Текст книги "Старик Хоттабыч (илл. Ротова)"

Автор книги: Лазарь Лагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

VIII. Глава, служащая прямым продолжением предыдущей

Как ни заманчиво было бы представить Вольку Костылькова мальчиком без единого недостатка, но вошедшая в поговорку правдивость автора этой повести не позволяет ему этого сделать. И если зависть справедливо считается недостатком, то, к великому нашему сожалению, приходится признать, что Волька иногда испытывал это чувство в достаточно сильной степени. В последние дни он завидовал Гоге. Ещё задолго до экзаменов Гога хвастался, будто мама обещала подарить ему щенка, овчарку, лишь только он перейдёт в седьмой класс.

– Ну да! – с натугой фыркнул тогда Волька, чувствуя, что прямо-таки холодеет от зависти. – Так тебе и купили!

Но в глубине души он сознавал, что Пилюлины слова очень похожи на правду: всему классу было известно, что Гогина мама ничего не жалеет для своего сыночка. Себе во всём откажет, а уж Гоге такой подарочек отвалит, что весь класс просто закачается.

– Обязательно подарит, – строго повторил Гога. – Мама для меня, если хочешь знать, ничего не жалеет. Раз обещала, значит, купит. В крайнем случае, возьмёт денег в кассе взаимопомощи и купит. Её на заводе знаешь как ценят!

Гогину маму и в самом деле очень ценили на заводе. Она работала старшей чертёжницей, была женщиной скромной, весёлой, работящей. Её все любили – и на заводе, и соседи по дому. Её даже Гога по-своему любил. А уж она в Гоге просто души не чаяла.

Словом, раз она обещала купить овчарку, значит, купит.

И, может быть, именно в эту горестную минуту, когда он, Волька, подавленный обрушившимися на него за сегодняшний день переживаниями, медленно поднимается по лестнице, совсем рядом, в тридцать седьмой квартире, уже возится с великолепным весёлым и мохнатым щенком-овчаркой Гога-Пилюля, тот самый Пилюля, который меньше кого бы то ни было в их классе, в их школе, пожалуй, во всех школах Москвы достоин такого счастья.

Так думал Волька, и единственное, что его хоть немножко утешало, было то соображение, что вряд ли Гогина мама, даже если она и в самом деле собиралась подарить Гоге собаку, уже успела это сделать. Ведь Гога только несколько часов тому назад сдал последний экзамен за шестой класс. А купить щенка не так уж просто. Не зайдёшь в магазин и не скажешь: «Заверните мне, пожалуйста, вон того щенка…» Собаку ещё поискать надо…

И вот, представьте себе, в то самое мгновение, когда бабушка открыла Вольке, из-за дверей квартиры номер тридцать семь донёсся высокий заливчатый собачий лай.

«Купила-таки! – с горечью подумал Волька. – Овчарку… Или, может быть, даже боксёра…»

Это было совершенно невыносимо – представлять себе Гогу владельцем настоящей, живой служебной собаки, и Волька поскорее захлопнул за собой дверь, чтобы только не слышать больше волнующего, невообразимо прекрасного, волшебного собачьего лая. Он успел ещё, правда, услышать испуганное восклицание Гогиной мамы. Очевидно, собака укусила Гогу.

Но даже это соображение не могло утешить нашего юного героя…

Отец ещё не вернулся с работы. Он задержался на заседании завкома. Мама после занятий в вечернем университете, очевидно, зашла за ним на завод.

У Вольки, несмотря на все его усилия казаться спокойным и счастливым, было такое мрачное лицо, что бабушка решила первым делом накормить его, а уж потом приступить к расспросам.

– Ну как, Воленька? – нерешительно осведомилась она, когда её единственный внучёк быстро управился с обедом.

– Да как тебе сказать… – неопределённо ответви Волька и, на ходу стаскивая с себя футболку, отправился спать.

Бабушка с молчаливым сочувствием проводила его ласковым и печальным взглядом. Нечего было расспрашивать – всё было ясно.

Волька, вздыхая, разделся, вытянулся на свежей, прохладной простыне, но покоя не обрёл.

