Текст книги "Удивительная история, или Повесть о том, как была похищена рукопись Аристотеля и что с ней приключилось"

Автор книги: Леон Островер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

3

Христиан фон Тимрот ушел из гостиницы до завтрака, чтобы не встретиться с тучным антикваром. К Пфанеру, конечно, он не пошел; его больше устраивал ловкий Росбах.

В магазине шла утренняя уборка. Щуплый, невысокого роста лысый господин в синем балахоне встретил раннего клиента почтительным поклоном.

Магазин был большой, но двигаться в нем можно было только по узеньким тропочкам между шкафчиками, вазами, часами, рыцарскими доспехами, статуями.

– Господин Росбах?

– К вашим услугам. – Он повернулся к женщине, которая метелкой из перьев снимала пыль с гобелена. – Фрау Анна, после закончите.

Женщина ушла. Росбах снял с себя балахон и оказался в длинном, по-пасторски высоко застегнутом сюртуке.

– Вас, по всей вероятности, интересует старинное оружие? – сказал он.

– Увы, господин Росбах, – вздохнув, ответил Тимрот, – я после ранения потерял интерес к оружию.

– Картины?

– Нет. Рукописи.

– Определенной эпохи?

Тимрот не нашелся, что ответить: он даже не подозревал, что рукописи делятся по эпохам.

– Как бы вам объяснить, господин Росбах, – оттягивал он, чтобы собраться с мыслями. – Меня интересуют рукописи Аристотеля.

Росбах сдунул пылинку с рукава своего сюртука и, переведя взгляд на клиента, спокойно сказал:

– Навряд ли сохранились его рукописи. Слишком далеко от нас. – Он подошел к настенному шкафчику, достал оттуда два больших листа зеленоватой бумаги, положил их на стол перед покупателем. – Может, это вас соблазнит?

Тимрот посмотрел на листы: один написан старинным немецким готическим шрифтом, другой – не то по-французски, не то по-итальянски. Подписи на обоих листах с декоративными завитками.

– Неплохое приобретение для коллекции. Письмо Колумба и письмо Лютера, – вежливо, ненавязчиво сказал Росбах.

– Подлинные?

Росбах провел рукой по голому черепу и голосом пастора, читающего воскресную проповедь, промолвил:

– Только бог и авторы этих писем могут судить об их подлинности.

– Или ваш копиист, – вежливо подсказал Тимрот.

Росбах исподлобья взглянул на старика:

– Вы антиквар?

– Нет. И даже не коллекционер.

– Вы не покупатель, а продавец.

– Угадали.

– Что предлагаете?

– Рукопись Аристотеля.

До этой минуты лицо Росбаха было каким-то вежливо безразличным, и вдруг оно стало иронически презрительным. Тимрот это заметил.

– Вы не верите?

– Покажите рукопись.

– После того, как договоримся.

– О чем?

– Об условиях покупки.

Росбах резко поднялся.

– Вы не из Петербурга ли? – спросил он прерывистым голосом.

– Оттуда.

– И эта рукопись…

Тимрот не дал ему закончить фразы:

– Та самая.

Росбах удивленно посмотрел на спокойно сидящего в кресле посетителя.

– И такую рукопись вы предлагаете к продаже?! – После минутного молчания он добавил: – Смело! Очень смело. Но не советую. Могут быть неприятности.

– А вы продайте ее без неприятностей.

Росбах отнес в шкафчик письма Колумба и Лютера, долго возился с замком, наконец уселся в кресло и внезапно спросил:

– Кто вас направил ко мне?

– Никто. Ваша вывеска.

– Вам, очевидно, очень нужны деньги.

– Не ошиблись.

– С кем я имею честь?

Тимрот протянул свой паспорт.

И уверенность, которая чувствовалась в барственном жесте «фон Тимрота, офицера в отставке», убедила Росбаха, что перед ним человек, с которым можно иметь дело.

– Деньги будут, господин барон. Но не за рукопись. С нее надо стричь купоны, как с государственных займов.

– Не понимаю.

