Текст книги "Оптинские были. Очерки и рассказы из истории Введенской Оптиной Пустыни"

КОШКИ И СОЛОВЬИ

Иеромонах Платон (Покровский), помощник старца Макария в деле Оптинского книгоиздания, был человек образованный. Учился он в Тамбовской духовной семинарии в одно время с будущим Оптинским старцем Амвросием, с которым тогда был дружен. Но в монастырь пришел позже о. Амвросия. В миру звали его Павел Степанович. Еще не будучи постриженным, он жил в Иоанно-Предтеченском Скиту и был одним из келейников старца Макария. К монастырской жизни привыкал он с трудом, и иногда у него появлялся помысел об уходе назад, в мир… Но все же любовь к жизни духовной, молитвенной, преобладала в нем, – и Господь Бог, видевший его сердце, удерживал его в ограде. Он был музыкант, то есть играл на скрипке, хорошо пел. А в Оптиной стал регентовать на клиросе. Вот несколько эпизодов из его воспоминаний о старце Макарии.

«Одно время, когда я шел к старцу, скрипичная музыка особенно одолевала меня. Всю дорогу воображением я наигрывал разные увертюры, вариации и т. д. Когда же вошел в келлию к батюшке, он, как старец прозорливый, встретил меня такими словами: "Что ты все играешь? Какие там польки, вальсы, мазурки? А по-нашему вот как…" И так как старец в миру сам был скрипач, то начал тут же руками представлять игру на скрипке, копируя меня и вместе приговаривая: "Барыня, барыня…" Старец действовал руками с проворством и искусством артиста и принял такую позу отчаянного скрипичного игрока, что я, удивленный этим явлением, рассмеялся и совершенно растерялся. "Вот как по-нашему, – прибавил батюшка, живо выпрямившись и приняв обычное свое, но веселое положение. – А то что там по-французски… завывает, завывает". Рассмешив меня этим до крайности и вполне утешив, батюшка меня отпустил… Вот уже более десяти лет живу я в Скиту, и прежние скрипичные грёзы уже не беспокоят меня…

Пришел я однажды к батюшке испросить у него благословения пропеть в церкви вместо причастного стиха вновь расположенный по нотам догматик 6-го гласа: "Кто Тебе не ублажит, Пресвятая Дево…". Батюшка в это время сидел в своей келлии один за письмами. На мою просьбу он, положив на стол перо, начал рассматривать принесенные мною ноты. Наконец, послушав от меня напев догматика и, без сомнения, желая преподать надлежащее понятие о пении церковном, и притом разумном, он сказал мне: "Ну что ты разучиваешь все новое партесное? Ну что в нем особенного? Как его можно сравнить с нашим церковным пением? Мы вот как этот догматик певали". И старец запел его по церковному напеву. Строго церковное его нотное пение проникнуто было самым искренним чувством вполне понимаемого им песнопения. Он воспевал Небесную Царицу Деву, как бы стоя пред Ней и созерцая славу Ее. Я забыл свои ноты и с изумлением глядел на поющего старца и не мог надивиться: как это у такого маститого старца, строгого подвижника, мудрого учителя, такое детски-нежное чувство, такая пламенная, младенчески-верующая любовь к Божией Матери! Батюшка чем дальше пел, тем глубже проникался чувством песнопения. Голос его уже начал дрожать. И лишь пропел он: "Быв человек нас ради…", – пение его прервалось. Слезы полились у него ручьем. Склонив голову, он плакал сильнее и сильнее и наконец зарыдал, как дитя, оторванное от любящей его матери – единственного утешения. Долго стоял я, изумленный таким явлением. Прошло с полчаса, а рыдания батюшки не прекращались. Вместе с тем виделось в нем такое глубокое чувство смирения и пламенеющей любви к Господу и Пречистой Богоматери, что мне даже стало стыдно и смотреть на него».