На столике около его кровати блистала многокрасочной суперобложкой толстая книга большого формата. У Вольки ёкнуло сердце: так и есть, та самая, давно желанная книга по астрономии! И на заглавном листе крупным, с детства знакомым почерком написано: «Высокообразованному ученику седьмого класса, действительному члену астрономического кружка при Московском планетарии Владимиру Алексеевичу Костылькову от его любящей бабушки».

Какая смешная надпись! Всегда бабушка придумает что-нибудь смешное. Но почему же Вольке совсем не смешно, ах, как не смешно! И ему, представьте себе, нисколько не приятно, что наконец-то он дождался этой пленительной книги, о которой так давно мечтал. Тоска, тоска его снедает. В груди дыханье стеснено… Нет, он так больше не может!

– Бабушка! – крикнул он, отвернувшись от книги. – Бабушка, можно тебя на минутку?

– Ну, чего тебе там, баловник? – будто бы сварливо откликается бабушка, довольная, что ей можно будет ещё на сон грядущий потолковать с внучком. – Угомон тебя не берёт, астроном ты этакий, полуночник!

– Бабушка! – жарко шепчет ей Волька. – Закрой дверь и сядь ко мне на кровать. Мне тебе нужно сообщить одну страшно важную вещь.

– А может быть лучше на утречко отложить такой важный разговор? – отвечает бабушка, сгорая от любопытства.

– Нет, сейчас, обязательно сию же минуту. Я… Бабушка, я не перешёл в седьмой класс… То есть я пока ещё не перешёл… Я не выдержал экзамена…

– Провалился? – тихо ахает бабушка.

– Нет, не провалился… Я не выдержал, но и не провалился… Я стал излагать точку зрения древних про Индию, и про горизонт, и про всякое такое… Я это всё правильно рассказал… А научную точку зрения мне как-то не удалось осветить… Я себя очень неважно почувствовал, и Павел Васильевич мне сказал, чтобы я пришёл, когда хорошенечко отдохну…

Даже сейчас, даже бабушке он не мог решиться сказать про Хоттабыча. Да она бы и не поверила и подумала бы, чего доброго, что он и в самом деле заболел.

– Я раньше хотел скрыть это, а сказать, когда уже сдам, но мне стало совестно… Ты понимаешь?

– А что ж тут, Воленька, не понимать! – сказала бабушка. – Совесть – великая вещь. Хуже нет, как против совести своей идти… Ну, спи, спокойно, астроном мой дорогой!

– Ты книжку пока забери, – дрожащим голосом предложил Волька.

– И не подумаю. Куда мне её девать? Считай, что я тебе её до поры до времени сдала на хранение… Ну, спи. Спишь?

– Сплю, – отвечал Волька, у которого с признанием точно гора с плеч свалилась. – И я тебе обещаю, я тебе честное пионерское даю, что сдам географию на «пять»! Ты мне веришь?

– Конечно, верю. Ну спи, спи, набирайся сил… А как родителям – мне говорить или сам скажешь?

– Лучше ты.

– Ну, спи спокойно!

Бабушка поцеловала Вольку, погасила свет и вышла из комнаты.

Некоторое время Волька лежал, затаив дыхание. Ему хотелось услышать, как бабушка будет сообщать его родителям печальную весть, но, так ничего и не расслышав, он заснул.

IX. Беспокойная ночь

Не прошло и часа, как разбудил телефонный звонок, раздавшийся в отцовском кабинете.

К телефону подошёл Алексей Алексеевич.

– Слушаю… Да, я… Кто? Здравствуйте, Варвара Степановна!.. Благодарю вас, ничего, а ваше?.. Волька?. Волька спит… По-моему, вполне здоров, поужинал с исключительным аппетитом… Да, знаю, он рассказал… Сам удивляюсь… Да, пожалуй, другим не объяснишь… Конечно, пусть лучше отдохнёт несколько времени, если вы не возражаете… Благодарю вас за внимание… Будьте здоровы… Тебе привет от Варвары Степановны, – сказал Алексей Алексеевич жене. – Интересовалась Волькиным здоровьем. Говорила, чтобы не беспокоились: Волька у них на хорошем счету. И чтобы он хорошенько отдохнул.