– Сейчас вы поймете. Раньше древности покупали только ученые – они нужны были им для работы. А теперь? Коллекционируют люди, которым некуда деньги девать. Они собирают древности из тщеславия, от скуки. Эти горе-коллекционеры приобретают все – и рукописи, и ночные горшки, только скажите им, что рукопись писал Конфуций или палач Людовика Святого, а горшком пользовалась Екатерина Медичи или Мария Стюарт. Не сама вещь их прельщает, а тень, которая лежит на этой вещи. Но беда в том, уважаемый господин барон, что профанов с каждым днем становится все больше, а подлинных старинных вещей все меньше. Что прикажете? Закрыть лавочку? Никоим образом! Раз есть спрос, то нам, антикварам, приходится самим создавать древности.

– Понятно, господин Росбах, но при чем тут моя рукопись? Ведь она подлинная!

– И хорошо, что подлинная. Мы с этой подлинной рукописи сначала снимем две-три копии. Есть у меня человек, который это делает мастерски. А мои постоянные клиенты-профаны будут драться за честь быть обманутыми. Потом, когда разделаемся с копиями, продадим и оригинал в какой-нибудь заокеанский музей. Устраивает это вас?

– Не очень. Это долгий путь, а мне, господин Росбах, деньги нужны сегодня, завтра.

– Покажите рукопись.

Тимрот достал из кармана завернутую в носовой платок небольшую книжку. Росбах развернул платок, откинул верхнюю деревянную крышку. Розовая краска залила его уши, сухое лицо все собралось в морщины. Но когда пальцы Росбаха перекинули последнюю страницу, его уши и лицо были уже густо-красного цвета, а лысина в испарине.

Он закрыл книжку, подержал ее меж ладоней, бережно, как держат птичку, наконец сказал:

– Это трактат Аристотеля, но писал его не сам Аристотель. И это неважно. Подлинная древность… Подлинная… Восьмого или девятого века… Я вам дам деньги. Я буду платить копиисту… Все беру на себя. – Он завернул рукопись в платок, вернул ее Тимроту. – В час дня будет здесь мой копиист. Соблаговолите и вы прийти с рукописью.

4

Тимрот явился ровно в час. За столом рядом с Росбахом сидел тощий, узкий в плечах человек лет сорока, с тонким острым носом и глубоко ушедшими под лоб серыми глазами; на длинной шее помещалась большая голова с растрепанной рыжей шевелюрой. На нем был надет добротный сюртук, скорее всего с чужого плеча: неимоверно широкий и с шелковыми отворотами, из-за которых белела грубая холщовая рубаха не первой свежести. Обе руки он держал на столешнице и выбивал дробь длинными нервными пальцами. Перед ним лежали два листа серой шероховатой бумаги.

На Тимрота он посмотрел исподлобья и тут же отвел взгляд.

– Познакомьтесь, господин барон. Это Фосс.

Фосс даже головы не повернул в сторону Тимрота.

– Покажите, – сказал он.

У этого сурового с виду человека голос неожиданно оказался низкий, звучный, ласкающий.

Тимрот передал ему рукопись.

Фосс ушел в глубь магазина и скрылся за шкафами. Тимрот заметил, что он ходит неуверенно, пошатываясь.

Минут двадцать просидел он за шкафами, а когда вернулся, промолвил взволнованно:

– Сделаю… только плата понедельная… десять марок… десять…

– Хорошо, Фосс, договоримся. Вечером зайдете.

– А вы, господин Фосс, уверены, что копии получатся хорошие? – спросил Тимрот.

Фосс не ответил: положил рукопись на стол, повернулся и неуверенной походкой направился к двери.

– Вы его обидели, – сказал Росбах, когда они оказались вдвоем. Он показал на листы серой шероховатой бумаги. – Его работа.

– Что это? – спросил Тимрот.

– Письмо Эразма Роттердамского к английскому королю Генриху Восьмому. Оригинал и копия.

Письма были так похожи одно на другое, как лицо человека на свое зеркальное изображение.

– Ну и артист!

– Поверили? Вот и хорошо.

