Текст книги "Палермские убийцы"

Автор книги: Леонардо Шаша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Для тех сицилийцев, у которых был нюх, настал момент явить знаки своей преданности Франческо II – но сделать это осторожно, осмотрительно, словом, ведя ту двойную игру, что, как мы видели 80 лет спустя, столь успешно помогала лавировать меж фашизмом и антифашизмом. А нюх у класса аристократии не только был, но и весьма обострился за многие века.

Можно было бы сказать, что князь Сант'Элиа, ведя эту двойную игру, не был осторожен и предусмотрителен: ведь он полностью доверился шпиону и – еще более тяжкая ошибка – явил себя главарем в глазах наемных преступников: Кастелли, Мазотто, Кали и Анджело Д'Анджело. Но эту его кажущуюся неосмотрительность и даже глупость можно рассматривать и как высшую ловкость, как апогей, как сублимацию и апофеоз двойной игры. Именно то, что она велась столь явно, и могло бы сделать ее немыслимой в глазах людей. Так это и произошло на деле. Кроме того, возможно, что такой риск Сант'Элиа счел необходимым, исходя из собственной амбиции и из общей ситуации; и во время восстания сицилийского народа, которое он считал неминуемым, и при последующей реставрации Бурбонов он, вероятно, хотел предстать первейшим и главнейшим устроителем переворота, чтоб его немедленно и недвусмысленно признал таковым глас народа, а уж потом – Франческо II (каковой к тому же вернулся бы как конституционный монарх).

Действительно, все, что он получил от савойской династии, было в смысле реальной власти лишь видимостью; торжественной, пышной, но только видимостью. Сенатор Королевства по цензу; представитель короля на богослужениях и в церковных процессиях. Настоящая власть была в руках у других. Об этом говорит тот факт, что никто не остановил Джакозу, прежде чем он произвел обыск. Никто ни прямо, ни косвенно не предупредил его о необходимости соблюдать сдержанность, осторожность. 13 февраля Джакоза написал министру юстиции о своем намерении продолжать расследование против князей Сант'Элиа и Джардинелли и изложил трудности, которые министру надлежало устранить и которые были связаны с сенаторским званием Сант'Элиа. Министр не выразил ни изумления, ни огорчения. Он приберег их для заседания Сената 24 марта. Промолчав же в тот момент, он дал обоим судейским чинам основание считать, что готов предпринять меры к преодолению трудностей. Может быть, молчание министра было вызвано небрежностью, невнимательностью, а возможно, оно диктовалось желанием завести дело настолько далеко, чтобы на Сант'Элиа пала тень известного недоверия. Не более того. Словом, что бы это ни было – рассеянность или расчет, важно, что ни в министерстве юстиции, ни в министерстве внутренних дел целый месяц и пальцем не шевельнули в защиту Сант'Элиа. В отношении действительно могущественного лица либо не было бы допущено подобной рассеянности, либо, если иметь в виду расчет, это лицо было бы уничтожено.

Сант'Элиа был избран в 1861 году депутатом избирательной коллегии Террановы (от Джелы, где он был герцогом), разумеется от правой партии. Позже он был назначен сенатором. Для своих политических махинаций он располагал лишь одной масонской ложей – разумеется, правой, – которой он, кажется, заправлял как хотел, причем неясно, что его сближало с одними сицилийскими масонскими ложами и что отдаляло от других. Быть может, именно из соперничества между масонами и родилось на министерском уровне намерение слегка дискредитировать его.

В общем, Сант'Элиа мог ощущать известную неудовлетворенность тем, что он получил от савойского правительства, и, следовательно, питать надежду получить больше от Бурбонов. В этом он был не одинок; сицилийские депутаты в национальном парламенте, к которым некий бурбонский агент (на самом деле – агент правительства Виктора-Эммануила) обращался с предложениями касательно реставрации, либо обнаружили склонность согласиться с ними, либо по крайней мере их не отвергли. И это были люди, чьи имена как деятелей Рисорджименто мы читаем ныне на мемориальных досках.

Материалов, которыми располагали Джакоза и Мари против князя Сант'Элиа, было недостаточно для солидного обвинительного акта, который бы мог противостоять в судебных прениях адвокатам, каковые уже не являлись защитниками бедняков или адвокатами по назначению. Однако они все же рассчитывали выстроить такое обвинение с помощью терпения, рвения и мужества, которые для этого требовались и которыми они обладали. Прежде всего они выговаривали для себя право обходиться с князем как и с любым гражданином, замешанным в столь тяжком преступлении, как и со всеми теми, кто уже сидел в тюрьме. «Разделить этот процесс нельзя, – писал Джакоза. – Сохранить то, что относится к другим, устранив то, что касается Сант'Элиа, невозможно. Обвинять, судить, быть может, приговорить одних, в то время как другой, запятнанный теми же уликами, упомянутый в тех же документах, замешанный в тех же событиях, ходит на свободе, могущественный и уважаемый, – подобные действия оскорбили бы всякое чувство справедливости и дискредитировали бы суд и государственное устройство… Ни один юрист, сознающий свой долг и уважающий свою профессию, не мог бы поддерживать обвинение против всех подсудимых, за исключением одного, главнейшего и явно наиболее виновного, избежавшего бы всякой санкции закона».

