355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лазарь Монах (Афанасьев) » Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни » Текст книги (страница 32)
Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:53

Текст книги "Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни"


Автор книги: Лазарь Монах (Афанасьев)


Жанр:

   

Религия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Это один из тех людей, который без Оптины не мыслил своей жизни… Он часто ходил на могилы к старцам. У него жизнь, конечно, была сокровенная, и это было естественно. Как настоящий монах, он многое скрывал… Он умел хранить уста. Празднословящим его или, тем более, злословящим или осуждающим никто никогда не видел… Он старался избавиться от всего, что мешает жизни духовной… Стремление к Богу – именно этим объяснялось его постоянное сильное желание очищения, потому что грех разделяет нас с Богом. Это дар видения греха, самый драгоценный дар, который прежде всего нам необходим… Он нес его в такой полноте, в какой я не видел у молодых ни у кого… Он верил Промыслу Божию непоколебимо и молился нашим старцам, а особенно близок был ему батюшка Амвросий, и совершенно явно, что он получал благодатную помощь и просвещение… Если возможно было ему как-то уединяться, скажем, на неделе, он всегда уединялся… Это может понять только человек, который живет внутренней жизнью, монах… Он был все время в состоянии покаяния и плача… Он шел этим единственным путем, о котором говорили святые Отцы, – трезвения и молитвенного покаяния и плача. В нем он все время пребывал. И когда терял его, то всегда старался восстановить. Он читал много, и по мере того как читал, находил ответы на свои вопросы. Конечно, не только святителя Игнатия. Епископ Игнатий действительно много дает, многие вещи разъясняет для монахов истинного делания нашего времени. Епископ Феофан универсален – он для всех, а вот для монахов, для людей монашеского устроения, прежде всего – святитель Игнатий и старцы. О. Василий выбрал верный курс изначально, поэтому он шел как корабль… Не было никаких перерывов – все постоянно. Он на подворье полную тяготу послушания нес, как там ни было трудно… Послушание он нес без всякого ропота».

Рассказчик – отец И. – хорошо знал о. Василия, насколько вообще можно знать монаха в его внутреннем облике. Он и о. Василий, по благословению, данному им, исповедовали друг друга. В его рассказе, как мы видим, духовный облик о. Василия не снижается в сравнении с приведенными выше выписками из «Отечника». То же и в рассказе о. М.: «Когда я вспоминал об о. Василии после его смерти, чаще всего мне приходило на ум слово – великодушие… Добродетель великодушия тождественна кротости. По св. Иоанну Лествичнику во втором, третьем и четвертом параграфах 24-го Слова – "кротость есть неизменное устроение ума, которое и в чести и в бесчестии пребывает одинаковым"; "кротость состоит в том, чтобы при оскорблениях от ближнего без смущения и искренно о нем молиться"; "кротость есть скала, возвышающаяся над морем раздражительности, о которую разбиваются все волны, к ней приражающиеся: а сама она не колеблется". Вот это, последнее, высказывание хорошо характеризует о. Василия. Он, как любой человек, любой монах, так или иначе участвовал в жизни братства и, вообще, в жизни мира сего, но его устроение было таково, что он до себя не допускал. Кротость и великодушие в мирском понимании отличаются от того, что мы прочитали у Лествичника. Он мог действительно покрыть то, что до него достигало. Он выслушивал, мог посочувствовать, но видно было, что он до себя этого не допускал, – поэтому мог сохранять свое устроение».

Может быть, не очень яркие примеры, но характерные, – когда о. Василий еще диаконом служил в Шамордине, он не сердился на старенькую монахиню, забывавшую поставить аналой для чтения Евангелия, а спокойно ставил сам. Потом, будучи уже иеромонахом, исполнял во время службы обязанности диакона, почему-то не пришедшего, а также зажигал вместо пономаря лампадки семисвечника. Не только спокойно, но и с любовью.

