Текст книги "Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни"

Автор книги: Лазарь Монах (Афанасьев)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

На просьбу игуменьи Николаи пожить у них в монастыре матушка Сепфора сказала: «Я потом у вас поживу». После отъезда игуменьи о. Михаил спросил матушку согласится ли она пожить в Малоярославце с сестрами, и она ответила: «Я домой поеду!» – «Я смутился ее ответом, – рассказывает о. Михаил, – потому как она Киреевск никогда не называла «домом»… Я подумал, что матушка на нас обиделась и собирается насовсем от нас уехать».

В другой раз в те же дни матушка Сепфора попросила о. Михаила после ее смерти похоронить ее возле Никольского придела храма Спаса Нерукотворенного. О. Михаил все еще не понимал, что она говорит о скорой своей кончине. Тогда она при разговоре с ним сняла с себя схиму и, подавая ему, сказала: «Возьми ее себе». Затем предложила ему свой посошок «Я куда-то должен был ехать, – говорит о. Михаил, – и не мог это все взять. Тогда она сказала: "Ну ладно… потом возьмешь"». И трижды его благословила, тогда как всегда благословляла один раз. Матушка раздавала свои вещи: платки, иконы – что кому…

12 мая 1997 года, на следующий день после разговора с о. Михаилом, матушка Сепфора почувствовала себя плохо. Новая ее келейница мать Мелетина известила его об этом. «Когда я пришел, – рассказывает о. Михаил, – матушка сидела согбенно и тяжело дышала. Мы ее уложили… У нее была парализована правая сторона. Я понял, что это к смерти и что вчерашний разговор был не простой, а прощальный».

Были извещены оптинские батюшки. Они совершили над матушкой Сепфорой соборование. Ей стало полегче, но ненадолго. На следующий день у матушки отнялась и левая сторона. Священники по очереди читали канон на исход души. «И вот, когда я в очередной раз начал читать, – говорит о. Михаил, – то, помню, читал пятидесятый псалом, читал медленно, и при последних словах его ("тогда возложат на олтарь Твой тельцы") матушка вздохнула и упокоилась. Было без двадцати минут восемь часов вечера».

Похоронили ее там, где она и завещала, – возле алтаря Никольского придела, рядом с братской могилой оптинцев-новомучеников. Отпевал матушку схимонахиню Сепфору целый собор оптинской братии во главе с отцом Илием, который при жизни ее нередко бывал у нее для духовной беседы. В это время яблони цвели. Порывом ветра вдруг нанесло множество благоуханных лепестков, которые, как снегом, осыпали гроб и все вокруг… Храм был так переполнен, что отпевание совершали на улице, – вокруг теснились оптинцы, шамординские сестры, паломники (всего более трехсот человек).

Игуменья Николая тоже была здесь. Она с сестрами хлопотала о поминальной трапезе. «Хотя батюшка сказал вначале о двадцати человеках, – рассказывает она, – потом о сорока, но там были все шестьдесят, и всем всего хватило… Я тогда была после болезни тяжелой, но Господь дал столько силы, что весь день на ногах, не спав ночь… Откуда? – По матушкиным молитвам!»

Двух лет не прожила матушка Сепфора в Клыкове, кажется, – это очень недолгое время, но, судя по плодам, то есть по всему, что Господь совершил здесь по ее молитвам, – не на краткий миг и не бесследно промелькнула она здесь. Сколько людей – иноков и мирян – светом истинной веры напитались возле нее! Сколько их по молитвам ее вышли на тернистую дорогу вечного спасения и души свои повергли к ногам Господа!

Из многочисленных рассказов о посмертных явлениях схимонахини Сепфоры разным людям (не только ее духовным чадам) остановимся пока лишь на двух. Дочь матушки Лидия Дмитриевна однажды читала утреннее правило у себя в московской квартире. Вдруг в открытую форточку влетела маленькая птичка и села на одну из икон в красном углу – прямо перед молящейся… «Мама! Да ведь это же ты!» – воскликнула она в изумлении (вспомним, что по-древнееврейски Сепфора означает «птичка»). Не прошло и часа, как ей вручили телеграмму о кончине матери.