Но Джакоза уже знал – и писал об этом в докладе министру юстиции, – «что первый заговор, направленный на то, чтобы ввергнуть страну в мятеж и анархию, теперь сменился другим, цель которого – любой ценой устранить то, что может привести к раскрытию первого. Исчезновение моего первого доклада, что нельзя считать случайным, – ясное доказательство этого». И хотя первый заговор был сорван, бороться со вторым оказалось невозможным. Джакоза говорил: «Мы не отчаиваемся». Но сам уже отчаялся.

Последним документом в досье, собранном им для личных и семейных воспоминаний, является второе письмо к тому судейскому лицу, стоявшему выше его по рангу, на чью поддержку он прежде надеялся: «Скажу вам, что я утомлен, издерган, измучен до такой степени, что нет больше сил. Этот процесс принес мне такую физическую усталость и такой моральный ущерб, что если бы я, по счастью, не обладал железным здоровьем, то уже ушел бы в отставку… Но больше я не в состоянии выдержать». Он пишет, что обратился с просьбой об отпуске, «необходимом, чтобы в лоне семьи вернуть себе силы и спокойствие, в которых я столь нуждаюсь», и о переводе в другое место. Все что угодно – отпуск без жалованья, отставка, только бы не оставаться долее в Сицилии.

Он думал, что обязан своим поражением – поражением закона и правосудия – Сицилии, «привычкам, традициям, духу и нравам этого несчастного края, больного гораздо более тяжко, чем это принято считать». На самом деле этим поражением он был обязан Италии.

3 февраля 1862 года осведомитель итальянского правительства, проникший в бурбонские круги в Риме, послал генеральному директору министерства внутренних дел Челестино Бьянки пространный рапорт из Генуи о деятельности бурбонского Комитета, возглавляемого министром Уллоа [39]39
  Бывший король неаполитанский Франческо II нашел убежище в Ватикане и при поддержке папы через своего министра Уллоа продолжал попытки реставрации бурбонской династии в Королевстве обеих Сицилий. Информация Раэли, поступавшая из первых рук – непосредственно от члена этого Комитета, который под руководством Уллоа заменял министерство по делам Сицилии,– была к тому же тщательно документирована. К первому донесению, например, прилагались инструкции, подписанные самим Уллоа, его письма, шифровальный код; к другим донесениям – письма, полученные шпионом из Рима. Однако уверения его в том, что он посвятил свою жизнь службе итальянскому королю, отнюдь не сочетались с бескорыстием в денежных делах. Деньги ему были нужны, он их просил, домогался. Нетрудно представить себе его положение, он был из тех младших сыновей квазиродовитой и состоятельной семьи, что жили на скромное содержание, завещанное отцом либо выделенное старшим братом,– содержание, которое они, побуждаемые обидами и злостью, не говоря уже о темпераменте, тут же растрачивали, не вылезая потом целый год из долгов. Это были, как правило, никчемные люди, если только они не избирали военную или духовную карьеру. Типичный персонаж в этом отношении – Микеле Пальмьери Миччике, коему посчастливилось встретиться со Стендалем, вследствие чего он удостоился подробного жизнеописания и тщательного психоанализа (смотри работы Пьера Мартино, Доминика Фернандеса, Массимо Колезанти, Клода Амбруаза и объемистую книгу Никола Чиннелы «Микеле Пальмьери Миччике», изданную в этом году издателем Селлерио в Палермо). Правда, Пальмьери написал два тома очень живых мемуаров и, кажется, никогда не опускался до сочинения докладов в полицию, ибо обладал идеей чести, которой старался оставаться верным, хоть и не всегда полностью в этом успевал.


[Закрыть]. Этот Комитет по приказу Франческо II должен был «подготовлять и направлять все операции на Сицилии, учитывая благоприятную обстановку, подтвердившуюся последними событиями в Кастелламаре (народный мятеж, кратковременный, но кровопролитный) и некоторых других пунктах острова». Членами Комитета были князья Скалетта и Сант'Антимо, граф Капачи, князь Кампофранко, барон Мальвика, Эммануэле Раэли, протоиерей Джузеппе Карнемолла, адвокат Джузеппе Грассо; первые двое проживали в Неаполе, остальные в тот период находились в Риме. В Комитет входили в качестве консультантов испанский посол и генерал Джироламо Уллоа, брат министра.