3

Еще один свидетель приводит характерные для о. Василия черты его облика – наружного и внутреннего (это о. И-н): «Я впервые увидел о. Василия, когда он был в канцелярии секретарем о. Евлогия (сейчас владыки). О. Василий тогда ходил в простой рубашке в мелкую клеточку. В нем было что-то необычное; хотелось его рассмотреть и понять – в чем изюминка. Он был рослый, богатырского телосложения, с правильными чертами лица… Его облик изумлял, – хотелось почувствовать такого человека. Он был настолько скромный, что было неудобно к нему подойти с праздными вопросами, хотя с другими разговор завязывался сам собой. Наверное, он тогда уже читал Иисусову молитву… и потому разговоров не было… Когда о. Василий стал монахом, иеромонахом, то стал еще больший интерес вызывать у меня… Из числа братии о. Василий особенно выделялся, – сосредоточенный, с молитвой, глаза в пол, собранный. Мне было интересно, соответствуют ли такие внешние монашеские манеры его внутреннему состоянию. Это не было позой, – я про себя отмечал, что действительно соответствовало… Он обычно сидел у себя в келлии, выходил только в храм и в трапезную; если к нему обращались с вопросами, он отвечал кратко и сразу шел в келлию. Я не видел его даже прогуливающимся».

О. Василий носил старую рясу, на которой были даже заплаты, – он сам и стирал ее. На ногах – кирзовые сапоги (с портянками, по-солдатски): это были его еще послушнические сапоги. Кто-то вспоминал: «Батюшку Василия было слышно издалека: когда он шел, то сапогами гремел». Попытки переобуть его во что-нибудь поудобнее не удавались. Так, до конца жизни он в этой кирзе и проходил: зимой и летом, в монастыре и в Москве на послушании; во время поездок в Троице-Сергиеву Лавру (он учился заочно в Московской Духовной семинарии).

Есть воспоминания и о том, как о. Василий постился. Это, конечно, отрывочные наблюдения, но уже и они весьма красноречивы. Случалось и так, как вспоминает тогдашний повар: «Придет, бывало, поздно, и спросит деликатно: "А супчику не осталось?" – "Нет, отец Василий, уж и кастрюли вымыли". – "А кипяточку не найдется?" – Хлебушек да кипяточек – вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий». Вот другое воспоминание: «Был Успенский пост 1991 года, когда о. Василий служил в Шамордине. Я тогда только поступила в монастырь, работала на послушании в трапезной и беспокоилась, что батюшка не обедал. Шел дождь. И где-то в три часа дня я увидела в окно, как о. Василий идет под дождем спокойным шагом с красной дароносицей на груди, прикрывая мантией Святые Дары. Он ходил в деревню Каменку причащать больного. Потом зашел в трапезную и, отказавшись от обеда, попросил немного кислых ягод. Принесла я из кладовки ягод, он поел их немного, а на ужин не приходил. На следующий день в обед он опять поел лишь немного ягод и опять не пришел на ужин. Лишь на третий день он съел с ягодами немного ржаного хлеба. Помню, я сильно удивилась такому воздержанию. Постом и так пища скудная, а он и этого не ест?» «У него, между прочим, – говорит о. М., – был прекрасный аппетит. Я с ним не сидел вместе за священническим столом, а отцы обращали внимание, что он старался есть овощи. К нему даже пододвигали тарелки с салатами. Не с его слов, а по моим наблюдениям, я замечал, что рыбу он ест неохотно… А другие мне говорили, что в отношении молочного то же… Он по Лествичнику жил: и то мог, и то».

Вспоминают, что о. Василий был чужд смиреннословия. «Характернейшая черта о. Василия – отсутствие разговоров о смирении.

И он даже это слово в наставлениях умудрялся обходить. И ни о каком смиреннословии никогда не могло быть и речи. Он хранился от этого. И на исповеди, и при советах он говорил, что о смирении мы говорить вообще не можем» (о. М).

