Текст книги "Ночью под каменным мостом"

Автор книги: Лео Перуц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Когда Броуза пришел в трактир "У серебряной щуки", там только и было разговоров, что о казни, свершившейся минувшим утром. Служитель суда Ян Кокрда, всю ночь прождавший на Круглой площади, чтобы закрепить за собой место в первых рядах зрителей, переживал свой звездный час. Не давая сбить себя возгласами и вопросами, он по порядку излагал все, что слышал и видел. Ночь напролет при свете факелов строили эшафот, и солнце взошло при устрашающем стуке молотков и топоров. Эшафот насчитывал четыре локтя высотой, двадцать локтей в поперечнике и сверху донизу, включая и судейское место, был затянут черным полотном. Триста алебардистов и четыреста вооруженных пиками рейтар из полков генерала фон Вальдштейна, или же иначе Валленштейна, поддерживали порядок на площади. Разносчики подавали всем, кто пожелает, бутерброды с колбасой, сыр, пиво и водку. Потом под гром барабанов вывели приговоренных – одного за другим, по рангу и значимости в делах прошлых лет. Первым, как ему и подобало, шел граф фон Шлик. Он был одет в черный траурный бархат, держал в руках Евангелие и сохранял сурово-отрешенное выражение лица. Когда его голова слетела с плеч, какая-то дама в толпе крикнула: "Святой мученик!" Она повторяла это выкрик до тех пор, пока ее не услышали на трибунах, и тогда всадники Валленштейна бросились ловить ее. Они покалечили много людей, а один был поднят из-под копыт мертвым, но женщину толпа уберегла. Когда была восстановлена тишина, на эшафот вступил пан Будовиц. При нем не было священника, так как в утешении и напутствии протестантского пастора ему было отказано, а напутствие католического он с презрением отверг. Прощаясь с народом, он приветливо помахал рукой и бросил в толпу кошелек с деньгами. И люди снизу кричали ему: "Прощай, пан Вацлав! Пусть тебе на небе будет благо – от и до!" Это было его любимым присловьем, и люди частенько слыхали, как он говаривал: "Евангелие соблюдать от и до!", "Противостоять римскому дьяволу от и до!". Третьим был пан Дионис Чернин из Худенице. Когда он начал подыматься по ступеням эшафота, его брат Герман, сидевший посреди знатных зрителей, покинул трибуну. При этом он зажмурился или, может быть, только опустил глаза долу. Ян Кокрда сидел далеко от трибуны и мог определенно сказать лишь то, что на брата Герман не смотрел.

Всего этого Броуза не слушал – не затем он пришел сюда. Он жадно тянул носом запахи еды. Его взгляд упал на блюда с кровяной колбасой, тушеной капустой, зеленью и кнедликами, которые как раз поставили на стол одному из посетителей. Привлеченный дразнящими запахами, он подошел к столу и узнал в посетителе седельщика Вотрубу, своего старого приятеля и компаньона по гостинице.

– О, так это вы! Приятного вам аппетита! – приветствовал он Вотрубу с некоторой снисходительностью, которую, как бывший придворный служитель, почитал своим долгом выказывать простолюдинам. – Не каждому в наши времена живется славно, а нам так и подавно, как говаривал Адам Штернберг, обер-штальмейстер покойного величества.

Вотруба только что набил рот колбасой и не мог говорить, а потому сделал Броузе рукою знак помолчать и указал на Кокрду, приглашая послушать, что тот говорит. А Кокрда как раз живописал, как один из осужденных, а именно пан Петр Заруба из Здара, пытался молить о жизни, которую ему ранее обещали сохранить, и как сразу вслед за этим принял такую же мученическую смерть, как и все остальные.

– Смотрите не подавитесь! – сказал между тем Броуза Вотру-6е. -Кровяной колбасой с капустой и кнедликом, случалось, давились, и я не могу сказать, хорошая ли это была смерть. Когда этот кусок выйдет обратно у вас из горла, скажите-ка мне, кто в нашей стране раньше всех замечает дождь? Этот вопрос я однажды задал Его Величеству покойному императору, и мой добрый господин не смог на него ответить. Пришлось ему мне заплатить два талера. Напрягите-ка свой рассудок – может, у вас получится. А не получится, так я с вас возьму дешевле. Поставите мне кувшинчик пива. Ну как, идет?

