Текст книги "В стороне от большой дороги"

Автор книги: Леонид Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– У всех нервы, – успокаивал Коробов, – всем досталось, врагу того не пожелаешь…

Уже совсем в темноте кавалерист и лейтенант вернулись в избу. Перед тем, как открыть двери, они крепко и молча пожали друг другу руки.

Ночью Коробов никак не мог уснуть. Когда усталость брала свое, он забывался на короткие миги и опять открывал глаза, пяля их в темноту. Мысли обрывками витали у него в голове. Ярко вспоминались какие-то совершенно незначительные эпизоды. Вспомнилось, как он еще студентом грузил дрова на станции, чтобы заработать на жизнь. Вспомнилось, как в тридцать третьем году к ним из деревни приехала опухшая от голода сестра отца, и как он простаивал в очередях по пять-шесть часов, чтобы купить ей хлеба. Она потом повезла хлеб в деревню, где у нее голодали дети. Вспомнилось и многое другое, уже давно забытое и ненужное. Коробов очень хотел припомнить лицо жены и никак не мог. Опухшую тетку видел ясно, а вот образ жены не мог себе ясно представить. Начиная как бы глохнуть от сонливости, думал он и о своих детях, четырнадцатилетнем Вове и черной, похожей на мать, десятилетней Кате.

Где-то на деревне прокричал петух. Темнота наползла на Коробова и когда слегка прояснилось, он увидел себя в партере Большого театра. Кругом в полутьме красный бархат кресел, тускло поблескивает золото отделки лож, под потолком как усыпанное бриллиантовыми звездами небо мерцает, отражая свет со сцены, огромная хрустальная люстра. И вот на сцену выходит артистка. Она высокая с плотным и гибким станом, на ее голове небольшая диадема. Где ее Коробов раньше видел? Он напряг память и проснулся. «Это она мне приснилась», – отчетливо подумал он. В окно сочился бледно-голубой свет. Слышалось дыхание спящих солдат. Кто-то во сне похрапывал. Один, видимо кавалерист, сонно пробормотал: «Пулемет… молчишь?… Эх, пулеметчика!…» И умолк, горестно вздохнув. В стенах между бревнами сильнее трещали сверчки. Коробов закрыл глаза, силясь уснуть, и когда сонливость стала одолевать им, он услышал вальс Шопена. Это тихо пел безногий Петрикин. Он окончил, и Анна шопотом спросила:

– В Художественном театре тоже хрустальная люстра?

– Да, не такая большая. Там прекрасно ставят «Чайку» Чехова, «Вишневый сад»…

– Как это, наверное, хорошо, – шепнула Анна, – живут же люди!

– Хочешь, я содержание «Чайки» расскажу?

Рассказывал Петрикин с увлечением, очень красочно. Потом Коробов опять забылся, и когда проснулся, в избе было темно – луна, наверное, спряталась за тучи. Оттуда, где лежали Петрикин и Анна, слышались неразборчивые отрывистые фразы, произносимые уже жарким срывающимся шопотом. Затем послышалась возня и сдавленные стоны Анны. Это были стоны боли. Коробов понял, что она опять, как и тогда, зимой, страдает за Петрикина и чувствует боль за него. Минут через десять там все стихло. А потом Анна внятно прошептала:

– Коля, жизненочек, расскажи еще что-нибудь про Москву.

Лейтенант Коробов, стараясь ровно по-сонному дышать, слушал о хорошо знакомом и близком.

Утром парашютисты, разместившись на подводе, уезжали из деревни. Анна, держа на руках обрубок Петрикина, стояла в дверях. И когда телега отъехала, она ловко, коленом поддержала Петрикина – так делают крестьянки, поправляя на руках детей, – и, освободив одну руку, прощально помахала. Петрикин обнял ее за шею одной рукой, а второй отдал честь отъезжающим.

В третий раз Коробов, уже старший лейтенант, попал в эту затерянную среди болот и лесов деревню в июне. Вокруг «Малой Земли» шли горячие бои. Немцы всерьез взялись за ликвидацию стотысячной группировки Белова у себя в глубоком тылу, группировки, которая, придя в движение и поддержанная с воздуха авиацией, могла отрезать почти весь средний участок немецкого Восточного фронта. По сухим дорогам пошли в наступление немецкие танки, мотопехота. Немецкая авиация неистово атаковала, бомбила места скопления русских войск. Дорогобуж пал. Беловцы, сдерживая натиск вражеских сил, откатывались на Восток, намереваясь прорвать фронт где-то в районе Клина и выйти на «Большую Землю».