Биограф старца Макария архимандрит Агапит, приведя эти воспоминания, далее рассказывает следующий случай: «Оптинский Скит окружен деревьями громадной величины и внутри засажен разными плодовыми деревьями, ягодными кустарниками и множеством разнородных и разновидных цветов, так что все здания его в летнее время утопают в зелени и цветах. А известно что роскошная растительность – излюбленное место для птичек Здесь порхают и чирикают разных пород мелкие пташки. Но из всех них выделяются, как и всегда выделялись, своим приятным пением соловьи. Любили (да и теперь, вероятно, любят) некоторые из монахов в вечернюю летнюю прохладу послушать пернатых певцов. Но вот несчастье – соловьи мало-помалу стали исчезать. Причиною же сего оказались кошки, которые усердно ловили их для своей потребности, не различая соловьев от мышей. Между прочим, старец Макарий любил держать в своих келлиях кошек как полезных домашних зверьков, способных истреблять известных вредных грызунов, только отнюдь не любил ласкать их. Павел Степанович, как любитель соловьиного пения, возревновал против этих неразборчивых истребителей. В досаде на них и, вероятно, надеясь на обычную снисходительность старца, он пришел к нему и бесцеремонно начал говорить: "Благословите, батюшка, побить кошек". Озадаченный такой неожиданной просьбой и видя в просителе настойчивость и несмиренное расположение духа (что в монашестве считается нестерпимым злом), старец, со своей стороны, спрашивает: "За что же, за что их побить?" – "Да как же, – отвечает тот, – они всех соловьев поели". – "Ну так что ж? – продолжал старец. – Это их естественное свойство". Да как затопочет ногами, зашумит на Павла Степановича: "Ах ты, сякой такой! Ишь затеял что!" Павел Степанович повернулся было к двери уходить, как старец начал поддавать ему подзатыльники. И стучит, и шумит, и под затылок поддает. Хотел было Павел Степанович поскорее выбежать вон, но так растерялся, что ощупывает руками дверь и никак не может ее найти, а старец продолжает штурмовать. Наконец он кое-как выбрался на дорожку и от сильного огорчения тут же дал себе слово непременно хоть куда-нибудь уйти из Оптиной Пустыни, говоря, что тут каторжная жизнь. Сложившись с таким помыслом, он уже и от старца отшатнулся: дня два или три ходит мимо старца, не кланяется ему, ни под благословение не подходит и даже не смотрит на него. Видит старец, что Павел огорчился до крайности. Пришел как-то сам к его келлии и сотворил по обычаю монастырскому молитву. Послышался внутри келлии ответный «аминь». "Благослови, брате, войти", – сказал старец. Был ответ: "Бог благословит". Вошел старец, помолился на святые иконы и затем с краткою речью обратился к Павлу Степановичу: "Павел Павел! Ты обиделся на меня? Обиделся? Ну, прости меня". И вдруг кланяется ему в ноги. При воспоминании о сем о. Платон сказывал: «Это глубочайшее смирение великого старца, имя которого в свое время славно было не только по всей России, но и за пределами ее, поразило меня до глубины души. Весь в слезах, мгновенно и сам я бросился к старцу в ноги, прося простить меня, малодушного, неразумного грешника. А любвеобильный старец тихо продолжал свою речь: "Что же ты уж и от меня-то ничего не хочешь понести? И если от меня не терпишь, то от кого же возможешь потерпеть что-либо?" Далее старец говорил о том, что терпеть скорби необходимо, что необходимы нам душевные потрясения для нашего же спасения. Так поучив меня, он удалился из моей келлии. Обуреваемый доселе разными сопротивными помыслами, я почувствовал в душе невозмутимый мир и тишину. И после такого случая, – прибавлял о. Платон, – еще более, бывало, полюбишь старца, а о выходе из обители и забудешь совершенно". Впрочем, это едва ли не единственный был случай во все время пребывания о. Платона в Скиту при старце Макарии в продолжение лет десяти. Вообще же старец всегда относился к нему с любовью и снисходительностью».