Вотруба напряженно раздумывал над тем, какая ему была выгода от такого пари. Он нашел ее в той щекочущей самолюбие мысли, что ему поставлен тот же самый вопрос-загадка, что и Его Императорскому Величеству. Тем временем Кокрда закончил свой рассказ. Пообещав вскоре заглянуть сюда еще раз, он попрощался и отправился в другую гостиницу, чтобы и там собрать вокруг себя слушателей.

– Ну как? – напомнил Броуза Вотрубе. – Пойдет сделка? Жду вашего ответа и резолюции, как обычно говорил покойный государь своему тайному советнику пану Хегельмюллеру.

– Хегельмюллер? Кто это тут говорит о Хегельмюллере? – раздался голос за соседним столиком. – А, клянусь моей душой, да это же Броуза! Дай глянуть на тебя, человече! Сколько уж лет я не видал твою воровскую плосконосую рожу!

– Пане! – с достоинством обратился Броуза к человеку за соседним столом. – Выбирайте слова поосторожнее! Я вас не знаю.

– Как это? – удивленно и весело вскричал сосед. – Ты не помнишь Сватека? Да ты меня бог весть сколько раз видел, когда я отворял кровь Его Величеству, завивал ему волосы и стриг бороду. И ты, глотатель угольной пыли, говоришь, что не знаешь Сватека?

– Сватек? Цирюльник? – переспросил Броуза, и невыразимая нотка презрения прозвучала в его голосе, так как в своих воспоминаниях, которые он предлагал вниманию кабацкой публики, он имел дело исключительно с высокими персонами пражского замка вроде обер-гофмейстера, обер-камергера, обер-егермейстера и тайных советников.

– Бритый поп, вот кто первым замечает дождь! – сказал Вотруба, все это время напряженно перебиравший в уме возможные ответы. Но на него никто не обратил внимания.

– Так ты забыл Сватека, ты, старая кочерга? – крикнул цирюльник покойного императора. – Того Сватека, который частенько растирал мазью твою спину, когда Его Величество, наш всемилостивый государь, находил нужным выпороть тебя тростью?

– Что?! Его Величество покойный государь император собственноручно... вот этого... – послышался замирающий от удивления голос Вотрубы.

– Это клевета! – в благородном негодовании запротестовал Броуза. -Его Величество, мой всемилостивый господин, во всякое время относился ко мне с уважением, часто выказывал мне свою благосклонность и умел ценить мои заслуги.

– С уважением – к тебе? Твои – как ты сказал – заслуги?! – хохотал цирюльник. – Держите меня, а то упаду со смеху!

– У меня есть на то свидетельства! – заявил Броуза.

– Конечно. На горбине! – заверил цирюльник.

Тут Броуза решил, что пора кончать этот диалог, который вряд ли пошел на пользу его репутации у малостранских бюргеров, а лучше позаботиться о кувшине пива, которое он еще надеялся выспорить у седельного мастера.

– Двое всегда стоят вместе, но друг другу – враги насмерть, -обратился он к Вотрубе, словно перестав замечать Сватека. – Кто эти двое, можете мне сказать?

– Это палка и твоя спина! Чего уж тут непонятного! – бросил ему в ответ цирюльник, не давая Вотрубе рта открыть.

– Убирайтесь прочь! – в бешенстве напустился на него Броуза. – Я с вами ничего общего не имею. Якшайтесь с подобными вам, а меня оставьте в покое!

– Ну, ну, Броуза, не злись так сразу! – примирительно засмеялся цирюльник. – Сегодня вечером тебе еще покажется приятным мое общество. Или ты не затем пришел, чтобы повидать старого Червенку?

– Я? Червенку? Какого Червенку? – удивился Броуза.

– Нашего Червенку, – отвечал цирюльник. – Разве он не известил тебя, что сегодня вечером приедет в "Серебряную щуку"? Он, видимо, немного запоздал. АН нет, вот и он!

