Текст книги "Парикмахер Тюрлюпэн"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава IV

В сером тафтяном камзоле, который он надевал обычно только в праздничные дни, и с двухфунтовой свечою красного воска под мышкой Тюрлюпэн пустился в путь на следующий день.

День был сырой и холодный, стояла пасмурная осенняя погода, грозные, темные тучи обложили небосвод. Тюрлюпэн торопился, потому что хотел прийти в церковь, пока дождь не испортил его нового камзола.

Но когда он собирался свернуть на улицу Решетников, которая ведет с площади Троицы, мимо больших хлебных весов, к монастырю Тринитариев, он увидел, что дорога запружена множеством карет, кабриолетов и верховых лошадей, которые все, по-видимому, ждали здесь чего-то, и между экипажами стояли, болтая, небольшими группами, по три и по четыре, кучера, конюхи и лакеи.

– Проклятье, – пробормотал Тюрлюпэн. – Здесь какая-то знатная свадьба и крестины, я не смогу пробраться вперед. А может быть, все эти кареты стоят здесь потому, что сегодня в Бургонском дворце представляют трагедию об убийстве Авеля. Как бы то ни было, если я двинусь дальше, эти собаки лакеи столкнут меня в лужу, они любят такую потеху и готовы тогда целый час хохотать. А то еще какая-нибудь лошадь станет на дыбы и лягнет меня в грудь, как вчера этого нищего. Будь проклят день и час, когда я встретил его.

Он стоял и злобно разглядывал герб, нарисованный на дверцах одной из карет, два золотых волчка над поперечным брусом и кулак в железной перчатке. Потом он пошел обратно к площади Троицы, чтобы свернуть на другую улицу.

Он прошел по Железному переулку и по улице Николая, но когда добрался наконец до монастырской площади, то дальше опять не мог ступить ни шагу, потому что там сгрудилась многочисленная толпа, плечом к плечу, словно весь город собрался перед монастырем Тринитариев.

– Черт бы побрал этих ротозеев и бездельников! – пробурчал Тюрлюпэн. Нужно же им всем глазеть даже на похороны несчастного нищего!

И он стал проталкиваться вперед, потому что на колокольне пробило уже два часа, и он видел, что опоздает, если ему не удастся проложить себе дорогу сквозь толпу.

– Сударь! – сказал вдруг один из тех, кого Тюрлюпэн угощал пинками и толчками. – Я уже два часа стою на этом месте, которое отвоевал себе, потому что и мне ведь хочется что-нибудь увидеть. Не угодно ли вам считаться с моим правом?

Это был господин Шеврэт, портной с улицы Двенадцати Апостолов. Присмотревшись к своему притеснителю, он узнал Тюрлюпэна.

– Это вы, господин Тюрлюпэн? – сказал он. – Так вот кто долбит мне носом спину!

– Господин Шеврэт! – озадаченно воскликнул Тюрлюпэн. – Неужели вы тоже пришли на похороны?

– А то куда же? – ответил портной. – Но это перестает доставлять удовольствие. Слишком много народу.

Он достал кусок жареной рыбы из кармана и принялся за еду.

– Жареная рыба, – сказал он, – это мой завтрак, потому что сегодня постный день.

– Стало быть, и вы здесь! – проговорил Тюрлюпэн, все еще не оправившись от изумления. – Разве вы знали его?

– Знал ли? Вот так вопрос! Как же я мог его знать? А вы, господин Тюрлюпэн? Уж не приходил ли он каждый день бриться в вашу цирюльню?

– Этого еще не хватало, – проворчал Тюрлюпэн, и одна эта мысль привела его в ярость. – Ну, да уж я бы его выпроводил живо.

– Говорят, надгробную проповедь говорит сам monsieur de Paris[2]  2 Господин Париж (фр.).


[Закрыть], господин архиепископ, – сказал портной.

– Сам архиепископ? – воскликнул Тюрлюпэн. – Не слишком ли много чести для человека, который только то и делал, что всем протягивал свою деревянную ногу?

– Не знаю, была ли у него деревянная нога, – заметил портной, – но это возможно, потому что при Ла-Рошели он дрался за дело церкви.

– Может быть, и дрался, да верно очень давно,-сказал Тюрлюпэн, потому что, когда я встречался с ним, он производил жалкое впечатление.

И перед ним возник образ нищего, сидевшего на мосту подле ступеней, в продранной одежде, с шапкой в руке, протянутой за подаянием.