Снова Волька попытался услышать, о чём толковали между собой его родители, и снова, ничего не разобрав, уснул.

Но и на этот раз ему удалось поспать не больше четверти часа. Опять помешал телефон.

– Да, это я, – послышался приглушённый голос Алексея Алексеевича. – Да… Здравствуйте, Николай Никандрович… Что?.. Нет, нету… Да, дома, конечно дома… Пожалуйста… До свидания, Николай Никандрович.

– Это кто звонил? – донёсся из кухни голос Волькиной мамы.

– Отец Жени Богорада. Волнуется, что Женя до сих пор не вернулся домой. Спрашивал, не у нас ли он и дома ли Волька.

– В мои годы, – вмешалась в разговор бабушка, – так поздно возвращались домой только гусары… Но чтобы ребёнок…

Через полчаса телефонный звонок в третий раз за эту беспокойную ночь прервал сон Вольки Костылькова.

На этот раз звонила Татьяна Ивановна – мать Жени Богорада. Женя всё ещё не вернулся домой. Она просила узнать о нём у Вольки.

– Волька! – приоткрыл Алексей Алексеевич дверь. – Татьяна Ивановна спрашивает, когда ты в последний раз видел Женю.

– Вечером в кино.

– А после кино?

– А после кино я его не видел.

– А он тебе не говорил, куда он собирается пойти после кино?

– Нет.

Долго, очень долго ждал Волька, когда прекратятся наконец разговоры старших о пропавшем Жене (сам-то он нисколько не волновался: он подозревал, что Женя на радостях махнул в Парк культуры, в цирк), да, так и не дождавшись, в третий раз заснул. На сей раз окончательно.

Вскоре в углу раздался тихий всплеск. Потом послышались шлёпающие шаги. На полу появлялись и быстро высыхали следы чьих-то невидимых мокрых ног. Кто-то, напевая себе под нос заунывную протяжную восточную мелодию, незримо расхаживал по комнате.

Следы мокрых ног направились к столу, на котором озабоченно тикал будильник. Раздалось чьё-то восхищённое чмоканье. Будильник сам по себе взлетел в воздух и некоторое время спокойно висел между полом и потолком, потом вернулся на своё обычное место, а следы повели по направлению к аквариуму. Снова раздался плеск, и всё затихло.

Поздно ночью пошёл дождь. Он весело стучал в окна, лихо шумел в густой листве деревьев, деловито журчал в водосточных трубах. Временами он затихал, и тогда слышно было, как крупные дождевые капли солидно и звонко падают в бочку, стоявшую под окном. Потом, как бы набравшись сил, дождь снова начинал лить густыми потоками.

Под такой дождь приятно спать, он действует убаюкивающе даже на людей, страдающих бессонницей, а Волька никогда не жаловался на бессонницу.

К утру, когда небо почти прояснилось от туч, кто-то несколько раз осторожно тронул за плечо нашего крепко спавшего героя. Но Волька не проснулся. И тогда тот, кто тщетно пытался разбудить Вольку, печально вздохнул, что-то пробормотал и, шаркая туфлями, направился в глубь комнаты, где на высокой тумбочке поблёскивал Волькин аквариум с золотыми рыбками.

Раздался еле слышный всплеск, и снова в комнате воцарилась тишина.

X. Необыкновенное событие в тридцать седьмой квартире

Никакой собаки Наталья Кузьминична (так звали Гогину маму) Гоге не покупала и не дарила. Не успела. А потом и подавно не подарила: после невероятных событий этого ужасного вечера и Гога и Наталья Кузьминична надолго потеряли интерес к этим древнейшим и вернейшим друзьям человека.

Но ведь Волька совершенно отчётливо слышал лай, доносившийся из тридцать седьмой квартиры. Неужели он ослышался?

Нет, Волька не ослышался.

А собаки в тридцать седьмой квартире ни в тот вечер, ни много месяцев спустя всё-таки не было. Туда, если хотите знать, даже лапа собачья с тех пор не ступала. Словом, напрасно Волька завидовал Гоге. Завидовать было нечему: лаял Гога.

