Текст книги "По чуть-чуть…"

Автор книги: Леонид Якубович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

XIX

века. Поначалу, работал он на подхвате, потом стал что-то типа помощника артельщика, а потом был повышен до «нижнего»! То есть работал уже не наверху выгребной ямы, а внизу. Найти там при случае можно было всё, что угодно: иденьги, и броши, и золотые портсигары. Конечно, всё найденное уходило в общей котёл, но большую часть «нижний» брал себе. Потому работа «нижнего» считалась в среде золотарей почётной и выгодной. Шмаков был, судя по всему человек необычайно деловой и оборотистый, поэтому уже к концу века стал не только артельщиком, но и подмял под себя чуть не всё выгребное дело в городе. Он разбогател и построил доходный дом в районе Земляного вала, в абсолюте подтверждая истину, о том, что деньги не пахнут. В одном крыле его дома была гостиница коридорного типа для зажиточных горожан, а две секции занимали отдельные апартаменты. В момент уплотнения, самого старика Шмакова уже не было в живых, в России остался младший его сын. Старший еще в семнадцатом году эмигрировал куда-то в южную Америку, а младший Шмаков с красавицей женой еще жил в этой самой пятикомнатной квартире, куда и подселили моих предков. Месяца через два, как они въехали, в квартиру к Шмаковым пришли с обыском. Проверили документы у деда с бабушкой и тут же определили их в понятые. Два матросика прошли в дальние комнаты, другие – солдат с «кожаным» чекистом протопали в кабинет. В прихожей остался ещё один – маленький небритый, в длиннополой шинели, обмотках и папахе. Придерживая у плеча винтовку с примкнутым штыком, он нарочито медленно отсыпал табак из кулька, свернул самокрутку, закурил и шагнул в личный будуар мадам. Солдатик пинком ноги открыл дверь, шагнул внутрь и окостенел. В мерцающем свете хрустальных бра, навстречу ему вышла длинноволосая красавица в абсолютно прозрачном пеньюаре. Солдат поочередно выронил на пол цигарку, затем винтовку со штыком и прилип намертво к полу, выкатив из орбит бешеные глаза. – Что вам угодно, голубчик? – проворковала красавица томно и повела плечиком. – Эт... ё... едрит твою... – Слова выпадали из солдатика, как отстрелянные гильзы – Вы, это... чтоб тебя... твою... растудыть... Енто что у вас тута? И он, багровея и глядя уже в стену, ткнул пальцем в большую инкрустированную шкатулку, стоящую на трюмо. – Это? Это моя личная переписка... – Мягко улыбаясь, шепнула мадам и подняла пеньюар до горла. Солдатик спиной выпал из комнаты в коридор. Затем так же спиной – из коридора на лестничную клетку, загремел вниз и исчез, как и не было. Остался только одуряющий запах махорки и «трёхлинейка» с примкнутым штыком. Они так все и ушли, ничего не обнаружив. В шкатулке меж тем были все драгоценности семьи Шмаковых тысяч на триста по тем еще деньгам. Через три дня они удрали за границу. Ещё через три дня явился прилично одетый господин в дорогом пальто на меху, с меховым же воротником, котелке и богатой тростью в руках. Бабушка встретила его в дверях. – Можно я видеть господин Шмакоф? – господин говорил с сильным акцентом. – Его нет. – А где есть господин Шмакоф? – Они уехали. – Так. А когда можно здесь ждать господин Шмакоф? – Боюсь теперь уже никогда. Они совсем уехали. Навсегда, а что вы хотели? – Нихт... – Произнёс господин и упал в обморок. Позже выяснилось, что перед отъездом, младший Шмаков ухитрился продать, якобы принадлежащий ему, фамильный особняк под представительство какого-то банка и получить деньги. Собственно господин пришёл за купчей и свидетельством на домовладение. Это не был фамильный особняк золотаря Шмакова. Это было здание «Московского английского клуба», бывшего дворца Разумовских на Тверской, где позже обосновался Музей революции. Больше о Шмаковых неизвестно ничего. Их квартира превратилась в обычную московскую коммуналку. Пять комнат, пятнадцать соседей и одна общая кухня. Мы жили в его кабинете. Мы – это папа, мама, я, мамина сестра с мужем и моей сестрой, а так же бабушка и дедушка. Кабинет был разделён на три части фанерными перегородками, которые дрожали, как осенние листья на ветру, когда дед начинал чихать. Именно от бабушки Анны Львовны моя мать переняла по традиции великую неспособность что-нибудь готовить. Бабушка не умела ничего, кроме как командовать. Она была вегетарианкой, овощи покупала у лотошницы, которая торговала недалеко от нашего дома, и целыми днями хрустела морковкой. Дед утром пил чай с сухариками, обедал он на работе, а ужин ему не полагался по причине излишней полноты. Перед работой дед каждое утро получал пакетик с пятью морковками, которые должен был съесть в течение дня. Морковки были обязательно нечищеные, потому что: «Семён, запомни! При чистке морковь теряет витамины! Её чистить нужно только перед употреблением!». Поэтому деду был куплен специальный ножичек, который он хранил на работе. Дед не любил морковь, но он терпел. Брал пакетик, выходил из дома и отдавал пакетик лотошнице. Потом дед шёл на работу, а лотошница в тот же день продавала этот пакетик с нечищеной морковкой бабушке Анне Львовне. Раз в месяц бабушка с подругами собирались у тёти Рикки. То есть они довольно часто заходили и к нам, но это так – потрепаться, попить чайку с дедовыми сухариками. Но jour fix? у Рикки всегда был событием в истинном смысле этого слова. К этому дню надевались длинные еще довоенные платья с кружевными жабо. Вынимались старинные броши, перстни и обязательно длинные перчатки до локтей. Они встречались в половине пятого на углу Мясницкой и Чистопрудного бульвара, и шли в магазин «Чай», который располагался в первом этаже, когда-то доходного дома купца Перлова. Там покупался китайский ароматный чай, колотый сахар и конфеты. Покупать торты или пирожные было запрещено категорически. Всё, что касалось гастрономии, было абсолютной вотчиной тёти Рикки и вторгаться туда, даже мысленно, было недопустимо. Чай и колотый сахар – остальное тётя Рикка готовила только сама. Я, как «любимый племянник», имел право не покупать ничего. Два раза в неделю, после школы я приходил к тёте Рикке обедать. От школы пешком до Покровских ворот, и там, на трамвайчике три остановки. Минут пятнадцать. Но! Я никогда не приходил к ней до обозначенного срока, даже когда нас пораньше отпускали из школы, я нарочно шёл пешком, чтобы придти точно к указанному часу. Иногда ждал в подъезде и ровно за минуту звонил в дверь. Я всегда приходил, тютелька в тютельку, что бы не оказаться у Рикки раньше времени. Я приходил, когда всё уже было готово и можно было сразу сесть за стол. Она была феноменальный кулинар, но смотреть, как она готовит, было невыносимо. Я это видел несколько раз, но на большее меня уже не хватило. К примеру, брался кусок мяса. Нет, сначала надевался крахмальный фартук, протирался стол, мылись руки, а потом уже брался кусок мяса. Раскладывалась салфетка. Снималась бумага, в которую этот кусок был завёрнут. Бумага аккуратно складывалась в три-четыре раза и выкидывалась в мусорное ведро, которое выносилось за дверь кухни. Мясо промывалось и сушилось салфеткой. Мылись руки. Салфетка прополаскивалась горячей водой, отжималась и вешалась на верёвку над плитой. Тщательно промывалась разделочная доска. Протиралась. На неё укладывалось мясо. Брался нож, обмывался горячей водой, протирался насухо. Отрезался кусок мяса. Укладывался на чистую тарелочку. Остальное заворачивалось в чистую бумагу и убиралось в холодильник. Отрезанный кусок промывался холодной водой, промокался другой салфеточкой, посыпался специями, заворачивался в эту салфеточку и убирался в кастрюльку с крышечкой. Протирался стол. Мылись руки. Потом из холодильника вновь вынималось мясо. И всё повторялось сначала... Хлеб нарезался в том же порядке. Брался батон. Разворачивалась бумага. Крошки стряхивались в руку, и выбрасывались в помойное ведро, которое для этого приносилось из-за двери. Затем ведро выносилось обратно вон из кухни. Мылись руки. Брался чистый нож. Отрезался кусок. Приносилось ведро. Крошки стряхивались в руку, и выбрасывались в ведро. Ведро выносилось. Руки мылись. Батон заворачивался в бумагу и убирался в шкаф. Отрезанный ломоть укладывался в хлебницу и закрывался салфеточкой. Обратно вынимался батон. Отрезался ещё один кусок... И всё это молча, с таким лицом, как будто она не готовила, а совершала какой-то древний священный ритуал. Можно было сойти с ума и изойти слюной, глядя, как она готовила. Но нельзя было ни разговаривать, ни скрипеть стулом – она сердилась страшно. То, что она умела делать на кухне, было грандиозно. Она знала кулинарные рецепты, по-моему, всех народов мира, ну большинства, точно. У неё на кухне была огромная библиотека, которую она через много лет мне завещала, но она никогда туда не заглядывала. Она знала всё. Это была какая-то высшая кулинарная математика. Она не просто готовила фантастические соусы и маринады, она знала историю сотен рецептов: от кулинарных капризов царицы Клеопатры до наших дней. При этом она говорила на трёх языкахи была блестящим рассказчиком. Она прямо-таки завораживала меня своими притчами о гастрономических традициях разных стран и заставляла учить рецепты чуть ли не наизусть, что я делал, кстати, с удовольствием. Вот она лежит передо мной эта тетрадочка с её рецептами. Шотландский луковый суп Кокки-Ликки... Финский черничный пирог... Прованские оладьи из кабачков цукини с цветами... Венский штрудель... Свиные ножки с кислой капустойи горошком по-баварски... Мекленбургский рулет со шкварками... И какой-то умопомрачительный испанский соус из белых грибов и полусухого белого вина... Это можно не есть. Можно просто читать одни название и перед тобой уже возникает великая гармония запахов и вкусов. Боже, что она творила на кухне! Но смотреть, как она готовит, повторяю, было невозможно! Я много раз спрашивал её – какого чёрта, в самом деле? Ну, взяла мясо, ну отбила, ну посолила, ну пожарила! Что такого? Поели, потом всё уберём, всё помоем. Что суетиться-то? Она только улыбалась в ответ и переводила разговор на другое. Это было какой-то частью её прежней жизни, а об этом она предпочитала не распространяться. Однажды они с бабушкой Анной Львовной протрепались о чём-то у нас дома до позднего вечера. Рикка пила кофе, она всегда пила только кофе, бабушка отпарывала подкладку своей старенькой шубы, чтобы отдать её в ателье на перелицовку. Около одиннадцати часов, Рикка собралась уходить, и бабушка решила проводить её до трамвая. Остановка была прямо напротив нашего подъезда, но всё равно одной идти было страшновато. Это был сорок шестой год, в Москве был жуткий бандитизм, грабили прямо на улицах не только ночью, но и днём. Она накинула свою распоротую шубу ватином вверх, и они пошли. Пока подошёл трамвай, пока они прощались, прошло еще с полчаса. Рикка уехала и Анна Львовна пошла домойс чувством выполненного долга. Повторяю, Москва сорок шестого года, одиннадцать часов вечера. На улице темнота, хоть глаз коли, в подъезде не на много лучше – две тусклые лампочки на четыре этажа. В пролёте между вторым и третьим этажом стоял один, ближе к лестничной площадке третьего этажа – второй. Когда бабушка миновала второго, он ухватил её за шею сзади, прижал нож к горлу и хрипло сказал: «Шубу сымай!». Вероятно, в темноте им показалось, что старушка в меховом манто. Анна Львовна среагировала на предложение снять шубу мгновенно и адекватно – она сказала «Ой!» и потеряла сознание. И рухнула навзничь на этого, с ножом, который стоял на ступеньку ниже неё. В мире нет ни одного грабителя, ни одного самого страшного серийного убивашки, который бы смог устоять, когда на него в полутёмном подъезде сверху валяться сто двадцать пять килограммов, завёрнутых в ватин. Этот, естественно, не устоял тоже и рухнул спиной вперёд, вместе с бабушкой и распоротой шубой, на того, что стоял ниже. Анна Львовну спасло то, что она упала не на мраморные ступеньки лестницы, а на мягкое. Под ней всё-таки был не один грабитель, а два, а это в два раза мягче, плюс ватин. Придя в себя, она, завывая, выползла из подъезда прямо к ногам конного патруля. Из тех двоих, кто покусился на бабушкину шубу и честь, завывать мог только один. У второго оказался перелом основания черепа, а у этого, который завывал – сломан нос и выбита челюсть. В результате, бабушка получила грамоту за поимку двух особо опасных преступников, которая была подписана аж самим Министром внутренних дел Кругловым. Когда я напомнил Рикке эту историю, она заявила, что нечего тут иронизировать, потому что еще неизвестно, как бы я повёл себя в этой ситуации. И что, вообще, бабушка моя – человек, между прочим, героический и никакого сознания она, наверняка, не теряла, а просто споткнулась об этого уголовника и всё. Дальше она поведала о том, как во время войны бабка вывозила детские дома из Сталинграда по Волге на прогулочном теплоходике. И что плыли они по ночам, а днём приставали к берегу и маскировались ветками, потому что днём их ужасно бомбили. Я тут же встрял со своим многолетним вопросом: «А ты что в то время делала?». Она неожиданно размякла, уселась на диван, закурила неизменную «беломорину» и поведала потрясающую историю. Году в тридцать шестом возникла возможность внедрить своего человека в дом высокопоставленного чиновника немецкого посольства в одной из европейский стран. Выбор пал на Рикку. Поскольку там нужна была повариха высокого класса. Рикку лучшие повара готовили тут полгода, потом ещё год её возили из одной страны в другую, меняя документы и имена. И, наконец, в это посольство прибыла из южной Америки с рекомендательными письмами некая кухарка, которая и была принята на работу с испытательным сроком. Недели через две в кухню явилась сама фрау. Не говоря ни слова, встала возле двери и стала смотреть, как Рикка готовит. Ну, та уж, чтоб показать, на что она способна, расстаралась по высшему классу. И вот, когда прислуга поволокла готовые блюда в столовую, фрау поднялась со стула и сказала: – Очень хорошо! – О, вы преувеличиваете! – Рикка была красная от удовольствия. – Не перебивайте меня. – Сказала фрау, не повышая голоса. – Очень хорошо. Вы уволены. – Как?! – Рикка в эту минуту забыла, что она разведчица, в ней взыграло чисто профессиональное самолюбие повара. – Я что плохо готовлю? – Нет. – Сказала фрау. – Готовите Вы замечательно. Ни в доме моего отца, ни в доме моего мужа так вкусно не готовили никогда, но! Но, когда вы готовите, у Вас грязно накухонном столе! Прощайте. И Рикку выгнали. В Москве ей влепили «строгача» за срыв операции и это ещё ей повезло, всё могло быть гораздо хуже. Она приучила меня не только к тому, что кухня – это святое, она раз и навсегда вбила мне в голову, что в основе всего кулинарного искусства лежит один, всего один, основополагающий рецепт. Нужно очень любить того, кому ты готовишь. И всё. Я страшно люблю всех, для кого готовлю, но, если я что-то делаю из теста, мне никто не верит. Как только я начинаю замешивать муку, у всех создаётся впечатление, что я их искренне ненавижу. Я их не просто ненавижу, я желаю им ужасной, мучительной смерти, и потому взялся за тесто, чтоб они все потом, отравились и подавились одновременно. Тем, что получается у меня в результате из теста, можно не просто проломить кому-нибудь голову, этим можно напугать до смерти, если неожиданно сунуть это человеку под нос. Мои произведения из теста всегда уродливо бесформенные, как бы я ни старался, и почему-то с дырочками. Уже не говоря о том, что даже, если я вообще не включаюдуховку, они всё равно подгорают с одного края. От всего этого можно повеситься, но сделать с этим я не могу ничего. Самое удивительное, что даже, если из теста готовлю не я, а кто-нибудь другой, но я это ем – последствия не предсказуемы ни для меня, ни для того, кто