5

Старый Христиан вернулся из Берлина – вернулся с деньгами, и вскоре благородная семейка раскололась на два лагеря: мужской и женский. Отец и сын скрывали от обеих девиц историю с рукописью, но девицы, почуяв, что случилось необычное, стали следить за мужчинами, подслушивать их разговоры. И узнали если не все, то основное – Тимроты разбогатели.

Тихие и скромные в годы малоденежья, девицы вдруг захотели наверстать упущенное. Не перешивать старые платья, а одеваться у хороших портних, не сидеть дома и выпытывать у карт, явится ли к ним король бубен (обе мечтали о блондинах), а выезжать в свет, искать этого «короля бубен». Обе были уже в том возрасте, когда мужчины при первом знакомстве теряются, не зная, как их величать: «мадам» или «мадемуазель». И барышни Тимрот мирились с этим: знали – без денег жениха не достать. А тут появились деньги!

Старый Христиан больших денег в Берлине не получил. Богатство было впереди, но дочери не хотели с этим считаться. И мужчинам пришлось раскошеливаться на туалеты и даже на приемы.

Все вообще переменилось в жизни семьи. Поручика Вильгельма фон Тимрота произвели в капитаны, и тут он решил разом покончить и с отцом и с сестрами. После продажи первой копии он вытребовал от Росбаха оригинал рукописи, а спустя месяц женился на воспитаннице какого-то сановного старца.

Утром, отослав с денщиком свои вещи на новую квартиру, которую сановный старец обставил для своей воспитанницы, капитан Вильгельм фон Тимрот, доставая с вешалки шинель, обратился к отцу:

– Катишь сказала, что вам будет очень хорошо уехать из Петербурга. Катишь знает красивый русский городок, который стоит на речке. Касимов называется этот городок. Там много помещиков, и у моих милых сестер отбоя не будет от богатых женихов…

– Вилли! Во имя бога!

– Вы меня не изволили дослушать, отец. Я буду вам пятьдесят рублей каждые три месяца посылать. Это с согласия Катишь. Для бедных людей это большой капитал…

Старик Христиан пытался пробудить совесть в сыне, сестры рыдали, но Вильгельм надел шинель и ушел.

Часть третья
ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ

14 июня 1853 года русские войска перешли границу Турецкой империи. По бездорожью, плохо снабженные, чуть ли не с дедовским оружием, двигались русские к Молдавии, к Балканам, чтобы добыть свободу братьям славянам – ту свободу, которой сами были лишены.

За Турцию вступились Англия и Франция – началась Крымская война.

Свободу славянам!

Свобода! Это слово, загнанное глубоко в подполье жандармствующим Николаем I, вырвалось на волю: оно замелькало на столбцах газет, зазвучало на собраниях, во время уличных шествий. Во имя свободы стар и млад записывались добровольцами в уходящие на фронт части, а негодные к строевой службе шли в госпитали, в обозы. Многие офицеры в отставке приезжали из-за границы, чтобы вновь вступить в свои полки.

Из Петербурга уже выступила вторая гвардейская бригада. Народ провожал ее от ворот казармы до заставы.

– Свобода! Свободу братьям славянам!

Выступает в поход и Семеновский полк – не целиком, а два батальона. Остающиеся офицеры дают прощальный обед уезжающим.

Среди остающихся – капитан Григорий Кушелев-Безбородко. Да, он дослужился до этого чина! Его рота уходит на фронт, но сам он только сегодня утром был переведен в штаб начальника петербургского гарнизона.

Офицеры сели за стол, и Кушелев-Безбородко увидел против себя Николая Олсуфьева в форме поручика Семеновского полка.

Безбородко шел на этот обед, как идут по вызову к начальнику, зная, что там ждет тебя разнос. Что и говорить – получилось нехорошо. Все просятся в действующую армию, даже из-за границы приезжают, а он…

Да, Безбородко не желает остаться без головы или даже без ноги ради свободы братьев славян! Он пустил в ход все свои связи. Просьбу его удовлетворили, но так неуклюже, что слово «трус», хотя и не произнесенное, повисло у всех на кончике языка.

И вот перед ним Олсуфьев в походной форме.

Безбородко обрадовался: сама судьба наградила его громоотводом.