ПОСЛУШНИК ЦАРИЦЫ НЕБЕСНОЙ
Преподобный оптинский старец Иосиф (Литовкин)

1. Тихий и светлый

Cтарец Амвросий всегда радовался, когда кто-нибудь из приходивших к нему хвалил его старшего келейника – о. Иосифа. Долгие года провел о. Иосиф при старце; будучи учеником о. Амвросия, он постепенно, с Божьей помощью, приобретал такие духовные качества, которые без великой веры в Господа Бога и без великого смирения получить нельзя: любовь христианскую, мудрость и рассудительность, не говоря уж о молитве, – о. Иосиф стал великим делателем Иисусовой молитвы. У о. Иосифа, как и у старца Амвросия, сильно испортилось от злокачественной простуды здоровье, но это его мало беспокоило. Он двигался тихо, бесшумно, а на лице его всегда была – улыбка не улыбка, а истинно ангельское выражение: его взгляд обогревал душу благодатным теплом.

Кто-то сказал старцу Амвросию:

– Вот если батюшка Иосиф станет старцем, то, пожалуй, будет болезненным вроде вас.

– Ну что же, – вздохнул старец. – Зато он смиренный… Да… К нему все мои немощи перешли.

Собеседник сразу понял недоговоренное: «…и все мои дары духовные», – но не мог же старец этого сказать, хотя это так и было.

Когда о. Иосиф выходил в хибарку, то есть туда, где женщины ожидали старца, – тихий и светлый – и приглашал кого-нибудь из ожидавших в келлию для беседы с о. Амвросием, в толпе слышалось иногда полушутливое замечание:

– Какой келейник у батюшки нашего, не хуже его самого… Отец Амвросий с некоторого времени начал благословлять о. Иосифа принимать людей на исповедь и беседу, сам посылал своих духовных чад к нему. Побеседовав с о. Иосифом, иные потом всё же шли с теми же вопросами к батюшке Амвросию и бывали поражены там, что он в точности повторял всё, что им говорил о. Иосиф.

Блаженный Пахомий, живший при Оптиной Пустыни, говорил: «Отец Иосиф всё равно что отец Абросим».

Старца Амвросия о. Иосиф любил так, что готов был и жизнь положить за него. «За старца я готов и в острог пойти», – говорил он. А однажды был случай, когда всю братию скитскую переполошил некий посетитель, явившийся в разгневанном виде и с пистолетом в руке к домику старца. Но вот на крыльцо вышел о. Иосиф, который с невозмутимым видом медленно перекрестил вооруженного человека, глядя ему в глаза, и тот обмяк, опустил руки, и в это время кто-то взял у него пистолет. Этот человек был одержимым, и пришел он убить о. Амвросия.

Все любили о. Иосифа – его нельзя было не любить. Даже старые опытные скитские иноки говорили, что он – истинный монах и понапрасну слов не тратит. Господь готовил достойную смену о. Амвросию.

В феврале 1868 года о. Иосиф так разболелся, что архимандрит Исаакий велел перевезти его на санях в монастырскую больницу. Вое были уверены, видя его состояние, что он умирает. 14 февраля в больничной палате его постригли в великую схиму. И вот однажды послушник, прислуживавший болящим, услышал, что за ширмой, где лежал о. Иосиф, кто-то говорит:

– Потерпи, любимче мой, немного осталось!

Заглянул он за ширму, а там никого нет. О. Иосиф лежит пластом с закрытыми глазами. «Меня такой объял страх, – признавался этот послушник, – что волосы дыбом встали!» Когда он сообщил об этом старцу Амвросию, тот сказал:

– Царица Небесная его посетила.

Однажды приехали к о. Амвросию две монахини из Белёвского Крестовоздвиженского монастыря. Одна из них написала икону Божией Матери, которую они привезли показать старцу, своему духовному отцу. Развернув икону, они спросили его:

– А что, батюшка, похожа она на Царицу Небесную?