Вот еще некоторые штрихи из воспоминаний об о. Василии. «Когда о. Василий выходил из алтаря, когда заходил в храм, он никогда глаз не поднимал» (м. Ф.). «О. Василий не желал общений. Он убегал в келлию свою» (она же). «Он нам говорил: "Нужно понять, что монашество заключается не в одежде, даже не в правиле, которое мы никогда не будем исполнять, а в покорности воле Божией"» (м. Л.). «О. Василий был человек очень большой воли. Мне кажется, что он никогда в жизни не опускал свое молитвенное правило, – говорит о. Ф. – Помню, во время поездки в Архангельскую область мы с ним так уставали порой, что я думал: "Какое тут правило читать? Только бы рухнуть". А он качался, но все равно читал правило… Полунощницу читал каждый день, повечерие все вычитает… Мы уже на ногах не держимся, не стоим, падаем, а он все стоит, читает». «Несмотря на свой строгий и иногда даже неприступный вид, о. Василий не производил на меня лично впечатления какого-то гордеца, холодного и нелюдимого человека. Ну, может быть, это потому, что я с ним пообщалась, почувствовала его неравнодушное сердце. А так, я знаю, что некоторые говорили о нем, что это гордец. Мне это непонятно. Просто он был человек с глубоко сокровенной внутренней жизнью. Мне кажется, это было видно с первого взгляда» (Е.).

Будучи иеромонахом, о. Василий продолжает делать записи в своем дневнике, которые, как и все, сюда занесенное, все более рельефно рисуют его духовный облик. После 2 июля 1991 года он не выставлял дат, писал подряд… Вот некоторые отрывки: «Богатство монаха – утешение, находимое в плаче, и радость от веры, воссиявающая в тайниках ума». «Жизнь – т. е. все и вся – это милость Божия, кротость Его и смирение. Это все для нас, ради нас». «Трудная, но высокая задача христианина – сохранить в себе великое счастье незлобия и любви». «Если взыщем Бога, то Он явится нам, – и если будем удерживать Его в себе, то Он пребудет с нами. Арсений Великий». «Евангелие – это уста Христовы. Каждое слово Спасителя – это слово любви, смирения, кротости. Этот дух смирения, которым говорит с нами Спаситель, не часто является нам, потому и Евангелие иногда непонятно, иногда не трогает нас. Но…

Постигается, открывается дух Евангелия крестом Христовым. Если увидим, что где бы ни находился Христос, что бы Он ни говорил, Он говорит это со креста, – тогда открывается нам дух Евангелия. Дух смирения, кротости, бесконечной любви Господа к нам грешным». «Грех – разлучение с Богом».

«Сердце обнищавшее, лишенное благодати, а значит, и силы, подвластно телу и исполняет его хотения и желания». «Укрепить свое сердце, наполнить его благодатью и одолеть, подчинить тело сердечным стремлениям и намерениям – вот задача. Поставить сердце во главу, сделать его владыкою своего существа и отдать его в подчинение Христу за ту милость и ту благодать, которою Господь и укрепил и обновил это сердце». «Через вхождение, погружение ума, соединенного с чувством, в слово молитвы, входим в Царство Небесное, которое внутри нас. Там Царство Духа, там дом наш родной, в который вселяется смиренная и умиленная душа, дивясь непрестанно милости Божией, покрывающей ее нищету и греховность».

«Всюду труд, всюду терпение, всюду тягота жизни. Но в одном случае помогает Господь, а в другом отступает. В одном случае иго Господне, в другом – иго диавола. Господь не отнял окончательного наказания за грех – тягота жизни осталась, но жизнь преобразилась в Духе. Дух этот дается несущим иго Христово, выбирающим исполнение заповедей Божиих, а не служение плоти и крови. Господи, даждь мне силу избирать во всем иго Твое благое!»

«Как пленник связан веревками и лишен свободы действия, так падший человеческий ум связан мыслями лживыми, неправыми, и так связано человеческое сердце желаниями похотными, нечистыми, страстными.