Месяца три назад была напечатана в парижской газете коротенькая заметка:

ВОР ИЗДЕВАЕТСЯ!

Господин, не пожелавший себя назвать, предложил национальной библиотеке приобрести у него рукопись Аристотеля, которая при таинственных обстоятельствах исчезла в 48 году из дворца русского императора. Запрошенная продавцом цена была так велика, что для ее выплаты потребовалась санкция господина министра. Министр санкционировал расход, но продавец не появился больше в стенах библиотеки.

Рукопись Аристотеля опять ушла в подполье!

Эту заметку перепечатали и петербургские газеты.

Старший по столу, полковник Елагин, произнес первый традиционный тост за здравие царя; дальше следовали тосты за царицу, наследника… и круг здравиц замкнулся тостом за тех, кто не вернется.

Офицеры были уже порядком навеселе.

Безбородко знал, что вот сейчас, когда кончились здравицы, развяжутся охмелевшие языки: посыплются колкие намеки, насмешки и, конечно, в первую очередь, примутся за тех, кто увильнул от похода. Надо, пока еще возможно, воспользоваться громоотводом.

Безбородко поднял бокал и вызывающе обратился к Олсуфьеву:

– Выпьем за того господина, который пытался в Париже продать мою рукопись!

– Пей, если ты с ним знаком, – пренебрежительно ответил Олсуфьев.

– Неужто не хочешь выпить за свое здоровье?

Олсуфьев, хотя и был уже изрядно пьян, понял смысл безбородкинского тоста. Он схватил со стола бутылку, замахнулся…

Тут раздался властный окрик Елагина:

– Встать, господа офицеры!

Офицеры вскочили.

– Отвечать всем! – предложил Елагин. – Какой день наступает после понедельника?

– Вторник! – ответили офицеры хором.

– После вторника?

– Среда!

– После среды?

– Четверг!

– Садитесь, господа!

Когда все сели, полковник продолжал:

– Капитан Безбородко, что вы хотели сказать поручику Олсуфьеву?

– Только то, что рукописью, которую он взял у меня, торгуют… тор-гу-ют, – с ехидством закончил он.

– А при чем тут поручик Олсуфьев? – не повышая голоса, продолжал Елагин. – Кто-то украл рукопись…

– Кто-то на ней наживается, – подхватил Безбородко.

– Вот оно что, – растягивая слова, произнес Елагин. – Поручик Олсуфьев, вы слышали? Капитан Безбородко, видимо, нуждается в деньгах. Он ведь в Петербурге остается, а здесь жизнь не дешевая. – Последние слова Елагин произнес откровенно издевательским тоном.

– Понимаю, господин полковник, – отозвался, смеясь, Олсуфьев. – Господа! Я уплатил капитану Безбородко десять тысяч рублей за рукопись. Этого мало, оказывается. Сколько еще выдать? На прокорм. Учитывая дороговизну!

– Хватит с него!

– Прибавь сотню на бедность!

Громоотвод не сработал: офицеры смеялись над ним, над капитаном Безбородко! Даже Тимрот, который также был в походной форме, хотя все знали (от Елагина.) что Тмин-в-рот едет на фронт не воевать, а штатным наблюдателем III отделения, – даже этот жандарм в гвардейском мундире издевательски орал:

– Прибавь сотню!

Кушелев-Безбородко, пошатываясь, вышел из-за стола.

Часть четвертая
ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

1

В старом Берлине Кенигрецерштрассе была застроена только с одной стороны; с другой стороны шумели деревья Тиргартена. Дома на этой улице были такие же серые и скучные, как и во всем околотке, но добротнее, и стояли они привольно: не плечом к плечу, а с разбивкой, отделяясь друг от друга цветниками и зарослями сирени.

Берлин еще не был в то время столицей Германии, но заносчивые пруссаки уже считали себя рулевыми немецкой нации.

На этой Кенигрецерштрассе обитали истые пруссаки – те особые «человеки», которые выводились в имениях Восточной Пруссии точно так, как в инкубаторах выводят мясистых и яйценосных леггорнов, те «человеки», которым с детства внушали, что они рождены господами.