мне это дал. Я влюбился первый раз в восьмом классе. Её звали Таня. Как мне и было написано на роду, она не умела готовить, но что еще страшнее, жутко любила это делать. Когда наши отношения от простых переглядываний, перешёптываний и провожаний перешли в «подъездно-поцелуйную» фазу, я был торжественно приглашён к ней в гости. Отец её был дипломатом, и они с матерью находились в какой-то длительной зарубежной командировке. Это обстоятельство предполагало такую сказочную перспективу в наших взаимоотношениях, что я не мог спать из-за прямо-таки будоражащих сновидений. Жила она в огромной квартире, прямо напротив Курского вокзала, вместе с маминой сестрой, своей тёткой Агафьей Капитоновной. Была тётка удивительно худа телом и говорила таким визгливым голосом, что временами казалось, что она притворяется. У неё был хронический насморк, и она постоянно сморкалась в носовой платок, величиной с простыню. Ей было, вероятно, около пятидесяти, но она считала, что ей максимум двадцать два, и смотрела на всех мужчин таким томным взглядом, что становилось не по себе. При этом ещё она имела такую же томную походку, и казалось, части её тела скреплены диванными пружинами и двигаются в разные стороны сами по себе, продолжая ещё вихлять и подрагивать, даже когда она останавливалась. Она собирала газетные вырезки о разных происшествиях, которые вырезала и наклеивала в толстый альбом. Как они жили, понятия не имею – Агафья готовила ещё хуже, чем Танька. Правда, раз в неделю они получали мидовский паёк и ещё могли заказывать обеды на дом из мидовской же столовой. Ещё у них была похожая на крысу собачка, которую звали Броня. Броне, видимо, кто-то в детстве сказал, что она сторожевой пёс, и она бросалась на всех, до кого могла допрыгнуть на своих кривых лапках и тявкала, не переставая. Голос у неё был ровно такой же, как у Агафьи Капитоновны, и они тявкали в унисон. Мы договаривались на среду, но на четверг назначили контрольную по алгебре, и мы перенесли свидание на субботу. К моему приходу они решили испечь пирог. Татьяна открыла мне дверь, велела повесить куртку на вешалку и умчалась на кухню. Я вошёл в столовую и от нечего делать стал смотреть разные иностранные журналы. Прошло с полчаса. Смотреть журналы надоело, по телевизору без конца рассказывали о наших грандиозных успехах в сельском хозяйстве, и я пошёл на кухню, узнать, что они там делают столько времени. Я ошибся дважды. Первое, когда размечтался, что нас сегодня вечером будет двое. Нас в квартире было не двое, и даже не трое. Нас было пятеро. Я, Танька, тётка Агафья Капитоновна, шавка Броня и тесто. Оно лежало в эмалированном тазике, и я вошёл, как раз когда они пытались его оттуда выковырить. Но оно оттуда не желало вылезать. Оно там привыкло. Эти две «безрукавки» поставили его ещё во вторник, чтобы испечь пирог к среде, и забыли про него начисто. Оно и стояло в этом тазике на подоконнике пять дней. Если бы это было дрожжевое тесто, оно бы за это время уже давно вылезло бы само с подоконника на пол, чтобы напомнить о себе, но они забыли положить дрожжи. И оно за это время затвердело и покрылось коркой, которую они пытались в четыре руки продолбить вилкой и штопором. Естественно, чёрт меня дёрнул помочь, хотя, при виде теста, надо было уйти сразу из кухни, куда угодно. Обратно в столовую, в ванную, домой, в другой город, в другую страну, куда угодно. Туда, где нет теста. Я этого не сделал. Я залез в ящик комода, вытащил ступку с пестиком и этим пестиком бабахнул по тому, что было в тазике. Я не знал, что это просто корка сверху, я думал, что оно затвердело вообще всё, и ахнул изо всех сил. Естественно, мы пробили эту корку. Я и пестик. И оказались внутри. Пестик весь целиком, я по локоть. И когда я попытался вынуть руку, она застряла, и тазик с тестом и с пестиком повис на мне. Я хотел это стряхнуть, но оно не стряхивалось. Тётка вцепилась в тазик и дёрнула на себя. Раздался какой-то болотный «чмок» и рука моя выдернулась. А тётка с тестом, тазиком и пестиком отлетела назад и упала на банкетку, где сидела Броня. На Броню еще никто не нападал таким ужасающе тощим задом, и она тяпнула тётку за ягодицу изо всех сил. И, вероятно осталась без зубов, потому что у тётки Агафьи, судя по одежде, мягкого там не было ничего. Там, вероятно, был такой же тазик, как тот, что она держала в руках, но плоский, как доска. Они взвыли обе одновременно, тётку выстрелило с банкетки обратно, и она ринулась на меня с тазиком на перевес. Зрелище было жутковатое – впереди нёсся тазик с тестом, сзади висела собака, посредине была Агафья с выпученными глазами. Я успел только прикрыться локтём, и она насадила на меня этот тазик с тестом и пестиком обратно на руку. В кухне повис дикий визг, лай, и одуряющий запах. За пять дней тесто прокисло совершенно, и под коркой образовалась какая-то сероватая слизистая масса, которая воняла страшно. И оно стекало по моей клетчатой рубашке и новым джинсам за целых пятнадцать рублей, которые были одеты специально к этому случаю. И я уже сам стал пахнуть, как это тесто в тазике, и судя по этому запаху, я был убит очень вонючим пестиком у них в квартире еще во вторник и меня похоронили в этом тазике прямо в тесте, а сегодня я вылез, чтобы испробовать их пирог. Ни в какое помойное ведро я вместе с тазиком не влезал, в мусоропровод тоже, и Танька велела мне пойти выкинуть тесто на помойку во дворе. Зажимая нос, открыла мне дверь, вызвала лифт и, задыхаясь уже совершенно, убежала обратно в квартиру. Пришёл лифт, двери раскрылись, и я полез внутрь, держа на перевес руку с тазиком, как гладиатор в гипсе. А в лифте ехал толстый гипертоник с багровым лицом в песочного цвета пальто и такой же шляпе. Гипертоник втянул носом воздух и решил, видимо, что за ним пришёл инсульт. Он стал дико сопротивляться и выталкивать меня обратно из лифта. А я хотел в лифт. И мы пихались в этой жуткой вонище, толкая тазик друг на друга. В какой-то момент он успел ткнуть кнопку лифта. И двери закрылись. Руки я успел выдернуть, но тазик с тестом остался внутри вместе с запахом и гипертоником. И они все вместестали опускаться вниз. Было очень похоже на ритуальный зал, не хватало только оркестра и почётного караула. Но оркестр вряд ли смог бы играть в этой вонище, а караулбы просто перестрелял сам себя, чтоб не мучиться. Танька с тёткой содрали с меня рубашку и джинсы, и в одних трусах запихнули в ванную. Они успели только намылить мне голову, как раздался звонок в дверь. Агафья пошла открывать. За дверью стоял гипертоник с тазиком. От него воняло так, как будто с того света явился дух старика Шмакова, лично поднявшийся из загробной выгребной ямы, сказать, что гипертоника они, пожалуй, примут, но тазик просят забрать, потому что они там все задохнуться. С Танькой я больше не встречался. Она, правда, еще пару раз приглашала меня на ужин, но я не пошёл. Наша коммуналка была типичной московской коммунальной квартирой того времени, с общей кухней, туалетом и ванной. Жили мы по адресу – улица Чкалова, дом семь, квартира пять. Там сейчас какой то банк. И у нас был телефон, который висел в коридоре. – Ка-семь-двадцать два-пятьдесят шесть. В одной комнате, рядом с кухней размещалась замечательная семья Больдыревых с маленьким сыном Мишкой. В соседней комнате жила Масюська. В миру звалась она Мария Моисеевна Ботвинник, была профессором МГУ, работала на кафедре то ли органической, то ли неорганической химии и получала сотни писем, когда шахматист Ботвинник выигрывал очередной турнир, поскольку была его полной тёзкой. В комнате, рядом с телефоном располагалась Ольга Петровна. Жили она вдвоём со взрослой тридцатилетней дочерью Верой и их с бабкой грандиозные скандалы на кухне были чуть ли не ежедневной, традицией нашей квартиры. Дальше, в бывшем кабинете Шмакова жили мы ввосьмером, а рядом – Ганька. Почему «Ганька», я не знаю. Ей было за шестьдесят и только потом, через много лет я узнал, что полное имя её было Геннариета Львовна, и они с бабушкой были родными сёстрами, но всю жизнь не разговаривали друг с другом, потому что в молодости одна у другой отбила жениха, то есть значит – моего деда Семёна. Потом дом наш расселили, и мы все разъехались кто куда. Потом я закончил институт, и стал жить на Таганке, в угловом доме, одна сторона которого выходила на Гончарную набережную, а другая – на Гончарный проезд. Жили мы навтором этаже и окна наши выходили ровно на крышу травмопункта, который располагался на первом этаже, рядом с булочной. Как мы там жили, понятия не имею. Грохот круглосуточно стоял страшный. Метрах в ста, за окнами бесконечно шёл транспорт вверх по Краснохолмскому мосту, а прямо перед нами – вверх и вниз по Гончарному проезду. Окна можно было открывать только по субботам и воскресеньям, и то ночью, когда стихал поток машин. Но и то не всегда. Однажды в воскресенье, 9 мая 1979 года, я эту дату запомнил на всю жизнь, я проснулся рано утром от чьего то взгляда. Кровать наша стояла прямо напротив окна. Жара была страшная и мы с женой, откинув в сторону простыни, спали в чём мать родила. Я открыл глаза, поднял голову и окостенел. В открытом окне нашем стоял по пояс танкист в шлеме и глядел на нас немигающим взглядом. Минуты две мы так и смотрели друг на друга. Потом что-то взревело страшно, танкист отдал мне честь, дёрнулся и куда-то уплыл из нашего окна, оставив в комнате сизый вонючий дым воспоминаний. Я бросился к окну и тут сообразил, что танкист стоял по пояс в люке танка, ровно на уровне нашего окна. И вся колонна двигалась вниз к набережной и дальше на Красную площадь для участия в параде. Больше всего меня тогда поразило даже не то, что он застал нас голыми, а то, что он отдал мне честь. В соседнем крыле дома на девятом этаже жил замечательный малый Володька Надинский. Здоровенный такой веселый, никогда не унывающий человек с громоподобным голосом. На самом деле звался он Владимир Юрьевич Надинский-Артамонов-Басин-Кальхерт. Кровей в нём было понамешено не знамо сколько. Был он на четвертушку – русский, на четвертушку – поляк, на четвертушку – еврей, ещё что-то, и при этом он был потомком какого-то древнего немецкого баронского рода. И всё это кровосмешение бродило в нём,как молодое вино. Вовка был большой во всем. Он был огромный, мощный, с таким же, повторяю, голосом и характером. Девки ходили за ним табунами и сами собой укладывались в штабеля. Он великолепно кухарил и вечно готовил что-нибудь вкусненькое. Жил он в коммунальной квартире с двумя соседями, одного из которых звали Никитович. Никитович, и всё.Потому что он тихо пил с утра до вечера и никому не мешал. И Володька кормил его гороховым супом и стрелял у него сигареты. Съесть Владимир Юрьевич мог всё, до чего способен был дотянуться, и столько же выпить. Он был похож на Партоса, но без сапог и шпаги, а «мадам Кокнар» у него была не одна, а десятка два одновременно. Всё, что бы он ни делал, было широко и красиво. И мы дружили с утра до вечера, и всё вокруг было весело и солнечно. Мама его когда-то была администратором у Клавдии Ивановны Шульженко. Жили они с мамой раньше на Старом Арбате. И Вовка время от времени ходил обедать в шашлычную «Риони», которая была на Арбате в то время. Шеф-повара этой шашлычной звали Арсентич. У него были больные ноги. И Володька однажды достал ему через маму какое-то дорогущее заграничное лекарство, и с тех пор Арсентич держал Володьку за сына и для него в «Риони» был неограниченный кредит. И вот однажды, они с друзьями этим кредитом воспользовались до такой степени, что по утру, он еле сполз с кровати. О том, чтобы открыть глаза полностью, не могло быть и речи. И он, практически, вслепую, шатаясь, побрёл за пивом. Вышел из подъезда и понял, что дальше он не сделает и шага. Володька поднял руку, сел в подъехавшее такси, опустил стекло, высунул в окошко голову и, прошептав сиплым голосом «Давай прямо!», закрыл глаза и задремал. Они проехали метров триста и остановились на светофоре. И Володька вдруг почувствовал на своём лице чьё-то горячее неприятное дыхание. Он открыл глаза, повернул голову и окостенел. Через открытое окно, с улицы, на него лицо в лицо глядел чёрт. Володька закрыл глаза, подождал секунду и открыл опять. Чёрт был тут, смотрел на него красными глазами и тяжело дышал. При этом Володька ясно увидел, что у него на голове рога и он весь черный. Вовка опять закрыл глаза и сам себя так ущипнул за руку, что потом недели две ходил с синяком. Но чёрт не исчез. Он как дышал на него зловонно нос к носу, так и дышал. И глазища его красные смотрели в упор угрожающе, и не мигая. Так продолжалось секунды три, которые показались Володьке вечностью. Тогда он попросил водителя, чтобы тот его ущипнул. Водитель сказал, что за полтинник может даже укусить. Вовка дал рубль, и водитель ущипнул не только его, но и себя до крови. Чёрт не исчез. Володька поднял немеющую руку и перекрестил сначала себя, потом чёрта, потом водителя, потом опять себя. Ничего не случилось. Чёрту было плевать на крестное знамение, и только рога у него встали как-то дыбом. Тогда Володька взял и плюнул в него всем, что смог собрать в пересохшем своём рту. Чёрт замер, перестал дышать, а потом вдруг рыкнул на Вовку тяжело и гулко. И опять уставился ему в лицо красными своими глазищами. Володька понял, что доигрался до «белой горячки». Он повернулся к шофёру и сказал: – Давай в Кащенко, у меня «белочка»! Водитель вжался в сиденье и так рванул с места, что Вовку откинуло назад. И тут он понял, что это был не совсем чёрт. То есть даже вообще не чёрт. Они стояли на светофоре бок о бок с таким же такси, на заднем сиденье которого расположился огромный чёрный дог. Ему было жарко. Он сидел, высунув голову в открытое окно, и дышал тяжело и часто прямо Вовке в лицо. Вовка не поехал за пивом. Он вернулся в «Риони» трезвый, как стёклышко. Причём не один. Вместе с ним, бросив машину, пошёл и шофёр такси. И они от всего пережитого пили до утра грузинское вино, и Арсентич крутил им на магнитофоне грузинские песни. Володька, по молодости, учился, естественно, в вечерней школе, поскольку ни одна «дневная» выдержать его не могла. Сидел он на задней парте вместе с маленьким человечком, которого звали Махмуд Шейх. Этому Махмуду было уже за пятьдесят, и он не то что писать, он по-русски говорил с трудом, с акцентом и ошибками в каждом слове. Он был прекрасным поваром, и у них с Володькой было соглашение – Махмуд учит Володьку готовить, а за это Володька пишет за Махмуда все сочинения. Махмуду обязательно нужно было получить аттестат, потому что по идиотским нашим правилам, без аттестата ему не присваивали какую-то там высшую квалификацию. Махмуд родился перед Революцией, через три года родители его эмигрировали в Персию и увезли его с собой. Ему было пять лет, когда папа и мама его померли во время какой-то эпидемии, и его подобрал дядя, человек очень богатый и властный. Дядя владел несколькими гостиницами и ресторанами, и чтобы племянник не вырос белоручкой, заставил его работать. И Махмуд прошёл путь от простого посудомойки до шеф-повара одного и лучших ресторанов Персии. На всём Востоке известно, что лучшие из кулинаров, как раз иранские повара. А Махмуд был лучшим среди лучших. Он вернулся в Россию, когда ему было за пятьдесят, и стал преподавать для наших поваров экстра-класса. Он был действительно потрясающий повар. Володька рассказывал мне, что однажды Махмуд готовил ужин, который Хрущёв давал в честь Гамаль Абдель Насера. И Насеру всё так понравилось, что он всерьёз просил Хрущёва отдать ему Махмуда насовсем. Но Хрущёв не согласился. И тогда Насер снял с груди орден и повесил его на Махмуда. Другой орденон, иноверец, получил от Патриарха Алексия Первого за то, что на какой-то великий православный праздник изготовил торт в виде Елоховской церкви