– Об этом нужно спросить отца Иосифа, – серьезно ответил старец и, взяв колокольчик, позвонил. Тотчас пришел о. Иосиф, к которому старец обратился со словами:

– Вот, скажи им, похож ли этот лик на Царицу Небесную. Отец Иосиф не сказал ни слова, но тихо улыбнулся и, как бы в знак согласия, опустил глаза.

В другой раз одна монахиня в беседе со старцем Амвросием спросила:

– Батюшка, а какая была Матерь Божия в последние годы Своей жизни?

Старец ответил:

– Сходи к о. Иосифу и спроси об этом у него; он знает, какая Она была в шестьдесят лет.

Монахиня действительно спросила об этом о. Иосифа, но он только улыбнулся своей необыкновенной, небесной улыбкой и – промолчал… Конечно, он не дерзал рассказывать о таких вещах, описывать своими словами столь великое и святое. Но в нем жила такая глубокая благоговейность, он всегда так блаженно безмолвствовал перед Богом, что многие все же догадывались о скрытой за словами старца Амвросия тайне… Отец Иосиф видел Богородицу, и не однажды Она являлась ему. А сам он проговорился об этом лишь единожды. Вот как это было.

7 сентября, накануне празднования Рождества Богородицы, в день кончины преподобного старца Макария, допускались в Скит на богослужение женщины. Это было устроено скитоначальником о. Анатолием (Зерцаловым) из любви к многочисленным чадам женского пола, монахиням и мирянкам, для которых Скит был величайшей святыней.

Но всё же для скитской братии эти посещения женщинами Скита были искусительны. Уже после того как скончались и старец Амвросий, и о. Анатолий, когда скитоначальником стал о. Иосиф, этот вопрос возник снова. Летом 1899 года приехал в Оптину Пустынь владыка Макарий, епископ Калужский и Боровский, и долго беседовал со старцем Иосифом у него в келлии. Старец стал просить Владыку отменить скитский обычай пускать на свое богослужение женщин, убедил его, и тот вскоре прислал указ на этот счет. Скитская братия благодарила отца Иосифа за отмену искусительного обычая, а женщины, и особенно наиболее близкие к старцу, стали его упрекать за то, что он якобы нарушил обычай, установленный о. Амвросием. Отец Иосиф отмалчивался, но однажды сказал:

– А что, если не я, а Сама Царица Небесная этого не желает? Упрекавшие его замолчали. А старец тихо прибавил:

– Этого всегда желал покойный батюшка Амвросий… Я не могу не выполнить волю Царицы Небесной и покойного старца.

Как было не понять, что о. Иосиф сподобился указания свыше – Самой Владычицы, Царицы Небесной… А разве он не истинный Ее послушник?

2. «Иди в Оптину к старцам!»

Бог гордым противится, а смиренным дает благодать… А откуда берется смирение? От Бога же. Надо хотеть быть смиренным и просить Господа об этом чудесном даре, что дороже православной душе любых богатств мира сего. Надо подвизаться в добродетелях и просить Господа, чтобы Он благословил на такие дела. Так и вымаливать, и выпрашивать, а Господь-то, если увидит в человеке сердце бесхитростное, чистое и правдивое, дает ему это дорогое небесное злато. Кто не знает из нас, как трудно быть смиренным, если даже этого хочешь. Надо все время внимать Господу и помнить, что возле тебя невидимо стоит бес, как бы артиллерист с зажженным фитилем возле пушки: пороху (гордыни, тщеславия, раздражительности и проч.) в нас много, – того и гляди всё взорвется.

Дело трудное! И многим было удивительно видеть в о. Иосифе по-настоящему смиренного человека. Откуда же он взялся, этот великий старец? Как и где жил до того, как пришел к старцу Амвросию (это было 1 марта 1861 года), который всего чуть более полугода тому назад похоронил своего великого наставника и отца духовного – преподобного Макария?.. А ведь и сюда-то он, о. Иосиф, пришел не по своей воле, а по послушанию.