Вот еще удивительный рассказ о девочке четырех лет, которую хорошо знают в Оптиной, – она обладает необыкновенными духовными дарами. О том, что произошло однажды после кончины матушки Сепфоры, рассказала мать этого чудесного младенца. В их доме находились тогда несколько человек, слушавших чтение статьи из православной газеты о посещении паломниками Клыкова и келлии покойной схимницы. Девочка подошла и стала слушать это чтение с большим вниманием, а потом сказала: «Мама! Я Господа и Божию Матерь видела! За мной много Ангелов прилетело…

Там схимонахиня Сепфора… Я поднялась по облачкам и на одном облачке немножко поспала… Впереди шло много Ангелов… Рядом монахини и святые… Там красота такая! Розочки, травка, цветочки, ягодки красненькие. Олень… Рай большой, высокий… Меня встретили старцы, мученица Зинаида, схимонахиня Сепфора. Все в белом… Там – радость! Мне все сказали: "Молись!" Схимонахиня Сепфора там молодая и красивая».

Не можем не поверить этому младенцу! На него с любовью смотрит Господь наш Иисус Христос, Спаситель наш, держа благословляющую десницу на его головке.

«ТЕЧЕНИЕ СКОНЧАХ, ВЕРУ СОБЛЮДОХ…»
Оптинские новомученики Иеромонах Василий

1

Отцом Василием 15 ноября 1989 года написано: «При брезе стану, Господи, и восплачу яко зрю Тя по иную страну вод непроходимых; обрати очи Твои, Спасе мой, и помилуй мя». Он был еще послушником, Игорем Росляковым, – менее чем через два месяца состоится постриг его в рясофор с именем Василия, в честь святителя Василия Великого. Мы еще не раз обратимся к тем поэтическим церковнославянским текстам, которые начал писать Игорь незадолго до поступления в Оптину Пустынь. А этот краткий, преисполненный глубокого духовного смысла текст мы привели здесь недаром. Едва уверовав, Игорь с редким самоотвержением потянулся к Господу – всю свою недолгую жизнь после этого он учился идти по «водам непроходимым». Помогало ему в этом покаяние – «плач», одно из существеннейших дел христианина, особенно монаха.

Игорь Иванович Росляков (так звали о. Василия в миру) родился 23 декабря I960 года. Отец его, Иван Федорович, родившийся в 1917 году был воспитанником детского дома, не помнившим своих родителей. Он был простой труженик, рабочий, во время Великой Отечественной войны – моряк. Это был честный и прямодушный человек, не чуждый веры в Бога. Умер он в 1979 году когда Игорь заканчивал учение в школе. Мать Игоря, Анна Михайловна, много лет работала ткачихой на фабрике. Потом вышла на пенсию. Родители Игоря в церкви бывали редко, но сына своего крестили вскоре после его рождения.

Семья жила в Кузьминках. Этот пригород не так давно вошел в черту Москвы. Здесь сохранилось много зелени – остатки рощ и садов. Дом, где находилась квартира Росляковых, стоял в непосредственной близости к лесу, к посадкам, окружающим старинный Кузьминский парк, бывшее имение князей Голицыных. Здесь – сохранившийся флигель дворца, художественное чугунное литье оград, проточные пруды, некогда искусно насаженные аллеи английского стиля… Многие известнейшие деятели русской культуры XVIII и XIX веков бывали тут на балах, плавали на лодках при звуках музыки, громе и блеске фейерверков – историк Карамзин, поэт Жуковский… У входа в парк – церковь Влахернской иконы Божией Матери, реставрация которой началась в 1992 году. Не здесь ли совершала прогулки с малышом Игорем Анна Михайловна Рослякова? В парке много цветов, птиц… Благорастворенный воздух.

