Текст книги "Блюдо шахиншаха"

Автор книги: Леонид Юзефович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

4

В ресторане при номерах Миллера на Кунгурской улице народу было немного. На вешалке висело несколько шляп и офицерская фуражка с помятой тульей. Костя выбрал столик рядом с латанией в кадке. Обклеенная фиолетовой фольгой кадка стояла на табурете, заслоняя столик со стороны входа.

Есть хотелось зверски.

Он взглянул на часы – четверть шестого. Лера обещала быть около шести. Волнующие запахи долетали с кухни, и Костя, чувствуя легкие уколы совести, попросил принести себе суп и жаркое. Разговаривая с официантом, он успокаивал себя тем, что когда придет Лера, можно будет повторить заказ… Собственно говоря, назначать ей встречу здесь, в самом центре города, было по крайней мере неосторожно. Но так хотелось увидеть ее именно здесь! Осенью шестнадцатого года они иногда встречались у Миллера. Лера шепотом читала Блока и Северянина, а он со страстью делился своими научными планами. Раза два он даже приводил Леру домой к Желоховцеву, где она очаровала Франциску Алексеевну умением готовить лепешки на кислом молоке. Приходил Сережа Свечников, еще кое-кто из студентов. Пили чай, спорили, и Желоховцев, что Косте было невыразимо приятно, в разговоре называл Леру «коллегой»…

Едва Костя придвинул к себе дымящуюся тарелку, из-за соседнего столика к нему пересел могучего сложения поручик в погонах карательных войск. Спросил, наливая себе водку из прихваченного графинчика:

– Юрист?

– Историк, – сказал Костя.

– Тогда вам должна быть известна моя фамилия, – поручик склонил голову. – Тышкевич! Мы ведем свой род от князя Гедимина…

– Я не силен в генеалогии, – Костя прикрыл ладонью свою рюмку.

– И зря, – Тышкевич медленно, посапывая, выпил водку. – Вот вы, господин студент, рассуждаете, наверное, так: ну и пьяницы эти офицеры! Пропьют Россию! Признайтесь, случаются такие мысли?

– Случаются, – согласился Костя.

– А почему? Да потому, что пришли вы, скажем, к Миллеру. Видите, сидят поручик с капитаном. Пьют, естественно. Штатские тоже пьют, но на них вы внимания не обращаете. Погоны слепят. Через две недели опять пришли. И опять видите: сидят поручик с капитаном. Но что это другой поручик и другой капитан – не замечаете. Так?

– Допустим.

Тышкевич внезапно помрачнел.

– Для вас мы все на одно лицо, как китайцы!

От хлопка входной двери дрогнули листья латании. Не снимая фуражки, в конец залы прошел высокий капитан. Его спина неуклюже круглилась под ремнем портупеи, складчатая шея выпирала из воротника. Рядом, то пропуская капитана вперед, то лавируя между столиками, следовал молодой человек в зеленом люстриновом пиджаке. С его затылка косицами свисали прямые черные волосы.

«Это же Мишка Якубов! – Костя низко склонился над тарелкой. – Нужно уходить, пока не заметил…»

– Калугин! Мое почтение! – привстав, Тышкевич помахал капитану салфеткой. Потом кивнул в сторону его спутника. – Взгляните-ка. Первый признак плебейского происхождения – это плоский затылок…

Мишкин отец держал в Кунгуре гостиницу второго разряда. Один раз он приходил в университет и на глазах у студентов разговаривал с сыном строго, как с собственным номерным.

– Мне пора, – Костя поднялся. – Не откажите в любезности уплатить!

Он положил на стол длинный билет омского правительства, похожий на аптечную наклейку, и вышел из залы, спиной ощущая на себе пристальный взгляд Мишки Якубова.

У выхода налетел на Леру.

– Разве я опоздала? – она обиженно отстранилась.

