Текст книги "Нежилец"

Автор книги: Леонид Каганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Похороны прошли быстро, местные молодчики энергично закидали яму землей, и родственники стали собираться к нам домой на поминки. Глеб уехал в институт – он теперь все-таки решил попытаться успеть к сдаче курсовой. Юлька отозвала меня в сторону. Глаза ее был темными от набухших слез.

– Аркашенька, прощай… – она нежно обняла меня.

– Ну я еще пару дней здесь… – сказал я неуверенно.

– Прощай, мы больше не увидимся. Я тебя всегда буду помнить. – она заплакала.

– Но мы можем еще увидеться завтра… – я чувствовал, что снова появился комок в горле, не хватало еще и мне расплакаться.

– Мне тяжело, Аркашенька. – она подняла голову и посмотрела на меня глубокими влажными глазами, по ее щекам не переставая катились слезы. – Мне очень тяжело. Надо прощаться, это только пытка и тебе и мне. Я не могу… Если бы ты знал как мне… Я не могу… – она снова упала мне на грудь и лишь тихо вздрагивала в беззвучном плаче.

– Прощай, Юлька. Прощай, мой воробышек. – я прижал ее к себе как прижимал когда-то.

Мы стояли неподвижно еще несколько минут, и родственники, ожидавшие в отдалении, стали искоса на нас поглядывать. Наконец мы разжали обьятья, Юлька повернулась и быстро зашагала к чугунным воротам кладбища.

Я вернулся к родственникам, мы сели в автобус и выехали с кладбища. Из окошка я увидел Юльку – она шла по обочине с белым платком в руке.

* * *

Из приличия я немного посидел с родственниками, но вскоре тихо ушел и поехал на работу. Программа как назло все еще не хотела оживать – то одно не ладилось, то другое. Вечером я позвонил родителям и сказал что остаюсь на ночь. Просидел всю ночь и весь следующий день. Вечером второго дня позвонил на работу отец, требовал чтобы я немедленно приехал домой. Я сказал, что доделаю работу и тогда вернусь. Завтра. Но завтра не получилось, и я просидел безвылазно еще три дня. Наконец все было готово, я звякнул Михалычу и сказал, что можно приезжать. Затем дозвонился матери и попросил приехать с паспортом чтобы оформить договор на нее. Тут у нас произошел большой скандал – мама кричала что я негодяй, что я вгоняю ее и отца в гроб, что я позор семьи. Сначала я говорил вежливо, что-то объяснял, доказывал, приводил аргументы, но она оставалась непреклонной, никуда ехать не собиралась и требовала чтобы я немедленно бросил все и явился домой для разговора. Тогда я позвонил отцу на работу и теперь мы поругались еще и с отцом. Наконец я сказал, что сегодня зайду домой и швырнул трубку. Вошел Михалыч с бланком.

– Аркаша, как имя-отчество у твоей матери?

– Не надо пока записывать, она отказывается в этом участвовать.

– На отца писать?

– И на отца не надо. Может на Юльку?

– На кого?

– Это я так, про себя. Сейчас звякну. – я снова потянул к себе телефон и набрал юлькин номер.

В трубке раздался хохот какой-то дамы, затем деловито:

– Добрый день, акционерное общество «Витязь».

– Юлю позовите пожалуйста.

– Сейчас. Юлька! – опять хохот.

Наконец я услышал голос Юльки.

– Але?

– Юль, привет, это опять Аркадий…

– Привет. – она не удивилась, но ее голос сразу стал каким-то серым.

– Слушай, тут такое дело, я закончил работу и есть за нее деньги, их надо на тебя перечислить.

– Почему на меня?

– Родители отказываются. Тебе они не помешают, правда? Надо просто приехать с паспортом.

– Аркадий, я не могу. – твердо сказала Юлька и непривычное "Аркадий " резануло слух.

– Почему?

– Не могу и все. Не могу. – ей явно не хватало слов.