Учился Игорь в школе № 466, неподалеку от дома. Характер у него был самостоятельный, твердый и ровный. Школьные науки давались ему легко. С третьего класса начал он заниматься в секции водного поло и скоро стал участвовать в соревнованиях. Классный руководитель, преподавательница литературы, вспоминает: «Это был человек одаренный и отмеченный свыше. Ему рано стали знакомы понятия «долг» и «надо». Уже с третьего класса жизнь отрока была расписана по минутам… Он отсутствовал в школе порой по двадцать дней, уезжая на международные или союзные соревнования… А по возвращении выяснялось, что он уже прошел самостоятельно учебный материал и готов сдать сочинения и зачеты. Это вызывало уважение учителей и «впечатляло» одноклассников».

К 9-му классу Игорь уже мастер спорта международного класса, член сборной команды СССР по водному поло. О нем иногда писали в газетах. Но он чувствовал, что не спорт его призвание. В нем возгоралась вера в Бога. Внутренняя его жизнь была для посторонних закрыта, но близкие к нему люди кое-что замечали, впрочем – не умея понять и оценить этого по-настоящему. Внешне жизнь его протекала следующим образом. После школы он около года работал на автомобильном заводе, потом поступил на факультет журналистики МГУ и, почти одновременно, в Институт физкультуры имени Лесгафта. Тянуть два «высших» было нелегко, но в 1985 году окончил он и то, и другое.

Он состоял в команде МГУ по водному поло и со временем всех ее членов привел к Богу Один из них вспоминает, что объездивший много стран Игорь вдруг попал в категорию «невыездных»… Начальство заметило, что он посещает церковь. «Когда, – вспоминает О. К., – уже после гибели отца Василия я со всей моей семьей и еще одним членом нашей команды крестился в Оптиной Пустыни и начал соблюдать посты, то впервые понял, как непросто поститься, даже если сидишь дома… А каково поститься на ответственных выездных турнирах, где спортсменов кормят в основном мясом, ибо спорт отнимает много сил? А ведь Игорь Великим постом даже рыбы не ел… Мы боялись проиграть, если он ослабеет из-за поста. Помню, сидим мы с ним однажды Великим постом на бортике бассейна в Сухуми, и он говорит: «Главное, чтобы были духовные силы, а физические после придут. Дух дает силы, а не плоть». Как раз после этого у нас был решающий финальный матч… И как же стремительно шел Игорь в атаку, забивая и забивая голы! Мы победили, и пост был оправдан в наших глазах».

«Человек он был очень образованный, – продолжает О. К, – а мы тянулись за ним. Помню, купил он себе Библию за границей – и мы Библии покупать… Конечно, все это лишь потом пригодилось, но хоть по шажочку, а мы шли за ним. Помню, один человек из команды попросил Игоря написать ему какую-нибудь молитву. Игорь написал ему молитву по-церковнославянски, сказав: "Лишь монахи сохранили язык"…

Слово Игоря в команде было решающим… Зайдет дело в тупик, Игорь скажет краткое слово, и все знают – решение принято… Когда началась перестройка и разговоры про демократию, то однажды на собрании команды все тоже заговорили про демократию в спорте и как расширить ее. Говорили-говорили, а Игорь вкратце подвел итог: "Команда – это монархия. И если не подчинить игру единой воле, то какая будет игра?" Он свято чтил память убиенного Государя нашего, Николая II, и нам привил эту любовь».

После соревнований игроков отправляли на месячный отдых к морю, а Игорь уезжал на это время в Псково-Печерский монастырь, где трудился на разных послушаниях. Существуют предположения, что исповедовался он у архимандрита Иоанна (Крестьянкина) который однажды сказал ему как бы полушутя: «Ну что, пойдем в монахи?» Возвращаясь из обители, Игорь привозил святыни – песочек с могил старцев, освященный елей. Бывал он иногда в городе Порхове у иеромонаха Рафаила, служившего там на приходе. Игорь всегда вспоминал о нем с большой благодарностью, так как получил от него немало запавших в сердце духовных наставлений. Однажды вместо Пицунды забрался он с друзьями в деревенскую глушь где-то в Тверской области и очень рад был пожить попросту, не по-городскому В это время там похолодало, но он говорил: «Это моя погодка!»

