Текст книги "Зоопарк в моей квартире (сборник)"

Автор книги: Леонид Сергеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

– Не подходите к ней, а то ещё укусит.

Но кто-то из мужчин, приглядевшись, заявил:

– Это волк! Вызовите милицию! Его надо пристрелить!

А Серый, прижавшись к фонарному столбу, устало и радостно смотрел на людей, ждал, когда его приютят и покормят.

По счастливой случайности мимо проходила женщина, которая дома держала собаку и вообще любила животных, и неплохо разбиралась в них.

– Он старый и больной, – сказала женщина. – У него и взгляд мутный, и бока ввалились.

Женщина достала из сумки кусок ливерной колбасы – её купила для своей собаки – и бросила Серому.

Он проглотил колбасу и жадно уставился на сумку. – И такой голодный, – женщина достала из сумки ещё один кусок и снова бросила Серому; потом, вздохнув, проговорила:

– Сохрани тебя Бог! – и пошла по улице, но вдруг заметила, что Серый идёт за, ней.

Женщина остановилась в раздумье:

– В зоопарк бы тебя отвести.

Она вновь достала колбасу, но не бросила, а подманила ею Серого.

– Иди за мной, бедолага! Отведу тебя в зоопарк, а то ещё убьют.

Так, спустя много лет Серый снова очутился в клетке. Снова у него была крыша над головой, снова его кормили, снова он находился среди людей; правда, теперь его не выводили на прогулки, но они ему и не очень-то были нужны. После многолетних скитаний, постоянных поисков добычи и ночлега он хотел только покоя.

И так случилось, что однажды в этом городе побывала Люба. После войны она вернулась в свой городок и стала работать на восстановленной кастрюльной фабрике. Она стала взрослой, у неё уже был сын. И вот однажды они с сыном приехали в большой город и зашли в зоопарк.

Они ходили от вольера к вольеру, и Люба рассказывала сыну о зоосаде, который был в их городке, о Сером, о войне, во время которой погибли все животные…

Когда они очутились около клетки спящего Серого и увидели старое животное с облезлой, потёртой шерстью, Люба сказала:

– Надо же, так похож на моего Серого. Только мой был молодой, а этот совсем старый.

Услышав свою кличку, Серый приподнялся. Что-то далёкое, полузабытое, но родное послышалось ему в голосе женщины, которая стояла перед клеткой и держала за руку малыша. Серый всмотрелся, принюхался и внезапно уловил запах, который отлично знал с детства и помнил всю жизнь. Радостно заскулив, он подбежал к решётке.

– Совсем такой, как мой Серый, – вздохнула Люба, и они с сыном отошли.

А Серый с воем заметался по клетке.

У моря

Я снова в Батуми, городе шумной листвы, где улицы пахнут фруктами и морем, где поезда идут среди волн, где солнце плавится в голубизне и раскалённые камни не остывают ночью; где порт грохочет и лязгает, где швартуются огромные корабли и с них вразвалку сходят матросы; где на пляже ловят крабов мальчишки и девчонки удят рыбу, как заправские рыбаки, и влюблённые пересыпают песок из руки в руку.

По утрам море в бухте спокойное, гладкое; на воде неподвижно сидят чайки. Иногда из воды веером выскакивают мальки – спасаются от маленькой акулы – катрана. Если надеть маску и нырнуть в море и посмотреть на поверхность из глубины, то увидишь множество медуз. Они как белые абажуры. По утрам вода в бухте прозрачная – видно, как на дне колышутся водоросли и греются на камнях бычки. Иногда меж камней проползёт огромный краб; вытащишь его из воды, а он окажется маленьким.

В полдень все ходят по набережной в полудрёме, обалделые от жары и терпких запахов, улыбаются бессмысленно и говорят невпопад – солнце прямо расплавляет мозги. На парапете сидят продавцы подводных драгоценностей, перед ними разложены раковины, сердолики, в стеклянных пузырьках с глицерином плавают металлические рыбки. Рядом на лавках, под высоченными платанами без коры, которые местные называют бесстыдницами, дремлют старики. А пляж пестрит от ярких одежд отдыхающих. По пляжу ходит фотограф. Он в полосатых шортах и соломенной шляпе, в руках – фотоаппарат на треноге и складной ящик с образцами фотокарточек. Фотограф называет себя мастером художественной фотографии. Захочет кто-нибудь сняться и вытянется перед объективом – фотограф поморщится, закачает головой:

– Поймите же, я не делаю мёртвых фотографий. Я – художник, мастер художественной фотографии. В моих работах только жизнь, только радость жизни. Извольте взглянуть на эти портреты, – он кивает на ящик.