Вначале отступление шло нормально. Но Коробов ходил в разведку под самый фронт и видел, что немцы накапливают там большие силы, чтобы зажать отступающих с двух сторон, чтобы заставить отступающих и отбиваться с тыла, с флангов и пробивать себе каждый шаг вперед. Советские же части на фронте не предпринимали никаких попыток, чтобы отвлечь немцев от нажима на группировку Белова.

По «Малой Земле» ползли слухи, что сам Сталин остался недоволен тем, что у оторванных от фронта беловцев, появились анархические и даже антисоветские настроения, и поэтому, мол, Сталин решил отдать всю группу Белова на разгром немцам. Слухи эти имели под собой почву. Среди беловцев действительно чуть ли не открыто поругивали Сталина – положение на фронте немыслимое. Сам генерал Белов запретил присланным с «Большой Земли» на самолетах партийным работникам восстановить распущенные немцами колхозы. Были случаи, когда простые парашютисты или кавалеристы били крупных партийных работников, если те пытались арестовывать крестьян, работавших когда-то у немцев на кухне, или тех, у кого останавливались на постой немцы. Слухи об умышленном отдании беловцев на разгром действовали деморализующе. Отступление постепенно приобретало панические формы. А паника умножалась рассказами бывших военнопленных об ужасах немецкого плена.

Когда Коробов и Гавриленко с новой группой разведчиков в двадцать человек пришли в эту деревню, по пыльной улице поспешно двигались подразделения парашютистов, потом какие-то партизаны в гражданской одежде, скакали кавалеристы кучками по десять-двенадцатъ всадников. Стояла полная неразбериха и хаос. Сам Коробов вел свою разведгруппу, не зная, где штаб Белова, не имея никакого приказа, что делать и куда идти. Все двигались, устремляясь за главным течением, и никто не знал, куда они идут и что будет дальше.

В этой маленькой деревне были тоже видны следы бомбежек. Повсюду виднелись воронки. Валялись убитые лошади. Несколько изб было разрушено и на месте их остались только печные прокопченные трубы. Изба Шуры уцелела. Коробов, покрытый слоем пыли, с автоматом на груди, с воспаленными глазами, зашел в нее, и Шура, увидав его, радостно и мелко закрестилась.

– Слава Богу, а я-то думала, что вас уже нет в живых.

– Это хорошо, – устало улыбнулся Коробов, – есть такое солдатское поверье: кого считают убитым, тот будет жить. Впрочем, кто знает, как долго?

– А знаете, наша Анька его-то убила, – простодушно проговорила Шура.

– Кого убила? – непонимающе переспросил Коробов.

– Анька. Вы не помните? – удивилась Шура. – Анька-потаскуха убила Колю безногого. Как пришли его забирать, вакуировать, значит, на самолете, она плакала, не отдавала. Он тоже плакал, не хотел. Комиссарик, что вакуировал раненых – их у нас набралось человек пятнадцать – говорит: есть такой приказ – врагу не оставлять. Ну, безногого Колю, конечно, силой забрали у Аньки. Понесли в повозку. Анька совсем сошла с ума, сбесилась. На коленях по пыли за комиссаром ползла, о землю грудью билась. Потом, когда раненых повезли, бросилась она, горемычная, в избу, схватила топор, подбежала к повозке и его по голове. Он еще долго хрипел, а она его на руках качала. Уже три дня как мертвый, а она его у себя все держит.

– И ей ничего не было? – спросил растерянно сержант Гавриленко.

– А чего ей сделаешь? – проговорила Шура. – Если бы попался другой, ее может и застрелил, но тот комиссарик сам испугался. Страшная Анька была, глаза, как угли. Он говорит: – мне приказ, военных врагу не оставлять в живых, а он теперь мертвый, мое дело кончено. Я не суд, чтобы судить.

С тяжелым чувством, минутами не веря в случившееся, не понимая, зачем это он делает, Коробов, взяв Гавриленко, пошел к Анне. Они шли по улице, обгоняя какой-то обозик из десятка отобранных у местных жителей крестьянских подвод. Гавриленко, еле успевая за Коробовым, запыхавшись говорил:

– Озверел народ. Подумать только! Все это война.

– Не в войне дело, – за все время только и сказал Коробов.

У двери сержант нерешительно затоптался. Коробов один шагнул в избу.

Здесь не было дневного света, окна были завешены.