Член Комитета Эммануэле Раэли, сицилиец из Ното, брат одного из депутатов итальянского парламента, был осведомителем итальянской полиции. Комитет доверил ему выполнение определенной миссии в Марселе (где проживал бывший начальник сицилийской полиции Сальваторе Манискалько), Генуе и Турине. Было бы любопытно проследить за этим человеком в процессе выполнения его двойной миссии, за его удвоенной бдительностью и удвоенным страхом [40]40
  Страху Раэли натерпелся изрядно еще и потому, что в Риме у него оставалась жена (римские «друзья» часто упоминают о ней в своих письмах к нему; она была почти заложницей). «Подумайте, – пишет он к Челестино Бьянки, – ведь в Риме приходится иметь дело со священниками и людьми, закоснелыми в подозрительности и коварстве»; предостережение, которое мы сегодня можем обратить к кое-кому из политических деятелей.


[Закрыть]. Но нас больше интересует другой член этого Комитета, посланный на Сицилию, – это протоиерей из Шикли, дон Джузеппе Карнемолла.

«Карнемоллу, – пишет Раэли к Челестино Бьянки, – решили отправить на Сицилию, потому что, принадлежа к партии ультралибералов, он в то же время был ярый автономист, а поскольку он уехал в Рим по своим личным делам еще до известных политических событий (то есть до событий 1860 года), то его поездка на Сицилию не вызывала подозрений. Нужно еще отметить, что благодаря обширным связям Карнемоллы в Риме среди приверженцев итальянской партии (которым не известны ни его миссия, ни его переход на сторону партии короля Франческо) ему удалось получить через них официальное письмо от итальянского консула в Риме, гарантирующее безопасность и предписывающее не чинить ему препятствий во время поездки в Неаполь и Палермо». Это письмо помечено 14 января; 16 января Карнемолла уехал в Неаполь, а оттуда – в Палермо.

Из донесений Раэли и инструкций Уллоа, посланных Раэли в оригинале Челестино Бьянки, видно, что задание, порученное Карнемолле, содержало общую часть, которую он мог выполнять бесконтрольно и по своему усмотрению (ему вручили «несколько писем за подписью его превосходительства Уллоа без указания адресата, дабы он мог использовать их по обстоятельствам»; ему дали полномочия «привлечь деньгами или обещаниями должностей лиц, бывших командирами отрядов в 1848 году»; «учредить в Палермо и других местах Клубы и Комитеты»; вызвать в Палермо из провинции известных ему верных людей, которые могли ему понадобиться). Другую же часть задания он должен был выполнять согласно точным директивам Комитета. Одной из первоочередных директив была встреча с князем Сант'Элиа.

Раэли докладывает: «Карнемолла еще будучи в Риме завязал сношения на Сицилии с одним адвокатом (не помню фамилии), своим родственником, который вертит, как хочет, князем Сант'Элиа из Палермо. Тот (адвокат) обнадежил его тем, что князя легко будет перетянуть на нашу сторону; ведь среди прочих официальных бумаг Карнемолла привез декрет короля Франческо, награждавший князя орденом Сан-Дженнаро первой степени и назначавший его придворным камергером».

Карнемолла уехал в Неаполь 16 января. Очевидно, ему пришлось пробыть там несколько дней, потому что один русский дипломат должен был вручить ему бумаги, которые следовало использовать в Палермо. Раэли узнал, что Карнемолла получил эти бумаги, но осталось неизвестным, передал ли он их затем, как было предписано Комитетом, англичанину Джону Бишопу, обязанному снова отдать их ему в Палермо. Раэли получил в Генуе письмо от друга, каковой жаловался на молчание Карнемоллы и высказывал живейшие подозрения по поводу его поведения. Но, как объяснил Раэли своему шефу Бьянки, этот друг, которого он не называет, не являлся членом Комитета. Это письмо помечено 8 февраля. Очевидно, вестей с Сицилии ожидали с чрезмерным нетерпением: ведь надо учитывать, что Карнемолла никак не мог прибыть в Палермо раньше 20 января и в первую очередь он должен был, приняв меры предосторожности, получить бумаги от Бишопа, затем, опять-таки действуя осмотрительно, встретиться вначале с бенедиктинцами из Монреале, каковыми, согласно инструкциям Уллоа, ему надлежало руководить, а уж потом – повидаться со всеми остальными. Нужно еще принять в расчет задержку почты, которая сегодня кажется пустяковой, если учесть, что письмо из Рима в Геную шло всего лишь двенадцать дней, а Раэли жалуется на это как на недопустимо плохое почтовое обслуживание («как будто в Нью-Йорк уехал»).