И как пленники бывают с различною степенью свободы действия: один заключен в оковы, другой в темницу, третий в стены тюрьмы, так и человеческое сердце и ум бывают с разною степенью истинности в мыслях и чувствах. Но пленник остается пленником, в каком из видов заключения он бы ни находился, – так и падшие ум и сердце остаются падшими, т. е. неистинными, о чем бы они ни составляли свое мнение в мыслях и чувствах. Поэтому Господь говорит: "Познаете истину, и истина сделает вас свободными" (Ин. 8, 32), а святый Апостол – "Где дух Господень, там свобода" (2 Кор. 3, 17)». "Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я, Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй!"». Последняя запись дает ключ к пониманию о. Василия как духовника. Почти на последней странице дневника он пишет еще следующее: «Возлюбить ближнего как самого себя, молиться за него, как за самого себя, тем самым увидев, что грехи ближнего – это твои грехи; сойти во ад с этими грехами ради спасения ближнего своего». Он часто исповедовал в храме. Сначала к нему подходили с некоторым недоверием и немногие, но со временем – да и очень быстро – все изменилось: к нему, когда он исповедовал, стали выстраиваться длинные очереди.

Паломница Е., тогда еще далекая от Церкви, приехала в Оптину Вот ее впечатления, очень непосредственные, от отца Василия: «Придя в храм, я увидела две очереди, одну очень длинную, другую поменьше. Люди стояли на исповедь… И тут я обратила внимание, что в углу (там, где сейчас Распятие) исповедует тот самый, первый увиденный мною монах. И очереди к нему совсем никакой нет, а исповедуется всего один какой-то человек… Я сначала было подумала, что к этому священнику не пойду, т. к. он еще молод, а мне хотелось поговорить с кем-нибудь постарше, а, следовательно, как я считала, поумнее… Выглядел он, конечно, очень внушительно: огромный рост, крупные, четкие, строгие черты лица. Кроме того, я обратила внимание, что он слушал исповедь с закрытыми глазами, как бы отрешенно. Словом, вид у него был неприступный… Идти или нет? Деваться некуда – надо идти…

В том, что именно мне надо сказать, я так и не смогла разобраться. Поэтому просто сказала, что никогда в жизни не исповедовалась и не знаю, как это делается. Тогда о. Василий стал задавать мне вопросы. Я отвечала на них с некоторым даже самодовольством – ничем особенным не согрешила. Но когда дело дошло до исповедания веры и выяснилось, что я верю в переселение душ, не считаю Иисуса Христа истинным Богом, не соблюдаю постов и вообще считаю, что Православие слишком уж устарело, оно только для старух, он буквально схватился за голову, т. е. встал, обхватив голову ладонями, а локтями упершись в аналой, и тяжело вздохнул. Меня поразило сразу, в этот же момент, что он вздохнул так, как будто очень переживает за меня и сожалеет о моем заблуждении, от всего сердца сожалеет… И стал говорить: "Мы придумываем себе сладкие сказки, чтобы облегчить себе жизнь" (дальше я, к сожалению, не помню дословно), – которые мешают нам принимать жизнь такой, какая она есть… Может быть, не помню потому, что никаких ярких, запоминающихся фраз он не говорил, слова у него были очень простые, кроме того, я тогда вообще не могла вместить в себя ничего по-настоящему духовного. Т. е. не слова по-настоящему меня затронули. Сначала вот этот его тяжкий вздох обо мне резанул прямо по сердцу. А немного погодя пришло сознание того, что главное – то, что он так со мной говорил, так держал себя, как человек, который знает Истину. Глубокий, серьезный, умный и явно образованный человек, которому невозможно не поверить. О. Василий так и остался для меня человеком, благодаря которому я поняла, что Истина есть и что она именно здесь, в Православной Церкви». А вот говорит об о. Василии как о духовнике иеромонах о. М.: «Отец Василий был хорошим духовником. И именно в этом, в первую очередь, его ценность, может быть, и перед Богом, и пред людьми… Его внутренний облик, понимание Священного Писания и способность донести дух Священного Писания, любовь к Священному Писанию, любовь к богослужению[11]11
  Он тщательно готовился к службам, особенно тем, которые совершаются редко (напр., Преждеосвященная Великим постом), брал книги, читал, обдумывал. Еще черта – очень любил слушать чтение Псалтири в храме, слушал внимательно. – Сост.