– Его сын, – вмешался в их беседу толстый человек небольшого роста, страдавший астмою, – его сын, говорят, получил известие о кончине отца, когда завтракал в саду Виньроль с мадемуазель де Сен-Люк.

– Мадемуазель де Сен-Люк? Это кто такая? – спросил портной.

– Танцовщица, – объяснил толстяк, – мотылек, штучка ветреная, одним словом. Получив это известие, он послал музыкантов домой и погнал людей за своею каретой.

– Вот как, его сын, стало быть, держит лошадей,-пробормотал Тюрлюпэн, – он не стыдится держать лошадей, а наш брат за все это должен платить – за завтрак, музыкантов, карету и мадемуазель Сен-Люк.

Он вздохнул. Гнев и боль при мысли о несправедливости, царящей в мире, овладели им.

– Их слишком много, – сказал он, – это настоящее бедствие. Они проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты.

– Проматывают наши деньги и доводят нас до нищеты, – повторил сиплым голосом рослый, нескладный мужчина, стоявший около Тюрлюпэна. – Вы правду сказали, сударь. Вспомните об этом, когда вас вызовет когда-нибудь на улицу господин де Сен-Шерон.

– Господин де Сен-Шерон, это имя слышишь каждый день, – заметил Тюрлюпэн, – но я его не знаю.

– Дорогу его светлости герцогу д'Энгьену! – донесся крик с улицы Решетников, и сразу же в толпе начались движение и давка, послышалась брань, кто-то вопил, что у него шляпа слетела с головы, и Тюрлюпэн вдруг оказался вынесенным на середину площади.

– Герцог д'Энгьен – это сын господина принца, – сказал портной, все еще стоявший рядом с Тюрлюпэном. – Говорят, что он и архиепископ хотят встретиться сегодня в церкви, после того как они три года друг с другом враждовали.

– Упаси Боже, – сказал кто-то в толпе. – Пусть бы они были и дальше во вражде, так нам спокойнее. Если они помирятся, то первым делом затеют сообща какую-нибудь войну. Это можно предсказать. На Рейне, в Испании или в Брабанте.

– Ого, – воскликнул портной, – вы чересчур торопитесь, им придется, смею полагать, справиться с мнением кардинала.

В этот миг образовался проход, и сквозь молчаливую толпу направился к церковной паперти высокий стройный мужчина, в высоких ботфортах и огненно-красном плаще, окруженный свитою дворян и офицеров.

– Герцог д'Энгьен, – прошептал портной и сорвал шляпу с головы, но Тюрлюпэн уже не видел его, потому что под влиянием внезапного решения, отделился от толпы и пошел следом за герцогом, словно был одним из господ его свиты.

В сенях церкви он остановился. Заупокойная месса уже началась. С алтаря доносилась молитва священника "Domine exaudi"[3]  3 Господь да услышит (лат.).


[Закрыть], и хор вторил ему словами: «Rant aures tuae intendentes»[4]  4 Пусть уши твои напрягутся (внимают) (лат.).


[Закрыть].

Тюрлюпэн дальше не пошел. Перед ним, на каменных плитах, сидела старуха-нищенка, он бросил ей свои восемь су, чтобы угодить Богу.

– Это хорошая лепта, – сказал он и был собою очень доволен. – Смотри только, чтобы у тебя никто не украл ее. Такое подаяние ты, наверное, видишь не каждый день.

Старуха не поняла его. Монета лежала у нее на коленях, но ее не видели подслеповатые ее глаза. Бормоча молитвы, она шамкала беззубым ртом и дрожащими пальцами перебирала четки.

– Эй ты! – крикнул, опешив, Тюрлюпэн. – Разве ты не видишь? Я дал тебе монету в восемь су.

Монах-тринитарий, стоящий в дверях, поднял глаза и удивленно взглянул на Тюрлюпэна. Но старуха не ответила ничего.

– Она слепа и глуха! – гневно сказал Тюрлюпэн и пожал плечами. Некоторое время он размышлял. Потом решил взять в собственные руки свое праведное дело, так как от этой старухи, он видел, нельзя было ждать содействия.

На левой стене, за колонною, висел образ, на котором изображено было поклонение агнцу. Перед источником живой воды преклоняли колени апостолы, папы, пророки и ветхозаветные патриархи. В золотую чашу стекала кровь из сердца агнца. Небеса разверзлись. Бог-Отец, с тройной короною на голове, простирал руки благословляющим жестом, и справа от Него, залитая солнечным светом, сидела Мария в синем одеянии.