– Сейчас объясню, – Костя подхватил ее под руку и повел через улицу, к часовне Стефана Великопермского.

Мимо них проехал казачий патруль. До обеда не переставая лил дождь, и ноги у лошадей были в грязи по самые бабки.

Ворота, флигеля, сараи, хлопающее на ветру белье, цветочные горшки у самых ног в окнах полуподвалов, истаявшие за зиму поленницы, куры с чернильными метками на перьях – Костя через проходные дворы вел Леру к Каме.

– Понимаешь, – говорил он, – там был Якубов. Мишка Якубов… Мы однажды видели его у Желоховцева. Это как раз ют человек, с кем лучше не встречаться. Я и в университет из-за него идти опасался. Как тебе объяснить, не знаю… В общем, Мишка ко мне Желоховцева ревновал. Я был любимый ученик, ну и так далее. Потом он как-то похвастал, что с университетским дипломом легко получит место на одном из столичных аукционов. Как знаток древностей. А Желоховцев каким-то образом про этот разговор узнал. Я тут, ей-же-богу, ни при чем, но Мишка во всем обвинил меня – выслуживаюсь, дескать, наушничаю… Однако это все мелочи. Как я позднее понял, он еще в восемнадцатом году был связан со «Студенческим союзом». А только что я видел его у Миллера с каким-то капитаном…

– Слушай, – Лера остановилась, отняла руку. – По-моему, уже пора сказать, что ты делаешь в городе!

– Хотел спасти твои коллекции.

– А если серьезно?

– Вполне серьезно.

Накануне боев под Глазовом, когда на фронте явственно наметился перелом, Костя пришел к командиру полка, кизеловскому шахтеру Гилеву. Штаб полка размещался прямо в лесу. Гилев сидел на чурбаке за столом из серых неструганых досок. Два дня назад, в случайной перестрелке ему пробило пулей щеку, выкрошило несколько зубов и повредило язык. Поверх бинтов он носил черную косынку, завязанную узлом на макушке. Эта косынка с ее торчащими, словно рожки, хвостиками придавала командиру полка удивительно мирный, домашний вид. Говорить он не мог и писал распоряжения на клочках бумаги.

– Товарищ командир! – Костя с некоторым злорадством подумал, что теперь уж Гилев его не прервет, даст договорить до конца. – Помните, вы обещали отпустить меня в Пермь? Нынче самое время. Когда возьмем Глазов, будет поздно. Белые начнут эвакуацию. А у меня есть шансы помешать им вывезти художественные ценности из университета и музея…

По правде говоря, он довольно смутно представлял себе, как это сделать.

«Развей мысль», – написал Гилев.

– Сокровища культуры должны принадлежать пролетариату! – отчеканил Костя, памятуя пристрастие командира к лаконичным формулировкам.

Гилев быстро черкнул: «Попадешься, расстреляют».

– Не попадусь, – заверил Костя. – Будьте покойны!

Гилев перевернул бумажку: «Кого оставишь заместо себя?»

– Лазукина, – Костя предвидел такой вопрос. Лазукин был грамотный боец и вполне мог заменить его на должности ротного комиссара.

Гилев поморщился – не то от боли, не то от названной фамилии. Однако написал: «Черт с тобой. Езжай». Он протянул Косте руку. Ладонь у командира была бугристая, влажная. Рукав его гимнастерки оттянулся назад, и на запястье открылось синее солнышко татуировки…

Солнце, день, ветер.

– Ты думаешь, что теперь экспонаты канули безвозвратно? – спросила Лера.

Костя ничего не ответил. Укрывшись за вереей, он осмотрелся. Отсюда видна была Кама. У причалов – пусто. Ушли на юг, к Каспию, английские канонерки, поглазеть на которые месяц назад сбегалась половина города. Лишь одинокий буксир с нелепо торчащими на носу и на корме стволами пушек медленно тащился вверх по реке. Ветер доносил запах паровозного дыма, отдаленное чавканье колесных плиц.