Учителя, друзья, знакомые много рассказывали о нем. Всех случаев и событий, приведенных ими, не перескажешь, но из них ясно вырисовывается образ человека необыкновенного для той среды, где он жил. Где приобрел он те знания, ту культуру, глубоко христианскую, которым ни в школе, ни в университете нельзя было научиться? Откуда у него такая нравственная строгость, молчаливость, скромность, душевная красота? Откуда любовь к монастырям, к монашеству? Ведь рос он среди людей, в основном уже духовно обворованных, лишенных православных русских традиций… Господь ему посылал. А тем, что он имел, он всегда делился – у него был дар пробуждать в тех людях, с которыми он сталкивался, не только добрые чувства, но и уважение (по крайней мере) к религии. Даже иные атеисты хватались за голову и задумывались: «Может, мы чего-то не понимаем?..»

Высокий, сильный, красивый, он едва ли не с отрочества отверг мирские развлечения. Где-то на втором курсе МГУ женился, но через полгода брак распался, как бы и не было его. Никто среди многочисленных его друзей ни словом не вспоминает этого. И больше «не искал жены»… Его не видели гневающимся или даже просто чем-нибудь недовольным. Он никого не обидел. Тихий и мирный, он старался смиряться и не вступать в споры, а говорил лишь тогда, когда его спрашивали. Что касается его профессии журналиста, то он получал приглашения сотрудничать в крупных московских газетах, но, зная о зависимости прессы от властей, отказывался. Он нашел иную работу – стал инструктором по спорту. Во время одной из поездок в Псково-Печерский монастырь Игорь взял благословение у архимандрита Иоанна на труд стихотворного переложения некоторых псалмов из Псалтири святого пророка Давида. В книжечке, изданной впоследствии друзьями о. Василия, этих переложений, вернее, вариаций, – тринадцать. Написаны они были в 1986–1987 годах. Нет необходимости мелочно разбирать их, скажем только, что это более духовная, чем литературная работа, в своем роде проба. А теперь уже ясно, что эти вариации были ступенькой к тому, что явилось позже, в монастыре уже – к церковному гимнотворчеству которое хотя и оборвалось слишком рано, но однако успело дать первоначальный плод.

Но сначала он искал, что очень естественно и неизбежно. Кроме того, он писал стихи, «обычные», рифмованные, но и в них в основном были размышления и переживания верующего человека. Задумал он и роман в прозе, краткий план которого сохранился в его дневнике. В печать он ничего не предлагал. Многое сжигал… Очень быстро душа его отвернулась от такого мирского литературного пути. Есть свидетельство, что он не принял входивших в моду песен на духовную тему – песен под гитару, которые ему довелось услышать. «Хорошо, – сказал он, – только бутылки не хватает. Душевное это, а не духовное. Вот стихами старца Варсонофия даже отчитывать можно». Словом, он, не оставляя пока писания стихов, подошел к тому мнению, которое высказывал о мирской «духовной» поэзии святитель Игнатий Брянчанинов, сказавший: «Мне очень не нравятся… все, все поэтические сочинения, заимствованные из Священного Писания и религии, написанные писателями светскими. Под именем светского разумею не того, кто одет во фрак, но кто водится мудрованием и духом мира… А о духовных предметах надо писать из «знания», содействуемого "духовным действием", т. е. действием Духа… Благовестие же Бога да оставят эти мертвецы! Оно не их дело!»

Мирскому человеку, да еще талантливому, образованному, нелегко понять, что значит «мудрование»… Это не ложь. Это невозможность подавить в себе мирское, как говорит святитель Игнатий – «кровяное». Мирскому оно кажется законным. Но потому и привел Игорь Росляков в пример стихи старца Варсонофия, что этот великий наставник монахов и мирян есть именно монах… Что же думал в то время будущий отец Василий? Может быть, что не надо бросать писание духовных сочинений, а надо перейти границу между миром и духовностью: сделаться монахом. Тогда все встанет на место. Пусть мир не сразу, не скоро будет преодолен в душе, но монах, духовный воин, постигая тайны невидимой брани, стоит в истине Христовой – всегда, день и ночь, а не по временам, как есть обычно у писателей в миру. Надо перейти границу – безвозвратно.