Как бы то ни было, мы не можем быть уверены, что Карнемолла действительно встретился с князем Сант'Элиа и передал ему декреты о награждении орденом Сан-Дженнаро и о назначении его придворным камергером [41]41
  По нашему мнению, Карнемолла выполнил, по крайней мере в основных моментах, миссию, вверенную ему Комитетом. Оставим в стороне проблему, к тому же неразрешимую, о его обращении в бурбонскую «веру», хотя можно допустить, что когда автономистские надежды почти рухнули, этот «ярый автономист» мог с досады броситься в лоно бурбонской партии как крайней противоположности идее объединения страны. Мы полагаем, он не предал дела сторонников бурбонского дома по нижеследующей причине. В то время как Гарибальди завоевывал Сицилию, Карнемолла, по справедливому свидетельству Раэли, находился в Риме по личным делам: назначенный протоиереем Шикли в 1845 г. (согласно другому сицилийскому летописцу – в 1846 г.), в 1859 г. он был смещен. Поскольку Карнемолла оспаривал свое смещение, а решать это должен был папский престол, он поехал в Рим, чтобы на месте следить за ходом своей жалобы. Через год с лишним, когда дело было решено в его пользу, он возвратился в Шикли. Легко предположить, что такого решения (поистине благосклонного, если летописец из Шикли, который, будучи каноником, в этих делах разбирался, говорит, что назначение Карнемоллы протоиереем было со стороны епископа Сиракузского превышением власти) он добился ценой перемены своих политических взглядов. Таким образом, ему было бы невыгодно сразу же лишиться дружбы и покровительства, обретенных им с таким трудом во время своего длительного пребывания в Риме. Его предательство, из-за которого пострадали бы многие церковники и даже один кардинал, было бы немедленно наказано. Бездеятельность разочаровала бы, и тогда, будучи протоиереем в среде строптивого бурбонского духовенства и находясь в подчинении у полностью легитимистской и реакционной иерархии, он не мог бы вести ту легкую жизнь, какую вел до семидесяти шести лет. На его могиле можно прочесть следующую надпись: «Здесь покоятся останки настоятеля Джузеппе Карнемоллы. Он блистал остротой ума и ученостью не только в канонических, но и в светских науках. Последователь Анджело Д'Акуино на кафедре и перед алтарем, он достойно отправлял Святую Службу и оставил по себе долгую память». Вот и получается, что надгробные плиты иной раз глаголят истину, поскольку мы и ныне интересуемся его жизнью. Надо еще добавить, что после его предполагаемого пребывания в Палермо среди бенедиктинцев Монреале наблюдалось широкое пробурбонское движение, вероятно, в результате увещеваний кардинала Д'Андреа, чье послание привез Карнемолла.
  Но поскольку все в этой истории имеет две стороны (и даже больше, чем две), то мы задаемся вопросом: если Карнемолла выполнял свою миссию – хотя бы на первых порах, – как же министерство внутренних дел и полиция не обратили никакого внимания на донесение Раэли и предоставили Карнемолле спокойно действовать? Ответ на это – и в таком случае, ключ ко всей истории, которая тем самым полностью объясняется, – может быть следующим: итальянский государственный аппарат был до такой степени пропитан приверженностью Бурбонам – фактической, если не официальной, – что, из сочувствия и солидарности, пробурбонским настроениям было позволено распространяться почти официально. То, что подобный ответ небезоснователен и не придуман задним числом, доказывается, в частности, письмом Микеле Амари из Турина к Убальдино Перуцци от 20 января 1863 года, где говорилось: «Уже целую неделю я получаю с Сицилии серьезнейшие письма. Пишут их не автономисты, не красные, не пессимисты и легкомысленные люди… Дело в том, что бурбоны и клерикалы, де-факто находящиеся под защитой нашего правительства, совсем обнаглели. Синдики и влиятельные лица из среды преступных элементов, гнездящихся в горах вокруг Палермо, это – бурбонские наемники. Правители, слишком быстро сменяющие друг друга и прибывшие из пьемонтских провинций со своими идеями древнего и стабильного правительства, все слюбились с приверженцами бурбонской партии…» Вот здесь мы, умудренные опытом, не удивляемся; мы и сами видели, как правительство Итальянской Республики, родившейся из антифашизма, де-факто покровительствовало фашизму и как «правители» слюбились с фашистами.


[Закрыть]. Равным образом мы не можем быть уверены, что Д'Анджело говорил правду; что Маттаниа говорил правду; что действительно основаны на фактах, известных лишь немногим, широко распространившиеся в Палермо уже к моменту покушений слухи о том, что «несмотря на обманчивую видимость, князь Сант'Элиа на самом деле – опасный сторонник Бурбонов» (как выражается Джакоза, это было «приглушенное шушуканье», к которому он не стал прислушиваться и после окончания «процесса двенадцати», не ведая, что в Палермо можно узнать правду только из «приглушенного шушуканья»). Мы не можем быть уверены, что Джованни Раффаэле намекал именно на «патриотическую ассоциацию», возглавлявшуюся князем Сант'Элиа, когда говорил, что эта ассоциация в сговоре с полицейскими элементами замыслила и направила все эти покушения. Мы не можем быть уверены в очень и очень многих вещах, но все они как бы с разных сторон обращены против одного и того же человека.

В одном тем не менее мы можем быть твердо уверены: донесение Эммануэле Раэли, направленное генеральному директору министерства внутренних дел Челестино Бьянки через депутата Бруно, прошло обычный бюрократический путь и в конце концов попало к председателю совета министров, в чьих бумагах оно и было найдено около века спустя. Итак, среди министров, сенаторов и депутатов, которые выражали скорбь и возмущение тем, что приключилось с Сант'Элиа, по крайней мере трое знали о донесении, поскольку видели его лично, и по крайней мере человек тридцать слышали о нем от этих троих.

В палате депутатов 17 апреля 1863 года обсуждался вопрос депутата-сицилийца Луиджи Ла Порты. Ла Порта сказал: «Среди подвергшихся обыску в ночь, когда произошли аресты всех тех лиц, которые в настоящее время находятся в заключении, был князь Сант'Элиа, сенатор Королевства. Обыск произвели у него на тех же основаниях, что и у других. Князь Сант'Элиа, однако, не был арестован, и в то время, как прочие оказались под следствием, князь на страстной неделе представлял короля Италии в Палермо, как это бывало и ранее. Теперь общественное мнение настроено следующим образом: если в отношении князя Сант'Элиа судебные власти совершили ошибку, то такая же ошибка совершена и по отношению ко всем остальным… Я желаю доведения этого процесса до конца».

Есть все основания полагать, что общественное мнение – по крайней мере в Палермо – было настроено совершенно противоположным образом, нежели утверждал депутат Ла Порта (но, разумеется, по-прежнему речь идет о «приглушенном шушуканье»). А именно: виновен князь, виновны и «все остальные», но все идет, как шло всегда, иначе и быть не может; князь на свободе и в чести, а «все остальные»– в тюрьме. Как бы то ни было, завершения судебного следствия и передачи дела в суд присяжных желал не один Ла Порта; этого желали прежде всего Джакоза и Мари. Но именно то, что было сказано в тот день в палате депутатов, как нам кажется, и уничтожило окончательно все их надежды. Ловкач Пизанелли, формально защищавший их обоих от нападок Криспи (нападок на методы ведения следствия и на то, что по делу оказались привлечены лица, за чью невиновность он ручался; здесь он как будто имел в виду не Сант'Элиа), уже подумывал об их «переводе», что тогда было в компетенции министра юстиции.

Мари согласился на «перевод», а Джакоза вернулся в Пьемонт к свободной профессии адвоката, с которой расстался три года назад [42]42
  28 и 29 мая 1863 года состоялось заседание обвинительной коллегии Апелляционного суда, чтобы заслушать отчет Джакозы «о событиях и арестах, имевших место в марте» и решить, предавать ли дела обвиняемых суду присяжных. Пятеро членов решили направить в суд дело Руссо и Дадди и прекратить следствие по делам остальных «за недостаточностью улик». Вечером того же 29 мая Джакоза покинул Палермо на итальянском пароходе «Капитолий».


[Закрыть].

В своем выступлении по поводу запроса Ла Порты Франческо Криспи сказал, между прочим: «Я думаю, что тайна останется тайной и мы никогда не узнаем правды об этом деле».

Так он готовился управлять Италией.

Винного цвета море

В составе уходящего летом из Рима в 20.50 пассажирского поезда на Реджо-ди-Калабрию и Сицилию, как объявляет по радио женский голос, – у потока пассажиров, направляющихся к этому поезду и влекущих перехваченные веревками, одетые в матерчатые чехлы чемоданы, этот голос вызывает в воображении красивое женское лицо с приметами увядания на фоне вечернего неба над вокзалом Термини, – есть прямой вагон первого класса «Рим – Агридженто», великая привилегия, введенная и сохраняемая по настоянию трех-четырех депутатов парламента из Западной Сицилии. Надо сказать, что по сравнению с другими поездами, идущими на юг, в этом меньше всего народа: во втором классе лишь немногим пассажирам не удается сесть, а в первом, особенно в вагоне до Агридженто, можно ехать одному в купе: достаточно погасить свет, задернуть занавески и распределить багаж и газеты по сиденьям – и вы останетесь один по крайней мере до Неаполя, а если быть осмотрительным, то и до Салерно. После Салерно можете укладываться спать хоть в майке или даже в пижаме, никто не откроет двери вашего купе в поисках места. Впрочем, этим комфортом не окупается неудобное расписание; вот почему сицилийцы предпочитают скорый поезд, который, уходя двумя часами раньше, прибывает в Агридженто, на конечную станцию, как минимум на семь часов быстрее пассажирского.

Однако инженеру Бьянки, впервые направлявшемуся в Сицилию, а точнее – в Джелу, и притом не на экскурсию, и не доставшему билета на самолет, посоветовали ехать пассажирским, в вагоне «Рим – Агридженто», да еще и забронировать место, дабы, чего доброго, не простоять ночь в коридоре.

Советы – хуже не придумать, особенно последний, ведь в купе с забронированными местами всегда столько человек, сколько мест, в отличие от незабронированных купе, где можно преспокойно ехать одному. Советы, как нередко случается, подвели инженера Бьянки: ему предстояла дорога в обществе пятерых спутников – трех взрослых и двух детей; взрослые, в довершение всего, оказались чересчур разговорчивыми, а дети – невоспитанными.

Из трех взрослых двое были отец и мать невоспитанных детей, при них – то ли родственница, то ли знакомая, то ли случайная попутчица – ехала девушка лет двадцати, на первый взгляд невзрачная в своем монашески черном, с белой отделкой, платье. Дети липли к ней; старший с сонным видом привалился к девушке, а младший карабкался к ней на колени, вис на шее, дергал за волосы, снова сползал на пол, становился на четвереньки – ни секунды не посидит спокойно. Старшего звали Лулу, младшего – Нэнэ, незадолго до Формии инженер узнал, что это уменьшительные от Луиджи и Эмануэле. Впрочем, к тому времени как поезд остановился в Формии, инженеру Бьянки было известно почти все о четырех членах семьи и о девушке, ехавшей с ними. Они были из Низимы, поселка в провинции Агридженто; это большой поселок в стороне от железной дороги, с богатыми угодьями и богатыми землевладельцами, родина одного из столпов фашистского режима, в муниципалитете – социалисты и коммунисты, имеется старинный замок. Муж и жена преподают в начальной школе, девушка – тоже, правда пока временно. Семейство ездило в Рим на свадьбу, брат жены – министерство обороны, должность I класса, большая сила по части пенсионного обеспечения – женился на римлянке, серьезной девушке из прекрасной семьи, отец – министерство просвещения, I класс, сама невеста окончила филологический, преподает в частной школе, красавица, высокая, блондинка. Они обвенчались как раз сегодня, в Сан-Лоренцо-ин-Лучина, красивая церковь, не такая, как Сант-Иньяцио, но красивая. Свидетели – все I класса. Что касается девушки, которую поручил им на обратном пути ее брат – министерство юстиции, I класс, – то она приезжала в Рим развеяться после тяжелой болезни, и ее черное платье – условие обета, данного святому Калоджеро, покровителю Низимы, исцелителю и чудотворцу. В Риме столько церквей, и хоть бы одна была построена в честь святого Калоджеро, как же так? – недоумевала жена, ни одной церкви, ни единого алтаря. А ведь это великий святой.

У мужа святой Калоджеро вызвал скептическую улыбку. Девушка рассказала, что в детстве боялась святого Калоджеро, его черного лица, черной бороды, черного плаща; и, если по правде, обет святому она не сама давала, а мать, но как будто бы от нее, и черное платье ей носить еще месяц – шестой по счету.

– В такое пекло, когда камни от жары плавятся, – посочувствовал глава семейства.

– А иначе какой смысл в обетах? – возмутилась жена. – Без страдания обет ничего не дает.

– На меня весь Рим оглядывался, неужели этого мало? – спросила девушка.

– Мало. Унижение и страдание – вот что надо испытать, чтобы снять обет, – изрекла женщина.

Девушка ответила легкой усмешкой. И неожиданно инженер увидел ее совсем другой. Красивая грудь, хорошая фигура, которую не портило мрачное одеяние. И лучистые глаза.

– Я снимаю обет, – объявил младший из детей, распуская шнурки и дрыгая ногами, чтобы сбросить ботинки. Один ботинок не снимался, второй угодил инженеру в грудь.

Последовал грозный окрик родителей:

– Нэнэ!

Отец с матерью извинились перед инженером, инженер, возвращая ботинок, успокоил их:

– Пустяки, дети есть дети… – это были и в самом деле пустяки, он не подозревал, какие сюрпризы Нэнэ и Лулу приберегали для него на предстоящую долгую дорогу – от Неаполя, где они вовсю разошлись, до Каникатти.

– Ох уж эти мне обеты! – вздохнул муж, продолжая начатый разговор и надевая Нэнэ ботинок. – Дикость, предрассудки, невежество…

– Сам-то ты святую лестницу прошел, – язвительно заметила жена.

– Это разные вещи, – возразил муж. – Не забывай, что я был одной ногой в могиле.

– А вот и не разные. Пусть синьор скажет, разные или не разные, – не уступала жена.

Инженер ответил подобием улыбки и робким протестующим жестом.

– Нет, – настаивала она, – вы должны сказать, разные это вещи или не разные, когда он сам проходит святую лестницу, а потом, видите ли, смеется над обетами, которые люди дают святым.

– Вот-вот, скажите, – присоединился к ней муж со слабой надеждой на поддержку.

– А что это значит – пройти святую лестницу? – спросил инженер, но лишь затем, чтобы выиграть время.

– Вы не знаете? – удивилась женщина.