Свернув в какой-то двор, Костя открыл дверь во флигелек, бревенчатый и потемневший от времени. Узколицый коренастый человек лет тридцати встал им навстречу из-за стола.

– Знакомьтесь, – сказал Костя. – Лера… Товарищ Андрей.

– Прошу, – хозяин широким жестом указал на стол. – Чаю хотите?

– Спасибо, не стоит, – стараясь не наступать на чистую войлочную дорожку, Лера прошла к столу, села.

– Тогда к делу, – Андрей тоже присел. – Значит, вам сказали, что на станцию свозят все ценности, предназначенные к эвакуации?

– Да, – подтвердила Лера.

– Куда они от вас поехали – по Соликамской вниз или вверх?

– Вверх.

– Выходит, к нам, на главную… Но вот какое дело – никаких ценностей у нас на станции пока нет.

– Ты что-то не то говоришь, – заволновался Костя. – Твои ребята все проверили?

– Если я говорю, что нет, значит, нет!

– Тут вообще какая-то странная история получается, – сказала Лера. – В городской управе ничего не знают о том, что экспонаты уже вывезены. Сегодня оттуда приходил доктор Федоров.

– Ничего странного, – Костя ходил по комнате, пригибая голову под скошенным потолком. – Просто у них начинается паника. Правая рука не знает, что делает левая… Проверьте-ка на Сортировке, а? – он повернулся к Лере. – А ты сходи в управу, поинтересуйся!

– Между прочим, я вас помню, Лера, – сказал Андрей. – Вы ведь Агнии Ивановны дочка, Сынишка мой у нее в школе учился… Как она сейчас?

– Мама зимой умерла.

5

На другое утро Рысин проснулся с тягостным чувством совершенной вчера оплошности.

Не глядя на жену, выпил приготовленный для него можжевеловый отвар с шипицей, помогавший от почечной колики, выплюнул ягоду прямо на пол и отправился в комендатуру.

Чего-то он не доглядел при осмотре кабинета Желоховцева, каких-то очевидных умозаключений не сделал. Это было чувство упущенных возможностей, знакомое Рысину по прежним делам и, как правило, никогда его не обманывавшее.

Тышкевич был не в духе, встретил помощника вопросом:

– Как долго вы еще намерены возиться с этим профессором?

– Пока не верну коллекцию законному владельцу.

– А если красные войдут в город прежде, чем вы это сделаете?

– Вор остается вором при любой власти. Я постараюсь передать материалы расследования тому, кто займет мое место… В том случае, разумеется, если это будет иметь смысл.

Последнее соображение Рысин высказал с таким видом, будто изрекал абсолютную истину, притом очевидную.

«Или он болван, или притворяется, – Тышкевич рассматривал Рысина – без шинели тот выглядел еще курьезнее. – Дожили, одним словом…»

– Профессор подозревает в краже некоего Трофимова, – намеренно не вдаваясь в подробности, Рысин решил коротко ввести коменданта в суть дела. – Но при теперешнем положении вещей найти его в стотысячном городе очень непросто…

– Бывший студент-историк? – спросил Тышкевич.

Рысин удивился такой неожиданной осведомленности:

– Совершенно верно.

– Это становится любопытно, – Тышкевич протянул ему листок с синим машинописным текстом. – Читайте!

«Военному коменданту Слудского р-на п-ку Тышкевичу, – прочел Рысин. – Секретно. Вчера в ресторане Миллера был опознан большевистский агент Константин Трофимов, в прошлом студент историко-филологического факультета Пермского университета. Прибыл в город с неизвестными целями, предположительно для совершения диверсий. Возраст 23 года. Приметы: рост средний, худощав, глаза серые, надбровные дуги сильно развиты, нос толстый, волосы короткие темно-русые, усы рыжеватые. Одет в студенческую тужурку с неформенными пуговицами, носит очки. Особых примет не имеется. Вам вменяется в обязанность установить наблюдение за университетом и квартирой профессора Желоховцева Г.А., с которым Трофимов имеет давние связи, раздать перечисленные приметы начальникам патрулей и начальнику вокзальной охраны, при обнаружении немедленно доставить в городскую комендатуру. Помощник военного коменданта г. Перми к-н Калугин».