Перед этим образом остановился Тюрлюпэн, и его пылкая молитва сливалась со словами священника, препоручавшего душу усопшего милосердию Господа.

– Не слушай его, – молился Тюрлюпэн, – не верь всему, что он рассказывает про меня. Он лжет. Я всегда был нищелюбив. Но это не нищий, он бездельник, и его сын прожигает жизнь с музыкантами и женщинами. Монету в восемь су я отдал вот той старухе, она ее заслуживает, Ты ведь видишь, она слепа и глуха.

Но не видно было знамения о прощении на размалеванном небе, Бог-Отец с неподвижным лицом смотрел на апостолов и пророков и на молящегося Тюрлюпэна.

– Он мне не внемлет, – растерянно бормотал Тюрлюпэн, – Он верит хромоногому старику, а не мне.

И, удрученный, вспомнил он вдруг о своем обете и о свече, которую держал под мышкой. Этой свечою он должен был умилостивить Бога. Сквозь железную решетку он заглянул в церковь, увешанную черными тканями и полную молящихся. Звуки "In resurrectionis gloria"[5]  5 «О возрождении славы» (лат.), католический гимн.


[Закрыть] мощно потрясали своды. На главном алтаре и приделах горело много сотен восковых свечей, красных, желтых и синих, и в этом море света должен был исчезнуть его собственный бедный огонек.

– Ничего не поделаешь,– сказал он уныло, – придется мне заказать еще одну мессу за упокой этого старого негодяя, Бог настаивает на этом.

И он обратился к монаху-тринитарию, стоявшему в притворе церкви.

– Отец мой, – сказал он, – я дал обет отслужить мессу за упокой старика, которого там отпевают. Знаете вы его имя?

– Жан-Гедеон герцог де Лаван из рода Ла-Тремуй,-прошептал монах.

– Жан... Герцог... Не может быть! – крикнул Тюрлюпэн. – Я ведь видел его на мосту!

– Жан-Гедеон герцог де Лаван из рода Ла-Тремуй, наследственный наместник Иль-де-Франса, обершталмейстер Его Величества, всемилостивейшего нашего господина и короля, – повторил монах.

– Да упокоит Господь его душу, – пробормотал Тюрлюпэн в испуге и смятении и неуверенной походкой вошел, сквозь открытые двери решетки, в церковь, где собралась вся французская знать.

Глава V

Медленно пришел в себя Тюрлюпэн. Вокруг себя он видел пышность и блеск королевского двора. Шуршащие шелка, парча и атлас. Шарфы, ленты, серебряные кружева, сверкающие камни на шейных цепочках, позументы на шляпах, пряжки на башмаках и застежки. Легкий лязг шпаг на каменных церковных плитах, примешивающийся к пению хора. Странные ароматы, слившиеся с запахом фимиама.

Тюрлюпэн понял свою ошибку, понял, что весь этот блеск не мог окружить похороны нищего. Он видел гроб на катафалке, двенадцать свечей желтого воску горело с каждой его стороны. Он видел архиепископа, окруженного клиром и магистрантами. Нет, это не было скромное отпевание бедняка. Двери, откуда ступени вели в подземный склеп, были настежь открыты, потому что погребение должно было состояться в самой церкви, а не на кладбище. Из этого Тюрлюпэн заключил, что умерший был действительно герцогом, пэром Франции, ибо похороны в церкви – он это знал – составляли священную привилегию королей, пап, кардиналов и высшей знати.

Сосредоточенно и молчаливо стояли четыре дворянина, на которых выпала честь отнести гроб в подземелье. Четыре пажа, одетые в черное и лиловое, держали концы вышитого серебром покрова. Камер-лакей ждал знака архиепископа, чтобы положить мантию на гроб. А за ним стоял дворецкий дома Лаванов, держа шпоры, шляпу и шпагу покойного герцога.

– Монах в притворе церкви, несомненно, сказал правду,– говорил себе Тюрлюпэн. – Что же мне еще делать тут? Но где же, черт побери, хоронят нищего с Красного моста и зачем меня прислали сюда? Может быть, я совсем не в церкви Тринитариев. Их так много, этих церквей, разве упомнишь, как они называются. В одном этом квартале я знаю еще три церкви: св. Поликарпа, Ессе homo[6]  6 «Вот человек» (лат.).