В майский полдень 1858 года перед домом номер двенадцать на Кенигрецерштрассе остановилась карета. Из нее вышла молодая женщина, за нею – Григорий Кушелев-Безбородко. Он стал полнее, густые усы сообщали его лицу солидность не по возрасту. Последним вышел из кареты мальчонка лет четырех.

Из дома выбежал старик в лакейской ливрее.

– С приездом, ваши сиятельства, – произнес он предупредительно. – Ее сиятельство графиня ждет ваши сиятельства с нетерпением. И особенно вас, граф Александр, – добавил он еще более теплым голосом, отвесив особый поклон мальчику.

Впрочем, старый лакей из вежливости или из чрезмерного усердия сильно преувеличивал: графиня Блохвиц встретила гостей более чем сдержанно – едва улыбнулась племяннице, а на мальчика посмотрела с удивлением и сказала на плохом французском языке:

– Граф Александр пошел ростом в Блохвицев. Анмари, – перешла она сразу на немецкий, – комнаты для вас приготовлены.

На этом церемония встречи приехавших из Петербурга родственников и закончилась. Лакеи вносили вещи. Анмари с сыном направились в сторону винтовой лестницы.

– Наш друг граф Альвенслебен очень интересуется вами, – сказала графиня, оставшись наедине с Безбородко.

– Альвенслебен? – Безбородко удивился. – Ваш начальник полиции? Что ему от меня нужно?

– Этого я не знаю, но после того, как я сказала ему, что вы будете здесь проездом в Париж, он дважды к нам заезжал специально из-за вас.

– Непонятно, тетушка. Зачем я мог понадобиться начальнику вашей полиции?

– Мы с Дитрихом гадали тоже, но ни до чего додуматься не смогли. Дитрих уверен, что граф Альвенслебен действует по требованию вашей жандармерии. А впрочем, поговорите с Дитрихом сами, он будет скоро дома.

Кушелев-Безбородко был озадачен: ушел из жизни Николай I; закончилась Крымская война; безгласная, мертво лежавшая Россия начала постепенно оживать; ушел в небытие и Дубельт; но на здании у Цепного моста осталась вывеска со зловещей надписью: «III отделение собственной Его величества канцелярии», – и русская жандармерия тут как тут!

Политических грехов Безбородко за собой не знал, но мало ли что может взбрести в голову наследникам Дубельта!

По квартире разнесся резкий звон колокольчика. Безбородко вышел в коридор. Лакей открыл дверь, появился генерал граф Дитрих фон Блохвиц. Он вошел, гремя шпорами, затянутый в перехваченный широким серебряным поясом зеленый мундир, а на голове черная, лакированная каска с острым наконечником и огромным орлом поверх сводчатого козырька.

– Рад вас видеть, милый дядя, в добром здравии.

– Блохвицы сохраняют здоровье до самой смерти – такова порода. – Граф отдал лакею каску, вошел в гостиную и уселся. – Как там у вас мой братец Тео? Хотя он у вас не Тео, а Тимофей, и не просто Тимофей, а еще Тимофей Харитонович. Как он там, этот Тимофей Харитонович, себя чувствует? Получил наконец корпус?

– Ему предложили корпус в Польше, но он отказался. Не хочет уезжать из Петербурга.

– И правильно делает: лучше командовать дивизией на виду у царя, чем корпусом в отдалении. А у вас как дела? Когда получите полк? Ведь вы в звании полковника уже!

– Не дают.

– Надо подтолкнуть!

– Увы, некому, милый дядя.

В словах Григория Безбородко прозвучала горечь обманутой надежды.

Генерал переменил тему:

– Как Анмари? У нас, у Блохвицев, девушки в тугой упряжке ходили, а братец мой избаловал свою дочку. Слишком много давал ей воли. Нелегко вам с ней?

– Ничего, привыкаем друг к другу.

– Сын как?

– Растет.

Тут генерал придвинул свой стул вплотную к стулу Безбородко и голосом заговорщика спросил:

– У вас перед отъездом из Петербурга каких-либо неприятностей с жандармами не было?