полутораметровой высоты. [Картинка: pic10.png] Может, всё это было на половину враньё или пусть даже полное, но кулинар он был действительно великий. Он готовил умопомрачительный гуляш с корицей, мятой и гранатами. Фаршированные фрукты, которые сами по себе таяли во рту ещё до того, как ты успевал их проглотить. Рис с золотистой корочкой из топлёного масла, шафрана и йогурта. Баранину и курицу он мариновал и запекал над углями, как шашлык, или смешивал в гуляшах, которые готовил с фруктами и с соком лимона... Его десерты из розовой воды и фисташек... Его освежающие напитки, щербеты из растворенных фруктовых и травяных сиропов... А плов с чечевицей, изюмом и финиками... А мясные шарики с рисом, черносливом и пряными травами... А какие пончики с розовым сиропом, с неземным названием Баамиех... Я не могу описывать, что он творил на кухне: я захлёбываюсь слюной и у меня темнеет в глазах. У него был специальный атташе-кейс, в крышке которого, в специальных углублениях размещались ножи и ножички разной величины и заточки. А в дне – баночки со специями. – Володиа! – говорил он, с сильнейшим акцентом, вынимая ножичек. – Готовить нужно нэ просто так, готовить нужно красиво. Смотри, вот берём лук... Он клал на стол стебелёк зелёного лука, брал нож и тр-р-р-р-р – из под ножа вылетали зелёные треугольнички. – А можно так! И опять тр-р-р-р-р-р ножичком – и вылетали звёздочки. Потом он брал сырую свёклу, одним ножом чистил её, а другим – раз, два, три... – и в руках у него оказывалась потрясающая бордовая роза с тончайшими лепестками. Чёрт его знает, как он это делал. Иногда он говорил поразительные вещи, и ему приходилось верить на слово. Он, например, утверждал, что из целого барана можно сделать только два шашлыка. Два небольших миньона. Всё. Остальное для шашлыка не годится. Из-за этого вышел спор, который Вовка проиграл вчистую. В шестьдесят седьмом году наш павильон был установлен в Монреале, и его посетил сам премьер-министр Канады Пьер Эллиот Трюдо. И вот Вовка в какой-то газете прочитал, что во время посещения, Трюдо показали наши отечественные электро-шашлычницы. И вроде как он опустил двадцать центов, попробовал шашлык, и ему так понравилось, чтоон велел закупить у нас сотню этих шашлычниц. Это Трюдо! Не только премьер Канады, но гастроном с отменным вкусом и очень неплохой кулинар. Были даже пирожные «Трюдо», по его рецепту. И Володька тут же нашёл Махмуда, сунул ему под нос газету и стал изгаляться по поводу именно двух шашлычков из целого барана. Каких двух? Когда в простых электро-шашлычницах можно готовить их, буквально, в промышленных количествах, и, при том, отличного, судя по всему, качества. – Володиа. – Сказал Махмуд. – Газета твоя написал правду. Он покушал и купил их, потому что было, как я сказал. И не надо так головой туда-сюда, Махмуд верить надо. Я спал. Ну, спал дома, никого не трогал. Приехали, разбудили, прямо с кровати – в машину... Потом в специальный такой самолёт. Летели, летели... Спать не дали совсем. Велели мариновать мясо для шашлыка. Всё время я прямо в самолёте мариновал мясо. Прилетели, из самолёта в машину... Куда, зачем? Ничего не говорят. Поставили за перегородкой такой. Говорят – стой, жди, когда скажут, жарь... Я стоял, стоял... Бегут, давай жарь... Я пожарил... Тут денежка – дзинь. Они говорят – кидай. Ну, я в щёлочку этой электро-шашлычницы и кинул эти два моих шашлыка. Он покушал, аплодировать стал, всё спрашивал, как изобретателя зовут. Я хотел сказать как, а эти уже обратно меня в машину, в самолёт... Раз и прямо опять в кровать. Потом сказали, что я был в Монреале. И всё, чему Махмуд научил Надинского, тот передал мне. Кроме теста. Я знаю про тесто, практически всё. Я могу консультировать любого и в любое время. И делаю это с удовольствием, но только по телефону и лучше из другого города. Как только я оказываюсь рядом с тестом, всё повторяется сначала. Наконец, терпение моё лопнуло. Я пошёл на кухню, поставил на стол упаковку муки, бутылку с водой и дрожжи. Я всё очень красиво расставил – впереди пакет с мукой, справа дрожжи, слева бутылка. И зажёг свечку. Потом я отошёл на шаг, левую руку положил на пакет, поднял вверх правую руку и сказал: – Я, Якубович Леонид Аркадьевич, москвич, беспартийный, проживающий по адресу: улица Чкалова, дом семь квартира пять, торжественно клянусь не приставать больше к тесту, при условии, что и оно ко мне больше приставать не будет. Зарекаюсь брать в руки не только само тесто, но отдельно муку и дрожжи. Даю честное слово, что воду будубрать только для чая и, иногда, чтобы помыться. Если же я нарушу эту свою клятву, я лично сам возьму в руки дрожжи, лягу в ванну, обсыплюсь мукой и пущу воду. И когда я разбухну вместе с тестом, пусть туда сунут изюми два кипятильника. И пусть потом меня станут резать на куски десертными ножиками и запивать чаем с лимоном! Клянусь! Я постоял минуты две, в ожидании ответа. Никто ничего не отвечал. И, главное, ничего не произошло. Мука не рассыпалась. Бутылка с водой как стояла, так и стояла. Дрожжи тоже, вроде, были на месте. Я понял всё это, как знак согласия. То есть, мы договорились. Я дунул на свечку и пошёл к себе в комнату, ужасно сожалея, что не оговорил время действия нашего договора. На сколько мы с ним условились не трогать друг друга: на год, на два, на всю жизнь? Может на две минуты, и оно там уже ждёт, когда срок договора закончится, чтобы опять мне нагадить. Я так и представил себе эту картину. Пакет рвётся, мука сыплется на пол, туда же дрожжи, бутылка, естественно, об пол. Всё в воде, в муке, в осколках. Потом всё это начинает вспухать, я вхожу двумя ногами в тесто, поскальзываюсь и башкой об плиту. Приезжает «скорая», а тесто уже по всей кухне. Они по пояс, по горло, и тонут в тесте к чёртовой матери. Вместе с соседями. И нас всех хоронят в горячей духовке слоями, вперемежку с цукатами, ванилью, мёдом, грецкими орехами и изюмом по бабушкиному рецепту! Я повернулся, прижался к стене и на цыпочках, пригибаясь, как солдат под обстрелом, прокрался к двери кухни и осторожно заглянул внутрь. Ничего не изменилось. Всё стояло по своим местам и никуда не падало. Я понял, что договор как-то пролонгировался сам собой, и стал осторожно всё расставлять по местам. И тут мне в голову пришла идиотская мысль. Я не знаю, откуда она взялась. Прямо вдруг вонзилась в башку, и застряла там, и стала там свербеть и чесаться. Мне вдруг захотелось провести разведку боем. То есть, вроде как убедиться, что обе стороны соблюдают условия договора о не нападении, а не только я один. Я не сказал в слух: «Сейчас начну печь пирог!», что я дурак. Зачем рисковать. Я даже думать об этом не стал, чтобы никто не подслушал. Я решил начать мелкими шажочкамииздалека. Из всего, что пекла бабушка Поля, главным для меня был слоёный пирог с яблоками и с варёной сгущенкой. Мы с отцом и без этого обожали варёную сгущёнку, и мать покупала нам баночки сгущённого молока десятками. Я стал ходить по кухне туда-сюда, и петь, как бы про себя:Хорошо бы мне сгущёночки сварить,И про это никому не говорить,А про торт слоёный я и вовсе ни гу-гу,Я про тесто даже думать не могу!.. Я покосился в сторону шкафчика, где стояла мука, вроде, тихо. И я так, как бы между делом, достал три банки сгущённого молока, даже не глядя в сторону муки, налил в тазик воды, сунул туда банки и зажег конфорку. Ничего не случилось. Мука никак не среагировала, дрожжи тоже. Я осмелел, вытащил из форточки авоську с яблоками, вымыл пять, выковырял сердцевинку, положил на сковородку, посыпал сахаром, долил немного воды из чайника и закрыл крышкой. Потом резко так повернулся и впился взглядом в шкафчик. Ничего. Я открыл дверцу, вроде взять чего-то. Пакет смирно стоял на месте. Рядом так же смирно лежали дрожжи. Я сказал им: «Извините, я не к вам!» и закрыл дверцу. Яблоки пеклись минуть десять-пятнадцать, сгущёнка варилась, от силы, полчаса. То есть время у меня было, и я пошёл звонить ребятам, чтобы шли праздновать. Они получили от меня задание купить спиртное, я повесил трубку и стал ждать. Тут позвонил один из них и предложил, раз такое дело, сварить грог, чтобы отметить нашу с тестом сделку. Грог ни бабуля, ни тётя Рикка при мне не делали, но где-то они мне по телефону тут же объяснили, что это проще пареной репы. Лей в кастрюлю, что дома есть, закипит, снимай и пей, всех дел то! Дома был только белый портвейн номер двенадцать и водка. Я всё это вылил в кастрюлю, зажёг газ и пошёл встречать гостей. Они притащили еще ликёр и пару бутылок рома «Cabana club». Мы долили в кастрюльку. Кто-то сказал, что надо сыпануть сахара. Я сыпанул. Потом возникла идея бросить туда лимон. Я бросил. Еще мы туда что-то бросили, вроде мёд, потом решили, что этого достаточно, и пошли апперитивничать. Запах из кухни пошёл одуряющий. Во всей квартире никого не было, кроме бабушки Поли, которая сидела и смотрела радио. Она была уже совсем старенькая и целыми днями сидела возле приёмника в наушниках, так близко, что всем казалось, что она туда смотрит и что слышит в наушниках, то и видит. – Бабуль! – сказал я. – Посиди, пожалуйста, на кухне, погляди, как закипит, скажи. Она ушла на кухню. Мы налили по рюмкам. Потом еще. Потом еще... И тут я окончательно понял, что верить нельзя никому вообще. Особенно тесту. Плевать оно хотела наш договор. Сначала в комнату вплыла Полина Савельевна. Я давно её такой не видел. Она помолодела лет на двадцать. Щечки её порозовели, глаза сияли, седые волосы на голове приподнялись, и их даже стало больше. – Лёничка! – сказала она заплетающимся языком. – Что вы там варите? Так пахнет... Так пахнет... И она сползла по косяку двери, села на пол и отключилась. Она нанюхалась нашего грога. Я не знаю, кому это пришло в голову, что пьянство вредно для здоровья. Если бы старушка не опьянела, этот день точно стал бы для неё последним. Я кинулся её поднимать, и тут рвануло! Рвануло так, что зазвенели стёкла в окнах и хрустальные висюльки в люстре. Все попадали на пол. Я по-пластунски вполз на кухню и обалдел. Никакие висячие сады Семирамиды, ни Эрмитаж, ни Версальский дворец в сравнение не идут с тем, что я увидел. Там никогда так не было и там никогда так не пахло. Вода в тазу выкипела, банки со сгущенкой разорвало в клочья и замечательные коричневые, тягучие и липкие сталактиты повисли со стен и потолка причудливыми горячими узорами. Яблоки сгорели, и от них по всей кухне расползался чёрный мохнатый дым и пушистыми хлопьями оседал на сталактитах. От всего грога осталась какая-то пенистая бурда на донышке кастрюли и, запах стоял такой, что если бы не выбитые стёкла, я бы тоже потерял сознание. Я вскочил. Заметался, не зная, за что схватиться. Зачем-то включил воду в раковине. Прилип головой к сгущённым сталактитам. Схватил с плиты кастрюльку с грогом, обжог руки, заорал, бросил кастрюльку на пол. Тут же брызгами мне обдало ноги, я взвыл, отпрянул назад и локтем снес сковородку с горелыми яблоками. Весь пол был залит липким грогом, в котором плавали почерневшие остатки яблок. Ноги мои заскользили, я поехал спиной по стене, как-то извернулся и, чтобы не упасть, ухватился за ручки шкафчика. Дверцы тут же оторвались, и я рухнул на пол. Друзья мои, эти придурки, вместо того, чтобы помочь или хотя бы посочувствовать, корячились в дверях от хохота, и я стал опасаться, что у них, как у бабушки Полины Савельевны, вывалятся челюсти. Я сидел в липкой луже из грога и сгоревших яблок, и с потолка в это месиво и мне на голову тяжело ляпались сталактиты. С полки шкафчика из разорвавшегося пакета на меня сыпалась мука, на коленях лежали дрожжи, и всё это заливала вода из переполнившейся раковины. И я сдался. Я не люблю тесто. Оно не любит меня. Не знаю почему. Так получилось. Странный дед 8августа 2001 г. Чечня, Ханкала Дед был какой-то странный. Маленький, сухонький и суетливый. И какой-то надоедливый что ли. Говорил он беспрерывно. Причем, не орал, как все остальные, а нормально так говорил и говорил, несмотря на рев двигателей. Нас было человек семь или восемь на борту. И поскольку делать было абсолютно нечего, по сложившейся традиции, мы откупоривали одну бутылку за другой, вспоминали предыдущие командировки и пили, закусывая всякой всячиной, припасенной из дома. Гвалт, конечно, стоял жуткий, но вот что интересно. Временами, все замолкали и начинали прислушиваться к тому, что говорил Дед. Не то, чтобы особенно интересовали его истории, тем более что часто он повторялся и начинал рассказывать то, что уже рассказал минуту назад. Просто, он обволакивал своим негромким голоском, прямо-таки гипнотизировал. Временами Дед как бы засыпал на полу фразе и все тут же переходили на шепот. Хотя всегда во втором салоне уже на взлете спали все и, обычно, никто не обращал на это внимания. Орали в полный голос. А тут замолкали на время и даже тосты произносили в полголоса. От этого Дед тут же просыпался и начинал говорить не умолкая, выпивая с нами наравне. Он, как и все, был в пятнистой форме, хотя и сама форма и тельняшка под ней были тут совершенно не при чём. То есть сама форма была ему точно по росту, но он и эта самая пятнистая форма были несовместимы, что ли. Весь его облик ну совершенно не подходил к этой форме. Он должен был бы одет в старенький потертый кургузый пиджачок, мятые брючки, заправленные в валенки, и обязательно в кепке. В такой маленькой кепочке со смятым козырьком. Он мгновенно реагировал на шутки, но смеялся тоже странно. Собственно смеялась только нижняя половина лица, а верхняя оставалась неподвижной. Создавалось ощущение, что лицо его смонтировано из двух частей, которые, практически, не соединялись друг с другом. То есть лоб, глаза и нос были от одного человека, а губы щеки и подбородок – от другого. Нет, точнее низ лица принадлежал человеку оптимистичному и веселому, а верх – усталому и грустному. Маленькие глазки его вообще не меняли выражения, были строги и холодны. И весь он создавал вокруг себя атмосферу не то чтобы нервозности, но какого то напряжения... Вполне ощутимого и привлекательного даже. Короче, Дед был в центре внимания постоянно, хотя абсолютно к этому не стремился. Он просто не замечал окружающих, а говорил и говорил, просто так, как дышал, не особенно стараясь быть услышанным. Короче, часа через два он утомил меня страшно. Пару раз я спросил, кто это собственно. Но в ответ все отмалчивались и тут же предлагали выпить. В конце концов, я перестал обращать на него внимание, хотя отметил, что остальные относились к нему как-то странно: то ли с уважением, то ли снисходительно, как к больному. Потом вообще стало не до него. При подлёте, я, как обычно переоделся в «зелёнку» и стал, как все. Борт сел по нолям. Мы вышли, разгрузили багаж и стали ждать вертушку. Дождь кончился. Было пасмурно, но тепло. Мы скинули куртки, уселись прямо на бетон, закурили и стали травить анекдоты. Дед куда-то делся, и мы ржали в полный голос. Анекдоты были по большей части древние, как мир, я слышал их ещё в детстве, но хохотал вместе со всеми, просто потому, что было хорошо. Вообще всё. Лучи заходящего солнца между тяжелыми облаками, тёплый бетон, пятнистая форма, которую я надевал только здесь и которая мне страшно нравилась. И вообще всё, даже теплая водка в пластмассовых стаканчиках. Вообще всё было привычно и хорошо, как будто что-то сместилось в мире и стало на свои места. И кругом были свои. И я тоже был тут свой, и от этого было тепло и уютно. Послышался характерный тарахтящий рокот, потом вдали показалась черная точка. Она медленно ползла к нам, как жирный жук по хмурому небу. Вертушка зашла с прямой и села метрах в двадцати от нас, не выключая двигатель. Подошла машина с солдатами. Мы повскакали, выстроились конвейером и стали закидывать груз на борт. Дед образовался, как гриб из-под земли. Я даже не заметил, откуда он взялся. Вот его не было, и вот он рядом. И не умолкает ни на минуту. Прямо, как горный ручей. Облака разошлись совсем. Стало жарко. Мы передавали ящики и тюки с рук на руки, кряхтя от натуги. Часть груза солдаты укладывали в кузов ЗИЛа. Дед стоял неподалеку софицерами и советовал. Именно не командовал, а советовал. «Слышь, парень, ты это поаккуратней, поаккуратней!». «Что ж ты, малец, один-то тащишь? Эй, старшой, ты, это, помоги ему, тяжело же!». «Не сюда, куда потащил, это на борт надо!»... Я уж было открыл рот, но меня тут же кто-то дернул за рукав. Я оглянулся. На меня смотрели три пары глаз, в которых жестко читалось – не вякай! Молчи и работай! И я стал таскать тюки и запихивать их в вертушку, хотя тут явно было, что-то не так. Потом я вообще забыл про все на свете. Мы залезли на борт, расселись кто куда, я вообще лёг на тюк. Вертушка вырулила на «исполнительный», контрольно зависла и, резко опустив нос, пошла вперед, набирая скорость. Шли низко, «перешагивая» линии электропередач и верхушки деревьев. Минут через десять механик встал со своего места и поманил меня пальцем. Все тут же заулыбались и стали сыпать остротами в мой адрес. Но я уже был в ином измерении. Второй пилот уступил мне место, и я уселся в правую «чашку», совершенно холодея от восторга... Пристегнул ремни, поерзал, усаживаясь поудобнее, взялся за ручки управления и посмотрел на командира. Тот кивнул, и я услышал в ларингах: «Отдал управление». «Взял управление», – ответил я и с головой окунулся в совершенное счастье. Машина шла ровно, ветра почти не было, и триммерами я почти не пользовался. Командир курил и время от времени докладывал «земле» проходные точки. Второй пилот читалкарту, выставлял мне курс и иногда ладонью делал резкие горизонтальные движения, предупреждая, что впереди провода. Я взмывал вверх метров на тридцать и тут же бросал машину вниз. Трава и редкие кустики подо мной стремительно убегали назад, как в убыстренном кинофильме. Скорость ощущалась просто физически. За остеклением мелькали редкие домики, коровы резво разбегались в стороны, мальчишки махали рукам и что-то кричали. Но мне было не до них. Я больше шёл по приборам, стараясь четко выдерживать высоту и горизонт, заранее предугадывая финал – «Товарищ командир, разрешите получить замечания?» «Нормально!». И от этого «нормально», о котором я каждый раз просто мечтал, как ребёнок, в груди вспыхивал и таял внизу живота какой-то щекотный восторг и уши становились пунцовыми. Я, собственно, каждый раз и летел не куда-нибудь, а именно за этим самым «нормально!». Я без этого «нормально!» просто иногда места себе не находил, я прямо жить безэтого не мог, меня прямо крутило всего, как наркомана без дозы. Через час десять пришли на точку. Перед посадкой меня вежливо выперли из кабины. Прошли чуть дальше, развернулись и мягко сели. Винты молотили ещё две минуты и замерли. Стало тихо. Тут же все повскакали со своих мест, разминая затекшие ноги, потягивались с удовольствием, как после сладкого сна. Механик открыл дверь, выкинул наружу лесенку и мы посыпались вниз. Опять пошёл дождь, но ветра не было. Сгрузили ящики. Я взглянул на часы – полшестого. Хорошая история. Во-первых, полшестого, а тут летают, как правило, «по светлому».Если, конечно, нет приказа. А ещё лёта час с гаком. А, во-вторых, дождь. Тащиться дальше на машине ужасно не хотелось. Это часа три трястись. Настроение испортилось. Мы стояли и курили, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Один Дед был неугомонен. Ему вообще было плевать – дождь не дождь, ночь не ночь. Он существовал сам по себе, вне времени и пространства. Щуплое тело его передвигалось рывками туда-сюда, то исчезая, то вновь образовываясь рядом. Во мне проснулся даже какой-то интерес. Я стал высчитывать, где появится его седой бобрик в следующую минуту, но так и не угадал ни разу. Дед был непредсказуем. Но, вот что странно, в перемещениях его не было суетности, двигался он как-то размеренно и чётко. Как будто заранее знал, куда и зачем ему нужно. Пришла машина, развернулась, попятилась задом и встала рядом с нами. Солдаты попрыгали из кузова и стали таскать ящики. Дождь усилился. Мы мокли и злились. Наконец, погрузили всё, что надо. Солдаты полезли в кузов. Подошел майор, о чём-то пошептался с Дедом. Тот кивнул. «Вот что, парни, – сказал майор, – взять могу пятерых, остальные ночуют тут. Утром заберем! Всё». Естественно, среди пятерых меня не оказалось. Борт ушёл. Машина тоже. Теперь нас осталось трое – я, мой приятель, Лёнька Ставицкий, как ни странно, и Дед. Причем, Дед вроде даже и не заметил, что остальные уехали. Его это огорчило, исключительно потому, что его прервали на полуслове. Он закурил и снова начал в сотый раз рассказывать про какую-то козу, которую они грохнули где-то в горах,приняв в ночи, чёрт знает за что. Потом он вдруг перескочил с козы на какого-парня баяниста, который играл на какой-то свадьбе и разбил баян об голову жениха. Причем, перескочил незаметно. Как будто баянист этот был на свадьбе с баяном и козой. Мы слушали вполуха, тоскливо ожидая, когда же нас, наконец, расквартируют. Прикатил раздолбанный УАЗик. Вылез подполковник, пожал нам руки и стал обниматься с Дедом. Они тискали друг друга, хлопали по спине и от радости хохотали в голос. Тоесть, хохотал один подполковник. Он прямо-таки светился от счастья. Дед хихикал, как обычно одним ртом. Глаза его оставались жёсткими и холодными. Хотя было видно, что он тоже рад и даже очень. Вообще «плохие» были у Деда глаза. Как у волка. И даже вроде светились в сумерках. Неприятные такие были у Деда глаза. Всё время казалось, что он на тебя смотрит, даже если он стоял спиной или его вообще рядом не было. Что-то опасное было в его глазах, хотя что тут могло быть опасного в этом тщедушном теле. Очень странный был Дед. Наконец, они перестали обниматься и мы пошли к машине. Подполковник усадил Деда на переднее сиденье, сам сел за руль, а водителю приказал сесть с нами сзади. Мы тронулись и покатили в ночь. Всю дорогу они о чем-то трепались с Дедом, но что они говорили, было почти не слышно, да я и не прислушивался особо – меня сморило, и я дремал, подпрыгивая на сидении и болтая головой из стороны в сторону, как кукла на веревочке. Стало уже совсем темно, когда мы добрались. Черно кругом было, хоть глаз коли. Спросонья я вообще плохо понимал, где мы. Нас завели в казарму. Наверное, раньше тут была школа, ну, может, не школа, а техникум какой-то. Полдома было снесено начисто. В темноте горбатилась груда разломанных бетонных блоков, погнутая арматура, ещё что-то, не разобрать. В оставшейся части, меж тем, было уютно и чисто. Даже на полу лежали коврики. Свет горел только в одной комнате. Везде было темно и, как ни странно, тихо. Роту увезли еще вчера по тревоге, и мы были тут почти одни, если не считать нескольких официанток в кокетливых передничках и огромного толстого прапора, удивительно располагавшего к себе сразу и навсегда. Прапор тут же заорал и сгреб Деда в охапку. Дед прямо-таки исчез в его объятиях и, если бы не его седая макушка, которая торчала где-то на уровне необъятного живота прапора, можно было бы подумать, что тот обнимает сам себя. Сильно напоминало картину Рембрандта «Возвращение блудного сына». Нас потащили в столовую. Мы отпирались, отнекивались, бормотали, что сыты и хотим спать, нас никто не слышал. Коридор был не широкий. Сзади напирал прапор, почти несяна руках Деда, и мы волей-неволей шагали вперед, тыкаясь в спину подполковника, который шёл впереди. Вошли в столовую и зажмурились от яркого света. Перед нами обнаружился накрытый белой скатертью стол, уставленный закусками. Тут не было особых разносолов. Бычки втомате, толсто нарезанная колбаса, огурцы, помидоры, половинки луковиц, селёдка. Хлеб, разумеется. И белый, и черный. Здоровенные, почему-то, куски сливочного масла. Шпроты, яблоки, ещё что-то. Короче, ничего особенного, если не считать того, что всего этого было просто много. Стол был буквально заставлен, как будто вот-вот должна была вернуться, озверевшая от голода рота. Мы онемели. Сели в уголочке и обреченно уставились на штук десять бутылок водки. Десять, это которые стояли на столе. Ещё один ящик с ею же стоял в стороне на полу. История затевалась всерьёз и надолго. Тут улыбающиеся официантки внесли горячую варёную картошку, но не в тарелках, а в тазу. Подполковник встал и произнёс тост, который плавно перешел во второй, потом в четвёртый. Третьего тоста не было. Просто по традиции все встали и выпили молча. Потом всё пошло как бы сначала. И каждый раз, после чьих-нибудь слов, Дед вскакивал, поднимал свой стакан и кричал: «Товарищи офицеры! Тост контрольный! Пьём до дна! Рука на уровне орденов, два коротких, третий с раскатом!.. Ура! Ура! Ура-а!!» После десятого тоста время замедлило ход, потекло рывками, потом ртутно сгустилось и остановилось вовсе. Временами в папиросном дыму всплывали чьи-то лица, доносились отдельные фразы, но всё это было нереально и уже не особенно важно. Как я оказался в кровати, не знаю. Снилось мне что-то кошмарное. Я то падал с огромной высоты и всё никак не мог долететь до земли, то в меня стреляли из старинного многоствольного кремневого ружья, то тащили, куда-то волоком и я больно бился башкой о камни, то ещё что-то в этом роде. Потом на меня ринулась конница. И я проснулся от гортанного крика. Вскочил весь в липком поту и поначалу никак не мог сообразить, где я. За окном брезжил рассвет. Я сидел и пытался унять противную дрожь в груди. В большой комнате кроватей было штук пятнадцать, но все пустые. Заняты были три. На одной сидел я, на другой – Лёнька с выпученными глазами, а на третьей... На третьей в тельняшке и трусах сидел Дед. Глаза его были полузакрыты, лицо перекошено и на скулах каменно перекатывались желваки. Дед раскачивался из стороны в сторону и хрипло орал в темноту. Отрывистые команды его гулко носились по комнате, бились о стены и дребезжали в стеклах. «Куда пошел?!». «Стоять! Стоять, я сказал!». «Ко мне!». «Попрыгали!». «Малой остался, остальные за мной!». «Сними его, Коля, сними его!». И так безостановочно и без конца. Он был в каком-то трансе, но в том, что он выкрикивал была какая-то логика. Какая-то дикая сумасшедшая логика. И гортанные выкрики его, и качающаяся взад вперед сухонькая фигура, навевали тоску и страх. «Уходим, уходим! Уходим!!». Дед сгорбился и рванулся в сторону. С грохотом отлетела тумбочка, графин рухнул на пол и разлетелся вдребезги. В ту же минуту дверь резко распахнулась, мелькнул луч фонарика и в комнату вломился прапор. Несмотря на полноту, двигался он на этот раз быстро и плавно, как кошка, как огромная толстая кошка. Мгновенно оценив ситуацию, он метнулся к Деду, обхватил его, усадил на кровать, прижал к себе одной рукой, а второй стал гладить по седой голове, приговаривая: «Ну, тихо, тихо. Ну, всё, ну всё уже». Мы с Лёнькой окаменели. Прапор всё говорил и говорил своё «Ну, тихо, тихо», и Дед, которого по началу била крупная нервная дрожь, стал потихоньку успокаиваться. Но в себя не приходил, всё пребывая где-то в неведомом «там», в каком-то ином пространстве и времени. Не могу объяснить, но сразу с первой минуты мы оба отчётливо понимали, что это не был пьяный бред. Ничего подобного. Было скорее похоже на кадры какого-то фильма. Хорошего старого фильма, наверное, про войну, но мы не были зрителями в пустом зале, мы каким-то образом оказались внутри фильма, по ту сторону экрана. И всё происходящее, хотя и казалось фантастически не мыслимым, было абсолютно логичным и реальным. Дед теперь не орал, а хрипло почти стонал: «Ребята... ребята...» Потом он вдруг затих и обмяк. Прапор легонько приподнял его, положил на кровать и накрыл одеялом. Дед лёг на бок свернулся калачиком и положил руки под щеку. Теперь он был похож на ребёнка. Очень старого, усталого ребенка. Лицо его разгладилось и стало по-детски тихим и обиженным. Как будто его разбудили среди ночи и не дали досмотреть сон. Прапор ещё посидел рядом с ним, потом тихонько встал, вытер мокрый лоб и сказал нам: «Порядок, хлопцы. Вы, это, не будите его. Он ничего. Это бывает...». Он взял стул, подтащил к нам, повернул спинкой, уселся верхом и вытащил сигареты. Закурили. Было тихо и жутковато. Прапор вздохнул, прикидывая говорить или нет, потом потер подбородок и сказал отрывисто и с придыханием: «Афган... Он ротным был... Ушел в поиск с разведвзводом... Я с ним... Наткнулись на засаду... Кто ж знал, что они там... Вроде, чисто было... Главное, тут обрыв, куда денешься... А они прут и прут... Поклали, сколько могли... Патроны кончились... Он и вызвал огонь на себя... Вот такие дела... Мы с ним вдвоем и остались... Бог миловал... Он вообще-то ничего, вы не пугайтесь. Это так нервы... Ну, я пошёл. Так вы не будите его, лады?». Он встал, поставил стул на место и вышел, тихо притворив за собой дверь. Лёнька механически, как робот, стал собирать осколки. Я поднял тумбочку и поставил ее к кровати. Дед спал. До меня как-то вдруг сразу дошло, что никакой это не дед. Прямо, как вспышка в мозгу. Ему лет пятьдесят, ну может пятьдесят пять. Просто лица смуглое и всё в морщинках, как печёное яблоко. И совершенно седая голова. Рядом с кроватью на стуле висела его одежда, та самая пятнистая форма, в которой он был всю дорогу. Правда, тужурка, без которой я его и не видел до сих пор, теперь висела на вешалке. А тут на стуле лежали брюки и пятнистая куртка, на лацкане которой была приколота Золотая звезда. Она сама и планка, на которой она крепилась, были потёртые и потускневшие от времени. Мы вышли на крыльцо. Как были в трусах, так и вышли. Надевать полевую форму, которой мы втайне страшно гордились, было теперь неловко и мы жутко жалели, что не взяли костюмы. Рассвет хмурился, был чем-то явно не доволен и всё сыпал и сыпал мелким дождиком. Из двери выплыл прапор с бутылкой и тремя стаканами. Налил. Перекрестился, вздохнули выпил залпом, не чокаясь. Мы тоже. Прапор что-то пробормотал и ушёл. Мы стояли и молчали. Говорить было не о чем. Иронические стихи Читающая страна 13октября 2008 г. 10часов 40 минут [Картинка: pic11.png] Я как-то сидел на далёкой платформеПод странным плакатом изогнутой формы.С плаката, в лучах заходящего дня,Мальчишка с укором смотрел на меня.Он палец нацелил, как дуло винтовки,И мне почему-то вдруг стало неловко.А сзади ещё у мальчишки под мышкойСтояла девчонка с раскрытою книжкой.Глаза она так широко раскрывала,Как видно, болезнью Базеда страдала.И надпись мозаикой ценных пород –«Мы самый читающий в мире народ!».Не то, чтобы надпись меня убеждала,Она меня, словно врага, пригвождала!Как будто всю жизнь я доказывал всем,Что мы и читать не умеем совсем.Я зябко поёжился, ворот поднял,И вроде бы даже в задумчивость впал.Сидел и все думал при ясной лунеО самой читающей в мире стране.Мелькали в ночи огоньки-самокрутки,Движения не было пятые сутки.Народ разночинный в тупом ожиданьеВсё снова и снова листал расписанье.Темнея слепыми глазами, стоялаНа лунной дорожке громада вокзала.Я встал, потянулся и глянул в окошко,Склонившейся на бок, бетонной сторожки.В мерцающем свете оплывшей свечиОбходчик читал Фейербаха в ночи.Конечно, решив, что привиделось это,Я в странном раздумье пошёл к туалету.А там на сиденье, усевшись, как птица,Кассирша листала альбомы «Уфицы».Я ахнул, она меня тут же послала,И я, спотыкаясь, поплёлся к вокзалу.И тут мне открылось такое виденье,Что я к парапету прирос в изумленье!Какой-то мужик неизвестной породыВещал, подбоченившись, руницы Рода,И рядом, на крест положивши ладоши,Монашка молилась над руной Микоши.А нищий с табличкой «Подай олигарху»На древнееврейском печатал Плутарха.Машинка стучала со скоростью света,Системою Бройля печатав при этом.Горбун одноглазый гнусавил соседу,Что нет геометра мощней Архимеда.А тот, закатившись куда-то под лавку,Заканчивал труд многолетний про Кафку.Из урны доставши сырые цигарки,В углу алкаши обсуждали Петрарку.Во мгле голоса возбужденно дрожали:Аллитерации их раздражали!Диспетчер охрипшим противным дискантомГадал на удачу по томику Канта.Какие-то мятые девки-поганкиВо всю распевали японские танки.Построившись, слушала группа ОМОНаОтрывки из «Песней» царя Соломона.Старуха с козою на длинном арканеСлюнями скрепляла скрижали Кумрани.Казашка, конину достав из мешочка,Из раннего Бернса читала сыночку,А рядом какой-то похмельный детина,Зубрил по-арабски Абу-ибн-Сину.И кто-то, ужасно страдая при этом,Учил по-монгольски Шекспира сонеты.Под люстрой висел долговязый долдон,Держась за разбитый молочный плафон.То ухал, то крякал, как старая птица,Листая старинного тома страницы.Под ним, на его же вися ремешке,Читала бабулька с внучком на горшке.Внучок, балансируя задом, при этомЧитал середину какой-то газеты.Народ и стоял, и лежал, и сидел,Читал даже тот, кто читать не умел,Читали больные, врачи, санитарки,Читали еврейки, якутки, татарки,Читали уйгуры, армяне и таты,Читали, держа автоматы, солдаты...И гул разносился, как рокот прибоя,И дым сигаретный висел над толпою,И в жутких потёмках лишь контуры лиц,И оглушающий шелест страниц.Я был поражен этим диким виденьем,Я так и застыл, подкосивши колени,И сипло шептал перекошенный рот –Мы самый читающий в мире народ!И каждую букву в висок молоток,Но тут прохрипел паровозный гудок.Разрезало сумрак стилетом огня,И навзничь толпа повалила меня.Она прорывалась в вагонные двериКаким то мохнатым уродливым зверемВизжала, рычала, воняла обратомИ страшно ругалась трёхъярусным матом.И, судя по фразам, звучащим нередко,Во всю проклинались забытые предки,Особенно складно, размашисто громкоУзорно во всю матерились потомки,И тут же вдогонку навечно нетленноПослали родню до седьмого колена.И, судя по выкрикам, кто-то речистыйУже на ходу поимел машиниста,А в давке у дальнего края платформыИмели Чубайса в уродливой форме...Толпа зарычала, вогнулась, вдавилась,Сторуко в вагонные двери вцепилась,В мгновенье залезла, утихла, умялась,Раздался гудок. Электричка умчалась.Я сел, оглянулся в тупом изумленье,В глазах еще плыли остатки виденья...Заря полыхала багровым закатом,Стояли березки, покрытые матом,Покрытые матом росли тополя,И с матом роса улеглась на поля,И матерясь в придорожной пыли,Эхо носилось у самой земли.И ничего от травы до заката,Кроме родного привычного мата...И прахом покрылись все рифмы и прозы,Любовные вздохи, весенние грозы,И как-то само приходило сознанье,Что мы овладели великим познаньем.И интуиция как-то сама подсказала –Никто ничего не читал у вокзала,Наверно, от ветра набухла слеза,Зачем, в самом деле, нам портить глаза,Зачем нам искать в фолиантах чего-то,Мы с матом штурмуем любые высоты!И радость, и муку, и счастье, и гореМы можем вполне написать на заборе.Мы можем Толстого, Рамбле, ДюренматаСпокойно друзьям пересказывать матом,Спокойно, изящно и даже красиво,Пока не закончится светлое пиво.А если чего пацаны не поймут,Их тут же за пивом мгновенно пошлют.Пусть на спор сейчас же сюда принесутЗа все времена потрясающий труд!Всё то, что учили, в страданьях рожали,Всё то, что вам дали ваши скрижали!Сложите, склонитесь, хотите, молитесь,Но если хотите, на нас обернитесь!Вот вы говорите – искусство не мода,Она навсегда для любого народа!Но три составляющих, в сущности, есть:Что выпить, что съесть и кого поиметь,А всё, что вам в классике нужно, ребята,Мы в вас напихаем классическим матом!Все знания мира возьмем за основу,И все их заменим трёхбуквенным словом!Я молча сидел на далёкой платформеПод странным плакатом изогнутой формы.С плаката, в лучах заходящего дня,Мальчишка с укором смотрел на меня.А сзади у этого парня под мышкойСтояла девчонка с раскрытою книжкой.Глаза она так широко раскрывала,Как видно, болезнью Базеда страдала.И надпись мозаикой ценных пород –«Мы самый читающий в мире народ!».Я молча сидел и курил, и курил...Но больше уже никуда не ходил... Гордая птица 04ноября 2008 г. 05часов утра [Картинка: pic12.png] Сижу в зоопарке вечерней порой,Вскормлённый в неволе орёл молодой.Луна надо мною призывно лоснится,Я гордая, мощная, сильная птица. Железные когти, как шпоры звенят,Два метра в размахе крыло у меня,Я дикого зверя в момент разорву,Я эти решётки на щепки порву!И этот безумец себе на бедуПриносит мне в клетку дневную еду,Он даже опасность не чувствует сам,Я череп могу раскроить пополам,К нему я привык, но его не люблю,Я просто до часа расплаты терплю.Я цепью железной прикован к стене,Он вольный, но должен прислуживать мне.Я в клетке сижу за решеткой стальной,Он вырос на воле, но служит слугой,Он раб от дрожащих коленей до лба,А я презираю любого раба!И пусть я останусь, он выйдет легко,Я в мыслях уже улетел далеко,Он стар и никто его дома не ждёт,А я уже к звёздам направил полёт!Я в мыслях давно уже вольная птица,Я в мыслях свою обнимаю орлицу,Нас буря в далёкие дали зовётИ молнии наш освещают полёт!И вновь обо мне разнесётся молва,Пусть завтра опять соберётся толпа,Пусть пальцами тычут злорадно в меня,Дождусь я великого светлого дня,Когда мои когти замки разорвут,И в страхе они на колени падут!Навечно запомнит проклятый народ,Что гордая птица в плену не живёт!!Эх, жалко упала луна за моря,И что-то так громко расклёкался я,Потише бы надо, потише, потише,А то ненароком соседи услышат...Мне надо до ранней зари подождать,Тогда можно будет спокойно мечтать.Посплю, подожду, когда этот уродМне мясо сырое опять принесёт.Отборное мясо, я падаль не ем,И это известно, по-моему, всем!Да, дорого очень, и я это знаю,На рынке его для меня покупают.Количество этого мяса ничтожно,На воле его отыскать невозможно!Зачем же на волю так страстно стремиться,Конечно, я гордая, мощная птица,Но надо ли силы терять на полёт,Мне свежее мясо мой раб принесёт!Что лучше быть гордым, но очень голодным,А можно быть сытым и с виду свободным!Пока не настала возмездья пора,Я буду терпеть, и терпеть до утра,А утром, успев эту гордость унять,Я буду с руки это мясо клевать.Мне стыдно, конечно, не буду скрывать,Но очень уж хочется сытно пожрать!Меня не осудит родная орлица,Голодный орёл – это тоже не птица,А я, заповедуя славу отцов,За мясо сырое погибнуть готов!Да я, на потребность любому чучмеку,За мясо готов до утра кукарекать!За мясо я буду цикадою цыкать,За мясо я буду часами чирикать,За мясо я вам соловьём запою,За мясо сырое я маму убью!За мясо я выпью в ночи закричу,За мясо я лично себя потопчу,За мясо могу я вообще не жениться,Я высижу яйца свои без орлицы,За мясо вообще положу их на плахуПлевать, что я гордая сильная птаха,Я буду терпеть от утра до утра,Мне нужно дожить до седого пера,И что мне на воле гоняться за дичью,Здесь сухо, тепло, да и кормят прилично!И я донесу, накормили бы что б,Олень собирается сделать подкоп,А волки, да можно поверить едва ли,Всей стаей политику критиковали,И рыбы шептали в своём ручейке,Что держат их всех на голодном пайке,И мне по секрету, ах, даже не ловко,Шепнули – готовят слоны голодовку!Вообще в зоопарке у нас не покой,И нет дисциплины совсем никакой!Начальник, я Вас почитаю отцом,И пусть я для прочих кажусь подлецом,Но искренне Вашу заботу ценя,Скажу – положитесь во всём на меня!Плевать, что подумают птички-синички,Я то, что написано тут на табличке,И верит народ, без сомнения, весь,«Орёл благородный» написано здесь!У нас же с рожденья такая привычка:Раз что-то написано тут на табличке,Раз кем-то уже утверждён трафарет,То, значит, в народе сомнения нет!А значит, по надписи слава и честь,«Орёл благородный» написано здесь!«Орёл благородный» – и гордость на лицах,И снова толпа к этой клетке стремится,И вот уже мнение есть у народа:Давайте отпустим его на свободу!А может быть, герб из него сотворить,Ему бы вторую башку прицепить!И, ощущая в себе превосходство,Я сам уже верю в своё благородство,А как же не верить, ведь люди не врут,«Орёл благородный» – написано тут!Я знаю – я гордая сильная птица,Судьба надо мною простёрла десницу,Я царь, я повыше, чем вождь пролетарский,И если я гажу, то гажу по-царски,И детям своим объясню я потом,Что главное в жизни родиться орлом!Ты можешь последнюю сволочью стать,Ты можешь убить, и украсть, и продать,Ты Родину можешь предать принародноДля всех ты навеки «Орёл благородный»!И чтоб ты ни сделал – простят и поймут,«Орёл благородный» написано тут! Настоящим героям посвящается «И можно свернуть, обрыв обогнуть, Но мы выбираем трудный путь, Опасный, как военная тропа!..»В.С. Высоцкий 18августа 2008 г. 06часов 15 минут [Картинка: pic13.png] В любых преданиях, поверьте,Герой не тот, в ком Божья благодать!Герой лишь тот, кто алкал смерти,Не жизнью чтоб, а смертью смерть попрать!Не славят на миру живых героев,Бессмертие не любит полумер!И звание Героя вам присвоятСкорей всего, посмертно. Например:Икар – герой легенды древней,Пронзив всех дерзостью идей,Летать мог птицей над деревнейИ сверху гадить на людей.Но чтоб прославить клан безродный,Он к Солнцу, улетев за облака,Остался в памяти народнойВ геройском образе «цыпленка-табака»!Прилюдно Данко сердце вырвал гордо!Хвала и честь! Ведь мог же впопыхахРвануть другой, ему ненужный органИ не было б легенды на века!Остался б жив – кому он нужен?Живого вспоминать грешно!А так – он нам примером служит,Пусть с недовырванной мошной!Иван-дурак во сне, по пьяни(Крестьянин с головы до ног)Узрел себя в панбархатном кафтане,Взошедшим прямо в царственный чертог!Благая цель! Но он рванул не в сечу,Не строил город у семи дорог,А чтоб при всех себя увековечить,Он голяком ныряет в кипяток!Руслан невесту ввел в опочивальню,А форточку, придурок, не замкнул.Пока снимал портки, колдун из спальниНетронутую девку умыкнул!И вот он в героическом маразмеС мечом, но без порток, в лихом боюВсех победил и кончился в оргазме,Зато навек прославил жизнь свою!Устав от бдения без толка,Кощей, чтоб сохранить лицо,Судьбу свою в конце иголкиЗасунул сам себе в яйцо.Меж тем, решив убить Кощея,Герой отправился в поход!Хотя убить бессмертного злодеяРешить мог только идиот!Бессмысленная драка, но, однако,В фольклор попали оба храбреца:Один наврал, что погубил маньяка,Другой навек остался без яйца!Мизгирь, дрожа от возбужденья,От Леля не добившийся утех,Сходил с ума, но к сожаленью,Снегурочку увидел, как на грех!История такого не видала,Чтоб баба снежная кому-нибудь дала!Она промерзла от конца и до начала,Она, вообще, фригидною была!Но он разжег её любовной страстью,Она в костер... умолкнули свирели...Она растаяла от страсти в одночасье...Он в лужу плюнул и вернулся к Лелю!Додон, чьё имя на слуху,Взойдя на царство,Доверил, извините, петухуВсю безопасность государства!Соседи сразу же поклялисьНе отступать, как на духу,Поскольку просто побоялисьСпиной поворотиться к петуху!С тех пор царю не плохо спится,Он в сказку вписан в одночасье.Петух же, сидючи на спице,Обкукарекался от счастья!А вот еще пример для молодежи:Под Муромом в деревне на печиВсю жизнь лежал детина краснорожий:Вставать с полатей не велели, мол, врачи!Колоть дрова не разрешали терапевты,Пахать ему проктолог запрещал,От армии какие-то рецептыЗнакомый венеролог прописал!А рядом на пустынном перекресткеСтарик калека проживал.Мелодии насвистывал неброскоИ этим населенье развлекал.Он «Соловьем» был прозван за уменье,Его любил бесхитростный народ,И в Муромца закралось вдруг сомненье,Что рядом с ним он в миф не попадёт!А как попасть – вопрос вопросов,И что он мог, он только жрал и пил,Да он мышей боялся до поноса!И что же? Он калеку удавил!И добрый люд мгновенно прослезилсяИ стал его в преданьях воспевать,Он с Соловьём-разбойником сразился,А что на самом деле – наплевать!А наш-то, ощутив себя эпохой,Вдруг в силушку могучую вошел,Зачем-то вдруг татарина угрохал,Наверно он еврея не нашел!Народ вознес детину на вершину!У нас всегда так и не зря,Когда такая вот дубинаОпора государства и царя!А сколько ныне есть примеров,Достойных осмысленья мудрецов!Но среди них, пожалуй, первыйИз песни юности отцов.Закон природы, что законы!Их не познать до самого конца.Он на Одессу шел, а выехал к Херсону,И там ждала засада молодца.Смотри, не под Одессой, под Херсоном!Приказ был, правда, под Одессой ждать.Они же под Херсон поставили заслоны –Вот истая наука побеждать!Терять врага – остаться без медали.Ты потеряйся сам – вот это оборот,Враги чтоб даже и искать не стали,Решив, что сам найдется идиот!История эпох и поколений,Минувших дней великие дела,История побед и поражений –Вся в летопись бесстрастную вошла.Скрипел пером сутулый чернокнижник,Ученый червь над грамотой дрожал,Из года в год монах-сподвижникСкрижали рукописно размножал.Но с фолиантов сбросив паутину,Смахнув рукою вековую пыль,Мы не найдем златую серединуМеж тем, где ложь, а где святая быль!Понятно лишь – не можешь стать героем,Дал Бог тебе такой скупой удел,Так соверши же что-нибудь такое,Что б мир от удивленья ох... (обалдел!) Родная природа 06ноября 2008 г. 02часа 30 минутКак люблю я родную природу,Заграницей природа не та,От вечерней зари до восходаУдивительная красота!Встанет солнышко бурое рано,А кругом от дали до далиПоднимают подъёмные краныЛебединые шеи свои!Ничего из-за строек не видноИ душа восхищеньем полна,Хорошо, горизонта не видно,А то портил бы вид из окна!На засовы закрытые глухо,За забором забор и забор,«Дизель-молот» грохочет над ухом,С «дизель-бабой» ведя разговор.Дым завода приятно окуритИ кислотным омоет дождем,По торчащей кругом арматуреТак приятно пройтись босиком!Там, где раньше деревья беспечно,Бестолково, без дела росли,Слава Богу, в асфальте навечноПерекрёстки дорог пролегли.Где зачем-то ручьи пробегали,Где без пользы шумела трава,Наконец-то строения встали,До небес не доросши едва!Кстати, звери – одно безобразье,Искажали пейзаж вековой,То ли дело – заляпанный грязьюМноготонный КАМаз грузовой!Ведь зверушки отнюдь не игрушки,Вечно гадят, пугают людей!Есть же гипс, есть бетонные чушки,Много можно наделать зверей!Мы постигли науку простую:Чтоб ребёнок мужчиною стал,Должен гладить не живность какую,А приятный холодный металл!Посмотрите, как смотрит малышка,Я в словах передать не могу,Как валяется бронзовый мишкаНа весеннем бетонном лугу.И Москва устоять не сумела,И отринув старинный покрой,Словно пьяная баба наделаВсё, что было у ей под рукой!Был старинный купеческий город,Плыл над речкой малиновый звон,Слава Богу, нашли-таки поводИ одели в стекло и бетон!Каждый строит, как может, как знает,Разномастица стилей и норм,Только Кремль ужасно мешаетПерспективе сегодняшних форм.И бредёт где-то бабка Прасковья,По тропе из железных листов,Ах, родное моё Подмосковье,Хорошеет без буйных лесов!Замечательно зорькою раннейБыть с природой родной визави,И на мусорной куче бескрайнейОбъясниться кому-то в любви.Хорошо на холме и в низовьеВ котлован невпопад угодить,Ах, родное моё Подмосковье,Как же можно тебя не любить!Ну а там где грибы повсеместно,Бессистемно вне плана росли,Есть теперь супермаркет прелестный,Где грибы из Бали за рубли.Цены, видимо, просто шалеютВ супермаркетах этих лихих,Скоро станет еще веселее –Рядом строятся сотни других!И теперь уже стройки навеки,Рядом с нами они навсегда,И таджики, киргизы, узбекиНе уедут от нас никогда.Разговор иноземный негромкий,Запашком позовёт конопля,Это русская наша сторонка,Это русская наша земля!..И без веры в душе, без надеждыЯ всё думаю только о томХорошо, что не будет, как прежде,Плохо то, что не будет «потом»... Ну, и что делать? 28октября 2008 г. 06часов утраКогда решил по глупости жениться,В Тбилиси я невесту отыскал,Но Грузия вдруг стала заграницей,А визу мне никто не предлагал!Но, чтоб перед родными не срамиться,Невесту в Ереване обаял,Но и Армения вдруг стала заграницей,А паспорт мне никто не предлагал.