«А что, если она совсем сошла с ума?» – подумал Коробов, слабо еще различая в полутьме окаменевшую фигуру женщины в той стороне, где стояла кровать. Он инстиктивно положил руки на автомат и остановился в двух шагах от порога. Анна еще долго продолжала неподвижно сидеть, а потом повернула к Коробову высушенное лицо с плотно сжатыми губами и неподвижным взором холодных, как ледяшки, глаз. Она длинно посмотрела на старшего лейтенанта, видимо, стараясь что-то сообразить.

– Так для Коли лучше, – просто и словно бы продолжая разговор, проговорила она.

– Сколько их там беспризорных калек мучается. Что бы Коля без меня там делал?

Коробов, так, чтобы не заметила Анна, снял руки с автомата. Петрикин лежал на кровати, укрытый одеялом, и было видно только его заострившийся подбородок и нос, голова утопала в подушке. Ну что Коробов мог ответить ей?

– Вот оно и кончилось, – уже глухим голосом проговорила Анна, – дальше ничего не будет ни у Коли, ни у меня.

Она отвернулась от Коробова и опять окаменела, глядя в лицо покойника.

– Может вам помочь? – спросил Коробов. Слово «похоронить» он не мог произнести.

– Не надо, – почти с ненавистью проговорила она, не поворачиваясь, – сколько мне осталось на него смотреть? Сколько мне надо потом жить, не видя его? – у нее заклокотало в груди. – Это же страшная мука! Вы понимаете, или у вас нет души?! – она переборола себя и попросила: – Не надо здесь быть. Вы добрый человек. Пожалуйста!…

Коробов молча вышел. Потом вернулся. Не глядя на Анну, на покойника, он положил на стол кусок вареной без соли конины. У него не было ни хлеба, ни соли. Он уже три дня ничего не курил.

Парашютисты шли весь день. Ночью в той стороне, куда они шли, в темном небе стали взлетать разноцветные ракеты: красные, зеленые, белые. Потом темноту разорвало несколько беззвучных вспышек. И когда цветные нити трассирующих пуль побежали, скрещиваясь, встречаясь, до парашютистов докатились отдаленные глухие взрывы. Там, далеко впереди, была большая дорога уже занятая немцами. И там стихийно, без всякой команды, небольшие группы беловцев сбивали немцев с дороги, прорываясь на Восток к Фронту.

Скоро в стороне большой дороги разгорелось пламя. Может, это загорелась деревня, может, горели танки. Зарево медленно наползло на темноту и вот уже половину неба охватил кровавый багрянец.

Коробов теперь ясно видел силуэты идущих впереди солдат. Сзади, за его группой, громыхало какое-то одинокое орудие. Затем, обгоняя парашютистов, на рысях, бряцая оружием, проехало с полсотни всадников. Кони возбужденно фыркали.

Коробов еще долго, без всякой мысли, вспоминая то заострившийся подбородок Петрикина, то страшное в своем спокойствии лицо Анны, переставлял гудевшие от усталости ноги. Потом его начала охватывать дремота. Он шел, засыпая, спотыкался, его тянуло в сторону, он открывал глаза, возвращался на середину дороги, и опять глаза его смыкались. Он двигался по кривой, зигзагами, сталкиваясь иногда с тоже пошатывавшимся Гавриленко. И в эти сладкие мгновения походного солдатского сна иногда казалось ему, что он идет в толпе по ярко освещенным московским улицам, мимо больших домов, зеркальных витрин магазинов. Его тянуло куда-то вниз, и казалось ему, что это он спускается на бесшумном экскаваторе в сверкающий бронзой и розовым мрамором подземный зал метро. Чувствуя, что он падает, он открывал глаза и видел впереди только тревожное пламя и зарево над головой. А когда оборачивался назад, туда, где осталась Анна, мертвый Петрикин, бедная вдова Шура, белоголовые детишки, там была темнота без единого просвета. И опять, засыпая, казалось Коробову, что там сзади осталась Россия, а все эти большие красивые дома, поблескивающий гладью мрамор метро, красный бархат и золото Большого театра он видел только во сне или на пропагандном плакате. А по временам усталый мозг пустел, Коробов только бессмысленно повторял: «Дальше ничего не будет ни у Коли, ни у меня», – и ступал, как заводной, ощущая сосущее желание затянуться табачным дымом. Где-то в стороне, словно дятел, медленно, с перерывами, застучал крупно-калиберный пулемет.