Отдыхающий начинает переминаться с ноги на ногу, потом растягивает рот до ушей.

– Всё не то, – вздыхает фотограф, достаёт из кармана журнал «Крокодил» и начинает громко читать анекдоты. Отдыхающий хватается за живот, хохочет на весь пляж, фотограф бросается к фотокамере, но не щёлкает, ждёт, когда «натура» немного успокоится. Отдыхающий ещё долго всхлипывает и вытирает слёзы, а потом вдруг мгновенно вытягивается, и его лицо каменеет. Фотограф снова вздыхает, смахивает капли пота, снова принимается читать какую-нибудь историю. Измучив и себя, и свою жертву, фотограф наконец находит среди анекдотов как раз то, что нужно: историю, после которой отдыхающий не впадает в истерику, но всё-таки и не выглядит мрачным.

На пляже около причала сидит матрос. Он то и дело подходит к швартующимся катерам и помогает женщинам сходить по трапу, а детей берёт на руки и, описав в воздухе дугу, ставит на причал. Матрос продаёт какие-то морщинистые золотисто-жёлтые плоды.

– Что это такое? – спрашивают любопытные.

– Маклюра, – отвечает матрос. – Ядовитый плод.

– Кто же у вас их покупает?

– Никто!

– Зачем же тогда продаёте?

– Авось найдётся чудак, купит.

Действительно, находятся чудаки, покупают.

– Только не вздумайте их пробовать, – грозит матрос. – Сразу фьють! – Он смеётся и показывает на небо.

Во второй половине дня на пляже появляется толстуха – оперная певица. Она медленно вышагивает в махровом халате, негромко что-то напевает и раскланивается со всеми направо и налево. За певуньей семенит эскорт слушательниц. Дойдя до середины пляжа, певица сбрасывает халат, потягивается и входит в море. Поклонницы тоже лихорадочно раздеваются и спешат за ней. Доплыв до буйка, певица во весь голос распевает арии – укрепляет голосовые связки. Слушательницы кружат вокруг неё, время от времени аплодируют и стонут от восторга.

По вечерам на прибрежных улицах стоит жар – от разогретой за день листвы, раскалённых камней и асфальта струится горячий воздух. Но иногда с моря тянет ветер, и тогда, если идти по ветру, кажется, плывёшь в прохладной реке. По вечерам в колючем кустарнике и в листве деревьев, над домами и над тропами слышен звон. Это трещат цикады. Вечером на набережной зажигаются огни ресторана «Приморский», к нему стекаются местные завсегдатаи и отдыхающие, а около парикмахерской на лавках усаживаются старики – они курят трубки, обсуждают последние новости, рассматривают гуляющих. В соседних тускло освещённых дворах женщины полощут бельё, над жаровнями коптят кефаль и ставриду, мужчины играют в нарды… и повсюду, в каждом проулке, хихикают парочки.

Я снова в Батуми, снова у прежней хозяйки – впереди целая неделя беззаботного отдыха. Снова по утрам я брожу по пляжу, а ночью сплю в саду на соломе, прямо под открытым небом. Рядом посапывает пёс Курортник. В обязанности Курортника входит гонять дроздов с виноградника, но он целыми днями вымогает у отдыхающих конфеты. Ужасно их любит. Наестся конфет и спит в тени деревьев до вечера, пока жара не спадёт. Проснётся, обходит кафе – клянчит новые сладости. В столовые не заходит.

По столовым ходит другой пёс – Шторм. Шторм здоровенный и злой – чуть что, сразу хватает Курортника за загривок – не терпит, когда тот появляется в его владениях. Но сам в кафе иногда заглядывает.

Каждое утро мы с соседом Генкой отправляемся ловить бычков. У Генки два кривых удилища из орешника. Одно он даёт мне. В Батуми каждый мальчишка в душе моряк. Каждый третий – обладатель тельняшки. Генка тоже носит драную выцветшую тельняшку и ходит босиком по острым камням – хвастается загрубевшими подошвами. Долго сидеть с удочкой Генке надоедает; как только он вылавливает на несколько рыбёшек больше меня, тут же бросает удилище, скидывает тельняшку, разбегается и прыгает в воду. Немного поплавает, заберётся на волнорез, разляжется на камнях. «Скоро поступлю в морское училище, – скажет. – Окончу – и прощай, Батум!»