В столовую вошли двое мужчин, и, несмотря на то, что с момента их последней встречи минуло девять лет, Броуза сразу узнал обоих. Первый, опирающийся на трость и немного сгорбленный старый господин со спадающими на лоб седыми прядями, был Червенка, второй камердинер покойного Рудольфа II. Другой же, с крючковатым носом, немного старомодно одетый, был музыкант Каспарек, много лет прослуживший у императора лютнистом. Броуза встал, чтобы поприветствовать их. Но он не забыл и о желанном кувшинчике пива.

– Так подумайте быстро, – не спеша отойти, обратился он к седельному мастеру. – Двое стоят рядом, но друг другу – враги насмерть. Кем они могут быть?

– Клянусь душой, не знаю, – заверил его Вотруба, которому больше не хотелось играть в загадки. – Здесь, в "Щуке", я таких не видал. Но спросите у хозяина – может быть, он их знает. Недаром же он танцует на цыпочках вокруг всякого люда!

– Ну вот я и с вами! – сказал старый Червенка, прихлебывая суп, который поставил перед ним хозяин. – Но, скажу вам откровенно, мне нелегко было сюда добраться. Моя дочка, у которой я живу, и ее муж Франта вовсе не хотели меня отпускать – вбили себе в голову, что со мной может что-то случиться в пути. "Оставайся, старый, где ты есть! – говорят. – Разъезжать по свету в наше время – занятие не для тебя. Не думай больше о прошлом -что было, то было! Лучше подумай о том, что ты нам нужен в саду. Прочтешь здешним хозяевам доклад о сортах капусты – или, может быть, тебе его напечатать?" Ну, дал я им поговорить вволю, назначил день для доклада, и вот я здесь. Правда, поездка от Бенешова до Праги получилась утомительная, тем более что его сиятельство граф Ностиц, к которому я почтительнейше обратился, не предоставил мне местечка в верхней части трибуны, а ведь он должен был это сделать хотя бы в память о временах, когда мы с ним ежедневно встречались наверху, в замке, – я ему: "Целую руки вашей милости", а он мне: "Доброе утро, герр Червенка". Короче говоря, место на трибуне я все же достал и своими собственными глазами увидел голову доктора Есениуса в руках палача, как то и предсказывал в свои последние часы мой всемилостивый государь Рудольф.

Тут он повернулся к хозяину, который стоял за его стулом и жадно вслушивался в каждое слово.

– Запомни: после супа подашь оломоуцский сыр, соленую редьку, ломтик поджаренного хлеба и полкувшина согретого пива!

– Это правда, что Его Величество покойный государь император, – начал хозяин, слегка задыхаясь от волнения, – предсказывал вам будущее по руке, как это делают цыгане на ярмарках?

– Ломтик хлеба, сказал я, к нему редьки, сыру и полкувшина теплого пива! Это все, а теперь иди! – одернул его бывший камердинер императора.

– Пан Червенка не узнает меня? – обиженно спросил хозяин. – Я же Вондра!

– Какой еще такой Вондра? – спросил экс-камердинер.

– Тот самый Вондра, что толок на кухне перец, – объяснил хозяин, – и крутил вертел, когда туши зажаривали целиком. Я часто видел пана Червенку, когда вы приходили к поварам проверить, точно ли по рецепту приготовлены суп и жаркое для государя императора, – он с трудом перевел дыхание. – Чаще всего это был куриный бульон.

– Ага. Значит, ты и есть тот самый Вондра, – согласился Червенка. -Хорошо, что и ты с нами. А здесь тебе тоже полагается толочь перец и крутить вертел?

Хозяин отступил на шаг и описал рукой широкую дугу, показывая, что теперь его владения велики и что он распоряжается большим и малым залами, садом, кухней, кладовой, амбарами, винными погребами и комнатами для приезжих.

– Здесь, – заявил он гордо и взволнованно, – я делаю все. В прошлом году я унаследовал "Щуку" от моего отца.