– Нет…

– Из ваших знакомых никто не арестован? – Никто…

– Но жандармы имеют основания быть вами недовольными? Вспомните, племянник, не было ли у вас в прошлом чего-то такого, что могло бы только теперь раскрыться?

После короткой паузы Безбородко ответил:

– Десять лет назад была одна история, но моя роль в ней была чисто созерцательная.

Генерал расстегнул серебряный пояс и швырнул его на диван.

– Тогда, племянник, я ничего не понимаю. Вами интересуется наш начальник полиции, а полиция наша интересуется иностранцами только тогда, когда этого требует иностранное государство.

– Тетя Тильда говорила мне об этом, и, если честно признаться, я озадачен.

Генерал принялся расстегивать мундир.

– Не надо вешать носа! Ничего, выпутаемся! Альвенслебен наш друг. Сейчас приглашу его, и мы поговорим по-солдатски!

Граф Альвенслебен не состоял ни в близком, ни в отдаленном родстве с графом Блохвицем, но они были похожи друг на друга, как два оловянных солдатика, отлитые в одной форме: длинноногие, широкоплечие, с квадратными лицами, пушистыми усами, бесцветными глазами.

– Я на несколько минут, – сказал Альвенслебен, входя в гостиную. – Спешу во дворец. – Он протянул руку Кушелеву-Безбородко. – Рад приветствовать вас в нашей столице и весьма сожалею, что вы у нас только проездом.

– На обратном пути останусь подольше.

– Генрих, – оборвал этот церемонный разговор граф Блохвиц. – Ты ведь хотел что-то сказать моему племяннику?

– О да, я очень хочу побеседовать с милым графом Безбородко, но это удовольствие я вынужден отложить до завтрашнего дня. Если милому графу будет угодно, мы встретимся для приятной беседы в министерстве ровно в двенадцать.

– Не лучше ли, Генрих, у нас за обедом?

– О да, Дитрих, – согласился Альвенслебен, – за твоим столом было бы приятнее, но, увы, я хочу показать графу кое-какие документы, а они у меня в министерстве. Не сочтите это за невежливость с моей стороны, – обратился он к Безбородко. – Я затрудняю вас отнюдь не из каприза. Подарите мне полчаса, буду вам бесконечно признателен.

– Ровно в двенадцать я у вас, граф, – поклонившись, сказал Безбородко.

Альвенслебен тепло попрощался, попросил передать сердечный привет обеим графиням и уехал.

– Мне, племянник, это не нравится, – мрачно промолвил Блохвиц. – Знаете, почему он явился в парадной форме?

– Он же сам объяснил: едет во дворец.

– Во дворец ездят или утром или вечером, не раньше семи. Он напялил на себя сбрую, чтобы не обедать с вами за одним столом. Да, племянник, дело, видимо, серьезнее, чем нам кажется.

– Но, дядя, я положительно не чувствую за собой никакой вины!

– Не забудьте, что у вас в России можно быть и без вины виноватым… Все же вешать носа не надо, – повторил он, – граф Блохвиц еще значит кое-что в Берлине, а граф Блохвиц – ваш дядя!

Безбородко стоял у раскрытого окна. Он видел, как из-за деревьев Тиргартена вышел шарманщик, сгибаясь под тяжестью музыкального ящика. Следом за шарманщиком шла стройная девушка – она шла легко, пританцовывая, размахивая правой рукой, в руке у нее была клетка с зеленым попугаем…

Прошло десять лет, и как тогда, в первый приход на Охту, Безбородко почувствовал, как во всем его теле закипела волна злобы и ненависти… Какая дорога раскрывалась перед ним, какая высота! И все рухнуло из-за такой вот уличной плясуньи, из-за дружка Олсуфьева… Подлец! Из-за него все пошло под откос – осталась лямка офицеришки с чинами по календарю. Он хотел подтолкнуть судьбу, женился на Анмари – дочери начальника петербургского гарнизона – и просчитался: дальше командира дивизии тесть не пошел…

Шарманщик взялся за ручку. Полились первые звуки испанской хоты. Девушка не торопясь расстелила коврик, потом сделала несколько грациозных па на месте…

Безбородко отошел от окна.