И началось это как раз в ту самую минуту, когда он умывался, перед тем как приступить к ужину. Ему не терпелось поскорее и всячески приукрасив рассказать матери, как осрамился сегодня на экзаменах его одноклассник и сосед Волька Костыльков, и тут он почти сразу и залаял. То есть он не всё время подряд лаял. Кое-какие слова у него получались, как у всех людей, но зато вместо многих, очень многих других у него изо рта, к великому его удивлению и ужасу, вылетал самый что ни на есть настоящий собачий лай.

Гога хотел сказать, что Волька порол на экзамене сущую чепуху и что якобы Варвара Степановна ке-э-эк стукнет кулаком по столу да ке-э-эк заорёт: «Ты что же это, дурак, чепуху порешь?! Да я тебя, хулигана, на второй год оставлю!»

Получилось же у Гоги вместо этого:

– А Волька вдруг ку-э-эк стал пороть гав-гав-гав. А Варвара Степановна ке-э-эк стукнет по гав-гав-гав…

Гога от неожиданности оторопел. Он замолк, передохнул и попытался повторить фразу. Но и на этот раз вместо тех грубых слов, которые врунишка и ябеда Гога-Пилюля хотел приписать Варваре Степановне, из его уст вырвался собачий лай.

– Ой, мама! – испугался Гога. – Мамочка!

– Что с тобой, Гогушка? – всполошилась Наталья Кузьминична. – На тебе лица нет!..

– Понимаешь, я хотел сказать, что… гав-гав-гав… Ой, мамочка, что же это такое!..

С перепугу Гога и в самом деле здорово изменился в лице.

– Перестань лаять, Гогушка, солнышко моё, радость моя!..

– Я же не нарочно, – захныкал Гога. – Я же только хотел сказать…

И снова вместо членораздельной речи он смог выдавить из себя только раздражённый лай.

– Сыночек, миленький, не пугай меня! – взмолилась бедная Наталья Кузьминична, и слёзы покатились по её доброму лицу. – Не лай! Умоляю тебя, не лай!..

Но тут Гога не нашёл ничего умнее, как рассердиться на свою мать. И так как он обычно в таких случаях не стеснялся в выражениях, то и залился таким неистовым визгливым лаем, что с балкона соседней квартиры закричали:

– Наталья Кузьминична! Скажите вашему Гоге, чтобы он не смел мучить собаку! Безобразие какое!.. Избаловали мальчишку до полного бесстыдства!..

Обливаясь слезами, Наталья Кузьминична бросилась закрывать окна. Потом она попыталась пощупать Гогин лоб, чем вызвала новый приступ озлобленного лая.

Тогда она уложила вконец перепугавшегося Гогу в постель, неизвестно зачем укутала ею стёганым одеялом, хотя на дворе стоял жаркий летний вечер, и побежала вниз, к телефону-автомату, вызывать врача из «неотложной помощи».

Это было совсем не так просто. Для вызова «неотложной медицинской помощи» требовалось, чтобы человек заболел какой-то очень опасной болезнью, чтобы у него, в крайнем случае, внезапно очень подскочила температура.

Пришлось Наталье Кузьминичне соврать, будто у Гоги температура тридцать девять и восемь десятых и что он будто бы бредит.

Вскоре прибыл врач. Пожилой, полный, седоусый, опытный.

Первым делом он, конечно, пощупал Гогин лоб и убедился, что никакого повышения температуры у него не было и в помине, и, конечно, возмутился. Но виду не показал. Уж очень расстроенное было лицо у Натальи Кузьминичны.

Он вздохнул и присел на стул у кровати, на которой возлежал Гога, и попросил Наталью Кузьминичну объяснить, что побудило её вызвать врача именно из «неотложной помощи».

Наталья Кузьминична рассказала всё начистоту.

Доктор пожал плечами, переспросил её, снова пожал плечами и подумал, что если всё это соответствует действительности, то следовало бы вызвать не врача-терапевта, а психиатра.

– Может быть, ты решил, что ты собака? – спросил он у Гоги как бы между прочим.

Гога отрицательно покачал головой.