Ниже была сделана карандашом странная приписка: «Гедиминович! Ты доверчив, как институтка! С кем ты сидел вчера у Миллера? К.»

– Это не нужно читать! – Тышкевич взял у Рысина бумагу. – Идемте сейчас в караульню. Выделяю вам трех человек. Потрудитесь организовать наблюдение в указанных пунктах.

– Но я занимаюсь уголовными делами, – возразил Рысин.

– Теперь это не имеет значения…

Они вышли в коридор.

Навстречу им выкатился из-за угла маленький плотный человечек.

– Вы поручик Тышкевич? – спросил он, размахивая носовым платком. – Я член городской управы доктор Федоров.

– Ну? – без особого воодушевления произнес Тышкевич.

– Мы вынуждены обратиться к вам за помощью, – Федоров стоял почти вплотную к нему и для вящей убедительности норовил ухватиться за портупею коменданта. – Три дня назад из научно-промышленного музея неизвестными лицами вывезены ценнейшие экспонаты художественной коллекции…

– А! – Тышкевич сделал неудачную попытку прорвать заслон. – Городской голова телефонировал мне об этом.

– Это ценнейшие экспонаты! – воскликнул Федоров. – Мы сражаемся за цивилизацию, и судьба культурных ценностей никого не должна оставлять равнодушным!

Тышкевич грозно навис над ним:

– Знаю я ваши ценности. Чугунная свинья и две голых бабы работы неизвестных художников! – Поручик, потеснив Федорова, направился к выходу.

Рысин, с большим вниманием слушая обе стороны, сам не проронил ни слова. Он уже начал догадываться, с какой целью прибыл в город Константин Трофимов, почему Желоховцев не захотел говорить о своих подозрениях более внятно.

Однако делиться своими догадками с Тышкевичем он вовсе не собирался. У них были разные задачи. Тышкевичу нужно поймать красного агента, а ему, Рысину, – отыскать коллекцию.

«Царапины, расположение царапин, – внезапно подумал Рысин. – Вот что он упустил из виду, осматривая кабинет Желоховцева!..»

Около девяти часов утра, под насыпью железной дороги на полпути между университетом и заводом Лесснера путевой обходчик обнаружил труп молодого человека в студенческой тужурке, о чем незамедлительно донес начальнику вокзальной охраны. Тот выслал на место двух солдат с унтер-офицером, дав последнему инструкцию: долго не возиться, доставить тело в университет или в комендатуру – смотря по обстоятельствам, и сразу возвращаться на станцию. В конце июня 1919 года забот у начальника вокзальной охраны было много, а солдат мало – некоторые посты, определенные караульным расписанием, вообще не выставлялись.

Поскольку убитый одет был в студенческую тужурку, а неподалеку валялась такая же фуражка, унтер велел нести его для опознания в университет. Сам же отправился в комендатуру Слудского района, где, встретив на дворе Тышкевича с Рысиным, по всей форме отрапортовал о случившемся.

– Тело нельзя было трогать до прибытия доктора и следователя, – сказал Рысин.

– Нам об этом неизвестно, – деревянным голосом ответил унтер. – Да и народ там стал собираться, разговоры всякие…

– Он прав, – бросил Тышкевич. – Не до протоколов сейчас, – поручик небрежно кивнул в сторону семенящего за ними Федорова. – Возьмите с собой этого мецената. Он, кажется, доктор. Пусть составит медицинское заключение.

– Всегда готов исполнить свой профессиональный долг, – Федоров шагнул вперед. – Но и вы, поручик, должны исполнить свой!

Тышкевич ничего не ответил.

– Я даю вам троих человек, – обратился он к Рысину. – Больше не могу. Сообщите им приметы Трофимова… Вы их запомнили?

Рысин снисходительно улыбнулся.

– Вот и прекрасно. О результатах доложите завтра утром, когда придете за сменой вашим караульным… Кстати, где ваш револьвер? Почему без кобуры?

– Застежка сломалась, – объяснил Рысин.

…Обязанности начальника университетской дружины исполнял мрачный штабс-капитан с рукой не перевязи. Изложив суть дела, Рысин оставил на его попечение одного из своих солдат. Двух других, узнав адрес Желоховцева, отправил патрулировать улицу перед его домом – эту затею он считал совершенно бесполезной. А сам вместе с Федоровым пошел в подвал, куда успели снести труп.

– Опознали тело? – спросил Рысин у швейцара.

– А то как же! Я тут третий год на должности, всех знаю. Как принесли, так сразу и признал. Мать, думаю, честная! Это же Свечников, историк… И кому его душа понадобилась? Тихий такой был студентик. В Татьянин день у нас шум, баловство разное, а он…

– Из Перми этот Свечников?

– Кунгурский он вроде.

– Вот что, – распорядился Рысин. – Ступай сейчас к начальнику дружины. Скажи, пусть пошлет за хозяином квартиры, где жил Свечников.

– А покойного кто покажет? – расстроился швейцар.

– Сами найдем, не волнуйся…

Подвал загромождала вынесенная из аудиторий мебель – часть аудиторий заняли под офицерский лазарет. У стены стоял ростовой портрет царя Николая в форме казачьего офицера. Портрет обит был траурным крепом. Его пыльный шелк казался серым в полосе света, бившего из зарешеченного оконца. Под оконцем, на двух приставленных друг к другу столах лежал человек. Он лежал на спине. Одна ступня по-неживому вывернута набок, на лице фуражка.

Федоров осторожно убрал фуражку.

«Лет двадцать, не больше», – подумал Рысин, глядя на перепачканный землей лоб убитого и стараясь не задеть взглядом его запекшихся губ.

И тут же явилась мысль: «Почему лицо в земле, если, как утверждал унтер, он на спине лежал?»

– Совсем еще мальчик, – сказал Федоров.

Они вдвоем перевернули тело – под левой лопаткой сукно тужурки было разорвано пулей. Рысин нечаянно коснулся поверхности стола и тут же отдернул руку. Дерево липло к пальцам.

Он отошел, сел.

Ему никогда не приходилось заниматься расследованием убийств – для этого существовала полиция. О громких преступлениях он узнавал из газет. Несколько раз даже писал письма следователям, излагая свои соображения, и радовался, когда они подтверждались в ходе процесса. Убийство было для него не поступком, а ходом игрока, преследующего определенную цель. Случайностей здесь не было, вернее, они его не интересовали. Чья-то смерть была конечным итогом одной комбинации и началом другой, а срубленная фигура убиралась с доски для того, чтобы появиться в новой партии с новым игроком. Но сейчас, в сумеречном университетском подвале, на окраине города, живущего слухами, страхами и надеждами, под взглядом мертвого императора, он впервые подумал о смерти, как о чем-то таком, что само по себе отрицало всесилие логики и разума. Он всегда верил в логику мелочей, но теперь наступали такие времена, когда мелочи теряли привычный житейский смысл.

– Гражданская война ведет к падению нравственности, – Федоров прикрыл фуражкой лицо убитого студента. – Вот что всего печальнее!

Рысин промолчал. Чтобы отвлечься, он попытался сосредоточить мысли на своей догадке. Для подтверждения ее вовсе не нужно было подниматься в кабинет Желоховцева, он и без того помнил расположение царапин на полу. Собственно, царапина была одна, поскольку двигали лишь один конец шкафа – левый, со стороны аудитории номер семнадцать. А это свидетельствовало о том, что человек, проникший в кабинет, был левша. Такое предположение тем более казалось вероятным, что с другой стороны шкаф двигать было гораздо удобнее – там он выдавался за косяк всего вершка на два.