– Ну, раз ты здесь делаешь все, так принеси то, что я заказал, -отрезал Червенка, который по-прежнему видел в малостранском бюргере юного кухонного слугу. – Да поживее, а то тебе враз приделают ноги!

– Беги, беги! – послал вдогонку спешившему хозяину Броуза. – Уж я-то его знаю. Он не терпит, чтобы его заставляли ждать!

– Дара пророчества я за Его Величеством никогда не замечал, -высказался цирюльник Сватек, который тем временем прокручивал эту тему в голове, – а вот погадать да помечтать он любил. Когда же это он сказал тебе, что случится с головой доктора Есениуса? Это было до или после того, как нам троим, здесь сидящим, довелось заниматься секретными делами королевства?

Люди за соседними столами, услышав эти слова, зашептались, поворачивая головы к говорившему и обмениваясь многозначительными взглядами. Лютнист Каспарек насупился.

– Ты бы лучше держал язык за зубами, – хмуро оборвал он цирюльника. – Знаешь ведь, что я не люблю слышать такие вещи. Тем более сейчас, когда у тех, кто когда-то имел значение и власть, головы плохо держатся на плечах.

– Точно! Я так всегда и говорил, – встрял в разговор Броуза и провел ладонью вокруг шеи, словно не был уверен в том, что его голова все еще сидит на месте.

– Он сказал это, когда все уже было позади, – погружаясь в воспоминания, медленно заговорил Червенка. – Ты, Каспарек, тогда уже был в немилости. Это случилось, когда мой всемилостивый государь потерял королевство и тайное сокровище и утратил все свое величие и власть. Он лежал тогда в своей последней болезни. Силы его совсем иссякли, ибо этот доктор Есениус, о котором болтали, будто он владеет всеми тайными знаниями Парацельса, четыре дня морил императора строгой диетой.

– Стало быть, – объяснил цирюльник, – он следовал предписанию Галена, которое гласит, что при сильном жаре нельзя удовлетворять желания больного в отношении пищи и питья.

Камердинер порезал принесенную хозяином редьку на тонкие ломтики.

– Его Величество, – продолжал он, – был против такой бесчеловечной строгости. Я ничего не знаю об этом Галене и не смыслю во врачебном искусстве, но одно я знаю твердо: если бы императору раз в день давали немного мясного бульона да утром, днем и вечером по ложке хорошей малаги, то этого хватило бы, чтобы поддержать его силы.

– Когда у меня случается жар, я ем одну только уху да вареную речную рыбу. Это хорошо помогает, – заметил вернувшийся к столу хозяин.

Камердинер императора взглянул на него недовольно, даже зло:

– Тебя никто не спрашивает. Что это тебе взбрело в голову сравнивать свою похмельную лихорадку с недугом Его Величества? Вы, парни с кухни, воображаете, будто вам от каждого жаркого причитается кусочек.

Он повернулся к Сватеку.

– Ты, Сватек, был со мной в той комнате, где лежал император перед смертью, и должен знать. Помнишь тот день, когда Есениус пришел и раскричался, чтобы вымели прочь вредное зелье?

– Да, помню, как если бы это было вчера, – сообщил цирюльник. – Его Величество ни днем, ни ночью не находил сна, все время ворочался в постели и стонал. С позволения его милости обер-бургграфа я принес из аптечного огорода свежие листья паслена и белены и раскидал их по полу, поскольку известно, что производимый ими аромат кружит голову и наводит сон. Еще я положил на лоб Его Величеству платочек, смоченный кошачьей кровью, – это тоже усыпляет, и таким образом можно немного облегчить страдания больного. И в тот момент, когда дыхание Его Величества стало спокойнее и больше не слышно было хрипов и всхлипов, явился доктор Есениус...

– Да, – перебил его Червенка, – так оно и было. Врач открыл оба окна и закричал, что воздуха надо больше, а дурное зелье следует немедля вынести вон. Я хотел было возразить ему, но он как заорет: я, мол, должен молчать в тряпочку, ибо он и так знает все на свете! При этом он даже не захотел слушать, на что жалуется Его Величество. А жаловался он на жажду, жар, головные боли и боли в конечностях, дрожь, беспричинный страх, усталость от бессонницы и слабость. Потом он подошел к постели больного и велел Его Величеству подняться, но государь этого уже не мог. И тогда он осмелился...