– Что-то смутно припоминаю… – забормотал инженер.

– Смутно… припоминаю… Но, простите, вы католик или нет?

– Католик, хотя…

– Он думает так же, как я, – возликовал муж.

– Ты-то святую лестницу прошел, – уничтожающе повторила жена.

– С тобой за компанию, – отважился уточнить муж.

– Хочу есть! – закричал Нэнэ. – Хочу колбасы, хочу бананов!

– А я лимонада, – встрепенулся Лулу.

– Никакой колбасы, у тебя от нее крапивница, – заявила мать. Она показала на красные пятна, покрывавшие руки Нэнэ.

– Колбасы, или я сделаю как осел дона Пьетро! – предупредил Нэнэ, обещая всем своим видом незамедлительное исполнение угрозы.

– А как делает осел дона Пьетро? – весело спросила у него девушка: по всему было видно, она хорошо знала, о чем спрашивает.

Нэнэ соскользнул с сиденья, собираясь дать наглядный ответ.

– Ради бога! – всполошились отец с матерью, хватая его. – Осел дона Пьетро, – объяснили они инженеру, – любит бешено кататься по земле, задрав ноги кверху. Нэнэ очень похоже его изображает.

Мальчику дали колбасы.

– Лимонада, – захныкал Лулу, – лимонада, лимонада…

– В Неаполе, – пообещали все, включая инженера.

Чтобы добиться своего, Лулу непереносимо ныл на одной ноте, а Нэнэ использовал угрозы и шантаж. Инженеру больше импонировали решительные и быстродействующие методы Нэнэ, плач Лулу отчаянно действовал ему на нервы.

Поцелуи родителей успокоили Лулу. Щекотливая тема святой лестницы тем временем, слава богу, отпала.

– Вы не женаты, – установила защитница обетов, метнув быстрый взгляд на левую руку инженера и не увидя обручального кольца.

– Когда у человека голова на плечах, он не женится, – сострил муж.

– Что верно, то верно, если судить по тебе: ты ведь женат, – согласилась супруга.

– А я думаю, – сказал инженер, – что люди с головой на плечах рано или поздно женятся, я тоже это сделаю, с опозданием, но сделаю.

– Слышишь, – укоризненно спросила жена, – что говорят умные люди?

– Но я ведь шучу… Хотя в целом, если отбросить шутки и посмотреть на вещи объективно, брак – это ошибка… Лично у меня нет оснований жаловаться: моя жена – поверьте, я не ради красного словца говорю и не для того, чтоб ей польстить, – моя жена настоящий ангел, – супруга потупила неожиданно просветленное лицо, – и у нас растут два ангелочка… – Он погладил Нэнэ, сидевшего ближе к нему, и Нэнэ, отвечая на ласку, потерся лоснившейся от колбасы рожицей о его шелковую рубашку – праздничную рубашку, которую он не успел переодеть после венчания шурина.

– Рубашка! – закричала мать. Но было слишком поздно: шелк украшали жирные разводы.

– Радость моя, ты испортил папе рубашку, – посетовал отец.

– Еще колбаски! – потребовал Нэнэ.

– Упомяни еще раз колбасу – и ты пожалеешь, – предупредил отец, – придет фельдфебель и тебя арестует.

– Я ее не упоминаю, я ее хочу, – выкрутился Нэнэ, легко обойдя запрет.

– Он дьявольски умен, – с гордостью сказал отец.

– Я ее хочу, – повторил Нэнэ.

Отец был непреклонен:

– Нет, нет и нет!

– Вот приедем домой, – пообещал Нэнэ, – я тете Терезине расскажу, как вы с дядей Тото ее обзывали.

– Мы ее обзывали? – заволновалась мать, расстроенно прижимая руку к груди.

– Ты с папой. Вы говорили дяде Тото, что она скряга, не моется и строит козни… – беспощадно напомнил Нэнэ.

– Я дам ему колбасы, – сказал отец.

– Давай, – согласилась мать, – а когда он будет весь в крапивнице, весь золотушный, он пойдет к тете Терезине, чтобы она его чесала.

– Я буду чесаться об стену, – победоносно заявил Нэнэ, хватая протянутую отцом колбасу.

Глядя на родителей Нэнэ, на их немой ужас, инженер представил острое и подвижное, как у хорька, личико тети Терезины. Чтобы отвлечь их от горестных мыслей, он возвестил:

– Вот и Неаполь.

Огни города уже светились в ночи.

Сообщение встряхнуло Лулу, томно, словно в полусне, привалившегося к девушке, и он отчаянно завопил, что хочет лимонада.

Пока поезд скользил вдоль платформы, выкрики: «Наполеон! Наполеон!»– заинтересовали Нэнэ.

Отец объяснил, что так называются слоеные пирожные с кремом, Нэнэ с готовностью и присущей ему учтивостью выразил желание съесть одно пирожное. Инженер купил лимонад для Лулу и наполеон для Нэнэ. Такое внимание к детям вызвало бурные изъявления благодарности и формальные представления: учитель Миччике, инженер Бьянки.