С Прибалтикой пришлось мне объяснитьсяЯ не монгол, не негр, не эрзя.Но и Прибалтика сегодня заграница,Без паспорта жениться там нельзя!Из принципа решившись пожениться,Азербайджанку, наконец, уговорил.Но ведь и это тоже заграница,Меня туда генконсул не пустил!И в Киеве, и в Минске отличитьсяМне удалось, и был вопрос решён,Но страны эти тоже заграницаИ был вопрос с женитьбой запрещён.В Туркмении прелестнейшие лица,Мне даже нравиться невеста в парандже.Но Азия ведь тоже заграница,Без визы там не женишься уже.Жениться там – навек не возвращаться,Тащить сюда – ну, это пережим.Выходит, чтобы просто расписаться,Искать пора безвизовый режим!От Тарту до пролива ЛаперузаСтрана была – один большой вокзал.Я не любил Советского Союза,Но там вопрос с женитьбой не стоял.Как сохранить свободное пространство?Ответ мне кажется до ужаса простым:Чтоб не терять российского гражданства,Мне нужно оставаться холостым! Такая вот ночь (после гостей) 14октября 2008 г. 02часа 18 минутНе спалось. Открыл окно.На дворе темным темно.Видно всё на два вершка...С бодуна трещит башка.Две луны. А, может, пять...Полнолуние, видать...Накренился в бок карниз,Захотелось плюнуть вниз.Покачнулся небосклон...Всё, что выпил, лезет вон...Три луны сошлись в одну,Села муха на луну.Трется мордой о стекло,Что-то мне живот свело...Туча, вроде, как дуга,Из дуги торчит нога...Нет, пожалуй, не нога,Это вылезли рога.На рогах висит носок,Из носка в глаза песок...Жутко чешется в ушах...Едет баба на мышах...Может баба, может дед,Очень слепит лунный свет.И темно, хоть глаз коли...Что-то ухнуло вдали...У меня язык присох,Вероятно, я оглох –Вроде, рушится стена,А не слышно ни хрена...От луны дымок валит,На сучке сосед сидит,Чуть повыше, я гляжу,Мать честная, я сижу.Почему-то без порток,Ростом, вроде, с ноготок...А, так это же не я,Это, кажется, свинья...Точно, грязная свинья,Морда только вот моя...Лун на небе многовато.Что-то тут холодновато...Но сосед, конечно, туп –Со свиньей залез на дуб...Главно дело, мне кивает.Кто все время тут икает?..Надо мне закрыть окно –Дождь идёт уже давно.И какой-то странный он –Льётся струйкой на балкон,И не в бок, а по прямой,Лужа ровно подо мной...Небосклон кружиться стал,Млечный Путь вообще пропал,У луны возникли косы...Где-то были папиросы...Своровали, вашу мать!..Села ведьма на кровать.Ведьма, вроде как из сна –Сквозь неё видна стена,Груди голые до пят,На носу полно опят,Сзади видно два пера...Кто же был со мной вчера?Водка с пивом пополам...Вы подвиньтесь-ка, мадам!Заняла мою кровать...И не надо здесь икать!Кыш отсюда! Вон балкон.Вы, наверно, чей-то сон...До свиданья! Стану спать,Завтра будет день опять... Рецепт 18ноября 2009 г. 03часа 40 минут [Картинка: pic14.png] Друзья, садитесь, как удобно,Но всё писать прошу подробно!Берём муку – кило пятьсот,Отдельно режем лук шалот,В воде размачиваем дрожжи,Но только очень осторожно...Лимон, но можно мандарин,Сюда добавим розмарин...Семнадцать граммов чечевицы,Чабрец и капельку корицы,Четыре грамма майорана...Одну щепоточку шафрана,Следить за этим нужно строго,Не дай вам Бог, добавить много!Теперь в муку добавим дрожжи,И в миску это всё положим...Пусть подойдёт, а мы покаВозьмём кусочек языка,Посыплем кари, перец, соль,Теперь нам нужен алкоголь...Четыре капли коньякаНа два кусочка языка,Плюс добавляем бергамот...И пассируем лук шалот,Припустим дольку чеснока,Еще две капли коньяка...Кармелизуем два банана,Теперь мука у нас по плану.Смотрите, тесто поднялось,Нам даже ждать и не пришлось...Вот люди ленятся порой,А нам ведь нужен тонкий слой,И потому его сейчасМы раскатаем двадцать раз...Пока не выкипел коньяк,Банан отбросим на дуршлаг...Теперь края загнём у тестаЧтоб для начинки было место...Всё выливаем вот сюда,Прольётся – это не беда...На час в духовку, и не дольше,Сто восемь градусов, не больше.Достать, посыпать сыр натёртыйИ выбросить всё это к чёрту,В ведро, в окно, куда угодно,Поскольку это не съедобно! Хорошо 14сентября 2008 г. 23часаВон цветка раскрылась чашка,Дождь покапал и прошёл.Таракашка съел букашкуИ подумал – хорошо!Всё в природе без промашки,Вроде Божий дух сошёл.Птичка съела таракашкуИ решила – хорошо!Раскраснелись землянички,Будто к ним жених пришёл.А лисичка съела птичкуИ решила – хорошо!Это, вроде как привычка,А совсем не произвол.Волк зубастый съел лисичкуИ подумал – хорошо!Вся разлапилася ёлка,Дуб желаньем изошёл.Мишка толстый скушал волкаИ подумал – хорошо!Всё толково, без излишка,Кто увидел, тот нашёл.Егеря убили мишкуИ решили – хорошо!Егерь выпил бочку пиваНу, и тут же «отошёл».Крест поставили красивыйИ решили – хорошо!На земле мы только гости,Что добавишь тут ещё?Червячок покушал костиИ подумал – хорошо!Круг замкнулся, у природыПравда всё, а не обман!Вон уже из-под колодыПоявился таракан! Москва – Ганновер – Москва(Баллада о похудении в клинике доктора Бушингера) 14– 21 марта 2009 г. г. Ганновер [Картинка: pic15.png] Нет, ещё никто не помер,Не тайфун и не война.Еду я худеть в Ганновер,Сам не знаю на хрена!Что-то всё же беспокоит,Что-то на сердце свербит,Что там сделают со мноюМне никто не говорит.Может, срежут складки жира,Скипидаром член натрут,Вставят клизму из кефираИ снотворное дадут!Поутру обмоют тушку,Обмотают простынёй,Сунут чёрствую горбушкуИ свечу за упокой.Запакуют в одеяло,Бросят на цементный пол,К потолку подвесят сало,Чтоб слюною изошёл!Ну, а может быть отравят,И как станет худо мне,По горам скакать заставятС санитаром на спине!Всю неделю я в экстазе,Без воды и без питьяПроведу на унитазе –Так сказали мне друзья!За бортом мелькает глобус,Я почти уже кричу –Поверните аэробус,Я обратно полечу!Я измаялся душою,От предчувствий весь вспотелИ усох, наверно, втроеЯ, покуда долетел.Вот подъехали к больнице,Хилый ветер пыль унёс…На ветвях – худая птица,А под ней худющий пёс…Всё кругом на ладан дышит,Месяц – жухлый огурец,Я, как только доктор вышел,Сразу понял – мне конец!С виду – он из заключеньяБыл отпущен встречи для,«Мальчик-с-пальчик» с ним в сравненьеПросто жирная свинья!Он сказал, ну как подумал,Что кому разрешено,Ветерок легонько дунулИ унёс его в окно!Вот на завтрак утром раноЯ пришёл согласно норм,Обнаружил полстаканаИ какой то птичий корм!Что-то липкое намято,Сок полезный, говорят,Этот сок уже когда-тоПили много раз подряд!На обед на дне в бокалеКаплю супа отыскал,Мне пипетку в руки дали,Чтоб её не расплескал…Рядом две седые тени –Со старухой старичок,То ли это с Крупской Ленин,То ли с внучкой червячок!Здесь живут уже неделю,Плохо слышат, в бок глядя,И настолько похудели,Ходят только под себя!А была семья и дети,Тоже пили на ночь «соль»,Счас остались только эти,Остальных поела моль.Внук был с ними жирный жутко,То, что видел, то и жрал,На вторые ровно суткиОн уже в пробирке спал.Вечерами внук молился,Бился об пол в неглиже,И от скуки удавилсяНа четвертый день уже.Я от ужаса извёлся,Я не мог уже глотать,Я до номера доплёлсяИ забился под кровать!За стеной сосед рыдает,Говорят – поймал кураж,В щель под дверью пролезаетОн на точечный массаж.А другой пошел к девицеИ уснул, не заплатив,Отнесла его в больницу,Завернув в презерватив.Про кого-то и не знают,Как печенка, как живот:Он вообще не отвечает,Он под плинтусом живет!Но зато вот на билетахЭкономия у нас –Пукнешь под Берлином где-тоИ в Находке через час!Нас об этом вечер каждыйМестный доктор просвещал,Сам попробовал однажды –Полбольницы обосрал!Здесь массажи и прогулки,Грязь лечебная опять,Мне бы корочку от булки,Хвост селедки пососать.Люд здесь добрый и сердечный,Здесь не сыщешь злых людей.Хорошо здесь жить, конечно,Девять дней и сорок дней!Где-то режут буженину,Жарят мясо на огне,Эта страшная картинаПросто мозг проела мне!Тот тому суёт тефтели,Тот не ест их, пидарас,До чего же, в самом деле,Обнаглел народ у нас!Жрут, паскуды, на банкетах,Я б за это убивал,Я б расстреливал за это,Я бы яйца отрывал!Ладно, люди, но козявки?!Вон ползет кузнечик внизИ грызет, подонок, травку!Я б те горло перегрыз!Кость глодает лев-зараза,Рыбу жрет говнюк-тюлень,И доводят до экстазаЭти мысли целый день!На восьмые сутки сталиСниться бублики с дырой,Их давали как медалиТем, кто умер как герой!Снились мне жена и дочка,Я от голода кричал.И еще бы два денечка –Я сожрал бы глав врача.К счастью выбрался обратно,Я жену прижал к груди.И в машине аккуратноЛег на коврик впереди.Как добрался я до дома,Сразу брюки снял, трусы.И на радость всем знакомымВстал с ногами на весы.Что хотелось, то и сталось,Мне волшебно повезло:В результате оказалось,Я прибавил два кило! Завещание старого еврея 21-22октября 2008 г. 5часов 20 минут утра [Картинка: pic16.png] Я собрал вас на прощанье,Огласить чтоб завещанье.Все вы тут моя родня,Все вы любите меня.Я в ответ сказать готов –Я люблю вас. Мазлтоф!Потому и на прощаньеЯ прочту вам завещанье.Мне вам нужно рассказать...Сара, прекрати орать!Йосик, дедушка больной,Подавись своей хурмой!Повторяю. На прощанье,Я составил завещанье...И не надо мне мешать,Клизма может подождать!Шмуль Абрамыч, я сказал...Наплевать, что жидкий кал!То есть, как это, ей богу,Клизму вставить на дорогу?Отойдите от кровати,Вместе с вашей няней Катей!Ах, вам нужно как врачу,Вставьте Робиновичу!Продолжаю. На прощанье,Я составил завещанье...Робинович, что вы ждете,Шмуль Абрамыч на работе!Робинович, намекну –Я про вас упомянул...О, у вас не хватит рук!Доктор, он уже без брюк.Тихо! Значит, на прощанье,Я составил завещанье.Счас начну перечислять...Сара, перестань орать!Что, не я. А кто орёт?Робинович? Идиот.Шмуль Абрамыч, вы еврей,Можно, кажется быстрей.Ах, еще кому-то хватит?Ну, так вставьте няне Кате!Самуил, кончайте петь,Мне дадут здесь умереть?Люди, дайте на прощаньеЯ прочту вам завещанье!Значит так. Параграф первый...Исаак, не рвите нервы!Совершенно не к лицуВам сейчас хрустеть мацу!Ой, мне плохо, нету сил,Кто оркестр пригласил?Почему в такую рань?Почему такую рвань?!Как не вспомнить мать честную!Рано, рано «отходную»!Сара, что они сыграли?Мне плевать, что заказали!Сколько стоит эта банда?Сколько? Жри одну баланду!Сара, дай им три рубля,Моего здоровья для!Кто, скажите, на прощаньеХочет слушать завещанье?Ну кончайте канитель.Что ты влез ко мне в постель?Плохо слышно, пень с трухой,Потому что ты глухой!Ты не слышишь разговор?Сара, где его прибор?..Что пощупать между ног?Пусть тебя накажет Бог!Тётя Песя, Фрума, Рита,Уберите паразита!Так. Начнем сначала, дети.Я оставил бабе Свете...Кто опять мне тут мешает,Что там в дверь не пролезает?Подойди ко мне, парнишка...Что принес? Какая крышка?Провалиться всем вам чтоб,Кто сказал – вносите гроб?!Чтоб вам день казался ночью!Кто там крикнул – «Долго очень!»Голда, тварь, не трогай Аду!Борух, дай жене по заду!Перестаньте бить посуду,Тётя Бэлла не паскуда!Тётя Бэлла билетёр.Кто там гадит на ковёр?Кто пустил сюда собаку?Прекратите вашу драку!Бронислава, очумела,Ты зачем на Эмму села?Кто там кинул в тётю Катю,Тётя Катя вся в салате!Рэбэ Бойзас, вам из носаНужно вынуть папиросу!Вставил кто – не видел точно,Но она воняет очень!Ну, а я то тут при чём?Аккуратней с кирпичом!Что такое, тётя Песя,Оторвали Рэбэ пейсы?Нет, не надо клеить клеем,Он очнется, сам приклеит.Ой, не бейте Двойру тазом!Выньте пса из унитаза!Не стрелять! Не на охоте!Вы нам люстру разобьёте!!Вот уже патруль пришёл,Это очень хорошо.Капитан, ко мне солдатаПоложите с автоматом.И достаньте пистолет.Что б Вам жить пять тысяч лет!Вы еврей, простите, пан?Ах, вы просто капитан.А солдат – еврей, простите?Негр? Что вы говорите!Прямо сказка, прямо сон,Я то думал в маске он!Ах, так негр для острасткиХодит с вами в чёрной маске?Понимаю – маскировка.Капитан, мне так неловко,Но хочу узнать заранье...Не хотите обрезанье?И не больно, между прочим,Но зато красиво очень!Как хотите, я не волен...Генерал ваш был доволен...Всё, ни слова, умолкаю.Я, простите, умираюИ хотел бы, на прощанье,Всем поведать завещанье!Капитан, вот мой приказ:Если вдруг на этот разКто меня прервет на грех,Расстреляйте сразу всех!И тогда, я обещаю,Вам всё это завещаю!И прошу не рассуждать!Сара, перестань орать!Всё. Читаю завещанье.Оставляю на прощанье:Еве Марковне – комод...Кто засунул цимес в рот?Эй, послушай-ка, солдат!Ты зачем доел салат?Капитан, вы на работе!Так зачем вы карпа жрёте?Рэбэ, я спросить осмелюсь,Вы зачем за стол уселись?Как вы будете потомПеть молитву с полным ртом?Сара, что столбом стоишь,Он сожрёт всю рыбу «фишь»!Там хоть что-нибудь осталось?Он засунул всё под талос.У него форшмак в мешке!Бейте торой по башке!Хаим клёцки – это маме!Кто там жрёт икру руками?Что «не чокаясь, давайте»?Нет, не надо, не вставайте!Шмуль Абрамыч, при царизмеПили вы вино из клизмы?Так чего же вы сейчас?..Кто открыл на кухне газ?!Дети, дети, что с котом?Кто накрыл его тортом?!Сара, у меня вопрос –Кто горячее принёс?Меир, Бог тебя покинет.Да при чём тут – всё остынет!Люди, вы ж пришли прощаться,Перестаньте угощаться!Не валяйте дурака,Я немножко жив пока!Вы ж собрались на прощанье,Чтоб послушать завещанье!..Завещанье чтоб послушать!Перестаньте петь «Катюшу»!!Спрячьте скрипку, Самуил!Кто Кобзона пригласил?Я с ним вовсе не знаком,Почему он там с венком?А ещё там что за люди?Нет, концерта здесь не будет!Нет, не будет здесь банкета!Беркес продал вам билеты?Так спросите вы построжеУ его еврейской рожи!Он билеты продавал,Пусть ответит за скандал!Я за Беркиса не буду!И пошли все вон отсюда!!Надоели, вашу мать!Я раздумал умирать!!Вам, евреи, в назиданьеРазрываю завещанье!Проклинаю всё семейство,Ухожу из иудейства!Пусть мне поп окрестит лоб,Муэдзин пускай споёт,Пусть тибетские монахиВлезут в жёлтые рубахиИ с молитвой покаяньяСовершат мне пришиванье!!Это будет Божий знак.Больше я не Исаак.И прошу запомнить на ночь –Я теперь Иван Иваныч!Всё, мы с вами не знакомы!До свиданья, до погрома!.. [Картинка: pic17.png] Завещание старого разведчика 23октября 2008 г. 03часа 15 минут [Картинка: pic18.png] 1 5 12 76 9034 65 78 2 43 65 49 32 012 43 87 60176 8 32 87 196 5 54 32 00 87 6 54 4598 12 4 9 709 76 55 30 923 1 19 06 71 5 12 76 9034 65 78 2 43 65 49 32 012 43 87 60176 8 32 87 196 5 54 32 00 87 6 54 4598 12 4 9 7 89 76 55 30 923 1 19 06 701 5 12 76 9034 65 78 2 453 65 49 32 012 43 87 60 176 8 32 87 196 5 54 32 00 87 6 54 4598 12 4 9 701 5 12 76 9034 65 78 2 453 65 49 32 012 43 87 60 12365 Лирика Ангел-хранитель Герою России М.Ф. Гаврилову 12августа 2009 г. Йошкар-Ола, база авиации ФСБ РФДана команда, и на взлёт,Зависнув на мгновенье над землёю,Уходит на заданье вертолёт,Пугая птиц раскраской боевою.О сколько раз он нас спасал,В последний миг, когда уже на грани,Он нас из преисподней вынималВ Чечне, в Афганистане, в Дагестане.Он там садился и взлетал,Где ангелы летать не могут даже,Он небо словно пашню пропахалС коротким «МИ-восьмой» на фюзеляже.На карте курс самой судьбойПроложен от приказа до приказа,Иконка над приборною доскойОт, Господи прости, дурного глаза.Святой Георгий с облаков,Насквозь пробивший череп вражий,Не просто покровитель летунов,Четвертый в каждом лётном экипаже.Там где-то бой уже идётИ смерть уже поёт на тризне.На бреющем пробьётся вертолёт,Там ждут свои, а это выше жизни!Он где-то рядом за горой,Истерзанный с пробитыми бортами,Наш боевой товарищ «МИ-восьмой»А значит, всё в порядке будет с нами. Северный флот 29августа 2009 г. 03часа 40 минутСуровый край омыт волной седою,И скалы грозные хранят его покой.Здесь нету места слабому душою,Здесь служат сильные и с гордою душой.На Севере мы стали морякамиИ сквозь шторма суровые пройдём.На мачте стяг Андреевский над нами,А, значит, мы нигде не пропадём.Идём в поход, за нами буруны крутые,Со службой мы повенчаны судьбой,Вы только ждите, ждите нас, родные,И мы вернёмся обязательно домой!Душа морская вечно нараспашку,Открытый взгляд, улыбка без забот,В любой мороз согреет нас тельняшка,Вот, он какой – морской военный флот!