Он смолк, на миг погрузившись в себя, а потом покачал головой, словно и сейчас не веря, что такое могло случиться наяву.

– Тогда Есениус осмелился, – продолжал он, – схватить моего всемилостивого государя за плечи и за голову и поднять его силой! Мой высочайший господин взглянул на него, вздохнул и с горечью в голосе произнес: "Помоги вам Бог, вы наложили на меня руки. Я бы хотел, чтобы вы избежали своей судьбы, но это случится непременно: когда-нибудь палач наложит на вас руки и поднимет вашу голову высоко над землей, и ты, Красноголовик, увидишь это..." Он всегда звал меня Красноголовиком, хотя мои волосы тогда уже были кладбищенского серого цвета.

И он пригладил свои пушистые седые волосы.

Некоторые из гостей придвинули свои стулья поближе к столу, чтобы лучше слышать, а один из них, сняв шляпу и поклонившись, задал вопрос, в тот момент вертевшийся у всех на языке:

– Если вы позволите, как принял господин Есениус пророчество Его Величества?

Старый камердинер бросил на него испытующий взгляд и, подумав, удостоил его ответом:

– Он коротко засмеялся, но было видно, что ему стало не по себе. Он сказал, что лихорадка вывела из равновесия жизненный дух в теле Его Величества. И что природа этой лихорадки темна и скрытна, и ей не следует противодействовать, а нужно употребить все старания на то, чтобы ускорить ее развитие и окончание. Сказав это, он вышел из комнаты, и лишь сегодня, на староградской Круглой площади, я, по милости Божией, увидел его вновь.

Он перекрестился, сделал глоток пива и положил на хлеб ломтик сыра с маленьким кусочком редьки.

– Это хорошая история. Скажу перед Богом и Его святыми, что такую историю не каждый день услышишь, – сказал себе Броуза, у которого при воспоминании об умершем господине покатились по щекам слезы; правда, ему было досадно, что люди в "Щуке" слушали рассказ, не предлагая ему поужинать. Он давно уже чувствовал голод, но сегодня ни один из гостей и не подумал поднести ему что-нибудь из того, что было на столах. От Червенки тоже ждать было нечего – он всю жизнь был скрягой и счетчиком пфеннигов. Хотя бы по редьке и сыру можно было судить, что он продолжает отказывать себе во вкусном кусочке.

– А вы, часом, не мастер слесарных работ, что держит мастерскую за церковью Мадонны Лорето? – спросил лютнист Каспарек человека, подошедшего к столу с вежливым "если позволите".

– Да, это я, Иржи Ярош, императорский придворный слесарь, к вашим услугам! Я тоже шел за гробом покойного государя Рудольфа вместе со стеклодувами, резчиками по дереву и камню, медальерами и паркетчиками -словом, со всеми, кому за их искусство была оказана честь и похвала Его Величества, но досталось очень мало денег.

– Так это вы, – уважительно продолжил лютнист, – тот человек, что изготовил прекрасную фигурную решетку, ограждающую каменную статую Иржи Подебрада в соборе святого Витта?

– Эх, вот какого короля нам бы надо теперь! – воскликнул один из сидящих за соседним столом. – Такого же чеха, как Иржи Подебрад, должны мы иметь во главе страны! Только тогда настанут лучшие времена.

Старый камердинер печально покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Не надейтесь на лучшие времена. Вы что, забыли, что Его Величество, мой всемилостивый государь, перед смертью проклял свой неверный город Прагу и призвал на него гнев Господень? А то, что Бог его услышал, показал сегодняшний день. О, Иезус Мария, сколько крови! Господи, будь милостив к бедным грешникам! Нет, лучшие дни для нас больше не настанут, и никогда мы не увидим богемского короля из чехов!

– Вот и я это всегда говорил, – обратился Броуза к слушателям и подчеркнул свои слова значительным кивком.