[Закрыть] и Кармелитскую. Монах этот похож был на кармелита. Уж не попал ли я в Кармелитскую церковь? Разумеется, я в Кармелитской церкви, этим все объясняется.

Сознание, что в своем праздничном камзоле он имеет вполне приличный вид и одет как человек зажиточный, внушило ему мужество и уверенность. Башмаков своих он, правда, не должен был показывать. Они были в заплатах, это была его единственная обувь.

Когда хор пропел "Magnificat"[7]  7 Магнификат (лат.) – первое слою знаменитого католического гимна «Magnificat anima mea Dominum», обыкновенно исполняемого хором и солистами в сопровождении симфонического оркестра.


[Закрыть] и «Placebo»[8]  8 Плацебо (лат.) – «Я буду угоден» (первое песнопение заупокойной вечерни).


[Закрыть], он обратился к стоявшему рядом с ним пожилому господину с вопросом:

– Сударь, это церковь Тринитариев или Кармелитов?

– Тринитариев, сударь, – ответил старик. – Я здесь тоже в первый раз. Причащаюсь я у Капуцинов, а воскресную проповедь хожу слушать в церковь Сен-Жак-де-ла-Бушри. Там проповедует патер Евстахий.

– Это поразительно, – сказал Тюрлюпэн, узнав, где он находится, и предался своим мыслям.

– Вы правы, это поразительно, – продолжал старик. – Доброму этому патеру скоро стукнет девяносто лет. Сорок семь лет тому назад отец повел меня в первый раз на его воскресную проповедь. Погода была снежная, и мы ехали в карете, обитой красным бархатом. Помню я все, словно это было вчера. "Патер большой шутник, – говорил мне отец, – он самым милым образом говорит людям то, что им неприятно слышать". В ту пору Евстахий еще проповедовал в церкви Сен-Блэз дез Арк.

Месса окончилась. Архиепископ, тихо произнося "Pater noster"[9]  9 «Отче наш» (лат.).


[Закрыть], приблизился к катафалку. Два клирика с кадилом и кропильницей шли справа от него. Камер-лакей, державший мантию, вдруг опустил голову, и послышалось заглушенное всхлипывание.

Старичок, стоявший рядом с Тюрлюпэном, вздохнул.

– Да, сударь, – сказал он, – мы много потеряли. Он пользовался полным доверием у короля, был нашей защитою и надеждою. Теперь, когда его не стало, кто будет отражать удары господина кардинала? Дурные времена наступают, сударь, дурные времена для нас и для всей Франции.

Архиепископ взял кропильницу у клирика и окропил гроб трижды с правой и трижды с левой стороны. Потом стал перед распятием и громко произнес молитву: "Ne nos induces"[10]  10 «На нас указуешь» (лат.).


[Закрыть].

В этот миг, в то время, как толпа клириков и певчих отошла к правой стороне алтаря, Тюрлюпэн заметил за катафалком даму в глубоком трауре, опиравшуюся на руку очень молодого человека.

Вуаль ее была наполовину откинута назад, так что он видел ее гордое, неподвижное, окаменевшее лицо. Она стояла, немного сгорбившись, но странно было то, что ее глаза устремлены были на Тюрлюпэна; казалось, будто из многих сотен людей, наполнявших церковь, она видит его одного, и Тюрлюпэн затрепетал от этого взгляда.

– Сударь, – шепнул он своему соседу, – будьте добры сказать, кто эта дама, что стоит за гробом?

– Как, сударь, неужели вы не знаете мадам де Лаван? – удивился старик. – Это герцогиня, оплакивающая своего супруга. Ее знает всякий, А юноша рядом с нею – единственный сын господина герцога и наследник его титула.

"Она узнала во мне постороннего человека, – сказал себе в смятении Тюрлюпэн. – Мое присутствие сердит ее, и она взглядом велит мне уйти. У меня и в самом деле неприглядный вид посреди всех этих знатных господ. Но разве моя вина, что меня сюда прислали? Ладно, ладно, я уже ухожу".

И медленно, шаг за шагом, он стал подвигаться к выходу.

Но подвинулся вперед не намного. Трудно было пробраться сквозь толпу. Вокруг него послышалось раздраженное перешептывание, возникло волнение. Тюрлюпэн предпочел остаться, где был.

– Уйти? Почему же? – бормотал он. – Не моя вина, что меня неправильно осведомили. А уж раз я здесь, то церковь, надо полагать, существует для всех.

Но глаза герцогини были по-прежнему прикованы к Тюрлюпэну. Его тревога возрастала. Он отворачивал голову, пытался ускользнуть от ее взгляда. Внимательно рассматривал бронзовый барельеф над входом, колонны у стен, облицованные ляпис-лазурью, мраморных ангелов в левом нефе и венчание Марии над алтарем. У мужчины, стоявшего перед ним, рукава были в пуфах из желтого китайского шелка, а сосед слева был в синей ленте ордена Святого Духа.

Все это видел Тюрлюпэн, но в то же время чувствовал, что взгляд герцогини все еще устремлен на него, что она не сводит с него глаз. Тюрлюпэн пожал плечами. Должна же она, кажется, понять, что он теперь не может выйти отсюда. Как будто это так просто! Не Святой же он Дух, черт подери, чтобы воспарить над толпой и исчезнуть!

Вдруг Тюрлюпэн ощутил легкое прикосновение. На протяжении доли секунды он видел чью-то руку, скользнувшую по его плечу. Повернув голову, он взглянул в лицо тощему пожилому человеку, который тотчас же отступил от него на шаг. И в этот миг Тюрлюпэн заметил, что у него исчезла цепочка, та цепочка, которую он носил на шее, цепочка с медальоном, где нарисованы были портреты его и хозяйки.

"Воры"! – пронеслось у него в мозгу, и он ухватил за руку этого человека, а у того выразились на лице ошеломление, беспомощность и огорчение. Он не сопротивлялся, не пытался убежать, только поднял левую руку не то просительно, не то заклинающе.

И в это мгновение взгляд Тюрлюпэна упал на герцогиню де Лаван. Все еще стояла она сгорбившись, все еще взор ее был неподвижно направлен на него, но в ее окаменелом лице он подметил теперь выражение напряженной тревоги, страстного волнения, она смотрела на вора, смотрела на Тюрлюпэна и следила за происходившим между ними.

И под огнем ее глаз Тюрлюпэн выпустил руку, которую схватил. Человек тяжело перевел дыхание. Потом сделал шаг влево и в следующий миг исчез за колонною.

* * *

Четыре дворянина понесли фоб в подземелье, и толпа последовала за ними. Придя в себя, Тюрлюпэн увидел, что стоит один посреди просторного храма. И между тем как из-под свода склепа неслись звуки "In Paradisium"[11]  11 «В раю» (лат.).


[Закрыть], Тюрлюпэн, ступая по гулким плитам, в глубокой задумчивости вышел на паперть.

Глава VI

Уйдя в свои мысли, Тюрлюпэн шел по узким извилистым улицам, которые ведут с площади Троицы на берег Сены. Он шагал, понурив голову и плечом стирая известку со стен. Не узнавал людей, встречавшихся ему, не замечал, что дождь промочил его камзол. Ничего не видел, ни на что не обращал внимания. В душе его звучал орган и раздавалось торжественное «Tedeum»[12]  12 «Тебе, Господи» (лат.) – гимн, восходящий корнями к католическому песнопению, исполнявшемуся во время благодарственного молебна.


[Закрыть].

Мечта и смутное предчувствие претворились в действительность. Он нашел свою мать. Она стояла перед ним, видела его, узнала его по белой пряди волос на лбу. Она не могла его позвать, дать ему какой-нибудь знак, только глаза ее говорили. Да, теперь он понимал немую речь ее взгляда: "Это ты? Возможно ли это? Действительно ли это ты? Где живешь ты и как зовут тебя, бедное мое дитя?" Несчастная мать! Она не могла простереть к нему руки, послушаться веления сердца, слишком много глаз было на нее устремлено. И не желая утратить его снова, заметив, что он собирается выйти из церкви, она послала своего слугу достать ей портрет вновь обретенного сына.

Только ли его портрет? Не идет ли теперь этот слуга следом за ним, чтобы разузнать, где он живет и что делает? Тюрлюпэну не нужно было даже оглядываться, он и без того знал, что человек, овладевший его медальоном, следует за ним, не теряет его из виду, – он это чувствовал, он слышал за собою шаги.