В марте или начале апреля 1988 года Игорь начал вести своеобразный дневник. Здесь записывал он не столько события своей жизни, сколько свои размышления о тех путях – «водах непроходимых», – которые ведут к Богу Начал он с выдержек из Св. Писания и святых Отцов. Среди них отрывок из рассуждения святителя Игнатия о христианстве: «Изучение христианства доказывает со всею определенностью и решительностью истину его. Убеждение, доставляемое правильным изучением христианства, убеждение в существовании всего невидимого, преподаваемое христианством, гораздо сильнее, нежели убеждение в существовании видимого, доставляемое чувствами».

Там записано, что утром 12 апреля Анна Михайловна нашла Игорев крещальный крестик, – и вот он его надел – «впервые после крещения, бывшего 27 лет назад». «Явный знак Божий, – пишет Игорь. – 1) указующий (м. б. приблизительно) день моего крещения (мать не помнит) – это радостно. 2) напоминающий слова Христовы: "…возьми крест свой и следуй за Мной", – это пока тягостно». Вскоре настал Великий пост. Игорь на соревнованиях в Тбилиси. «Пост, – пишет он. – Познал опытно слова Давида: колени мои изнемогли от поста и тело мое лишилось тука. Господи, спаси и сохрани!» 20 апреля Игорь вернулся в Москву и был на Литургии в Богоявленском соборе. Он часто бывает в храме и так молится, что о нем сказал кто-то, видя его на церковной службе: «Это монах молится».

Он чаще всего сжигает написанное и, хотя еще набрасывает рифмованные стихи, но большей частью их перечеркивает, оставляет в черновом виде. 28 апреля 1988 года был он на выставке живописи К Васильева, недавно умершего модного художника. «Интересно, талантливо, красиво, т. е. душевно, – пишет он. – А хочется духа! Людям нравится, говорят – возвращение к истокам (?). Каким? Истоки Руси в христианстве, а не в дремучем лесу. Васильев, видно, увлекался Вагнером (хоронили под его музыку), есть несколько работ о Нибелунгах. Потому и в картинах о Руси тот же языческий привкус (глаза). Соколиный взгляд, волчьи глаза. А хочется побольше доброты, любви, милосердия. Но тут уже Христос: милости хочу, а не жертвы». Игорь размышляет почти одновременно о православном богослужении и о «трех видах искусства» (литература, музыка, художество). Приходит к выводу, что «слово сильнее, чем звук и цвет… Слово – достояние человека, проявление его божественной сущности… "Слово было Бог". Не звук, не цвет, а Слово!!! Иначе евангелисты должны были написать симфонии или картины, чтобы возвестить о Христе… Осмысливаем – значит сравниваем. С чем? Со словом Божиим – оно критерий истинности всего».

Вот запись от 10 июня того же года. Это небольшое толкование на слова святителя Иоанна Златоуста: «Добродетель мы должны почитать не ради других, но ради ее самой». Игорь пишет: «Почему мы должны быть добродетельными? Почему мы должны творить добро? Отвечают: потому что "добро побеждает зло", а, значит, лучше быть на стороне сильного; потому что добро – это хорошо, а зло – это плохо и т. д. То есть добродетель утверждается логикой, умонастроением. Это приемлемо как первая ступень на лестнице восхождения к доброте. Это приемлемо для младенцев, не имеющих чувства, навыка в различении добра и зла. Это молоко, а не твердая пища. Если только на этом будет зиждиться понятие добра, то оно зыбко, а во многих случаях – мертво. В нем говорит ум, а сердце молчит. Нужно сердцем ощущать вкус добродетели, ее сладость и истинность. Тогда доказательство необходимости добра будет находиться в самом добре. Тогда не надо и доказательств. Я делаю добро и через это убеждаюсь, что следую истине. Я творю добро, потому что это добро. "Я люблю добро" и "я понимаю, что надо творить добро", – не однозначные выражения. Итак, почему я должен быть добродетельным? Потому что я люблю добродетель».