– О, Иезус, да замолчите вы оба! – раздался испуганный голос седельщика Вотрубы из дальнего угла столовой.

– Известно, – заметил кто-то с соседнего столика, – что покойный император не любил чехов, а больше уважал все итальянское или уж вовсе чужестранное.

– Будь даже это правда, что он проклял Прагу, – предположил другой, – так он сделал это в помрачении духа.

– Нет, говорю вам, он был в здравом рассудке, а кому же знать его лучше меня, столько раз пускавшего ему кровь из вен, – заявил цирюльник. -Я и сейчас вижу, как он стоит у окна и смотрит на город, и весь-то он бледный, дрожит, а на глазах у него слезы. Это было в тот день, когда протестантские представители сословий заблокировали его в замке. "Прага не подала мне никакой помощи, – сказал он пану Зденко фон Лобковицу, своему канцлеру, который пришел испросить у него отставки. – Она оставила меня в беде и ничего не сделала для меня. Да-да, ни одного коня они не оседлали для того, чтобы помочь мне". А потом мой царственный господин, обуреваемый гневом и печалью, так бросил об пол свою шляпу, что большой карбункул, которым крепилось на шляпе перо, отскочил и закатился неведомо куда, и сколько его ни искали потом, так и не смогли найти.

– Что это вы на меня смотрите? – взвился Броуза. – Если вы этим хотите сказать, что я нашел камень и тайком сбыл его, то это голимое вранье! Каждый знает, что многочисленные труды по должности, в которой я служил Его Величеству римскому императору, не оставляли мне времени заниматься такими пустяками, как поиски какого-то дурацкого камня!

И, разобидевшись на всех присутствующих, он сделал большой глоток из пивной кружки своего соседа Яроша.

– Кабы только нашему высочайшему господину, – взял слово лютнист Каспарек, – давали лучшие советы! Если бы он только осознавал опасность, не тратил времени зря и не завязывал слишком туго свой кошелек! Большая игра требует больших ставок. Имел бы я тогда доступ и возможность поговорить с моим всемилостивейшим господином, он наверняка открыл бы мне свои уши, ибо всегда глубоко чувствовал музыку. Но нет, я уже был в опале и не смел появляться на глаза императору – и все из-за Диоклетиана, будь он проклят!

– Да он и так проклят, твой Диоклетиан, чем ты и можешь утешиться, -сказал камердинер. – Он же был закоснелым язычником и к тому же преследовал святую церковь.

– Известно, что Его Величество был большим любителем древних римских монет, – объяснил цирюльник слесарю и остальным собравшимся вокруг стола. – Он составил из них прекрасную коллекцию и называл их не иначе как "мои языческие головки". Со всего света к нему ездили ученые и антиквары осматривать его собрание. Он не пренебрегал даже плохоньким медяком, а Каспарек взял да и поднес ему большую серебряную монету с портретом римского императора Диоклетиана...

– Это была редкая штука! – подхватил Каспарек – И Его Величество должен бы только радоваться ей, да, на мою беду, Диоклетиан в свое время отрекся от престола. Вот и пришла нашему царственному господину в голову фантастическая мысль, будто я подарил ему эту монету с целью склонить его поступить так же, как Диоклетиан. А значит, я служу его брату Матиасу Австрийскому!

– При каждом княжеском дворе живет демон, имя которому подозрительность, – заметил придворный слесарь, когда Каспарек умолк, сокрушенный своими горестными воспоминаниями.

– Да, это верно, но я все же надеялся на лучшую память о моей верной службе, – горько возразил Каспарек. – Я уже был в немилости у императора, когда вспыхнул мятеж в Новом Граде. Вы все вспомните, как мятежные протестантские сословия собрались и во главе с графом Шликом и паном Будовецом заняли новоградскую ратушу, как они выбрали доктора Есениуса верховным дефенсором(1), а Вацлав Кинский ходил по городу и говорил всем, кто хотел его слушать, что этот король не годится и что мы должны поставить другого. Кончилось тем, что в деревушке Либен пошли переговоры с герцогом Матиасом. Но дело Его Величества еще не было проиграно – в то время в Праге было полно уволенных и обиженных солдат; они шумели на улицах, искали дела и только и ждали, чтобы император принял их на службу. Если бы только мой высочайший господин не поскупился и запустил руку в свой кошелек, если бы сколотил войско...