«Это хорошо, – подумал доктор. – А то бывает такое сумасшествие, когда человек вдруг решает, что он собака».

Конечно, он не высказал эту мысль вслух, чтобы зря не пугать ни пациента, ни его мать. Но сразу стало видно, что доктор повеселел.

– Покажи язык, – сказал он Гоге.

Гога высунул язык.

– Язык вполне нормальный. Теперь мы вас, молодой человек, выслушаем… Так-так-так… Сердце превосходное. Хрипов в лёгких нет. Желудок как?

– Желудок нормальный, – сказала Наталья Кузьминична.

– И давно он у вас э-э-э… гавкает?

– Уж третий час. Просто не знаю, что мне делать…

– Прежде всего успокоиться. Пока что не вижу ничего страшного. А нуте-ка, молодой человек, расскажите, с чего это у вас началось.

– А просто так, с ничего, – жалостным голосом начал Гога. – Я как раз рассказывал маме, как Волька Костыльков… гав-гав-гав…

– Вот видите, доктор, – залилась слезами Наталья Кузьминична, – это прямо какой-то ужас… может быть, прописать ему какие-нибудь пилюли… или порошки?.. А что, если ему прочистить желудок?

Доктор поморщился:

– Дайте мне, Наталья Кузьминична, срок, чтобы подумать, просмотреть кой-какую литературу… Редкий, очень редкий случай. Значит, так: полный покой, режим, конечно, постельный, пища самая лёгкая, лучше всего растительно-молочная, никакого кофе и какао, самый слабенький чай, можно с молочком. На улицу пока не выходить…

– Его сейчас и палкой не выгонишь на улицу. Стыдится. Тут к нему заходил один мальчик, так бедный Гога так лаял, так лаял, еле мы его упросили, мальчика этого, никому об этом не рассказывать. А желудок как, прочистить, может быть?

– Что ж, – сказал доктор в раздумье, – прочистить желудок никогда не мешает.

– А что, если ему и горчичники на ночь поставить? – спросила Наталья Кузьминична, всхлипывая.

– Тоже неплохо. Горчичники – это вещь. Доктор хотел было погладить приунывшего Гогу по голове, но Пилюля в предвкушении всех назначенных ему процедур гавкнул с такой нескрываемой злостью, что доктор быстро отдёрнул руку, испугавшись, как бы этот неприятный мальчишка и в самом деле его не укусил.

– Кстати, – сказал он, – зачем вы держите окна закрытыми в такую жару? Мальчику нужен свежий воздух.

Наталья Кузьминична скрепя сердце объяснила доктору, почему ей пришлось закрыть окна.

– Мда-а-а, редкий, очень редкий – случай! – повторил доктор, выписал рецепт и ушёл.

XI. Не менее беспокойное утро

Утро наступило чудесное, солнечное.

В половине седьмого бабушка, тихо приоткрыв дверь, прошла на цыпочках к окну и распахнула его настежь. В комнату ворвался бодрящий прохладный воздух. Начиналось московское утро, шумное, жизнерадостное, хлопотливое. Но Волька не проснулся бы, если бы одеяло не соскользнуло с него на пол.

Первым делом он нащупал выросшую на его щеках щетину и понял, что находится в совершенно безвыходном положении. В таком виде нечего было и думать показываться на глаза родителям. Тогда он снова забрался под одеяло и стал думать, что же ему делать.

– Воля, а Воля! Вставай! – услышал он из столовой голос отца, но решил не отвечать, прикинуться спящим. – Не понимаю, как можно спать, когда на дворе такое замечательное утро.

Послышался бабушкин голос:

– Вот заставить бы тебя самого, Алёша, сдавать экзамены да будить тебя ни свет ни заря!

– Ну и пускай его спит! – пробурчал отец. – Небось захочет есть – сразу проснётся.

Это Волька-то не хотел есть?! Да он ловил себя на том, что яичница с ломтём свежего чёрного хлеба его волнует сейчас даже больше, нежели рыжая щетина на его щеках. Но здравый смысл взял всё-таки верх над чувством голода, и Волька пролежал в постели, покуда отец не ушёл на работу, а мать с кошёлкой не отправилась на рынок.