Через несколько дней – запись в дневнике, где Игорь рассуждает о смерти. «Смерть страшна, – пишет он, – потому что она знает обо мне все, потому что она обладает мною, распоряжается мною, как госпожа своим рабом. Христианство дает знание о смерти и о будущей жизни, уничижая этим власть смерти. Да, и о христианине смерть знает все, но он знает о ней ровно столько, чтобы не бояться ее. Христианство превращает смерть из убийцы во врача, из незнакомца в товарища. Сколько б ни рассуждали о смерти атеисты и интеллигенты, она для них остается незнакомкой, явлением, не вписывающимся в круг жизни, явлением потусторонним, потому что они не имеют знания о смерти».

Игорь уже не раз говорил матери, что хочет уйти в монастырь, но она не принимала этого всерьез, а вообще была против этого. Когда в конце июня 1988 года Игорь поехал в Оптину Пустынь, она отнеслась к этому так же спокойно, как, бывало, к его поездкам в Псково-Печерский монастырь: мол, поработает на послушаниях и вернется. 21 июня Игорь прибыл в Оптину и пробыл здесь до конца августа. Он трудился на восстановлении обители, а в свободные часы вел свой дневник и читал. Он старался достать и прочесть как можно больше книг об Оптиной – это удавалось: старые издания, ксерокопии, машинопись… Не все отмечено в дневнике, но упомянуты два жизнеописания преподобного Амвросия (прот. Сергия Четверикова и иеромонаха Андроника), «Оптина Пустынь и ее время» И. М. Концевича, «Историческое описание Оптиной Пустыни» архимандрита Леонида (Кавелина), «Иеромонах Климент Зедергольм» К. Н. Леонтьева.

Он читал «Лествицу» св. Иоанна Лествичника. В дневнике его появляются новые выписки. Вот, например, из слова св. Исаака Сирина: «В меру жития бывает восприятие истины». Из бесед преподобного Варсонофия Оптинского: «Мир существует только до момента его окончательного самоопределения в сторону добра или зла. Мир существовал ради Тайны». Из творений святителя Иоанна Златоуста: «Единомыслие не всегда бывает хорошо: и разбойники бывают согласны». А вот и из собственных размышлений Игоря: «Темные силы злятся на нас, потому что мы, приближаясь к Богу осуждаем их (так человек, делающий добро бескорыстно, вызывает гнев и презрение у подлецов). Мы, немощные, скотские, и то выбираем Бога и стремимся к Нему, а они, бесплотные, зрящие величие Божие, уклоняются от Него. Наше стремление к Богу для них осуждение, намек на Страшный Суд».

2

Игорь принял решение остаться в Оптиной Пустыни. Ему пришлось выехать в Москву для того, чтобы рассчитаться с миром: на это ушло всего лишь две недели. 15 сентября он встал на колени перед матерью… «Я, конечно, знала, что сын собирается в монастырь, – вспоминает Анна Михайловна, – но и секунды не думала, что это всерьез. И вот настал день, когда сын опустился передо мной на колени – слезы в глазах, а он меня молит: „Мама, благослови меня в монастырь“»… После отъезда сына она все время плакала. Однажды видела сон, – будто раздался звонок в дверь, и она, подумав, что вернулся сын, бросилась открывать, увидела за дверью старого монаха и захлопнула дверь… Вскоре снова раздался звонок. Анна Михайловна открыла, опять ожидая увидеть сына, но увидела незнакомую женщину со сложенными на груди руками – как для причастия… Ей смутно почудилось, что она видела ее на иконах. И тут она осторожно затворила дверь. Она не поняла, что все это означает…

17 октября 1988 года Игорь прибыл в Оптину Пустынь уже не на время. Вместе с другими рабочими и послушниками он был поселен в общей келлии в монастыре, а потом переведен в Скит, в хибарку преподобного Амвросия, на половину, где и жил старец. В этот день он записал: «Пришел в монастырь. Преподобный отче Амвросие, моли Бога о мне!» Еще года не прошло с того времени, как обитель была возвращена Церкви. Шли усиленные труды по восстановлению келлий и храмов. Скит был возвращен не весь – только Святые врата с двумя примыкающими к нему домиками: один бывший старцев, другой – скитоначальников. На остальной территории располагался филиал Калужского краеведческого музея, находились дома и хозяйства мирских семей.