Часто с нами на рыбалку ходит Алёнка, внучка сторожа на виноградниках, загорелая голубоглазая девчонка; её коленки в ссадинах, а на платье пятна от ягод шелковицы. Как-то я вернулся из похода по окрестностям, сижу на крыльце, отдираю колючки от одежды, высыпаю песок из ботинок, вдруг подбегает Алёнка и садится рядом.

– Дядь Лёш, расскажи что-нибудь!

– Что?

– Какую-нибудь сказку.

– Ну слушай.

Я начал рассказывать Алёнке сказку про теремок, но она сразу меня перебила:

– Эту я знаю.

– Ну хорошо, а эту знаешь – как коза ушла на базар, а потом волк съел козлят?

Алёнка поморщилась:

– И эту знаю. Расскажи какую-нибудь новую.

– Новую? – пробормотал я и стал вспоминать. Потом решил сам что-нибудь придумать. Думал-думал, но так ничего и не придумал. А Алёнка сидит рядом, смотрит на меня, улыбается, жуёт травинку.

– Эх ты, ни одной новой сказки не знаешь! – она встала, протанцевала что-то. – Ну, может, ты хоть в камни умеешь играть?

– В камни? Это как?

Алёнка засмеялась:

– Иди сюда, я тебя научу.

Алёнка нашла на земле несколько голышей, потрясла их в ладонях и подкинула в воздух. Камни упали недалеко друг от друга.

– Вот видишь? Нужно дотянуться до камня, и всё! – объяснила Алёнка. Села на корточки, положила ладонь на один голыш, пальцами достала другой. – Всё! Я дотянулась! Тебе щелчок! – Она встала и приготовила пальцы. – Нагнись-ка!

Я нагнулся, и Алёнка щёлкнула меня по лбу. И засмеялась.

– Теперь ты кидай!

Я подкинул камни высоко, и они разлетелись в разные стороны. И понятно, я недотянулся. Алёнка снова засмеялась, собрала камни и снова их подкинула. Чуть-чуть от земли. Снова дотянулась, и я снова получил щелчок. Так мы играли, пока Алёнка не отбила пальцы о мой лоб. Тогда она вздохнула:

– Ну хватит! Ты всё равно не выиграешь!

Мы сели на крыльцо.

– Дядь Лёш, а ты видел лешего?

– Нет, не видел. И никто не видел, потому что его не бывает.

– Бывает! Вот кто нацепил тебе колючек на штаны?.

– Сами прицепились.

– Сами! Скучный ты, дядя Лёш, какой-то, – Алёнка поджала губы. – Никого не видел, и сказок не знаешь, и в камни играть не умеешь. Вот мой дедушка всех видел. И лешего, и домового. Дедушка всегда мне рассказывает про них. Хочешь, приходи послушай.

– Ладно, приду.

С Алёнкой мы познакомились в день моего приезда. Я сидел у кромки воды, как вдруг ко мне подбежала какая-то пигалица и, уставившись на мою бороду, насмешливо заявила:

– Ты похож на Бармалея!

– Я и есть Бармалей, – говорю.

– Нет, правда, почему у тебя борода, ведь ты не старик?

Девчонка легла рядом, поставила один кулак на другой и положила на них подбородок. Я сказал, что целый месяц путешествовал, плавал по разным речкам и ещё не успел побриться.

– А у меня есть вот что! – Алёнка разжала ладонь, и я увидел ракушку.

– Красивая, – сказал я.

– Мокрая ещё красивей… Меня зовут Алёнка, а тебя как?

– Дядя Лёша.

– Дядя Лёша Бармалей, – засмеялась Алёнка и, кивнув в сторону шелковицы, зашептала: – Там лежит дохлый краб, пойдём покажу.

Она показала мне краба, потом спросила:

– Дядь Лёш, почему ты не купишь машину, если любишь путешествовать?

– У меня нет денег на машину.

Алёнка побежала домой и скоро вернулась снова.

– Вот, на! – Она протянула мне множество каких-то бумажек, на них были нарисованы палочки и много ноликов. – Теперь ты сможешь купить какую хочешь машину.

– Ого! Здесь целый миллион! Я не буду их сразу тратить, и мне хватит на всю жизнь.

– Трать! Я ещё нарисую.