[Закрыть]
и, как плод всего этого, конечно, духовничество. Я считаю, что в о. Василии мы потеряли, в первую очередь, выдающегося духовника».

Характерен рассказ художницы И. П., которая вспоминает о своей первой исповеди в Оптиной Пустыни и именно у о. Василия (это было в 1992 году): «Я лишь недавно крестилась, – пишет она, – а на исповедь пошла к ближайшему аналою, даже не зная еще, что мне дано было исповедаться у о. Василия. Исповедоваться я тогда совсем не умела, но, помню, вдруг заплакала, когда о. Василий накрыл меня епитрахилью, читая разрешительную молитву. Не знаю, как это выразить, но я чувствовала такую любовь и сострадание о. Василия, что слезы лились сами собой от ощутимого милосердия Божия».

Во время Херувимской песни, как вспоминает Е., – «он прекратил исповедь, отвернулся к стене и встал, прижавшись лбом к древку прикрепленной к стене хоругви».

Однажды приехала навестить своего бывшего ученика преподавательница литературы Н. Д. С. «Помню, – пишет она, – я впервые приехала в Оптину Пустынь, и мы сидели с о. Василием на лавочке под липами. Я была без платка и с колбасой в сумке в качестве гостинца. Но я ехала не к монаху, а к своему ученику, беспокоясь за его участь и еще не догадываясь в ту пору, что приехала к своему духовному отцу. А потом была переписка и еще встречи… Господь дал мне ученика, ставшего моим учителем на пути к Богу… Помню свою первую исповедь у о. Василия и чувство неловкости, что я, учительница, должна исповедовать грехи своему ученику. И вдруг о. Василий так искренно и просто сказал об этой неловкости, добавив еще что-то, что я почувствовала себя отроковицей, стоящей даже не перед аналоем, но перед Отцом Небесным, Которому можно открыть все».

Оптинский рабочий Н. И. рассказывает: «Случилось в моей жизни такое страшное искушение, что я решил повеситься. Шел на работу в Оптину лесом и всю дорогу плакал. Иеродиакон В., узнав, что со мной, сказал: "Тебе надо немедленно идти к о. Василию". И тут же повел меня к нему в келлию. О. Василий стирал тогда в келлии свой подрясник и был одет no-домашнему в старенькие джинсы с заплатами на коленях и мохеровый свитер, уж до того выношенный, что светился весь. Знал я о. Василия уже несколько лет и, честно сказать, не понимал – то ли он хмурый, то ли строгий? А тут он просиял такой улыбкой, что у меня вдруг растаяла душа. Говорили минут 10–15. Помню, о. Василий сказал: "Если можешь – прости, а не можешь – уйди". Помолился еще. Вышел я от него в такой радости, что стою и смеюсь! Скажи мне кто-нибудь 10 минут назад, что я буду смеяться и радоваться жизни, я бы не поверил. А тут радуюсь батюшке: родного человека повстречал… Стал я после этого ходить на исповедь к о. Василию».

Настоятель Козельского Никольского храма протоиерей Валерий рассказал следующий поразительный случай: «У прихожанки нашего храма Н. В. умирал муж, и она попросила меня причастить его на дому. К сожалению, предсмертная болезнь осложнилась беснованием – больной гавкал, отвергая причастие. Я не решился причащать его, посоветовав обратиться в Оптину Пустынь. Оттуда причащать умирающего послали иеромонаха Василия. По словам Н. В., больной сперва с лаем набросился на батюшку, а потом стал от него уползать. И все-таки о. Василий сумел исповедовать и причастить его. После причастия муж Н. В. затих и пришел в себя… Кстати, это был не единственный случай, когда о. Василию удавалось причастить тех тяжко болящих людей, которые никак не могли причаститься из-за беснования перед Чашей».