На мгновение Тюрлюпэн остановился. Ему было ясно, какое значение имел для него этот час. По дороге домой должна была решиться его судьба. Еще она зависела от него, он был ее господином, он имел возможность выбора: вести ли ему дальше свою прежнюю, привычную жизнь или решиться на новую, неведомую, которая представлялась ему сияющей и в то же время темною, необычною и все же предназначенной ему от рождения. И вдруг он осознал, что его прошлая жизнь изобиловала радостями и что он нашел свое счастье в цирюльне вдовы Сабо, которая любила его. Но он слышал ее голос, он стоял перед нею, прощаясь. "Госпожа Сабо, – слышались ему его слова, – будьте уверены, что я не перестану думать о вас. Мое решение ценить вас и впредь выше всех других женщин непоколебимо. Знайте, сударыня..."

На этом течение его мыслей оборвалось. Печаль овладела им. И тихо поднялось в нем желание, чтобы еще некоторое время все оставалось таким, каким было до сих пор.

– Он преследует меня, – бормотал он, робко поглядывая по сторонам, потому что оглянуться он не решался.– Ну, да уж ладно, пусть идет за мною, это еще не значит, что он меня поймает. Смешно! Я ведь знаю в этом квартале каждый угол.

И, сразу решившись, Тюрлюпэн пустился бежать в намерении свернуть в ближайший переулок, чтобы обмануть преследователя и спастись от Судьбы, которую он так часто призывал, о которой так пылко мечтал и которая теперь стояла перед ним повелительно и властно.

Но бежал он недолго. Сделал только несколько шагов и остановился.

Ему показалось, будто взгляд двух глаз направлен на него и взгляд этот провожал его, пока он убегал по переулкам. И Тюрлюпэн увидел перед собою застывшее, неподвижное, страдающее лицо; глаза нашли его, глаза удержали его и жалобно говорили; "Ты бежишь от меня, дитя мое? Ты бежишь от меня? Мне суждено утратить тебя, едва лишь я тебя нашла?"

Тюрлюпэн выпрямился. Колебаться дольше невозможно. Его мать звала его, он должен был к ней пойти, должен был видеть ее, такова была воля Бога, приведшего его в церковь Тринитариев, чтобы исполнилась предначертанная ему судьба.

Но еще раз вчерашнее счастье подкралось к нему, в намерении обольстить его. Образ маленькой Николь, которую он нежно любил, возник перед ним. Каждый вечер, после работы, она приносила ему вина из кабачка Апостолов. Представилось ему, как она, подобрав платьице, зажав два медных су в кулачке, перебегает через улицу в сумерках, кошка Жамина скачет ей вдогонку, а в кухне мадам Сабо полощет посуду в теплой воде и поет песню бабушкиных времен:

В Гавре мои голубчик жил,

Танцевать меня учил,

И плясал не только он,

Но и крошка Купидон.

Тюрлюпэн тяжело вздохнул. Слезы выступили у него на глаза и больно заныло в сердце. И между тем как он стоял в нерешительности, в борьбе с самим собою, внезапно образ маленькой Николь развеялся, и вместо нее вырос у него перед глазами черный катафалк с гробом герцога де Лавана. Вокруг гроба двигались как тени темные фигуры священников и магистрантов. На алтаре поблескивало в сиянии свечей серебряное распятие. И вдруг Тюрлюпэну стало ясно, что этот сиятельный усопший был его отцом. Впервые в жизни был он потрясен смыслом этого слова. Неожиданный страх нашел на него при мысли, что он был на похоронах своего отца как посторонний, как чужой, не испытывая скорби. И теперь, только в это мгновение почувствовал он мрачную торжественность этого часа. Ему почудилось, будто четыре дворянина, пошатываясь, несут перед ним на плечах гроб герцога де Лавана. Четыре пажа, одетые в черное и лиловое, шагают рядом с ними. А сам он следует в погребальном шествии, занимая место, подобающее ему по ранту, за знаменем дома Ла-Тремуй, со скорбью в сердце, но с высоко поднятой головою, как наследник титула, а вокруг него бурно возносятся к нему звуки "In resurrectionis gloria".

* * *

Маленькая Николь, стоявшая перед дверью цирюльни и поджидавшая его, увидела, как он медленно приближался, положив руку на эфес воображаемой шпаги, шествуя по улице Двенадцати Апостолов вослед за невидимым гробом.

– Господин Тюрлюпэн! – окликнула она его. – Наконец-то вы идете! Поторопитесь, бегите, вас уже дожидаются.

И от знакомых звуков этого голоса первородный сын герцога де Лавана превратился в парикмахера Тюрлюпэна, проворно и усердно побежавшего к своим бритвам, мазям и щипцам для завивки волос.