– Ну хорошо, тогда пока? – я был растерян.

– Прощай. – тихо сказала Юлька и первая положила трубку.

Я некоторое время отупело держал в руке пиликающий кусок пластика, Михалыч внимательно смотрел на меня.

– Может быть мы тебе какой-нибудь памятник поставим в пределах суммы?

– Не надо. – сказал я зло, – Я не бросался под танк с гранатами.

– Ну тогда может быть тебе это и не очень нужно? – осторожно сказал Михалыч и зачем-то добавил, – В такой-то момент?

– Нет, так не пойдет. Вот что – надо перечислить в фонд мира! Или в детский дом. Детям Чернобыля, ветеранам, мало ли фондов?

– Ты хочешь чтобы я написал в договоре «программу модуля выполнил фонд мира»? – произнес Михалыч с мягкой иронией.

– Действительно, не получается. – огорчился я.

– Можно оформить на меня, а я потом перечислю, но ведь ты наверно…

– Мне не доверяешь. – закончил я фразу. – И есть тому причины.

Я снова потянулся к аппарату и набрал номер Глеба. Долго никто не снимал трубку, наконец раздался раздраженный голос Баранова.

– Ало? Ало?

– Чего ты кричишь, это Аркадий.

– Какой? – растерялся Баранов.

– Никакой. Галкин. Где Глеб?

– Никого нет, пятница, Глеб на даче, я тут… мы… слушай, а я думал ты уже… это…

– Нет пока. А с кем ты там? Есть кто-нибудь из наших? – не хотелось отдавать деньги Баранову.

– Ну ты ее не знаешь… – замялся Баранов.

– Хорошо. – я решился, – Паспорт у тебя с собой?

– А что? Ты не мог бы перезвонить попозже, просто я сейчас никуда не могу…

Я кивнул неподвижно стоящему Михалычу: «пишите: Баранов».

– Бросай все, тебе деньги нужны? Шестьсот? На халяву?

– Да! – тут же вскинулся Баранов, – Ты мне в наследство что ли?

– Ну типа того. Хватай паспорт, пиши адрес, тебя встретит Михаил Германович с ведомостью. Михаил Германович – запомнил? Нет, меня там не будет, я там уже насиделся выше крыши. Ну пока. И проверь там все внимательно.

Я встал и повернулся к Михалычу.

– Прощайте, Михаил Германович.

– Зря ты так, Аркашенька.

– Не зря.

– А кто такой Баранов?

– О, это такой Баранов, которого обмануть как меня никому не удастся.

– Аркашенька, но так получилось…

Михалыч стоял передо мной весь красный, низенький, взгляд в пол, как провинившийся школьник. Мне стало его жалко.

– Поверьте, я не обижаюсь, я сам виноват. Пойду я, Михаил Германович. Если что – я сегодня вечером еще дома, телефон у вас записан.

– Стой, а модуль мы с Барановым что ли будем тестировать?

– С Барановым? – я усмехнулся, – Попробуйте. Но лучше с Лосевым. Модуль работает, я свое дело сделал полностью, прощайте. – и я вышел на улицу.

* * *

– Ты позоришь нашу семью! – кричал отец, расхаживая вдоль окна по своему обыкновению.

– Интересно чем?

– Почему ты еще здесь? Что о нас скажут соседи, что мы сына эксплуатируем после смерти как Сталин заключенных на Беломорканале?

– Я прощаюсь с миром, имею право.

– Похороны были почти неделю назад!

– Это мое личное дело и никого не касается.

– Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!

– Имею право прощаться столько, столько хочу.

– А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? – отец прищурился.

Терпение мое лопнуло.

– А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!

– Не смей со мной разговаривать в таком тоне! – закричал отец.

В комнату вошла мать.

– Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!

– Разговаривай сама! – бросил отец и вышел из комнаты.

– Сынок, пойми… – мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, – пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…

– Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.

– Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?

– А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?

– Ничего ты не понимаешь… – она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом, – Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… – голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.

– Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?

– Еще целую неделю? – она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.

– Да почему бы и нет?

– Сынок… Ну пойми же ты – ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…

– Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…

– Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай – нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… – она снова заплакала.

– Прощай. – сухо сказал я, встал, и вышел из дома.

На улице шел дождь, я оглянулся – идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.

Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.

– Привет. – сказал я растерянно. – И тебе привет, Григорий.

Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.

– Значит ты уже с Григорием погуливаешь? – спросил я.

Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.

– Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош. – повернулся я к Григорию.

– А чего ты не уходишь-то? – смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.

– Да какое ваше собачье дело? – взорвался я. – Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?

– А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? – вспыхнула Юлька.

– Да ты просто сука!

– Да пошел ты знаешь куда? Мы с Григорием последние два месяца и так неплохо без тебя обходились…

Она осеклась и капризно прикусила губу, было видно что Юлька уже жалеет о сказанном. На меня она старалась не смотреть. И я вдруг вспомнил все эти «сегодня я занята», «на работу за мной не заезжай», «поеду к подруге на дачу» – и понял что она сказала правду. Григорий молчал, по-прежнему уткнув взгляд в землю.

– Ну а ты что скажешь, Гриша? – я перевел взгляд на него.

Я ждал, что он сейчас пробасит что-нибудь в своей развязной манере, и тогда я врежу по этой наглой роже, по тупому бритому подбородку, искалечу, выбью зубы, чтоб хоть кто-то в этом мире запомнил меня надолго. Но Григорий молчал, не поднимая взгляда. Наверно ему сейчас действительно было неловко и стыдно. Я приглушил в себе злобу и сделал шаг в сторону:

– Проходите, не толпитесь, людишки добрые. Жить вам поживать, да добра наживать. Долго и счастливо. И умереть в один день.

Юлька и Григорий, как по команде, двинулись вперед и быстро завернули за угол.

Я дошел до бульвара и сел на скамейку под каштаном. Листья уже распустились, и теперь в вышине покачивались белые цветочные свечки. Дождь лил не переставая – нудный и мелкий, и казалось насквозь пронизывал душу своими тупыми иголками. Неподалеку возле луже плескались двое ребятишек – они зачем-то кидали туда кирпич, вынимали и кидали снова. Этот мир был чужой, я больше не был его частью, и теперь вдруг понял это. Я уже не чувствовал за плечами груз неоконченных дел и недовыполненных обещаний. Не я должен был вставить тете Лиде стекло, и не моего паяльника ждал на антресолях наш сломанный телефон с определителем номера. Не моя сессия заваливалась, и не я клялся вернуться к маленькому карельскому озерку, чтобы пройти тот перекат на байдарке, а не на катамаране. Не я мечтал когда-нибудь побывать в Париже, это кто-то другой не успел там побывать. Этот мир был чужой, созданный для других людей, здесь не было ничего моего, и даже желание еще раз поднять голову и взглянуть в последний раз на цветущий каштан и летящие дождевые капли – это было не мое желание.

– Смотри, кажется нежилец. – донесся до меня издалека голос одного из мальчишек. – Тикаем отсюда?

Не на что было решаться – все было решено заранее и решено не мной. Я закрыл глаза.

Сиреневый коридор появился сразу и заполнил все пространство вокруг. Он дернулся вперед – как бы недоверчиво поначалу, сомневаясь, надолго ли я сюда заглянул, но затем осмелел, и его стенки двинулись навстречу, все ускоряясь. И я размывался по стенкам, пропадая, и последней моей мыслью было: зря не оставил плащ дома, пропадет.