Иконописец П. Б. рассказал о. Василию о свалившихся на него «невероятных искушениях» и задал вопрос: «Отец, скажи, откуда столько ненависти и необъяснимой злобы?» – «О. Василий, – рассказывает он, – был спокоен и ответил по-монашески, из святых Отцов: "Ну, ты же знаешь, что сказано: каждый, любящий Бога, должен лично встретиться с духами зла. И это сказано не про святых, а про обыкновенных людей вроде нас с тобой". Тут я успокоился, не запомнив, в точности, что о. Василий сказал дальше, но запомнил поразившую меня мысль. О. Василий сделал жест рукой, означающий движение по восходящей, и сказал кратко то, что я могу передать так: каждый любящий Бога должен лично встретиться с духами зла. И чем больше любовь, тем яростней брань, пока уже на высшей точке этой нарастающей брани на бой с человеком, любящим Бога, не выйдет главный дух ада – сатана».

Иногда из Оптиной и из Шамордина, когда там служил, о. Василий ходил на исполнение треб в окрестные деревни. Об одном таком случае рассказал рабочий С. С: «Однажды в Оптиной Пустыни узнали, что в одной из дальних деревень лежит в одиночестве в избе парализованная православная подвижница. Иногда к ней заходили соседи, приносили еду или топили зимою печь. Но большей частью она лежала одна – порой в нетопленной избе. Чем она питалась, никто не знал, но рассказывали, что она всегда в радости, всегда молится и славит Христа. Когда же болящую спросили, чем ей помочь, она попросила одного – причастить ее. Узнав об этом, о. Василий тут же вызвался поехать к ней и взял меня с собой. Помню, вошли мы в избу и увидели живые мощи. А подвижница воссияла при виде о. Василия и запела: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!" Она пела ему Пасху, возможно, провидя, что на Пасху батюшку убьют. Потом о. Василий стал ее исповедовать, а я вышел из избы. Но помню, в каком потрясении был батюшка от этой встречи, и на обратном пути все повторял: "Какая вера! Куда нам до нее?"» О. Василий первым стал ездить в тюрьму калужского города Сухиничи. Там неподалеку от новой тюрьмы была старая, бывший дом купца Смольянинова, где много оптинцев перебывали в годы гонений и откуда уходили потом по этапу в далекие северные лагеря… «Приезжали мы в тюрьму сразу после обеда, – вспоминал о. Ф., – а уезжали в два часа ночи или же ночевали в тюрьме. Вся тюрьма уже, помню, спит, а у о. Василия все очередь на исповедь, и разговаривал он с каждым подолгу. Запомнился такой случай. Храма в тюрьме тогда еще не было – его построили сами заключенные после убийства о. Василия. А в ту пору крестить приходилось в бане. И вот пришли креститься 39 человек, а сороковой был, на их языке, «авторитет», – богохульник был страшный, рассказывали, и пришел вместе со всеми в баню поерничать и позабавиться. Перед Крещением о. Василий сказал проповедь. Этот человек очень серьезно слушал ее, а потом попросил: "Батюшка, а мне можно креститься?" И стал спешно раздеваться. После Крещения этот человек подошел к о. Василию и говорит: "Батюшка, я хочу покаяться в моих грехах. Можно мне исповедаться?" Исповедовал его тогда о. Василий часа два. А на прощанье он попросил о. Василия дать ему почитать что-нибудь о Боге. По-моему, о. Василий дал ему книгу "Отец Арсений"».

Ездили оптинцы и в город Ерцево Архангельской области, где они освятили молитвенный дом и крестили людей по двадцать человек в день. Жительница этого города Т. Ф. Ц. пишет: «Крестил меня о. Филарет, а перед Крещением исповедовал о. Василий. После исповеди он принес Евангелие и сказал: "Читай!" Я так и сделала. И вот после Крещения все ушли из церкви, а я стою и не могу с места сойти. Какая же духовная сила была у о. Василия! Словами не выскажешь, но Крещение изменило меня и всю мою жизнь. Я не стала есть мясо, строго соблюдаю посты. Каждый день читаю утренние и вечерние молитвы, Евангелие, кафизмы, акафист на каждый день».