Из домика старцев Игорь ходил на послушания. Это были ночные дежурства на вахте, разгрузка кирпича, переборка картофеля, работа в иконной лавке, в гостинице… Он имел большую физическую силу и трудился усердно. Но уже тогда он удивлял своим высоким духовным устроением. Иеромонах Д. вспоминает: «Около пяти лет мне посчастливилось прожить рядом с о. Василием, а это был удивительный человек. Помню, зимой 1988–1989 года мы жили вместе в хибарке старца Амвросия. И хотя я был послушником, потом иноком, а он простым паломником, но уже тогда я чувствовал его духовное превосходство и особую духовную красоту… Он был сугубо монашеского устроения… Ему бы, как и о. Ферапонту и о. Трофиму – в Оптину столетней давности, ибо духом они были оттуда».

Келлия старцев много говорила Игорю. Вспомним, как старец Нектарий оставлял какого-нибудь паломника в одиночестве, в комнате, где живет и не исчезнет никогда благодатный дух великих наставников и прозорливцев. И как много она говорила чуткой верующей душе! Вот пишет Игорь в своем дневнике 3 января 1989 года: «Свято-Введенская обитель, / Оптина Пустынь достоблаженная, / присно уповающая на милость Богоматери, / на брегах реки, текущей в живот вечный, / взрастила чудное древо старчества / и уподобилася еси граду, сошедшему с небес, / идеже Бог обитает с человеки, / отымая от очей их всякую слезу, / темже возликуем, братие, / Христа Царя и Бога нашего воспоим / и Владычицу мира Пречистую Деву восславим, / яко дарова нам пристанище во спасение / и наставников – отцев преподобных».

В Скиту, в домике великих старцев, будущий мученик за Христа продолжил писание церковнославянских поэтических текстов, в основном называя их стихирами. Уже по первым пробам, где церковнославянский язык еще не всегда правилен, видно, что это произведения многообещающие, созданные от сердца, вдохновленного верой в Бога. Талант церковного песнописца – явление редкое, и он, несомненно, был у о. Василия. Он и сам, вероятно, чувствовал это, так как его стихиры со дня на день становились и многочисленнее, и богаче.

17 ноября того же 1988 года Игорь записал: «Икона Казанской Божией Матери и икона преподобного Амвросия источали миро. Матерь Божия, укрепи нас! Старец святый, заступись за обитель!» На его глазах и при его участии из руин восставала обитель – в прошлом заштатная, ныне ставропигиальная. Ее священноархимандрит – Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II – благословил братию Казанской иконой Божией Матери, некогда изъятой богоборцами у оптинцев.

Красота места, на котором располагается Оптина Пустынь, многими и в прошлом отмечавшаяся как имеющая неизреченную одухотворенность, навела и о. Василия на мысль о «словесности сотворенного», почерпнутую у святителей Иоанна Златоуста и Григория Богослова. «Все создано было Словом, – пишет Игорь, – и человеку, который уподобляется Слову, т. е. Христу, открывается словесная природа. Св. Амвросий куда бы ни взглянул, что бы ни услышал, везде находил эту словесность, потому он и говорил притчами, присказками и рифмами… Мир, сотворенный Словом, есть огромная Книга, Книга Жизни. Но читать ее может лишь тот, кто смотрит в нее чистым оком и чистым сердцем. "Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности" (2 Тим. 3, 16). Это сказано о Священном Писании, но то же самое можно сказать и о сотворенном мире, ибо и это – Писание, и оно начертано великой десницей Святой Троицы».

Откуда же в людях столько непонимания духовного слова? «Людям затруднено проникновение в смысл слова, – пишет Игорь, – затруднено приобщение к силе слова, и тем самым затруднено сознание истины – только действием (могуществом) греха. Это следствие падения, преступления заповеди Божией. Адам не послушал слова, т. е. отвергся сам от понимания смысла, как бы разделился с ним, и мгновенно образовавшийся промежуток заполнил грех… Путь восстановления возможности слушания Слова и Его постижения и приобщения к Нему – вот смысл наших трудов».

Это серьезный уровень богомыслия. С ним пришел Игорь Росляков в монастырь, собираясь углублять свое понимание духовной жизни. Он еще даже не послушник, а душа его уже начинает монашествовать… Вот идет Великий пост 1989 года. Вслед за преподобным Андреем Критским, вероятно, – памятуя и «Плач инока» святителя Игнатия, Игорь изливает всю боль своего истинно покаянного состояния в дневнике. Он пишет целый ряд тропарей и стихир. Они производят сильное впечатление, хотя частью не доработаны и имеют множество вариантов. Окончательной отделки нет, а может быть, это было и не нужно ему: дневник не предназначался для постороннего глаза. Но вот теперь мы читаем эти необычайной духовной красоты покаянные обращения к Господу…

«Откуду прииму слезы, аще не от Тебя, Боже? – говорится там. – Камо гряду в день печали, аще не во храм Твой, Владыко? Идеже обрящу утешение, аще не в словесех Твоих, Святый? Не отрини мене, Господи, и ныне помяни мя.

Яко Савл неистовствую на Тебя, Боже, ревностно гоню благодать Твою от себя, но Ты Сам, Владыко, явись сердцу моему, и ослепи оное светом любви Твоей, и аз, окаянный, возглашу: Что сотворю, Господи? (дабы ослепло оное от света любви Твоей и возгласило: Кто Ты еси, Господи?).

К Тебе иду, Господи, и утаити замышляю часть души своей на дела постыдные, яко Анания и Сапфира, призри на немощь мою и опали (испепели) тайное мое, и Сам яви мя неосужденна пред Тобою.

Отче, восстави мя – аз пред грехом коленопреклонен предстою; Сыне, изведи мя из места студного моего жития; Святый, освяти ночь странствия моего; Троице непостижимая, да достигну Тебя безудержным покаянием.

К Тебе гряду, Отче, и утаити замышляю, яко Анания и Сапфира, часть души своей на дела постыдные; Тебе, Владыко, вручаю (приношу) житие мое, обаче тайную надежду полагаю в крепости моей (но тайно надеюсь на свою крепость); восстаю утренею Тебе славить, Святый, и сокрываюсь лукаво словес Твоих (и уготовляю часть некую лукавых словес); призри на немощь мою, Господи, и испепели тайное мое и Сам яви мя неосужденна пред Собою.

Ничесоже приемлет душа моя в утешение: аще окрест воззрю, лицемерный и лукавый приближается ко мне, аще ночь покрыет мя (сокроюсь ли в ночи), нечестие сердца моего поражает мя, несть мне прибежища; один токмо плач утверждение и упокоение мое.

Обличил мя, Господи, и преклонен есмь (приклонихся) пред Тобою; покрышася очи мои власами главы моея, да не узрит и ночь слез моих; токмо Тебе, Боже, – печаль моя; не оставь меня, смятенного, посети и спаси мя».

Это голос души глубоко христолюбивой.

Появляются в дневнике и оптинские моменты. Из «Исторического описания Оптиной Пустыни» Игорь выписал надпись на памятнике И. В. Киреевскому, который похоронен был в Оптиной Пустыни как трудившийся на ее благо: «Премудрость возлюбих и поисках от юности моея. Познав же яко не инако дерзну (точнее: «одержу»), аще не Господь даст, приидох ко Господу» (Прем. 8, 2, 21). Это только одна из надписей. Игорь, очевидно, увидел в ней близость к своей жизни. Из той же книги архимандрита Леонида в дневнике Игоря – отрывок из «Духовной грамоты» оптинского игумена Авраамия (у о. Василия в дневнике: «Духовное завещание»), скончавшегося в 1817 году: «Отнележе бо приях святый иноческий образ и постригохся в Московской епархии, в Николаевском Пешношском монастыре в тридесять третие лето возраста моего и обещах Богови нищету изволенную имети; от того времени даже до приближения моего ко гробу не стяжах имения».