Он собрался к святыням в Киев, а по пути зашел в Борисовскую Тихвинскую пустынь в Грайворонском уезде Курской губернии, расположенную на реке Ворскле. В этом монастыре проводила иноческую жизнь сестра будущего старца – матушка Леонида.

Увидев брата, худого, в бедной одежонке, с грустными глазами, она прослезилась… Ему нельзя было побывать в келлии у сестры, – строгие правила обители не допускали в жилища монахинь мужчин. Вот только на дворе, на крылечке можно было поговорить. Но холодно было.

И вот матушка Леонида смотрит в окно, а там братик ее Иван запасает для нее дрова: колет и аккуратно складывает под навес; щепочки для растопки собирает и тоже – под крышу. Или отгребает от келлии (это была небольшая избушка) снег, обметает завалинку, чтоб не отсыревала… Сварит матушка щей погуще и в горшочке выносит брату вместе с ложкой и хлебом. Он кланяется, берет всё это и идет в странноприимную, чтобы там покушать. Не сетовали они на установленное правило, смирялись. Кроткие души были у них обоих.

Игуменья, мудрая старица Алипия, увидела их великое смирение – и сестры, и брата – и разрешила им в своем присутствии побеседовать в келлии матушки Леониды. И пошел тихий разговор, – то вспомнили что-то, да о братьях и сестрах, но больше – про святыни, которых много уже повидал юноша, направляясь в Киев, он уже заранее предвкушал, что там и где увидит в Киеве. Печерский патерик читал, и рассказы странников слышал… Ни малейшей жалобы на жизнь не услышала от него игумения Алипия. Слушала она, слушала, да и сказала:

– Оставь свой Киев… иди в Оптину к старцам.

Иван замолчал, робко взглянул на сестру, – она кивнула головой: «Послушайся».

И он послушался. А когда он и старцу Амвросию, придя в Иоанно-Предтеченский Скит, сказал, что собирался-то не сюда, а в Киев, то старец слегка стукнул его сухонькой ручкой по голове и сказал:

– Зачем тебе в Киев… Оставайся здесь.

– Благословите, – только и вымолвил юноша. И остался в Оптинском Скиту. До конца жизни.

3. Как начиналась жизнь старца

Отец и мать о. Иосифа были крестьяне, звали их Ефим Емельянович и Мария Васильевна. Фамилия их была Литовкины, – она происходила от слова «литовка» – это была самая распространенная в русском крестьянском хозяйстве коса. Они много трудились и всегда помогали бедным, раздавая достатки щедрой рукой. Они постоянно посещали храм. Молились и дома, а еще читали духовные книги, Священное Писание и Четьи-Минеи. Шестерых своих детей воспитывали с любовью, но в строгости и страхе Божием. Будущий старец о. Иосиф был в семье вторым по старшинству сыном. Родители назвали его именем почитавшегося ими святого – Иоанна Милостивого, готовившего еще при жизни себе сокровища на Небесах, раздавая имение бедным.

У отца была добрая и мягкая душа. А мать, хотя и была тоже добрая, но отличалась большой строгостью. Дети ее любили, но и побаивались, а значит, и слушались с первого слова. Всех их от мала до велика она брала с собой в храм, а они и не скучали на службе – им тут всё было по душе. Иван даже и на клиросе пел. «Помню, как, бывало, мать будит меня, – вспоминал старец Иосиф, – чтобы идти к утрене или обедне, а мне не хочется рано вставать с постели; но делать нечего, надо было вставать. Зато в церкви и после весь день так было мне хорошо и весело на душе!»

И еще рассказывал: «Дома тоже мать заставляла меня читать акафист Спасителю или Божией Матери. Иногда, бывало, стоишь, молишься, а в окно увидишь: ведут медведя по улице, шум, народу много, и страшно так станет, и еще усерднее начнешь молиться». Кто-то спросил старца в этом месте его рассказа: «Неужели нельзя было подойти к окну и поглядеть на диковинку?» – «Нет, – ответил старец, – этого нельзя было. У нас мать строгая была».

Ваня был веселым и резвым ребенком, но очень болезненным. После золотухи он стал близоруким и туговатым на одно ушко. Раз он обварился кипятком… В другой раз старшая сестра нечаянно посадила его на слишком горячую лежанку… Как-то один отрок со всего разбега сбил его с ног, и он от неожиданности сильно прикусил себе язык А еще в семье заметили, что у этого ребенка нежная и чуткая душа, – он сразу чувствовал, когда кому-нибудь из родных бывало плохо, грустно. Ваня по застенчивости ничего не скажет, но как только увидит, что кто-то погрустнел, – то и начнет ласкаться к нему.

Отец не раз высказывал пожелание, чтобы кто-нибудь из его детей пошел в монашество. И первой исполнила это его желание дочь Александра, впоследствии монахиня Леонида; мать отвезла ее в Борисовскую пустынь и там поручила Царице Небесной. Отец же выстроил ей там избушку-келлию. А до ухода в монастырь сестра Александра для Вани была и няня, и учительница. Она выучила его грамоте, потом водила в двухклассную школу, всегда заботилась о нем. После ее отъезда он скорбел больше всех. Как вспомнит, так и заплачет: «Сестрица моя родная, что же ты меня покинула?»

Отрок он был такой, что в школе протоиерей, законоучитель, сказал о нем: «Вот увидите, что из него выйдет что-нибудь необыкновенное». Отец Вани, Ефим Емельянович, умер, когда мальчику было всего четыре года, но уже тогда он сказал про своего маленького сына: «Из него выйдет что-нибудь особенное».

Когда Ване шел девятый год, был случай, изумивший всех. Играя с товарищами, он вдруг изменился в лице, поднял глаза и руки к небу и через несколько мгновений упал без чувств. Его принесли в дом, уложили. Когда он очнулся, то его спросили, что это с ним было.

– Я увидел на воздухе Царицу, – сказал он.

– Да с чего ты взял, что видел Царицу?

– На Ней была корона с крестиком.

– А что же ты упал?

– Около Нее был такой свет, – тихо сказал он и добавил: – Я не знаю, не знаю как сказать! – и заплакал.

С этого времени Ваня стал еще более тих, совсем перестал играть с детьми. Как сказано в его житии, «взгляд его кротких глаз сделался еще глубже, а в его детском сердечке загорелись живая вера и любовь к Царице Небесной».

Через некоторое время в селе Городище, где жили Литовкины, случился большой пожар. Было жаркое лето. Во время грозы от молнии загорелся один дом, ветром бросило пламя на соседние крыши, большей частью соломенные… Пламя забушевало так сильно, что люди растерялись. Литовкины незадолго перед этим отстроили новую избу и даже не успели как следует обжиться в ней. Огненная стихия перекинулась уже и на этот край села. Семья Литовкиных, выйдя из дома, молилась со слезами о спасении жилья, а Ваня, протянув руки к церкви Покрова Пресвятой Богородицы, в простоте души воскликнул:

– Царица Небесная! Оставь нам наш домик, ведь он совсем новенький!

Детский молитвенный вопль был услышан. Сгорело всё село, а дом Литовкиных остался невредим.

В 1848 году, когда Ване было 11 лет, скончалась его мать. Старшие дети уже покинули семью, сестра Александра была в монастыре, брат Семен женился и жил отдельно, сестра Анна вышла замуж в другое село. Остались Ваня и его младший брат Петр – круглые сироты. На похоронах матери Ваня в сильной скорби воскликнул:

– Царица Небесная! Что же Ты делаешь? И сестрица ушла в монастырь, и матушку Ты у нас взяла!..