Легок был на подъем о. Василий, когда просили его поехать для исповеди и причастия. Игумен П. вспоминает: «Однажды в два часа ночи позвонили из больницы, сказав, что умирает православный человек и надо прислать священника. Я знал, что о. Василий перегружен уже до предела. Но кого послать? Этот стар, тот болен… И я постучался в келлию о. Василия. Вот что меня поразило тогда – он будто ждал моего прихода, был одет и мгновенно поехал в больницу. Причастить больного не удалось, так как он уже был без сознания, но всю ночь до последней минуты рядом с ним был и молился о. Василий».

Не всегда и не сразу отзывался о. Василий на стук в дверь своей келлии. О. М. вспоминает, как однажды часов в 8 вечера несколько братии пришли к нему с «важнейшим» вопросом. Стучали долго и усердно. Вышел о. Амвросий (сосед). Потом еще и он долго стучал к о. Василию. О. Василий вышел недовольный, но принял большое участие – проблема была общей болью.

О. Василий любил свою мать, Анну Михайловну, но и для нее не нарушал монашеского жития. Он заезжал к ней на краткое время, – повидаться, что-нибудь взять. Чаще всего это было во время поездок о. Василия в Троице-Сергиеву Лавру для сдачи экзаменов в семинарии или во время несения послушания на московском подворье Оптиной Пустыни. Настоятель подворья в Москве о. Феофилакт говорит: «У о. Василия было много друзей и родных в Москве, но я не благословлял его звонить кому-то. Да и сам он уклонялся от общения с миром. Он был истинный монах и даже в Москве жил будто в затворе, зная одну дорогу: келлия и храм». Отец П. рассказывал: «После рукоположения во иеромонаха я служил сорок Литургий с о. Василием на московском подворье и жил с ним в одной келлии. Нагрузка, помню, была огромная. Исповеди шли до одиннадцати вечера и позже. И когда к полуночи уже без сил мы возвращались в келлию, то очень хотелось отдохнуть. Присядем на минутку, а о. Василий уже поднимается, спрашивая: "Ну что, на правило?" Спрашивал он это мельком, никому ничего не навязывая, и тут же уходил молиться. После правила он где-то до двух ночи читал молитвы, готовясь к службе, а в четыре утра просыпался, снова вставал на молитву. Запомнилось, как необыкновенно тщательно он готовился к службе и как благоговейно, с любовью служил». Отец П. вспоминает, что перед совершением таинства Крещения о. Василий всегда говорил новую проповедь, – «у него не было дежурной «заготовки» на все случаи… Он говорил, как хотела сказать его душа в этот час и этим конкретным людям».

Служа на подворье летом, о. Василий не позволял себе никакого облегчения в одежде и ходил всегда в рясе. О. М. со слов прихожанина подворья А. передает очень выразительный случай. «Священники жили на квартире где-то неподалеку от храма. И приходилось на службу ходить летом мимо пруда. А на пруду были женщины неодетые. Можно себе представить, что перед служением Литургии это было большим искушением. И вот А рассказывает, что о. Василий идет по направлению к храму. А около пруда стоят женщины и даже указывают на монаха, который в такую жару идет во всем черном. Словом, непристойно себя ведут. До какого-то расстояния о. Василий доходит и делает такое движение, закрывая лицо мантией как большим щитом, и, не опуская его, проходит мимо женщин и заходит в храм. А. говорит, что он был совершенно поражен этим жестом. В нем выразилось устроение о. Василия».

Иконописец В. А. вспоминает: «Помню, когда о. Василий служил на подворье в Москве, мы поехали с ним освящать квартиру моих родителей. Жара была градусов тридцать, а о. Василий был в шерстяной рясе, кирзовых сапогах и нес большую сумку. Я спешила, а он попросил меня идти помедленней, сказав, что после службы ноги болят. Как раз перед этим он ездил отпевать одну старушку, уже так разложившуюся на жаре, что все избегали подходить к гробу. И вот идем мы с батюшкой по жаре, а навстречу четыре милиционера. И вдруг они разом, как по команде, отдали батюшке честь. О. Василий удивился: "С чего это попу честь отдают?" А поразмыслив, сказал: "Они люди служивые. Кому, как не им, понять попов? Ведь простому человеку не прикажешь пробыть на жаре с четырехдневным разлагающимся трупом"… Чин освящения квартиры о. Василий совершал так вдохновенно, что от его пения, казалось, содрогались все пять этажей нашей «хрущобы». После молебна он окропил квартиру святой водой и, остановившись перед чуланом в коридоре, сказал как бы в шутку, что бесы любят прятаться по темным углам. Мы открыли чулан, о. Василий покропил темные углы, а потом вышел на лестничную площадку и окропил всю лестницу».