Коридор извивался и раздавался вширь, мерцая всеми переливами света вдали, я прикипал взглядом к этому свету, несся к нему, и наконец влетел в огненное озеро, вылетел из коридора и полетел все выше и выше. Коридора больше не было, он остался внизу, я сам был этим коридором, коридором нежильцов. Сквозь меня летел в бесконечность со связкой гранат Николай Филозов, сквозь меня на далекие океанские огни Перл-Харбор падали японские самолеты, и я был пилотом-камикадзе в каждом из них. Сквозь меня летел Земной шар и Вселенная, я сам был всем этим миром, каждой его песчинкой и каждой бактерией. Я вел грузовик, а рядом со мной сидел я, и в кузове лежал я в виде двух компьютеров. И навстречу мне летел я, который был КАМАЗом и его водителем. Я был землей внизу и небом наверху, я был Вселенной. И я столкнулся сам с собой. Это ведь так просто – я и есть весь этот мир. Я – Вселенная. И в том числе Аркадий Галкин. Как частный случай себя. Я открыл глаза.

* * *

Фон был нечеткий, белый, но сумрачный. Где-то на грани углового зрения что-то маячило, размываясь. Какой-то рычаг или башня. Тела я не чувствовал, но мог открывать и закрывать глаза. Где-то за мной по-прежнему оставалось жерло сиреневого коридора, я чувствовал его, но уверенно держался наверху. Затем постепенно вокруг появилась резкость и башня оказалась всего-навсего серым штативом больничной капельницы.

– Он приходит в себя. – сказала женщина в белом халате и склонилась надо мной.

Я хотел что-то сказать, но не мог открыть рта. Прошло несколько минут, я чувствовал что рядом по-прежнему есть люди, и сделал еще одну попытку заговорить. На этот раз попытка удалась.

– Где я?

– Тише, тише! – тут же шепотом отозвалась женщина и склонилась надо мной.

Я узнал ее – это была медсестра Светлана, которую я видел две недели назад в операционной.

– Где я?

– Нельзя разговаривать! Вы в больнице, вчера вечером попали в аварию, вас прооперировали, все цело, все будет хорошо. Разговаривать нельзя.

– Вчера? В другую аварию?

– Вам все расскажут, не надо разговаривать.

– Но я же умер?

– Кто вам сказал такую глупость?

– Умер и ходил как нежилец.

– Как кто? Куда ходил?

– Значит у меня были эти… комические галлюцинации?

– Комические? Смешные что ли?

– Нет от слова «кома».

– Ну тогда уж правильнее будет «коматозные». Хотя такого термина нет. Но не волнуйтесь, во время клинической смерти мерещится многое.

– Клиническая смерть – это ведь смерть в клинике, так? А смерть духовного тела?

– Вот вы поправитесь и нам расскажите. А то те, кто из комы вышел, не любят ничего рассказывать. Но пока не надо разговаривать.

Я замолчал, осмысливая услышанное.

– Постойте, но ведь вы были в операционной? Вас же зовут Светлана?

– Светлана. – мельком удивилась она и, судя по голосу, куда-то обернулась. – Надюшка, спустись, сообщи родственникам, что больной уже пришел в сознание. А то с ночи сидят, ждут.

– А что за родственники?

– Мама пришла, девушка молодая, Юля, звонил э-э-э… Михаил Германович кажется – это ваш отец? Но мы в реанимацию никого не пустим. А когда вас через пару дней переведут в обычную палату – там уже как врач скажет.

– Мама, Юля, Михаил Германович… – повторил я шепотом. – Знаете что?

– Что? Передать что-то? – Светлана склонилась надо мной.

– Передайте. Передайте им: проходите, не толпитесь, людишки добрые!

Я закрыл глаза и расслабил невидимые мышцы души, удерживавшие меня над воронкой сиреневого коридора. И полетел вниз. Вниз, в полную темноту.

– Так, что такое? Подожди, стой! Доктор! Доктор!! Товарищ Скворцов!!! Сюда! Больному плохо! Мы теряем его!

Я уже не слышал – я падал все глубже и глубже, в полную темноту.

Москва, 1998

10 апреля – 28 июня