– Я пойду, – Рысин поднялся. – С хозяином квартиры побеседую наверху. А вы, когда извлечете пулю, принесите ее в комендатуру вместе с медицинским заключением.

Он вышел в вестибюль.

Навстречу спускался со второго этажа Желоховцев. Шел медленно, сутулясь, и рука его не скользила по перилам, а передвигалась по ним рывками, отставая от движения тела.

«Уже знает», – догадался Рысин.

– У меня к вам один вопрос, профессор!

Желоховцев со скрипом передвинул по перилам руку, остановился. Рысин механически отметил: «Ладонь потная, потому и скрипит…»

– Опять вы? – удивился Желоховцев.

– Я понимаю ваше состояние. Но мне необходимо выяснить одну подробность… Скажите, Трофимов – левша?

– Не помню…

– Среди ваших сотрудников или студентов есть левша?

Не отвечая, Желоховцев двинулся к подвалу. Рысин догнал его, тронул за плечо:

– Поверьте, это очень важно!

Желоховцев обернулся и тихо, с какой-то странной ритмичностью, словно произносимые им слова были цитатой из латинского классика, проговорил:

– А подите вы к черту, молодой человек!

…Около двух профессор приходил обычно домой – обедать. На этот раз он изменил своей привычке. Но Костя не пожалел, что не встретил Желоховцева. Франциска Алексеевна в разговоре с Костей обмолвилась, что у Григория Анемподистовича пропала из университета ценная коллекция. Новость ошеломила Трофимова. Он понял, что кто-то всерьез нарушил его планы. И нужно уходить из этого дома.

На улице его окликнули:

– Трофимо-ов!

Костя обернулся, успев заметить впереди, в полуквартале, двоих солдат. Солдаты были одни, без офицера, и, вроде бы, опасности не представляли.

– Наше вам с бахромочкой! – Костю нагонял зубной техник Лунцев, обладатель лучшей в городе нумизматической коллекции.

Года полтора назад Костя с Желоховцевым пытались приобрести у него для университета несколько персидских монет, но Лунцев заломил такую цену, что от покупки пришлось отказаться.

– Давненько не видались, давненько! – он с чувством пожал Косте руку. – Говорили, будто ты в большевизию подался. Болтовня? Ну, не отвечай, не отвечай.

– Да я к своим уезжал, – сказал Костя. – В Соликамск.

– Мне, знаешь, все едино. Мне консультация твоя требуется, – Лунцев достал маленький бумажный пакетик, развернул и поднес на ладони Косте. – Глянь, какой образчик!

Костя взял монету.

Это была серебряная драхма шахиншаха Балаша с небольшим отломом – экземпляр редчайший. На аверсе – погрудье шахиншаха с исходящим из его левого плеча языком огня, на реверсе – голова Ахурамазды в пламени жертвенника. Серебро чистое, без патины, на отломе – мелкозернистое, тусклое. Дырка для подвески залита позеленевшей медью.

Он сразу узнал эту драхму по дырке и характерному отлому. Спросил, напрягшись:

– Откуда она у вас?

Лунцев расплылся:

– Что, хороша?

– Я спрашиваю, откуда у вас эта монета?

– Только что у Федорова выменял на два краковских свободных полузлотых. Он же у нас с приветом, польские монеты особо собирает. Мать у него полька была, что ли, из ссыльных…

Лунцев внезапно замолчал, уставившись на кого-то за спиной у Кости.

Костя не успел обернуться, как его крепко обхватили сзади. Из-за плеча вынырнул солдат в черных погонах, оттолкнул Лунцева и наставил на Костю винтовку.