– Если бы да кабы! – перебил его Червенка. – Денег-то ведь не было! Ни разу недостало денег на самые неотложные расходы. "Мой делатель золота умер, – жаловался император. – Он унес свою тайну в могилу, и мне из его золота не досталось и пол-унции".

– Кто же был столь несвоевременно умершим делателем золота у Его Величества? – поинтересовался слесарь.

– Об этом бы вам спросить, – отозвался Червенка, – у Филиппа Ланга, пока тот еще не ускользнул в преисподнюю с петлей на шее. Он был доверенным Его Величества в этом деле. Я же ничего не знаю.

– Его Величество держал в замке множество всяческих делателей золота и адептов тайной науки, но чего-нибудь путного не достиг ни один из них, -возразил лютнист императора. – Что же касается этого последнего золотоделателя, о котором столько болтали, так мне кажется, что его вовсе не было! Кто видел его в лицо? Никто! Это был только призрак, сотворенный фантазией нашего высочайшего господина, образ из его сновидений...

– Нет! – убежденно сказал Броуза. – Этот делатель золота не был ни призраком, ни сном. Я знаю, кто был делателем золота у императора. Да, знаю, и не смотрите на меня так. Я, Броуза, узнал этот секрет. И если бы я назвал вам его имя, вы все были бы страшно удивлены и уж немало покачали бы головами!

– Ты знаешь, кто это был? – спросил камердинер таким тоном, что можно было предположить, что и он знает эту тайну.

– Знаю, но об этом нельзя говорить, – ответил Броуза. – Я нередко ходил за Филиппом Лангом по пятам, а потому и знаю, куда он мотался и в каком доме просиживал целыми вечерами. И я в глаза говорил моему господину императору, что он держит этого золотоделателя на горе многим бедным людям и что это не по-христиански... Но мой господин сначала притворился, будто не понимает по-чешски. Когда же я не отступил от него и начал говорить с ним жестко, то он не прогневался, а принялся жаловаться на судьбу, – какой убогой, мол, стала его жизнь, и как тяжек груз на его плечах, и сколько людей он должен содержать, и что расходы на хозяйство не осилить без содействия этого делателя золота... А потом он заставил меня дать страшную клятву в том, что я, доколе Бог даст мне жизни, не выдам имя золотоделателя и ни одному человеку в мире не скажу о сути дела. Я до сего дня держу свое слово!

– Но теперь-то, через столько лет, оно уже не действует! – высказался цирюльник. – Уж нам-то, твоим старым друзьям, ты можешь сказать?

Броуза покачал головой.

– Дай-ка я попробую вытянуть это из него! – сказал придворный слесарь. – Я знаю, что для этого нужно сделать! И он обратился к Броузе.

– А что, кум, как вы насчет яичницы и салатика из зелени? Броуза молча покачал головой.

– Так, может быть, вы желаете чего-нибудь из жаркого или супов? Правда, это греховно дорого в наши дни, да и хозяин порядочный вор, но все-таки?

Броуза не отвечал.

– Ну же! Чего-нибудь мы все-таки хотим? – продолжал слесарный мастер. – Например, отличного жаркого из свинины? Со всем, что к нему полагается?

Броуза нерешительно взглянул на него.

– Свиного жаркого я бы охотно поел! – сказал он. – Не слишком жирного, но и не слишком постного... И к нему немного спаржи.

– Конечно, жаркое будет со спаржей, зеленью и кнедликом! – подтвердил придворный слесарь.

– Ясное небо! Везет же вам сегодня, пан Броуза! – воскликнул один из сидевших за соседним столиком.

Броуза вздохнул. Он выдержал короткую и жаркую борьбу с собою, но преодолел искушение.

– Нет! – сказал он решительно. – Я поклялся моему господину, покойному императору, и всемогущему Богу, и святой Марии, его всехвальной матери – и ради спасения моей души, на которое я очень надеюсь, в этой жизни уста мои будут закрыты. Но, может быть, пан Ярош...