На Оптинском подворье в Москве прихожане охотно исповедовались у о. Василия, со временем все длиннее становились очереди к нему. Нередко бывало, что, окруженный прихожанами после службы, он беседовал с ними. Каких только вопросов ему ни задавали. Кто-то спросил: «Батюшка, а у вас есть какое-нибудь самое заветное желание?» Он ответил: «Да. Я хотел бы умереть на Пасху под звон колоколов».

Все, кто слышал проповеди о. Василия, говорят, что он был одним из лучших проповедников Оптиной Пустыни. Этому свидетельств немало. «Удивительны были проповеди о. Василия, – вспоминает Е. – Не сомневаюсь (и мне это известно из воспоминаний о нем), что он старался тщательно готовиться к проповеди, а это само по себе подразумевает, что он говорил в основном не "от себя". Но когда проповедь произносилась, эта подготовка была незаметна. Конечно, он ссылался на Священное Писание, на св. Отцов, приводил какие-то их высказывания. Но впечатление было такое, что то, о чем он говорит, он пережил лично, прочувствовал в своем сердце и теперь стремится поделиться этим с нами. И, видимо, это так и было. Из проповедей о. Василия, слышанных мною, более всего запомнилась мне проповедь на евангельское чтение о гадаринском бесноватом.

Отец М. говорил о том, что у о. Василия был дар передавать словесно какой-то текст… Я замечала, что он мог так пересказать прочитанное на Литургии Евангелие, что все события священной истории для слушающих оживали. Видимо, тут дело было не только в его даре рассказчика. Мне кажется, что это передавалась слушающим и внимающим ему его живая вера. И не внимать его словам, и не верить ему было невозможно…

Речь у него была, как удачно выразился о. М., полуславянской, причем заметно было, что она была для него естественной, может быть, даже его обычной разговорной речью, только слегка «приглаженной». Это была речь глубоко церковного человека. Но главное, что заставляло меня отдать ему предпочтение, было то, что при всем том это была речь современного человека, который к современным же людям и обращается. То есть мало того, что в ней не было каких-то чрезмерно книжных оборотов, нагромождений эпитетов, важнее всего то, что примеры, которые он приводил, он умел направить точно в цель – какую-нибудь нашу, нынешнюю язву, язву современного человека. Ему удавалось все это осмыслить и преподнести так, что я, например, всегда со стыдом узнавала себя, свой грех, свою страсть, свою немощь…

На Литургии читалось Евангелие о гадаринском бесноватом. И вот после запричастного выходит о. Василий и начинает толковать прочитанное Евангелие… И я ушам своим не верю. Что же я слышу? О. Василий говорит, что свиньи – это наши страсти, которые мы холим и лелеем. И вот нас постигает какое-то бедствие, тягота, как тех жителей гадаринских, которые были в страхе от того бесноватого. Мы просим у Господа помощи, избавления от бедствия, и Господь подает нам Свою милость и помощь. А что же мы? А мы, лишь только буря миновала, успокаиваемся и видим, что Господь ждет от нас преданности Ему, благодарности и жертвы – отказа от служения собственным свиньям-страстям. Но жертвовать мы ничем не хотим! Нам становится жалко наших свиней и страшно – а что же будет дальше, чего еще попросит у нас Господь? От чего еще надо будет во имя Его отказаться? И мы, подобно тем гадаринским жителям, начинаем малодушно умолять Господа, чтобы Он отошел от нас: "Господи, только не сейчас!"…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю