Текст книги "Ночлег в чужой квартире"

Автор книги: Леонид Жуховицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Я не могу без него.

Батышеву не понравилась последняя фраза – в ней было что-то искусственное, театральное. Он возразил спокойно и жестко:

– Но ведь и жена – Света, если не ошибаюсь, – тоже не может без него?

– Да я ведь все понимаю, – сказала Марина и усмехнулась, словно извиняясь. – Все понимаю! Она не может без него, он не может без нее, и оба они прекрасно обходятся без меня.

Она откинулась в кресле, по-мужски забросила ногу на ногу – ступни ее в белых плотных носках казались не по росту маленькими. Батышев вдруг подумал о том, как все это, по сути, нелепо, как свежа, стройна и, наверное, хороша телом эта нелюбимая девочка. Бог ты мой – да десятки парней мечтали бы…

– Все понимаю, – повторила она. – Но как мне от этого избавиться? Чтобы не думать о нем постоянно. Если бы был такой способ…

– Безвыходных положений не бывает.

– Ну а как?

Она смотрела на Батышева серьезно, почти требовательно.

Он покачал головой:

– Знаешь, милая, я все-таки преподаватель. Такие антипедагогические рекомендации давать не могу. Вот слетаешь в Прибалтику…

– Переспать с кем-нибудь? – спросила она. – Вы это имеете в виду?

Он улыбнулся:

– Вот видишь, а я не решился на столь энергичную формулировку.

Она произнесла разочарованно:

– Это ничего не дает. Я как-то попыталась. Единственное желание было потом – влезть под душ. И даже не с мылом, а с песком.

– Понятно, – пробурчал Батышев, – понятно…

Собственно говоря, девчонка сделала лишь то, что предлагал он сам. Но оттого, что уже сделала, что и этот порожек перешагнула, Батышев почувствовал досаду и боль с минутным оттенком брезгливости – словно в девушке, сидевшей перед ним, уже начался неостановимый и неопрятный процесс, что-то вроде гниения или ржавчины. Мечты, думал он, идеалы, первая любовь, факел в сердце – а равнодушная лопата жизни тем часом гребет свое…

Он словно бы поднял глаза от мрачно молчавшей Марины и увидел не только ступеньку, на которой она стоит, но и всю лестницу. Еще год-другой, пара таких же, с отчаяния, экспериментов, а там, глядишь, и губы стойко пахнут сигаретой, и рюмашка хороша от тоски, и аборт не в диковинку, и матерком не побрезгует… И вот уже нет несчастной влюбленной девчонки, а есть просто очередная баба-неудачница…

Поднимающаяся злость требовала адреса, и Батышев легко его нашел. Черт побери, ну а этот тощий гражданин, этот добродетельный муж, так мучившийся после греха, – он-то что думает? Он-то, с его умным лицом, должен чувствовать ответственность за девчонку?

– Слушай, – сказал Батышев, – дурацкий вопрос, но ты уж, будь добра, ответь: за что ты все-таки его любишь?

– Не знаю. Просто люблю.

Произнесено это было искренне. Но сама фраза была банальна, Батышев и раньше слышал ее или что-то вроде. Он заговорил, все больше раздражаясь:

– «Просто люблю» – это хорошо. Но давай все же попробуем логически. Примитивно. Я его не знаю, но уж ты, пожалуйста, разберись спокойно. Может, он действительно совершенство. Тогда что ж, не жалко и плюнуть на собственную судьбу, на будущее, на достоинство – просто за счастье бегать для него в магазин. Уж если это такой уникальный человек!

Марина посмотрела на него задумчиво.

– Он добрый, – начала она нерешительно.

Батышев поймал ее на интонации:

– А почему сомнение в голосе?

Марина вздохнула:

– Не хочется об этом думать, но иногда мне кажется, он просто ко всему безразличен. Никогда не выходит из себя. Возьмет газету – хоть дом гори, пока не кончит, не оторвется… Но с другой стороны, он ведь мне здорово помог?

Она словно спрашивала, и Батышев ответил тоже вопросом:

– Другие помогали меньше?

– Так не помог никто, – возразила она твердо. Но тут же скривилась и замотала головой, будто стряхивая дурман или сон: – Да нет, конечно! Чушь. Другие помогали в сто раз больше. Да и в тот раз он, по-моему, не столько хотел помочь, сколько боялся. Он вообще довольно труслив.

– А чем помог-то, если не секрет?

Она удивленно вскинула глаза:

– Я же вам рассказывала. Тогда, на даче. Мне это было вот так нужно!.. Но есть у меня подозрение, что он пошел в лес не поэтому, а… Ну, просто испугался, что я сделаю какую-нибудь глупость. А это ему, конечно, ни к чему.

– Из двух зол выбрал меньшее?

Марина усмехнулась:

– Да, пожалуй.

Но тут же оговорилась:

– Хотя настроение чувствует тонко. В этом ему не откажешь. Все чувствует!

– Ну и что? – неприязненно возразил Батышев. – Ну, чувствует настроение. Понимает людей и пользуется этим. Не такой уж большой плюс… А вся его, как ты выразилась, доброта… Да ему, если хочешь, быть добрым просто удобней. Во всех отношениях удобней. Вот ты говоришь, он трусоват…

Девушка попыталась вставить:

– Я имела в виду только…

Но Батышев остановил ее поднятием руки – он боялся потерять мысль:

– А ведь быть добрым совершенно безопасно. Если ты гладишь людей по голове, тебе никогда ничего не грозит. А вот за резкое слово, пусть тысячу раз справедливое, можно расплатиться весьма и весьма…

Чем дольше он говорил, тем неприятнее становился ему этот неглупый, осторожный, видимо, обаятельный и тем особенно опасный эгоист. Ну чего он губит девчонку? Зачем, без всякой к тому необходимости, просто так, автоматически, держит при себе? При желании мог бы оттолкнуть, а ведь не отталкивает!

Батышев вдруг заметил, что девушка слушает невнимательно, нетерпеливо подергивая губами. Может, и вообще не слушает, а только ловит паузу. И действительно, едва он остановился, она заговорила торопливо:

– Я не так объяснила. Вообще-то он не трус. Он раньше в другой конторе работал – знаете, почему ушел? Выживали его друга, так он единственный встал на защиту. И сам вынужден был уйти. В каких-то вещах он как раз смелый…

Батышев снова поднял ладонь.

– Постой! Ты же говоришь – друг. Но вступиться за друга – это еще не смелость. Скажи, мог он поступить иначе? Да его все знакомые считали бы подлецом! А потерять уважение к самому себе? Нет, это не смелость, это поступок вынужденный.

Марина довольно долго морщила брови.

– Скажите! А мне и в голову не приходило…

Она еще помолчала и озадаченно уставилась на Батышева:

– А почему вы так хорошо все понимаете?

Это было сказано без намека на лесть, с обычной ее прямотой. Батышев даже смутился немного:

– Ну, милая… Поживешь с мое – и ты будешь понимать. Всего-навсего опыт. Все мы люди. И ходим, в принципе, по одним и тем же лесенкам. Хочешь познать мир – познай самого себя. Так что никакой особой мудрости тут нет – возраст, личный опыт, и больше ничего.

Девушка спросила с сомнением:

– Значит, вы такой же, как он?

Батышев опешил. Этот вывод, и в голову ему не приходивший, железно вытекал из его собственных слов. Не зная, что ответить, он виновато развел руками:

– Наверное, в какой-то степени…

И вновь Марина огорошила его неожиданным поворотом мысли:

– Но ведь вы хороший человек. Значит, и он хороший. С недостатками, но ведь хороший. Разве не так?

Она ждала ответа, даже рот приоткрыла.

Но Батышев молчал. Он по-прежнему был уверен в своей правоте. И наверное, смог бы найти аргументы пожестче и посильней. Но к чему они, аргументы?

Вот ему этот незнакомый мужик заглазно неприятен, и Батышев вполне обоснованно вывел, что он трус и ничтожество. А девочка его любит, и по трезвым законам той же логики для нее он хороший человек. У Батышева логика неприязни, у нее логика памяти губ, кожи, коленок, дрожавших тогда на берегу, изворотливая и жадная логика измученного ожиданием тела…

– Жаль, – сказал Батышев и вздохнул, – жаль, что у тебя с ним все это было. – Он хотел выразиться проще и прямей, как говорит она, но губы сами преобразовали грубоватое слово во вполне пристойный эвфемизм. – Теперь тебе трудно будет от него освободиться.

Она не сразу поняла:

– А-а, вы об этом. Нет, это ерунда. Тогда, в лесу, мне с ним было никак. И еще комары кусались. Может, я вообще холодная, не знаю. Понимаете, для меня главным был сам факт, что вот это – он. Да и сейчас мне все равно, с кем он спит. Если бы только знать, что я ему хоть зачем-нибудь нужна…

– Ты меня извини, – сказал Батышев, – но я здорово устал. Давай-ка ложиться.

Разговор был бесполезен. Он словно крутился в воронке, и после любых виражей все равно сползал к горлышку, к начальной точке, к тому, что она его любит и не может без него.

– Я вас обидела чем-нибудь? – с тревогой спросила Марина. – Вы не сердитесь, я просто дура, не умею слушать, мне многие это говорят.

– Да нет, – поморщился Батышев, – при чем тут обида? Просто сейчас я ничем не могу тебе помочь. Завтра поговорим, еще будет время. Стели и ложись. А я отлично высплюсь в кресле.

Марина принялась стелить постель. Движения у нее были виноватые.

– Вот, – сказала она, – ложитесь.

– Ложись, ложись.

– Давайте без глупостей, – попросила она и зажгла маленький свет. – Я пойду на кухню, а когда ляжете, еще посижу с вами. Пока не уснете. Ладно?

Минут через десять, когда девушка пришла и села на пол возле кушетки, она была совсем другая – притихшая и присмиревшая. И Батышев отчетливо ощутил, что спор кончился: она пришла слушать и соглашаться.

Он погладил ее по голове и произнес устало:

– Тебе ведь ничего не надо объяснять, ты все прекрасно понимаешь. Даже бог с ним, с унижением. Но ты держишься с ним рядом на тонюсенькой паутинке – на прихоти его жены. Может, ей просто забавно смотреть, как неудачливая соперница вылизывает кафель у нее в туалете…

Батышев поймал себя на том, что вновь начал доказывать то, что в доказательствах не нуждается. Он вздохнул и просто сказал:

– Беги, пока можешь.

– Раньше хотела замуж, – проговорила она задумчиво и грустно, – хотела детей. Да и сейчас хочу – хоть завтра родила бы, даже институт бросила. Но ведь пока от него совсем не отвыкну, ну какая я буду жена?

– Несколько лет. Это быстро не проходит.

– Если бы ребенок от него… Но на это он никогда не пойдет…

– Тот парень в Москве тебя любит?

– Очень. Вот уж он-то точно добрый. Без всяких сомнений.

– Надо разорвать этот круг, – сказал Батышев.

Она кивнула:

– Все. Я уже решила. Сама хочу. Ведь это может десять лет тянуться. А рожать когда?.. Эх, хоть бы летали завтра!

– Вот и умница, – сказал Батышев.

– Можно поцеловать вас в щеку? – попросила она.

– По-моему, даже нужно.

Уже засыпая, он слышал, как девушка шуршит книгами…

Спал он недолго, часа два наверное, и проснулся от скрипа шагов. За окном было серо и мутно. Марина стояла у двери в свой куртке с «Шикотаном» и сумкой через плечо.

– Не хотела будить, – сказала она. – Я вам записку написала. Ключ суньте под половик. Там кофе отыскался, я на плите оставила… Вы спите, я будильник завела.

– Разве пора? – удивился Батышев, еще не выбравшийся из сна. – Нам же к восьми.

– Я не полечу. Сдам билет. А на Южный – в шесть двадцать.

Он потер веки, проснулся окончательно и молча посмотрел на нее.

– Да, – сказала она, – назад.

Лицо у нее вновь было независимое и замкнутое.

Батышев не возразил.

Тогда она напоследок проявила вежливость: объяснила тоном беззаботно-холодноватым, начисто исключавшим всякую возможность дискуссии:

– В конце концов, мне всего двадцать один. Не так уж страшно. Даже если еще три года потеряю – ну и что? Другие вон и в сорок рожают…

Собственно, на том история и кончилась. Больше Батышев ее не видел. И их сентиментальный уговор – раз в год встречаться на острове во имя спасения души – постигла участь большинства подобных соглашений. Марина ему так и не написала. А сам он хотел, но постеснялся – взрослый человек девчонке, да, в общем, и повода не было, кроме элементарного любопытства, как там у нее повернулось. По въевшейся привычке все додумывать до конца он потом долго ломал голову над этой странной личностью и странной судьбой. В мозгу крутились привычные формулы: упрямство, безволие, инфантильность – хочу, и подай! Но потом откуда-то сбоку вдруг выплыла мысль, почти нелепая, но любопытная и неожиданно стойкая: во всяком случае, опровергнуть ее Батышев не сумел, хотя и старался.

Мысль была вот какая. Как зерну для нормального развития нужно не только тепло, но и холод, так и человеческому существу, чтобы вырасти здоровым и жизнеспособным, необходим в молодости не только опыт радости, но и опыт страдания. Чаши этой никому не миновать. Разница лишь в том, что сильный выбирает себе страдание сам, а на слабого оно сваливается, как кирпич с балкона. Есть, конечно, хитрецы, которым удается вообще избежать всякой сильной душевной боли, но и они не становятся исключением из правила: вся их пресная, осторожная, мелкая жизнь оказывается страданием в рассрочку…

Батышев вспоминал, как в чужом городе, в чужой квартире он убеждал угрюмую девушку не плыть по течению, взывал к ее гордости и разуму. Но, может, на самом-то деле все происходило наоборот – он уговаривал ее малодушно оттянуть неизбежное? А она, молодец, не поддалась и все-таки пошла навстречу страданию, как смелый первоклашка в грозный день укола первым, не дожидаясь вызова, подставляет лопатку под шприц…

Сам Батышев тогда все же слетал в Москву. Кстати, авоська с рыбой действительно не понадобилась – он хоть и вручил кету, но уже после, когда все было решено. В результате, как он и предполагал, у него стало чуть больше денег и чуть меньше времени, чтобы их тратить, – лоскуток собственной, свободной, только ему принадлежащей жизни усох еще на четверть или на треть.

Словом, счастливей Батышев не стал. Но не стал и несчастней. Положение его на факультете упрочилось, за полтора года удалось организовать две довольно интересных конференции, и легче стало проталкивать в аспирантуру способных и симпатичных ребят. Вообще административная деятельность оказалась приятней, чем он ожидал. А когда дочка кончила десятый и сдавала на филфак, не пришлось даже никого просить – все решилось как бы само…

Нет, жалеть было не о чем.

Лишь иногда Батышеву становилось беспокойно, зябко, и он вздыхал, что в ту хабаровско-московскую неделю, не остановившись, пробежал последнюю крупную развилку на своем жизненном пути. Спокойнее было думать, что колея, на которую его вынесло, – лучше. Он так и думал.

Конечно, хотелось бы знать, что осталось там, за поворотом. И жаль было, что та, другая возможность потеряна, вероятно, навсегда. Но Батышев, как человек умный, утешал себя тем, что вся наша жизнь, увы, на три четверти состоит из потерь.