Бывший на похоронах протоиерей, законоучитель, записал эти слова отрока и время, когда были они сказаны. А потом стало известно, что матушка Леонида, сестра Вани, еще не знавшая о смерти своей матери, в этот самый час испытала приступ тяжелой тоски и впала в полубессознательное состояние, ей привиделась река, по которой плыл, покачиваясь, гроб, а в нем – она ее сразу узнала – лежала ее покойная мать. И при этом раздался голос брата: «Царица Небесная! Что же Ты делаешь? И сестрица ушла в монастырь, и матушку Ты у нас взяла!»

Игуменья отпустила ее съездить на родину. Два ее братика остались там в доме одни… Увидев ее, Ваня стал просить: «Сестрица, возьми нас с собой в монастырь, нам здесь не с кем жить!» Она вспоминала потом, что Ваня и во сне повторял эти слова. Но вот Ивана взял к себе старший брат, а Петра замужняя сестра Анна. Матушка Леонида возвратилась в свою обитель.

С этой поры и до поступления в Иоанно-Предтеченский Скит Оптиной Пустыни продолжались для Ивана мытарства горького сиротства. Брат его, Семен Ефимович, разорился и сам вынужден был идти в услужение к чужим людям. Ивана он отдал в помощники к знакомому кабатчику, потом к купцу в далекую Нахичевань, затем к другому купцу в Таганрог, где однажды от усталости Ваня заснул прямо на улице, присев на камень, и с него воры сняли сапоги…

Оттуда он ушел пешком в Новочеркасск к двоюродному брату, диакону местной церкви. Шел долго. Как он сам рассказывал: «Два дня я совсем ничего не ел – просить как-то не умел, а люди сами не давали, так и смирялся не евши. Когда же пришел в Новочеркасск, то разыскал ту церковь, в которой служил мой брат, и в ожидании, когда кончится обедня, сел на паперти. Тут мимо меня прошли две казачки с булками, и одна из них сказала: "Наверное, этот отрок сирота и ничего не ел". И дали мне булку. Уж как я ей обрадовался; и так она мне показалась вкусна, точно манна с неба!»

Однако в Новочеркасске Ване устроиться не удалось. Бывал он и в других городах России, исходил много дорог, много людей повидал, бывал в монастырях… Где-то недолго был приказчиком в скобяной лавке. Потом приладился к поденной работе, более всего в речных портах на разгрузке судов. Однажды он переносил по шатким доскам мешки с мукой с баржи на берег, оступился, упал в воду и едва не утонул, так как его затянуло под причал, под доски. Но в какой-то миг он, уже захлебываясь, взмолился к Царице Небесной, и невидимая рука вытолкнула его из воды прямо на берег.

В другой раз он вез какой-то товар и во время ночевки на постоялом дворе не лёг в доме, – что-то ему подсказало, чтобы остался он на ночь в своей телеге на дворе. Он так и сделал и, помолившись, уснул там. От усталости он спал так крепко, что не слышал, как загорелся дом, как поднялась паника, – всё сгорело дотла. Проснувшись, он не сразу понял, где находится: дым, гарь, обгорелые бревна… Во время весеннего разлива Дона он едва не утонул при переезде на другую сторону, а ступни его ног примерзли внутри к мокрым сапогам…

Господь и Матерь Божия берегли сироту, но одиноко ему было в миру, тоскливо. Он любил молиться, не пил вина, не ругался, не повышал голоса, – а вокруг него была совсем иная людская стихия. Смиренный и кроткий, близорукий и болезненный, часто голодный и в худой одежонке шел будущий старец Иосиф длинным и трудным путем к той цели, которую ему назначила еще в его младенчестве Царица Небесная. И вот он, оставив все попытки найти пристанище в миру, решил отправиться в Киев, куда его больше всего привлекали пещеры – Ближние и Дальние, где почивали святые мощи монахов-подвижников.

Вот как начиналась жизнь одного из преподобных старцев Оптиной Пустыни иеросхимонаха о. Иосифа, смиренного послушника Царицы Небесной.