– Я на его сразу глаз положил, – сказал тот, что стоял за спиной. – Смотрю, сходствует!

– Не болтай, – отвечал второй. – Окликнули, вот и признал… Давай-ка, пощупай его.

Лунцев торопливо рвал из-за пазухи удостоверение:

– Граждане солдаты, я заговорил с ним совершенно случайно! Я зубной техник, меня все знают. Вот мой адрес…

Не обращая на него внимания, солдат щелкнул затвором.

– Руки подыми!

Костя поднял руки, зажав в правом кулаке драхму шахиншаха Балаша.

– Чего кулаки-то собрал? – дуло царапнуло тужурку, вновь отодвинулось.

Костя еще выше приподнял руки, развел пальцы. Монета скользнула в рукав, прокатилась под рубахой и щекочущим холодком замерла на боку у гашника.

Второй солдат отпустил его, зашел спереди. Лицо подвижное, улыбчивое – этакий краснорядец. Он быстро, сноровисто охлопал Костю по груди, по животу, по бедрам. Нащупав в заднем кармане браунинг, не стал сразу его вытаскивать, а обернулся и подмигнул товарищу:

– Нашлась игрушка!

Лунцев бросился к нему:

– Прошу вас, поищите хорошенько. Мою монету взял!

Краснорядец выпрямился, угрожающе выкатил глаза:

– С большевичками, гнида, знакомствуешь?

Костя мгновенно оглядел улицу – пусто. Откачнувшись, он незаметно перенес тяжесть тела на правую ногу и, когда солдат вновь повернулся к нему, ударил его в переносицу страшным крученым ударом, на лету выворачивая кулак пальцами вверх. Это был самурайский прием «дзука», которому обучил Костю военспец их полка, бывший подполковник Гербель, проведший два года в японском плену.

Краснорядец мотнул головой, как болванчик, и беззвучно повалился на, своего напарника. Тот резко повел винтовку в сторону. Палец, лежавший на спусковом крючке, дернулся, грянул выстрел. Лунцев пригнулся, зажимая руками затылок – ему опалило волосы над ухом. Костя с разбегу прыгнул на забор, упираясь в доски одной ступней, подтянулся и мешком рухнул в палисадник Желоховцева. Рядом с ним брызнули из забора щепки, пуля звонко ударила в висевший на столбе медный умывальник. Костя выхватил браунинг и, не стреляя, бросился в глубь двора. Он еще успел заметить выскочившую на крыльцо Франциску Алексеевну, а потом уже ничего не видел, кроме изгородей, калиток, сараев, огородов, за которыми открывалось пыльное полотно соседней улицы.

…От Петрограда и Москвы тянутся на восток стальные рельсы, холодно отсвечивает в них июньское небо. Травы наливаются соком. На лесном рубеже полк Гилева развертывается в ротные колонны. Падают срезанные пулями ветки деревьев, частые выстрелы секут тишину, словно ведет кто-то палкой по штакетнику. Будто облачко, ходит на краю гречишного поля казачий эскадрон.

Мимо полка, мимо трав, мимо облачка идет, грохоча и окутываясь дымом, красный бронепоезд «Марат» – паровоз типа «могул», орудия – с миноносца «Верный». Кизеловский шахтер Гилев тычет маузером в карту-десятиверстку. Угля нет, но жарко пылают в топках бронепоезда сухие и светлые, зимней рубки дрова.

А за гречишным полем, за лесом, за станцией Григорьевской, за другими станциями, лесами, гречишными и ржаными полями, за рекой лежит город…

Человек бежит по улице – глаза серые, волосы короткие, темно-русые, особых примет не имеется.

Человек лежит на столе с пулей в сердце…

Человек достает щипцами пулю из мертвого сердца, сует ее под умывальник, обмывает спиртом и долго смотрит на аккуратный комочек металла, обрывающий жизнь.

Тополиный пух летит над городом.

Белым-бело.