Вечером мы с Алёнкой встретились снова и прямо на пляже строили дворец из кила – местной глины. Алёнка подносила мягкие сырые куски кила, а я лепил разные башни и шпили. Потом Алёнка притащила цветные голыши и украсила ими наше сооружение. Красивый дворец получился, даже некоторые взрослые подходили смотреть. А на другое утро на пляже ещё издали замечаю плачущую Алёнку. Подошёл, а наш дворец разрушен. Наверное, какой-то подвыпивший романтик присел помечтать и, задремав, свалился на башни. А может быть, на наш дворец наткнулась одна из старушек, шастающих ночами по пляжу. Они, эти старушки, даже переворачивают лежаки в поисках забытых вещёй, а тут дворец! Подумали, тайник, и решили поживиться!

Я обнял Алёнку за плечи:

– Ничего, мы сейчас с тобой искупаемся и построим такой дворец, что все ахнут. Вылепим огромные башни, и толстые стены, и каналы, и висячие мосты, и много разных зверей… А потом зайдём к твоему дедушке, полопаем винограда и послушаем его рассказы…

Однажды мы пошли купаться – Алёнка, Генка и я. За нами увязался и Курортник. Мы шли босиком по набережной, по раскалённому, как сковорода, асфальту. На парапете пищали чайки, выпрашивали хлеб у прохожих. Мы купались на волнорезе, где обычно ловили бычков. Генка прыгал в воду «ласточкой», Алёнка – «солдатиком», я – «лягушкой», а Курортник входил боком – побаивался волн. Накупавшись, мы обсохли на камнях и полезли в горы за шелковицей.

Уплетая тёмно-красные ягоды, мы и не заметили, как наступил вечер. Спускаясь по сыпучей тропе к бухте, мы видели, как на набережной один за другим зажигались фонари, а в домах появлялось всё больше освещённых окон.

Вода в бухте была тёмной и спокойной, только у самого берега чуть плескались волны, и на их гребнях светилась пена – она вспыхивала барашками и сразу рассыпалась на множество искр. Мы уже направились к волнорезу, как вдруг недалеко от берега что-то плеснуло. Бежавший впереди Курортник насторожился. Я посмотрел в темноту, но ничего не заметил.

– Чайка, наверное, – тихо сказала Алёнка. – Или рыба.

– Тц-цц! – процедил Генка и присел.

Мы с Алёнкой пригнулись тоже. Снизу поверхность воды просматривалась лучше, и мы сразу увидели что-то серповидное, торчащее из воды. Курортник зарычал, но Генка схватил его за морду.

– Что бы это могло быть? – подумал я вслух и уже хотел подойти ближе к воде, как Генка проговорил нетвёрдым голосом:

– Может, шпионская подлодка?.. Спрячемся за камни…

Мы притаились за камнями. Генка навалился на Курортника и зажал ему пасть, чтобы он не рычал. Тёмный серп в воде покачался, потом медленно описал полукруг и… направился в нашу сторону. Алёнка пискнула и прижалась ко мне. Серп всё больше показывался из воды, но мы так и не могли его рассмотреть. Только когда он оказался в пяти метрах от берега, мы узнали в нём… плавник огромной рыбы.

– Дельфин! – Генка вскочил, а Курортник залаял.

Мы с Алёнкой тоже вышли из укрытия и подошли к воде. Я думал, дельфин сразу повернёт в сторону моря, но неожиданно он подплыл ещё ближе. На поверхности появилась его блестящая чёрная спина и узкая клювообразная голова. На мгновение дельфин скрылся под водой и вдруг вынырнул прямо у наших ног. Курортник бросился на него с лаем. Дельфин развернулся, и тут мы увидели рану у хвоста. Из неё, как дым, струилась кровь.

– Отгони собаку! – сказал я Генке, но он уже тянул Курортника в сторону.

Дельфин подплыл снова.

– Ой, что же делать! – запищала Алёнка. – Он хочет что-то сказать. Ему надо помочь!..

– Надо… – растерянно пробормотал я. – Вот что. Бегите с Генкой домой, возьмите тряпку, бечёвку. Надо его перевязать. А я здесь постерегу.

Ребята с Курортником помчались к домам, а я нагнулся к воде и стал посвистывать. Дельфин подплыл совсем близко, протиснулся меж торчащих из воды камней и замер у моих ног. Его маленькие глаза смотрели на меня – просили о помощи. Я протянул руку и погладил его гладкую голову.

Через некоторое время прибежали запыхавшиеся Генка с Алёнкой; увидев, что я глажу дельфина, разинули рты. Потом присели рядом на корточки и тоже дотронулись до животного. Генка протянул мне белую тряпку и бечёвку.

– Еле посадил Курортника на цепь, – проговорил он. – Всё хотел бежать с нами…

Мы с Генкой вошли в воду и стали перевязывать дельфина: подводить под хвост тряпку, стягивать её вокруг раны и обматывать бечёвкой. Несколько раз дельфин дёргался и поднимал голову, но потом снова замирал. Перевязав животное, мы присели на камни.

– Дядь Лёш, он умрёт? – с дрожью в голосе спросила Алёнка.

– Не знаю, должен выжить, если недавно рану получил.

– А кто его поранил?

– Возможно, задело винтом какого-нибудь мотобота.

– А может, рыбак какой? – предположил Генка. – Папка говорил, что раньше дельфинов ловили и убивали. Жир из них получали.

Мы отошли от дельфина уже в полной темноте.

Утром, проснувшись, я позвал Генку, но никто не откликнулся. Заглянув в дом, я увидел, что Генкина кровать пуста; зашёл к Алёнке, но и её не было дома. «Наверное, около дельфина», – сообразил я и заспешил к морю.

Ещё издали я заметил, что дельфин ожил. Ребята стояли на мелководье, а между ними плавал наш раненый.

– Он рыбу ест, – крикнула мне Алёнка. – Смотрите!

Она впрыгнула на берег, подбежала к бидону и, запустив в него руку, вытащила маленькую рыбёшку, потом снова вбежала в воду и поднесла рыбёшку дельфину. Тот задрал голову и осторожно взял рыбу.

– Что ж ты, дядя Лёш, так долго? – пристыдил меня Генка. – Уж я и рыбы наловил, а ты всё спишь и спишь.

Увидев меня, дельфин подплыл ближе и, как мне показалось, приветливо вильнул хвостом. Со спины он был блестящий, точно лакированный, а внизу белый, как перламутр. На его упругом, стремительном теле нелепо выглядела белая тряпка. «Но ничего, – подумал я. – Если бы не она, может, и не ожил бы».

– А зубы у него мелкие, – продолжала Алёнка. – И их очень много. Но он очень умный. Такой умный, что прямо не знаю. Осторожно берёт рыбку – боится укусить меня за палец…

Через несколько дней дельфин совсем поправился, и мы решили снять с него тряпичный жгут. Размотав повязку, мы увидели, что рана затянулась, остался только небольшой рубец.

Теперь дельфин стал всё чаще уплывать из бухты в открытое море, но, чуть завидит нас, сразу спешит к берегу. Покормим его рыбой, начинаем играть в воде – гоняться друг за другом. Дельфин носится между нами, выпрыгивает из воды, кувыркается или поднырнёт под кого-нибудь из нас и прокатит на спине.

Всего несколько дней я прожил у моря, и вот уже поезд увозит меня из Батуми. За окном мелькают кипарисы и бронзовые, точно кованые, сосны – так много деревьев, что почти не видно домов; не улицы – зелёные тоннели. Я проезжаю порт, где под кранами стоят огромные корабли; проезжаю пляж, и поезд идёт у кромки воды; кажется, ещё немного – и волны затопят вагон, но они только перекатываются через камни и ползут назад, сине-зелёные, с белыми вспышками пены. Поезд проходит мимо волнореза, и я, высунувшись из окна, машу рукой Алёнке и Генке, которые изо всех сил бегут за составом и тоже машут мне руками. Их догоняет Курортник, видит меня, виновато виляет хвостом – извиняется, что запоздал проводить. Так и бегут они втроём: Курортник лает, а Генка и Алёнка улыбаются и что-то кричат мне – не могу разобрать что. Кончается волнорез, а они бегут по мелководью, вспугивая чаек, поднимая тучу брызг. Они бегут и когда поезд, прибавив хода, поворачивает и отдаляется от моря.

…Дома у меня на окне лежат Генкин высушенный морской конёк, Алёнкины голыши и ракушка, и миллион её бумажных «денег». Когда я смотрю на эти вещи, меня сильно тянет в Батуми, к морю. Я достаю плавки, тёмные очки, укладываю чемодан. «Потрачу-ка своё богатство», – бормочу и рассовываю Алёнкин «миллион» по карманам.