«Была не была! – решил он, услышав, как щёлкнула за нею дверь. – Расскажу всё бабушке. И вместе что-нибудь придумаем».

Волька с наслаждением потянулся, сладко зевнул и направился к дверям. Проходя мимо аквариума, он бросил на него рассеянный взгляд… и остолбенел от удивления. За ночь в этой небольшой четырёхугольной стеклянной посудине произошло событие, никак необъяснимое с точки зрения естественных наук и полное поэтому таинственного смысла. Вчера в аквариуме плавали четыре рыбки, а сегодня их стало пять. Появилась ещё одна – большая, толстая золотая рыбка, важно шевелившая пышными ярко-алыми плавниками. Когда Волька удивлённо прильнул к толстому стеклу аквариума, ему показалось, что рыбка несколько раз хитро ему подмигнула.

– Что за ерунда! – пробормотал Волька, забыв на время даже про свою бороду, и засунул руку в воду, чтобы схватить загадочную рыбку!

Но она сама, словно только того и дожидалась, сильно ударила хвостом по воде, выскочила из аквариума на пол и превратилась в Хоттабыча.

– Уф! – промолвил старик, отряхиваясь и вытирая бороду неведомо откуда появившимся роскошным шерстяным полотенцем, обшитым по краям золотыми и серебряными петушками. – Я всё утро ожидаю чести выразить тебе своё глубочайшее почтение. Но ты не просыпался, а я щадил твой сон. И мне пришлось переночевать с этими красивыми рыбками, о счастливейший Волька ибн Алёша!

– Как не стыдно смеяться надо мной! – рассердился Волька. – Только в насмешку можно назвать счастливым мальчика с бородой!

XII. Почему С. С. Пивораки переменил фамилию

В это очаровательное утро Степан Степаныч Пивораки решил совместить сразу два удовольствия. Он решил побриться, наслаждаясь в то же время живописным видом на Москву-реку. Придвинул к самому окну столик с бритвенными принадлежностями и принялся, мурлыча под нос весёлую песенку, тщательно намыливать себе щёки.

А мы пока что расскажем о нашем новом знакомом.

По странному совпадению обстоятельств, его фамилия полностью соответствовала одной из двух его слабостей: он любил хлебнуть кружечку-другую пивка и закусить их аппетитными, чуть солоноватыми варёными раками.

Второй его слабостью была излишняя словоохотливость. Из-за своей болтливости Степан Степаныч, человек, вообще говоря, неглупый и начитанный, нередко становился в тягость даже самым близким друзьям.

За всем этим он был превосходным человеком и большим мастером своего дела. Он был лекальщик.

Закончив намыливать щёки, Степан Степаныч взял в руку бритву, поправил её маленечко на ладони и принялся с необыкновенной лёгкостью и сноровкой бриться. Побрившись, он с наслаждением обрызгал себя из пульверизатора цветочным одеколоном «Магнолия» и начал вытирать бритву, когда вдруг неожиданно рядом с ним, неизвестно каким путём, возник старичок в канотье и расшитых золотом и серебром нежно-розовых сафьяновых туфлях с причудливо загнутыми носками.

– Ты брадобрей? – сурово спросил старичок у изрядно опешившего Степана Степаныча.

– Во-первых, – вежливо отвечал ему Пивораки, – я попросил бы вас не тыкать, А во-вторых, вы, очевидно, хотели сказать «парикмахер»? Нет, я не профессионал-парикмахер. Хотя, с другой стороны, я могу сказать про себя, что да, я парикмахер, потому что, не будучи парикмахером, или, как вы выразились «брадобреем», я могу всё же заткнуть за пояс любого парикмахера-профессионала, или, как вы старомодно выразились «брадобрея», пли, что то же самое, цирюльника, тогда как ни один парикмахер не может заткнуть за пояс меня… А почему?.. А потому что, в то время как парикмахер-профессионал, или как вы выразились, «бра…»

Старик очень невежливо перебил разболтавшегося Пивораки.

