогорова рыжая Виноградова и повисла у нее на шее. Потом она пошлепала малыша по налитым коленцам: -Твое творение?

– Что ты! В мои-то годы? Это внук, сын моей средней дочери.

– А я вот больше не по детям, а по мужьям специалистка, – Виноградова подморгнула Николаю Артемьевичу, игриво толкнула его локтем и тут-же, спохватившись, стала по команде "смирно" и, отсалютовав, гаркнула: -Товарищ звеньевой! Почему пионерка Аня Морщанцева не докладывает по форме?

Кто-то за спиной Косогорова довольно внятно проговорил: "Дура!", и он почувствовал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю.

Когда подошел еще один бывший соученик – худой, высокий, с удлиненным, словно принюхивающимся носом, с мокрыми губами и прищуренными мутноватыми глазками, – Косогоров с трудом узнал его – это был Геннадий Свечкин. Ответственный за организацию встречи Вадим Маслов сообщил, что больше никого не будет.

– Неужели больше никого? – растерянно спросил Косогоров.

Вадим Маслов достал список, переписанный с оборота групповой фотографии, и передал его Косогорову. В списке перед фамилиями стояло одиннадцать пометок "умер", "убит", восемь пометок "судьба неизвестна" и только четыре пометки "есть". Четыре из двадцати трех, включая самого Косогорова.

– Знаешь что, Коля, – задумчиво почесывая нос, проговорил Геннадий Свечкин. – Выпить бы надо было по этому случаю.

– Товарищ звеньевой, я голосую "за"! – шумно поддержала Виноградова.

Николай Артемьевич посмотрел на хмурые лица своих бывших учеников, на ужас, застывший в больших и влажных глазах Жанны Бочаровой, на полубрезгливую улыбку красавицы Верочки Тинской, и понял, что надо или сразу все кончить, или что-то предпринять. И в этот же момент его осенила идея.

– Товарищи, – сказал он твердо. – А сейчас мы пойдем на склон к реке, сядем на травку и вы услышите от нас, старшего поколения, как мы сейчас живем и чего мы достигли за тридцать три года.

Когда они пришли на склон у реки, рыжая Виноградова, выкрикнула: "Товарищ звеньевой!", но Косогоров не дал ей закончить:

– Садись! – скомандовал он. – Все, друзья, рассаживайтесь! -добавил он мягче.

Геннадий Свечкин потоптался на месте, а потом сказал:

– Знаешь, Коля, друг, мне на сырой земле сидеть невозможно, у меня геморрой.

– Ну, в таком случае, стой, – спокойно сказал Косогоров.

– А может быть я пока схожу за бутылочками? – лицо Свечкина расплылось в хитроватую улыбку. – Товарищи, скинемся по несколько рублей? Не выпить по такому случаю, – это будет преступление.

– Потом, Геня, потом, – перебил Косогоров и, заторопившись, начал что-то вроде речи.

И как во всякой речи, Николай Артемьевич начал бросать давно заученные, ставшие почти шаблонными, фразы: "Только благодаря родимой советской власти!.." "В то время, когда в других странах происходит разложение!.." "Наше здоровое прогрессивное общество!.." "Широкие двери!.." "Перед вами величественные перспективы!.." и прочее, прочее.

Речь получилась бодряческая, но никто этого не заметил, потому что все привыкли именно к таким речам. О себе он говорил не много: "Вы знаете, что я педагог, и я горд моей благородной профессией!"

Потом слово было предоставлено Анне Морщанцевой. Она не стала произносить речь, а говорила тихо, спокойно:

– Вот, молодью люди, перед вами жизнь. Ну что я могу о себе рассказать такого, чтобы вам пошло на пользу? Я родила и воспитала троих детей, у меня два замечательных внука, и поэтому я счастлива. Знаете, девочки, – она мягко улыбалась. – Для вас будущее – материнство, а все остальное, это проходящее.

– А я хочу быть инженером, – задумчиво сказала Жанна Бочарова.

– У меня, миленькая, тоже диплом дома лежит, но он мне не надолго пригодился, ничего он в моей жизни не переменил.

В это время внук Морщанцевой заныл, стал проситься на землю, засучил ножками, и ей стало трудно продолжать беседу. Тогда выступил Геннадий Свечкин:

– Вот что, братцы, – заговорил он, собрав складки на лбу и почему-то немного раздраженно. – Я, по-правде сказать, живу неплохо. Работаю шофером на трехтонке, кое-как кручусь. Где подкалымлю сотню, где отхвачу другую, и больше мне ничего не надо. Люблю я, правда, немного залить за воротник, но кто этого не любит? Такая у нас жизнь! И в общем, распространяться долго я не намерен, и лучше бы нам закруглиться и перейти к художественной части, -он щелкнул себя под скулу и подмигнул.

– А я, между прочим, девочки, специально для вас скажу, – неожиданно, без всякого приглашения заговорила Виноградова и поправила свою рыжую копну, – самое главное – это следить за собой. Будете красивые, будете хорошо одеты, и не пропадете. Для мужчин – другое дело, а для нас, женщин, главное – красота. Надо уметь завлечь, надо знать, когда потребовать свое, законное. Вот у меня было пять мужей, среди них один генерал...

Николай Артемьевич Косогоров смотрел, покусывая губы, на тот берег реки, на далекие синие пятна лесов и рощ, на горизонт, подернутый голубоватой дымкой. Он уже больше ничего не слышал и только думал о том, что, возможно, через три десятка лет его бывшие ученики, и тщедушный, но деловой, Вадим Маслов, и здоровяк Конев, и задумчивая, наивная Жанна Бочарова, и уж, конечно, красавица Верочка Тинская, – вое они, может быть, станут вот такими, как Виноградова, или как пьянчужка Свечкин, или, в лучшем случае как Анна Морщанцева, или такими несчастливцами, как он сам. Всех их перемелет жизнь, необходимость, думая одно, говорить другое, склока коммунальных квартир, погоня за куском хлеба, неприглядный и беспросветный быт. Как можно сохранить то золотое, что было сейчас в сердцах и умах этой молодежи? Косогоров мучительно старался найти ответ и не мог. А они, свежие, прелестные юноши и девушки, сидели пришибленные увиденным и услышанным, и было в их лицах, позах что-то протестующее, испуганное. Для них началась взрослая жизнь, и никто не мог знать, куда и кого она заведет.