В наследство нам досталась честь и слава,Отцов и дедов гордость и броня,Мы здесь стоим – морской форпост державы,Границы Родины на Севере храня! Морские летчики Герою России И. Кожину 28июля 2009 г. 02часаМы форму носим так и не иначе,Для нас с тобой преграды нет нигде.Мы лётчики морские, это значит –Морские волки в небесах и на воде!Припев: Полоска взлётная короткая такая,Короткая, как жизнь, для нас с тобой,Петлички лётные, но вот душа морская,Такое счастье нам даровано судьбой!Морские лётчики особого разряда,Два океана нам предстало защищать –Над нами неба синего прохлада,Под нами без конца морская гладь!Припев.От носа до кормы не палуба качает,Здесь взлётная полоска над волной,С неё взлетаем, и она встречает,Когда с полётов возвращаемся домой!Припев.Не в километрах курс на картах отмечаем,Морские мили курс проложат боевой,Как лётчики мы каждый раз взлетаем,Как моряки приходим в порт родной!Припев. Флотский экипаж 31августа 2009 г. 3часа 30 минутВ любом бою, в любом походе сложном,Не мощь огня и не крутой вираж,Победа там, где действует надёжный,Сплочённый воедино экипаж.На флоте это слово многогранно,Оно на флоте высший властелин,Когда от кока и до капитанаВсе действуют и дышат, как один.Здесь слово «сослуживец» не подходит,Душевней и сильнее во сто кратДругое слово мне на ум приходит,Другое слово, это слово «брат»!Мы братья по солёному простору,По вахте, по тревоге боевой,По крепкому мужскому договору,И по походке, чуть вразвалочку, морской!Мы под огнём и штормом не склонялись,Не верили в могущество богов,Мы высшему Закону подчинялись –«Один за всех и все за одного»!Уют матросский не был наш отлажен,«Устав» морской нас круто брал в тиски,Но тот, кто был однажды в экипаже,Родня навек, до гробовой доски!Мы жили так, и будем жить отныне,Пусть китель поменяем на пиджак,Фуражку с крабом с головы не скинемИ без тельняшки нам нельзя никак!Пусть впереди успехи и победы,Пускай в Кремле мы будем заседать,Но мы по-флотски макароны за обедомДо дней последних будем вспоминать!Влюбиться можно, пожениться даже,И жить в достатке, не о чем тужить,Но если вы не стали экипажем,Вам с ней, клянусь, и года не прожить.Душа морская нет, не выдумки, поверьте,Она, как символ, как маяк во мгле,Предательство для нас страшнее смерти,Нам честь дороже жизни на Земле!Пускай простимся с кораблём и моремИ старость пусть берёт на абордаж,Навеки с нами в радости и в гореСемья родная – флотский экипаж!И в час прощальный горевать не стоит,Когда в поход последний мы пойдём,Нам кто-нибудь в толпе просемафорит –Спокойно, брат, семь футов под килём.Морскую дружбу время не остудит,Наш экипаж – надежда и оплот,На том стоял, стоит, стоять и будетРоссийский боевой военный флот! Напекло 25июня 2009 г. 03часа ночиВнучка бегает по пляжу,Завиточек на виске,Я сижу, смотрю и дажеЧушь рисую на песке.Вроде кошка хвост загнула,Вроде мышка на доске,А волна опять слизнулаМой рисунок на песке.Человек... ведро... корова...Дом с трубою вдалеке,А волною смыло сноваМой рисунок на песке.Вроде, как игра такая:Нарисованное мнойВсё мгновенно исчезает,Всё смывается волной.Вывел рожицу кривую, Ножки-ручки крендельком.Всё рисую и рисую,Будто вспомнилось о чём...Вот таким я был когда-то,Словно клоп на волоске,А потом пошёл в солдаты, Вот... таким, как на песке...Вот... была такая рота...Вот... рисую старшину...А потом из пулемётаКто-то нас перечеркнул...А потом я полз куда-тоНа родимый голосок...Не рисуется, ребята, –Осыпается песок...Ну и пусть, и слава богу,И не надо вспоминать.Нарисую-ка дорогуИ на ней родную мать...Мама руку протянула,Я бегу к ней босиком.Всё опять волна слизнула,Как корова языком.Нарисуем всё, как было...Мы идём рука в руке...А волною снова смылоМой рисунок на песке.И зачем никто не знаетЯ тут что-то рисовал?Всё равно волна смываетТо, что я навспоминал...Да и кто же поминает,Чем мы в юности живём?Время, как волна смываетЧас за часом, день за днём...Можно даже и до краяВесь песок изрисовать,Набежит волна другаяИ сначала не начать...Не начать дружить сначала,И любви не грянет гром...Время всё давно слизало,Как корова языком...А волна опять вскипела,Изумрудное стекло...Что-то сердце заболело,Мне, наверно, напекло.Внучка бегает по пляжу,Завиточек на виске,Я сижу, смотрю и дажеНе рисую на песке. Послевкусие 31января 2005 г. 20часов 15 минутВкус к жизни с молоком еще в младенчествеМы научились тонко познавать,Вкус дружбы, даже вкус любимой женщиныУ нас до края века не отнять.Мы знаем вкус разлук и расставания,Обиды горьковатое вино,И вкус любви пьянит на расстоянии,Хотя любовь ушла давным-давно.Знаком нам вкус побед и поражения,Солёный вкус потери навсегда,Предательство на вкус мы, к сожалению,Легко определяем иногда.Стирается с годами осязание,Слабеет слух, глаза уже не те,Бог дал, мы вкуса покаянияВ мирской не ощущаем суете.Нас не обманут пряности и соусы,Мы истину на вкус определим,Мы верим чувству более, чем голосу,На том стояли мы с рожденья и стоим.И в мире Муз, и в море удовольствия,Не оскорбляя видом знатока,Наш вкус, как штурман на довольствии,Находит верный путь до маяка.С годами утверждаемся во мнении,Что вкусу нужно верить до конца.Но все же гложет и терзает нас сомнение:Чего-то не хватает до венца.И умирая, Господи Иисусе,Вцепившись в жизнь немеющей рукой,Осознаем – важнее послевкусье!И с этим мы отходим на покой... Вдохновение 21января 2010 г. 06часов 30 минутПишу стихи обычно по наитью,Пишу, как на душу положит Бог,Пишу во сне, пишу порои? в подпитьи,Когда согрет, ну и когда продрог.Пишу, когда наелся до отвала,Пишу, когда от голода дурман,Пишу, когда в кармане денег мало,Пишу, когда наполнен мои? карман.Пишу, когда жена воркует рядом,Пишу, когда меня целует дочь,До умопомраченья, до упада,Особенно, когда приходит ночь.Когда погаснет свет и только свечка,Горит в тиши на письменном столе,Дрова, искря, потрескивают в печкеИ отблески танцуют на стекле.Тогда я вроде слышу чье?-то пенье,Тогда снисходит на сердце покои?,И благодать и вдохновеньеМоею властвуют рукои?.Ложатся строчки строи?ными рядами,И рифма вдруг размеренно строгаЯ не пишу, стихи ложатся самиЯ лишь слежу, как движется рука.Как будто бы не мои?, а чеи? то разумРождает образы в рифмованнои? строфе,И чистыи? лист уже заполнен разом,Я только карандаш держу в руке.Потом уже читая в изумленьи,Вникая в смысл, возникших этих строк,Я понимаю с тихим сожаленьем,Что сам бы написать я этого не смог. Судьба барабанщика [Картинка: pic19.png] Поглядеть – так это даже странно,Но уж так даровано судьбои?,Двадцать лет стою у барабана,Как у мавзолея часовои?.Сын женился, подрастает внучка,Дочь в «шестои?» уже пошла сеи?час,Скоро и она своих детеи? за ручкуПоведе?т с цветами в первыи? класс.Зеркало предатель и обманщик,И хотя уже седая борода,Все? равно я юныи? барабанщикДля всего народа навсегда.Иногда мне кажется, что мигомДинозавры вымерли при мне,Что монгольское промчалось игоНа татарском взмыленном коне.Крепостное право отменили,Декабристы в каторгу пошли,Ленина вожде?м провозгласили,Позже в мавзолеи? его снесли.Две вои?ны и пятилеток планы,Новыи? гимн из пересохших губ,Только я стою у барабана,Как у лукоморья старыи? дуб.За окном мелькают дни и годы,Прошлое торопит все? сильнеи?,Не увидеть мне уже свободы,Ни жены мне не увидеть, ни детеи?.Старость, видно здесь меня нагонит,От морщин очистится чело.Здесь у барабана и схоронят,И напишут имя на табло.На одно надеюсь, что уж скороПо заслугам Бог и мне воздаст,Встану с барабаном у собораМожет, кто и денежку подаст. Даи?те отдохнутьИз века в век десятки поколении?,Воздевши в небеса с надеждою глаза,Молились, опустившись на колени,Чтоб миновала их смертельная гроза.Чтобы лоза созрела винограда,Чтоб на полях зерно не полегло,Чтоб от волков не пострадало стадо,Чтоб в доме было сытно и тепло.Чтоб отелилась вовремя корова,Чтоб до весны хватило бы еды,Чтоб дети были живы и здоровы,Чтоб род отворотило от беды.И миллиарды просьб ежемгновенноВозносятся с Земли на небеса,Просте?ршись ниц, коленопреклоненно,На все земные голоса.В расскаяньи, в печали и в тревоге,В весе?лыи? миг на свадебном пиру,На труднои? и извилистои? дороге,В вечернии? час и рано по утру,Кто радостно, кто сле?зно, кто тоскливо,Со всеми кто, а кто в сторонке сам,Кто ше?потом, кто молча, кто с надрывом,Молитву обращает к небесам.Благодарят за то, что не оставил,Что в трудныи? час помог и убере?г,И на дорогу верную наставил,И дал надежды путеводныи? огоне?к.Благодарят за укрепленье в вере,Среди мирскои? никче?мнои? суеты,И эта благодарность в полнои? мере,Есть существо духовнои? чистоты.Молитвы эти – островки в тумане,Средь моря просьб, которых миллион,И все их выполнить никто не в состоянье,Хотя, конечно, всемогущии? Он.И просят, словно нищии? подаянья,Кто славы, кто богатства, кто чего,Без веры, без любви, без покаянья,Не делая при этом ничего.И ничего вообще не создавая,Лелея только собственныи? уют,И на виду крестясь, не уставая,Крестясь, ограбят и, крестясь, убьют.Из них никто не просит о прощенье,О средстве от своих душевных ран,Свечу зажгут и в праздном умиленье,Отправятся в соседнии? ресторан.И там под рюмку радостно и пышноПопросят, походя, о че?м-то о свое?м.От этих просьб молитв уже не слышно,И небо все? темнее с каждым дне?м.Но по законам вечным мирозданья,Услышан будет каждыи? стар и мал,И отказать хотя не в состоянье,От этих просьб Он, кажется, устал.Слова за богохульство не сочтите,Подумаи?те о Не?м, ну хоть чуть-чуть,Хоть час, ну хоть минуту помолчите,Ну, даи?те ж и Ему передохнуть! Одиночество 15октября 2008 г. 09часов 18 минутТо ли сбылося пророчество,То ли сбудется потом,Заглянуло одиночествоВ мой уютный тихий домЗавернуло, чтобы, Господи,Отогреться у огня,Заглянуло, вроде походя,И осталось у меня...Вон свернулося на коврике,Со Вселенной не в ладах.В тишине бормочут ходикиОб утраченных годах...Как осколки мироздания,Никому не нужный хлам,Только вот воспоминанияТихо бродят по углам...С пожелтевших фотографийУлыбаются друзья,Рядом церковка Кутафья,А за ней поля... поля...И уже не различимоНикого и ничего,Вроде я проехал мимо,Мимо счастья своего...Не придёт уже соседушкаБытие залить вином,Не расскажет старый дедушкаО прошедшем перед сном...Под окном в свирель не дунетДеревенский дурачок,И никто уж не подсунетОдеяло под бочок...Не прильнет к губам подружка,Не встревожит волчий вой...Крестик медный под подушкойНа веревочке простой...Не могу увидеть лицаСквозь туман и времена...Тихо на плечи ложитсяБелым снегом седина...Пожелтевшая тетрадка,Старый кот глядит во мглу,И качается лампадкаПеред образом в углу...Лунный свет в окно струитсяЭхом давних голосов.Перечёркнуты страницыТелефонных адресов.Не пройтись весенним садом,Не наполнить смехом дом.Все мои собрались рядомНа погосте за холмом...Тишина, Её Высочество...Не понять и не прогнать...Спит спокойно одиночество,Не видать, и не слыхать... Пассажир 15октября 2008 г. 09часов 18 минутЗачем пришёл я в этот мир?По всем земным законам –Я, в общем, просто пассажирИз общего вагона.Несётся поезд сквозь года,Самой судьбой влекомый,И где сойду я и когдаИ где ответ искомый?Какой длины отмерен путь,Спросить бы у цыганок,Уже заждался где-нибудьКонечный полустанок.Как дни мелькают за окном,Им не остановиться,Я только что вошёл в вагон,А уж пора проститься.И кто всегда делил со мнойВсе беды и победы,Один сошёл, ушёл другой,А я всё еду, еду...И вроде, нету ничего,Чтоб жгло на сердце где-то,Быть может, обижал кого,Так не со зла всё это.И, вроде я не занималВ пути чужого места,Не предавал, не продавал,Как это всем известно.Не очень, вроде, и спешилИ ехал по билету,А если я, когда грешил,Так всё забылось это.Да что об этом говорить,Теперь уж нет резона,Ах, на подножку мне б вскочитьУ первого вагона...Ах, мне б тогда найти мотивИ ритм бы мне стокатто.Ах, я б тогда локомотивПовёл бы сам, ребята!И впереди состава встав,И взявши управленье,Быть может, я б повёл составНе в этом направлении!Я б по-другому начал жить,Со старта, изначально...Да, что об этом говорить,Ну, не дал Бог. Печально...Ах, нет, ну что вы, господа,Я не таю обиду.Я без всего вошёл сюда,Вот без всего и выйду...И вряд ли вспомнит этот мирНа дальних перегонах,Что был такой вот пассажирИз общего вагона... Мечта 07октября 2008 г. 06часов 15 мин.Всё сон один и тот же снится,Меня преследуя везде,Как будто смог я очутитьсяЯ даже сам не знаю где.В каком то маленьком домишке,В пяти часах от большака,С давно прочитанною книжкойИ грудою журналов с чердака.Чтобы в печи дрова трещали,Чтоб ветер грустно пел в щели,И чтоб часы в углу стояли,Вот именно стояли, а не шли.И тускло чтоб блестел початыйКувшин хрустальный коньку,Чтоб самовар стоял помятыйС гербом старинным на боку.Чтоб сумрак дома потаённыйВокруг меня покой сгущал,Чтоб фитилёк в стекле зелёномУютно угол освещал.Чтоб сенбернар, разлёгшись чинно,Уютно греясь у огня,Глазами старого раввинаСмотрел печально на меня.И чтоб портреты чьи-то плылиВ уютной мягкой тишине,Но чтоб черты не видны были,А только тени на стене.Чтоб за столом сидела мамаВ платке пуховом на плече,Текли бы строчки Мандельштама,Как капли воска на свече.Чтоб дождь со снегом в этот вечерТворили в мире непокой,Чтобы в окно промозглый ветерСтучал замёршею рукой.А здесь бы кошка грела спину,Лизал огонь дрова в печи,И где-то звуки клавесинаДрожали б в сумраке ночи.Чтоб сон склонил меня на ложе,Чтоб вдруг покой сошёл ко мне,И чтоб я сам вдруг стал похожимНа те портреты на стене. Телефон 14октября 2008 г. 02часа 37 минутЯ ненавижу телефон,Когда звонит некстати он!Как только смежит веки сон,Как только лень берет в полон,Как только лестью покорён,Всегда звонит некстати он!..Я ненавижу телефон,Когда я страстью опьянён,Когда бокалов слышен звон,Когда возносишься на трон,Всегда звонит некстати он!..Я ненавижу телефон,Когда преследует закон,Когда теряешь миллион,Когда плетёшься с похорон,Всегда звонит некстати он!..Я ненавижу телефон,Когда враги со всех сторон,Когда тяжёлый скользкий склон,Когда заклинило патрон,Всегда звонит некстати он!Я ненавижу телефон!..Он никогда не зазвонит,Когда труба всю ночь гудит,Когда стакан уже допит,Когда всего тебя мутит,Он никогда не зазвонит!..Он никогда не зазвонит,Когда жена во сне храпит,Когда кусает паразит,Когда соседский пес скулит,Он никогда не зазвонит!..Он никогда не зазвонит,Когда тоска в тебе сидит,Когда от горечи першит,Когда «под ложечкой» свербит,Он никогда не зазвонит!..Он никогда не зазвонит,Когда последний час пробит,Когда холодный пот струит,Когда в груди уже хрипит,Он никогда не зазвонит...Я ненавижу телефон... Прощальный вальс 04ноября 2008 г. 06часов 15 минутАх, дорогая моя незнакомка,Если хотите, шепну Вам негромко,Если изволите, выкрикну громко-прегромко,Уж, извините, но я Вас сегодня нашёл!Я Вас искал и зимою и летом,Я, Вас не зная, любил без ответа,И обойдя ну почти что полсвета, полсвета,Уж, извините, но я Вас сегодня нашёл!Да, мы не ровня, и я это знаю,Да, Вы такая совсем молодая,Да, у меня шевелюра седая, седая,Уж, извините, но я Вас сегодня нашёл!Может, из прошлого Вы появились,Может, с вечерней звезды опустились,Может, из детского сна Вы явились, явились,Уж, извините, но я Вас сегодня нашёл!Пусть, этот вальс безусловно прощальный,Завтра в поход отправляюсь я дальний,Может победный, а может печальный, печальный,Уж, извините, но я Вас сегодня нашёл!Видимо, мы не увидимся с Вами,Ветер играет уже парусами,Пропастью время легло между мною и Вами,Уж, извините, но я Вас сегодня нашёл!Музыка стихла и время проститься,Вальс этот будет до гроба мне сниться,Буду за Вас я отныне молиться, молиться,Уж, извините, что я Вас сегодня нашёл! Портовый кабачок 12июля 2009 г. 07утраО чём грустишь, моряк седой,Господь тебя простит,Пустой стакан перед тобойИ трубка не дымит.Закрыт портовый кабачок,Давно погас камин,О чём грустишь тут, морячок,Сидишь в углу один?