Он немножко помедлил, как если бы вновь обдумывал предложение слесаря.

– Возможно, – продолжал он, – Бог допустит, чтобы мы с вами встретились на том свете. Тогда я сразу подойду к вам и там, наверху, расскажу то, чего нельзя рассказать здесь. Да будет на нас милость Господня! Аминь!

– Аминь! – повторил камердинер и перекрестился, и все остальные последовали его примеру. А на Броузу вновь накатил его старый дураческий стих; он решил, что пообещал Ярошу слишком много, и, чтобы потом не пожалеть об этом, поспешил исправить свою ошибку.

– Но не подумайте, – объяснил он придворному слесарю, – что вы узнаете все задаром. Нет, выкиньте это из головы, тайна везде имеет свою цену. Свиное жаркое с кнедликами и зеленью придется поставить и на том свете!

Он показал на небо и прикрыл глаза; образ небесного жаркого предстал перед ним во всем своем блеске, и сияние вечной радости отразилось на его плосконосом, остробородом и морщинистом лице.

(1)Defensor (лат.) – защитник, титул выборного главы протестантского самоуправления; ему подчинялись войско и гражданские учреждения.

XIII. НЕУГАСИМЫЙ ОГАРОК СВЕЧИ

Когда на Прагу опускались сумерки и становилось темно, Филипп Ланг приезжал в дом на площади Трех Колодцев. Там его уже ждал Мендл, доверенный приказчик и домашний слуга Мордехая Мейзла, который приветствовал его и провожал наверх – к своему хозяину.

С рассвета до заката дом был до отказа наполнен людьми. Купцы со всего света приезжали, чтобы встретиться с Мейзлом и предложить ему свой товар: бархат, шкурки соболей и куниц, позументы, золотые пуговицы и кольца, пряности из Восточной Азии, сахар, индиго и алоэ с островов Вест-Индии. Поседевшие за работой писцы целыми днями торчали за покрытыми бумагами столами и готовили к отправке письма, договоры и различные счета. Молодые люди из Вены, Амстердама, Гамбурга или Данцига приезжали изучать в доме Мордехая Мейзла торговое и банковское дело; они то бегали туда-сюда с перьями за ухом, то сидели, склонившись над документами, с которых снимали копии или делали выписки. В передних комнатах ждали чешские дворяне, пришедшие занять денег под векселя. Они жаловались друг другу на плохой урожай и на то, что за телят и овец сейчас ничего не выручишь – только и остается, что брать у евреев взаймы под проценты, а тем и любо, ведь проценты для жида – все равно что для честного христианина плуг и пашня... Вечно спешащие курьеры приносили письма с почтовой станции. Клерки наперебой требовали сургуч, бумагу и свежеочиненные перья. А во дворе, под аркадами, попивая пиво и вытянув усталые ноги, восседали вернувшиеся из многодневных поездок возчики. Они лениво наблюдали, как сгружаются с их подвод и исчезают в амбарах тяжелые ящики, упаковки и бочки. А между возчиками, грузчиками и лошадьми вертелся, тявкая, радостно повизгивая и ласкаясь к людям, маленький пудель Мордехая Мейзла.

Лишь к вечеру наступала тишина. Клерки, ученики и служители покидали дом, и только Мендл иногда, когда его помощь была нужна хозяину, оставался и ложился спать в чердачной каморке. Он остался и на этот раз, так как должен был прислуживать за столом Мейзлу и его гостю, Филиппу Лангу.

В тот день Мордехаи Мейзл просмотрел счета, поступившие от банкирской конторы Тассейра в Гамбурге, и продиктовал своему писцу несколько важных писем. Он принял императорского гофкамердинера(1), высокородного пана Яна Славского из Словицы, который просил его несколько отсрочить выплату займа в восемьсот гульденов золотом. Напоследок он выслушал сообщения своих агентов из Милана, Аугсбурга, Марселя и Нижнего Новгорода и – несколько раньше обычного – удалился в свои жилые комнаты.