Откусив наполеон и выказав непреодолимое отвращение, Нэнэ, в ознаменование торжественной минуты знакомства, с размаху, точно бутылку шампанского при спуске корабля на воду, бросил пирожное – разумеется, целясь в отца и чуть не попав ему в лоб.

– Хулиган! – в один голос заклеймили его синьор и синьора Миччике.

– Сами ешьте эту гадость. А я хочу трубочку.

– Трубочку? – удивился отец. – Откуда я тебе ее возьму в Неаполе на вокзале, трубочку?

– А мне на…ть: хочу трубочку, и все! – заявил Нэнэ, обнаруживая склонность к сильным выражениям, о которой инженер до этого не подозревал.

Девушка рассмеялась. Синьор и синьора Миччике, готовые сквозь землю провалиться, пригрозили, что сейчас появится фельдфебель с хлыстом и наручниками, даже попросили инженера выглянуть в коридор: наверняка фельдфебель, возмущенный сквернословием Нэнэ, уже близко. Инженер выглянул и подтвердил, что видит фельдфебеля.

– Фельдфебель рогоносец, – произнес Нэнэ шепотом: ему было страшно, но он не хотел сдаваться.

Между родителями вспыхнул спор – где и от кого Нэнэ научился выражаться. Рассадником нецензурщины, по мнению госпожи Миччике, был клуб, куда отец обычно брал его с собой под вечер, а самыми непосредственными виновниками лингвистической неразборчивости маленького Нэнэ – некто Калоджеро Манкузо и Луиджи Финистерра, молодые лоботрясы, не нашедшие себе лучшего развлечения, чем портить наивного ребенка.

– Вы не представляете, – сказала синьора Миччике инженеру, – чему они его учат, каким страшным вещам, даже про угодников божьих, даже про святейшего папу… Хорошо еще, что мальчик быстро забывает.

Со стороны Нэнэ немедленно последовало опровержение:

– Святейший папа… – но две руки, материнская и отцовская, бросились затыкать ему рот, откуда ужасная характеристика все же просочилась, точно вода из лопнувшей и наспех заделанной чем попало трубы, и не сказать, чтобы характеристика эта так уж не поддавалась расшифровке.

– Вы видели? – спросила синьора Миччике инженера. – А я думала, он забыл… Вот какому безобразию они его учат.

По мнению той же синьоры Миччике, ничего подобного, конечно, не было бы, если бы отец, вместо того чтобы сидеть в клубе за картами, занимался ребенком; синьор Миччике просто помешан на картах.

Однако, по мнению учителя, дело обстояло совершенно иначе, и не клубу, школе возвышенных чувств и целомудренной речи, был обязан сочными выражениями Нэнэ, а двору, куда выходит один из балконов их дома: во дворе живут грубые люди, и вина матери, что ребенок часами торчит именно на этом балконе.

Положив конец спору, свою точку зрения лапидарно выразил Нэнэ:

– Клубу.

Учитель сник, но жена не стала злоупотреблять одержанной победой, более того – перевела разговор на другую тему: в это время как раз тронулся поезд, и она принялась вспоминать их свадебное путешествие, вторым этапом которого, после Таормины, был Неаполь.

Часы показывали полночь. «Здесь не поспишь», – подумал инженер, решая, не переменить ли место, ведь рядом были почти пустые купе. Впрочем, спать ему не хотелось: раздражение оттого, что его соседями оказались безудержно словоохотливые люди, да к тому же еще и эти ужасные дети, постепенно сменилось веселым любопытством, а теперь, когда он готов был перейти в другое купе, – смутным, неопределенным чувством, которое нельзя было назвать расположением, но которое было похоже на расположение. Он никогда не умел ладить с детьми и всегда считал, что не выносит их общества, в поездках неизменно следовал правилу избегать купе, где были дети; однако Нэнэ решительно ему нравился. И нравилась девушка: с каждым жестом, с каждым произнесенным словом она становилась все живее и привлекательней. «Дело в том, – думал инженер, – что путешествие являет собой как бы концентрированное отражение существования, сжатого во времени и пространстве; по тому, как ярко путешествие воссоздает все элементы нашей жизни, ее условия и связи, я бы даже сравнил его с театром, в основе которого лежит замаскированный вымысел». Собравшись с духом, он сообщил учителю о своем намерении перебраться в другое купе – чтобы вы чувствовали себя свободнее, объяснил он, чтобы детям не было так тесно.

– Ни в коем случае, – воспротивился синьор Миччике, – не извольте беспокоиться, если кому и переходить, то не вам, а нам.

Они обменялись любезностями и церемонными возражениями, после чего было решено, ч+о никто из купе не уйдет.

Лулу объявил, что хочет спать, и попросил погасить свет.