Давай налью тебе вина,Табак для трубки дам,Разделим ужин, старина,С тобою пополам.Очнись, тебе я говорю,Плевать, что свет не мил,Чего ж ты голову своюНа руки уронил?Гони печаль свою взашей,Смотри, монеты есть,Хозяин, ну-ка, прохиндей,Тащи нам пить и есть!Зажги свечей побольше нам,В камин дрова подбрось,Ты что, не видишь, шарлатан,Устал с дороги гость!Послушай, друг, не будь упрям,Открой свои глаза!Ходил я тоже по морямПятнадцать лет назад.Меня сам шкипер уважал,И сыном называл,Да я, один, в шторма держалНоровистый штурвал!На грот и фок я босикомДо клотика взлетал,Гарпун в кита одним броскомПрицельно я метал.Все океаны и моряПрошёл за тридцать лет,И, откровенно говоря,Судьбы прекрасней нет.И то же вспомнить я могу,Когда я с рундучкомСтоял один на берегуС портовым дурачком.Он веселился и скакал,Когда в прощальный мигОркестр привычно заигралИ отошёл мой бриг.Прощай, мой шкипер мне сказал,И подчинись судьбе,Ты старый стал, твой час настал,И ты не нужен мне.Так что, теперь вся жизнь мояВот в этом рундучке,И час последний встречу яВ портовом кабачке!Судьба одна у нас с тобой,Нас дни печали ждут,Ушёл в поход корабль твой,А ты остался тут.И нет, когда твой час настал,Лекарства от тоски,Ты здесь теперь на якорь всталДо гробовой доски.Ты списан на берег моряк,О чём тут говорить,Уйдут другие за моря,А нам осталось пить!Пить за удачу, чёрт дери,За то, что жив пока,За то, что всё ж огонь горитВ груди у моряка!Ты что молчишь, товарищ мой,Ответь же мне, болван,Кивни седою головойИ подними стакан!Воспрянь-ка духом, молодец,Три тысячи чертей!Хозяин, эй, да тут мертвец.Поди сюда скорей!Мне жаль, поверь мне, старина,Клянусь Святым Отцом!Хозяин, принеси вина,Я выпью с мертвецом!Суров судьбы земной закон,По правде говоря,Хорошей смертью помер он,Как истинный моряк!Ну что ж, стакан наполню яИ встану, старина,Я молча выпью за тебяИ за себя. До дна... Остров Св. Маврикия о. Св.Маврикия посольский городок 01января 1995 г. 07 часов 39 минут (пьян, грустен, спать!)На острове МаврикияЦиклоны бродят дикие,Циклопами могучими,Сбиваю тучи с тучами!Валы вздымают горами,Над рифами покорными,Ревут штормами-струнами,Дробят гранит котурнами!Басовыми раскатами,Багровыми закатамиСгибают, давят, душат,Впрессовывая в душиСтрах сотен поколенийИ пальмы на коленяхСтволы, сплетая косами,Поклоны бьют кокосами.Ревёт волна взлетевшаяИ в пене озверевшая,Терзает берег стонущий,Вдали корабль тонущий...И вой, и стон, и грохот,И сатанинский хохот!Как будто все напастиВ порыве дикой страстиСобрались в одночасьеОтпраздновать всевластие!И в танце окаянномКружат над океаном!С неистовым оскаломБросаются на скалы!В багрянце диких всполоховВстают кровавым МолохомИ рвут когтями острымиПо острову! По острову!Потом, устав до одури,Об землю ли, об воду лиДождями рассыпаютсяИ снова растворяютсяТуманным липким тленомВ объятиях Вселенной...На острове МаврикияТакие зори тихие...В ладонях волны синие,Шар в небе апельсиновый,Верблюжьим караваномПлетутся к океану,Подставив солнцу спины,Могучие вершины..Подушкою на пляжеПесок под щёку ляжет,С солёным пряным запахомПочешет ветер за ухом,Погладит тихо плечи,Как мама в детстве вечером...И вдруг все станет простоНа этом тихом острове...Тик-так, мгновенья тикают...Так тихо, так... так тихо, так...так тихо... Исповедь никчёмного человека 21октября 2008 г. 12часов 30 минутИ снова дождь, за дверью непогода,Свинцово тянутся по небу облака.Как не любил я это время года,Так уж теперь не полюблю наверняка.Призывно ждут тетрадные листочки,Но к ним совсем не тянется рука.Как не писал до этого ни строчки,Так уж теперь не напишу наверняка.Держу в руках давно пустую вазу,В которой не было полвека ни цветка.Как не женился я до этого ни разу,Так не женюсь теперь наверняка.Не жал педаль до пола, до отказа,Не сбил врага ударом кулака,Как не дружил до этого ни разу,Так уж теперь не подружусь наверняка.Не рисковал по-крупному ни разу,Ни разу не свалял я дурака.Зачем я жил? Не дам ответа сразу,Да и потом не дам наверняка. Горит свеча Другу моему А.Деллосу 31декабря.2006 г. кафе «Пушкин»Мой старый, добрый, милый друг,Свидетель Бог, нечасты наши встречи,Но средь безумной суеты вокругПриятен мне с тобою проведённый вечер.Наш тихий стол в твоём кафеНезыблемость компании привычной,С полуусмешкой лёгкой подшофеНаш разговор под рюмочку «столичной».Какой то здесь несвойственный уют,Полузабытый с детства запах дома,Здесь бубушки котлеты подают.Мне мило здесь и всё мне здесь знакомо.Здесь наши жёны обо всём,Друг к другу шепчут втихомолку,Горит свеча таинственным огнём,Блестят шары на новогодней ёлке.А мы, хлебнув глоток-другой,Затеем спор о судьбах мирозданья,Прольётся в сердце сладостный покойИ странное нахлынет состоянье.Как будто бы кораблик по волнамСкользит сквозь шум толпы московской,Горит свеча, клубится, как туман,Дымок от длинной папироски.Пузатая бутылка на столеУкажет путь в неведомом просторе,Разгладятся морщинки на челеВ неспешном тихом разговоре.Накрытый стол давно забыт,Мы говорим, о чём не знаем сами,И пол не пол, а палуба скрипит,Качается под нашими ногами.Крахмальной скатертью накрытСредневековый стол дубовый,Горит свеча, звенит бушприт,С натугой режет вал тяжёлый.Там за бортом бурлит поток,Несётся время странными скачками.Огнями Эльфа наш расцвечен потолокУсталыми и грустными богами.И время свой, замедлив ход,Уляжется под старыми часами,Замкнется круг, сомкнётся сводНад нашими хмельными головами.Мне мило то, что знаю наперёд,Что будет всё без перемены,Так было много лет, и каждый годТрадиция хранится непременно.Горит свеча, гостей водоворот,Стекает стеарин устало,Сейчас к нам кто-то подойдетНальёт вина в хрустальные бокалы.Под утро ждёт тарелка щей,Два пирожка с начинкою мясною,От этих милых и простых вещейЗима покажется весною.Пускай гремят шторма вокруг,Наш бриг вперед идет отважно,Хотя со стороны, мой друг,Кораблик кажется бумажным.Я не хочу судьбы иной,Угодно Богу было нас свести,Сгорит фитиль, зажжём другой,У нас запас на много лет пути.До гавани ещё далёк наш путь,И паруса наполнены ветрами,Нас пятеро опять и в этом суть,И, чёрт возьми, плевать нам на цунами!Пять человек наш верный экипаж,Пусть злые языки о нас вовсю судачат,Плывет вперёд кораблик наш,Да будет так, а не иначе! Деллос и виноградстрашная китайская сказка (ХХI век. Полночь) Другу моему А. Деллосу, который так любит виноград, что однажды ночью съел всё, что было куплено для всей семьи. 21декабря 1999 г. 2часа 30 минутДва друга детства Кунь и Фунь,Китайцы, что возьмешь?В Китае, ты куда не плюнь,В китайца попадешь.Так вот, два друга Кунь и ФуньСажали виноград.Их старый дедушка Си ПуньПокушать был бы рад.И три сестры, и сват, и брат,Ну, все до одногоЛюбили кушать виноградИ больше ничего.Не все в Китае любят рис,Вранье и наговор!От риса, как тут не крутись,Случается запор.Вот стало голодно зимой,Шёл снег, и дождь, и град.Когда же, ждали всей семьей,Созреет виноград?Старались братья Кунь и ФуньМинутой дорожить:До урожая мог Си ПуньИ вовсе не дожить!И приходилось им терпетьМороз, метель, грозу,Чтобы теплом своим согретьКормилицу лозу.Замерзли братья Кунь и Фунь,Но вызрела лоза.Из глаза старого Си ПуньСкатилася слеза.И три сестры, и сват, и брат,Кто мог еще ходить,Пришли, собрать чтоб виноградИ деда накормить.Но дыбом встал пучок волос,И лёг за рядом ряд.Пришёл Андрей, пришёл ДеллосИ съел весь виноград!С тех пор у храма Шао Лунь,Что скалами зажат,И брат, и сват, и дед Си ПуньВ сырой земле лежат.Гранит от времени зарос,Прочтёшь лишь наугад:«Пришёл Андрей, пришёл ДеллосИ съел весь виноград!» [Картинка: pic20.png] Архетип Другу моему С. Архипову (ко дню рождения) 07мая 2005 г.Немало в истории есть архетипов,Сие – не пустые слова,Но среди всех архетипов – АрхиповСовсем уж иная глава.Давайте рассмотрим, давайте изучим,Теорий нам хватит на век,Он, может, вообще собирательный случай,А не живой человек.Поднимем архивы, забыв про полипы,Прокрустово ложе найдем,В котором бы мог поместиться АрхиповИ, может, хоть что-то поймем.О, Боже, каких только памятных типовСобрал Ломброзо в назиданье для нас!Никак не подходит под это АрхиповНи с зада, ни в профиль, ни в фас.По типу никак не громила заплечный,И точно не карлик с большим кирпичом,Старуха-горбунья похожа, конечно,Но горб тут вообще ни при чём.Быть может, не там мы вначале искали,Вот справочник фельдшера есть.Возможно, он там, среди всех аномалий,А их тут, поверьте, не счесть.Откроем страницу «душевнобольные»,Нет, не похоже... Ещё пролистнём...«Хромые»... «косые»... «кривые»... «глухие»...«Беременность» – это вообще не о нём.Картинки, таблицы, клише логотипов...Наверно, какой-то просчёт!Тут нету болезни с названьем «Архипов».Ну ладно, поищем ещё.Давайте поищем среди ваххабитов,Случается в жизни курьёз,Но, нет ваххабитов с фамильей «Архипов»,Мне жаль ваххабитов до слёз.Не то, и не это, мы с вами на грани,Труды обратились во тлен,А может, Архипов – вообще марсианин,Квадратный такой многочлен?Откроем скорее иные скрижалиИ средь великих имёнМы с вами, кончено же, то, что искалиВ истории точно найдём.И млея в поту от азарта,Увидим за древностью летОт Ирода до Бонапарта...Что только Архипова нет.Воителей грозные ликиИ рыцарства славного цвет,Тут есть Александр Великий,И только Архипова нет.Тут есть Чингисхан и де Косса,Софокл, Апулей, Иофет,Есть даже Навуходоносор,И только Архипова нет.А летопись толще и толщеИ в ней и Ростан, и Золя...Хотя на Архиповых, в общем,Стоит и стояла Земля.Не стоит искать, к сожалению, знаю,За медью великих идейМы как-то всегда забываемПростых незаметных людей.Отбросим скрижали, отринем печали,Найдём мы типаж всё равно.Его на работе как будто видали,Но мельком и, вроде, давно.Постойте! Зачем нам пытаться со скрипомПо полочкам всё разложить?Не впишется в это Серёжа Архипов.Я душу могу заложить!Без стонов, стенаний, без всхлипов и хрипов,Без жалоб на нынешний век,Живёт, поживает Серёжа Архипов,Хороший, простой человек.Судьба не простая, но кто это знает,И он не расскажет вовек.Упрямо по жизни с улыбкой шагаетХороший, простой человек.Мы столько пропели и столько пропили,И это, друзья не позор,Мы в Косово вместе на танке катилиС коротким названьем «Кейфор».И, если случится вдруг горькое лихо,Не буду звонить не «ноль три» ни «ноль два»,Есть адрес приметный – Серёжа Архипов,И это не просто слова.Подводим итоги и видим мы что жеУдачливый выпал нам век:Живёт рядом с нами Архипов Серёжа,Хороший, простой человек.Поднимем бокалы за то, что дороже,Чем самый святой оберег –За то, что живет рядом с нами Серёжа,Хороший, простой человек. Лучший Печкин Моему другу Ю. Николаеву (к шестидесятилетию) 17декабря 2008 г.Портрет его без приукрас и фонаДовольно прост, как прост и он:Он почему всегда без микрофона,Да потому, что прячется легко за микрофон.Но он с судьбою не играет в жмурки,Минута каждая достаточно проста,Пятнадцать ложек кофе на мензурку,Не вынимая сигареты изо рта.А говорят, что никотин опасно,Что капля лошадь может погубить,А вот его на корте поглядеть и ясноКурить не вредно, вредно не курить!Везде шептали –юность алкогольна,И сколько раз его брались лечить,Но, если Ляля до сих пор довольна,То, может, стоит пить, а вовсе и не пить!И жизнь его игра, а не игрушка,Его в актерство случай заманил.И в детстве Бог на самую макушкуЕму, наверно, руку положил!Нельзя переиграть мультяшного героя,Актер не может, это «мове тон»!Но, полагаю, вспомнить стоит,Что лучший «Печкин», безусловно, он!Его ролей никто не позабудет,Но отчего меня бросает в жар?Я видел, как его детишки любят,А это, согласитесь, Божий дар!И если дружба всё же существует,То это точно, братцы, про него –Смеяться так, как он и так, как он горюет,И не просить ни у кого и ничего!Все, кто пришли понять бы не сумели,Да я и сам не понимаю ни шиша,Откуда здесь в таком субтильном телеТакая вдруг огромная душа.Наверно мне не выразить словами,Я с ним полнеба вместе пропахал,Я видел сам, как обожженными рукамиОн двадцать дней держал штурвал!Здоровяков немало Бог наделал,Но если снова станет горячо,Я обопрусь своим нелёгким теломНа это очень узкое плечо!Вот он не бросит точно на дороге,И не предаст, уверен я вполне,И если снова вдруг поднимут по тревоге,Хотел бы с ним стоять спиной к спине.Мы редко видимся, такая незадача,Такое время – кто кого сожрёт,Но если мы с женою здесь, то это значит,Что нашу дружбу это не порвёт.И ничего тебе я, друг мой, не желаю,Мне нечего тебе и пожелать,Живи, как жил, дай Бог тебе удачи,Чтоб было с кем по жизни мне шагать! ++++++ А. Иншакову (ко дню рождения) 22января 2009 г.Прими, мой друг, подарок скромный,А вместе с ним привет огромныйОт всей семьи. Еще два слова.Я говорил и повторяю снова,Что многих в жизни я встречал,Кого любил и привечал,С кем поначалу я братался,В порыве чушь собачью нёс,В угаре пьяном обнимался,И как-то сразу расставалсяБез сожаленья и без слёз.Встречал других, их было мало,Судьба, как вешки, расставлялаИх на пути. И с рук на руки,Минуя беды и разлуки,Меня, играя и шутя,Передавала, как дитя.То были сильные мужчины,Под стать мифическим Богам,Ни перед кем не гнули спинуИ всяк судили не по чину,Не по словам, а по делам.Не в этом суть, а вот в чём дело,Что душу мне, мой друг согрело,О чём и речь. Есть только трое,Так предначертано судьбою,Которых, как я ни грешил,Мне Бог на счастье подарил.Их всех одно объединяет,Что странно в наш беспутный век,О чём не думает, не знает,И не особенно страдаетВсяк сущий ныне человек.Да я и сам не знал такого –Ни одного худого слова,Что даже странно без сомненья,За время нашего общенья,О них троих, как я сказал,Худого слова не слыхал.Я назову. Был Гриша Горин,Талант по сердцу и уму,Пером владел, как пикой воин,Иной судьбы он был достоин.Ну что ж, Мир праху твоему.А был Никулин дядя Юра,Кому-то друг, кому-то гуру,И как сказал, не помню кто-то,Герой своих же анекдотов.Как многих он по жизни вёл,Но час настал, и он ушёл.И я не то чтоб поминаюИх всех для красного словца,Как рок, как данность принимаю,И равно так же вспоминаюДавно ушедшего отца.Как многолюден мир бурлящий,Но среди всех страстей кипящихВдруг оказалось в одночасье,Что их немного настоящих.И в пене бренной суеты,Среди не многих – это ты!Я рад, что честь имею нынеСказать тебе, мой дорогой,Как гражданину, как мужчине,Живи, мой друг, и Бог с тобой! Сладково Посвящается чудным людям, которые живут в охотничьем хозяйстве близь посёлка Сладково и лично А. И. Голушко 7-8января 2009 г РождествоМы привыкли всё на частиТак делить, как нужно нам,Мы на части делим счастьеПо минутам, по часам.Говорим – минута счастья,Говорим – удачи миг,Озаренья – одночасье,Наслажденья – высший пик.Чтоб не мучили сомненьяНикогда и никого,Нам нужны определеньяАбсолютно для всего.Вот, к примеру, для порядкаСлово «сладко» подойдёт.Говорим мы – сахар сладкий,Сладкий торт и сладкий мёд.И так дальше, без оглядкиСладко всё, куда ни кинь,Поцелуй бывает сладкийИ сладка бывает жизнь.Согласитесь, вот загадка –«Сладкий»: сон, дитё, вода,Вкус победы тоже сладкий,Ну а месть сладка всегда.Как же выделить основу,Как же всё определить?Мне не «сладко», а «сладково».Вот, как нужно говорить!Потому что это словоВсё в себя вместило вдруг,Потому что всё сладково,Всё сладково, что вокруг!Мне сладково жить на свете,Мне сладково песни петь,Как сладковы ночи эти,Просто можно помереть!Всё вокруг меня сладково:Лес, луга и небосвод,Очень верно это словоИ такой же здесь народ!С каждым разом сердцем, кожейОщущаю Благодать,Это, как во Храме Божьем,Вроде душу очищать.Потому меня грешного,Осенило Божество –Я опять попал в Сладково,Чтобы встретить Рождество!Чтоб опять поднять бокалыЗа любимых и родных,Чтоб теплей на сердце стало,Что свои среди своих!За столом родные люди,Знаю каждого в лицо,Вот Илья, вот Юрка Руди,Вот Серёжа Москальцов.Всё худое минет за ночь,И свершится волшебство.С Рождеством, Андрей Иваныч!Всем вам счастья в Рождество!