– Сумеешь ли ты, о не в меру многословный брадобрей, отлично, ни разу не порезав, побрить отрока, которому ты не достоин даже целовать пыль под его стопами?

– Я бы вторично просил вас не тыкать, – сказал Пивораки. – Что же касается существа затронутого вами вопроса, то…

Он хотел было продолжать свою речь, но старик молча собрал все бритвенные принадлежности, схватил за шиворот не перестававшего ораторствовать Степана Степаныча и, не говоря худого слова, вылетел с ним через окошко в неизвестном направлении.

Вскоре они через окошко же влетели в знакомую нам комнату, где пригорюнившись сидел на кровати Волька Костыльков, изредка со стоном поглядывал в зеркало на вновь обраставшую бородой физиономию.

– Счастье и удача сопутствуют тебе во всех твоих начинаниях, о юный мой повелитель! – торжественно провозгласил Хоттабыч, не выпуская из рук пытавшегося вырваться Степана Степаныча. – Я совсем было отчаялся найти тебе брадобрея, когда увидел сего не в меру болтливого мужа, и я его захватил к тебе, под благословенный кров твоего дома, и вот он перед тобой со всем, что необходимо для бритья… А теперь, – обратился он к Пивораки, вытаращившему глаза на бородатого мальчика, – разложи, как это подобает, твои инструменты и побрей этого достойного отрока, так, чтобы его щёки стали гладкими, как у юной девы.

– Я попросил бы вас не тыкать, – повторил Пивораки, но прекратил сопротивление.

Бритва заблестела в его умелой руке, и в несколько минут Волька был побрит на славу.

– А теперь, – сказал старик, – сложи свои инструменты. Завтра рано утром я за тобой вновь прилечу, и ты снова побреешь этого отрока.

– Завтра я не могу, – устало возразил Пивораки. – Завтра я работаю в утренней смене.

– Меня это не касается! – сурово отозвался Хоттабыч.

Наступило тяжёлое молчание. Потом Степана Степаныча озарило.

– А почему бы вам не попробовать одно тбилисское снадобье? Прекрасное средство.

– Это такой порошочек? – вмешался Волька, который до этого времени молчал как убитый. – Кажется это такой серенький порошочек… Я где-то о нём слышал… или читал…

– Вот именно, порошочек! Серенький такой! – обрадовался Пивораки. – Производится в Грузии. Прекрасная солнечная страна. Лично я просто без ума от Грузии. Изъездил её во время отпуска вдоль и поперёк. Сухуми, Тбилиси, Кутаиси… Нет лучшего места для отдыха! От души советую вам на основании собственного опыта обязательно побывать в… Простите, я несколько отклонился от темы. Так вот, насчёт порошочка. Стоит смазать им щёки, и самая густая борода сразу сходит без остатка… Правда, через некоторое время она снова вырастает.

– У моего юного друга она больше не вырастет, – остановил его Хоттабыч.

– Вы уверены? – удивился Пивораки.

Хоттабыч высокомерно промолчал. Он считал ниже своего достоинства посвящать в свои дела низкородного брадобрея…

Не более чем минутой позже в городе Тбилиси, в раздевалке одной из местных бань, был замечен старичок в старомодной соломенной шляпе канотье, просторном парусиновом костюме и розовых, расшитых золотом и серебром сафьяновых туфлях с высоко загнутыми носками.

Не раздеваясь, он проник в моечное отделение. Здесь ему в нос ударил запах серы, в чём не было ничего удивительного, ибо это были знаменитые тбилисские серные бани. Зато человек, вошедший одетым в переполненное паром моечное отделение, не мог не вызвать удивления.

Провожаемый любопытными взглядами, он невозмутимо проследовал к разбитному банщику, который с редким трудолюбием мылил покорно склонённую голову пожилого гражданина с пышными седыми усами. Остановившись в нескольких шагах от этого банщика – его звали Вано, – старичок с величавой медлительностью снял с себя парусиновый пиджак.

– Генацвале, – благожелательно промолвил Вано, – у нас раздеваются в раздевалке. Здесь моются.

Старичок снисходительно усмехнулся. Он и не собирался мыться. Просто ему было несколько жарковато в пиджаке.

– Подойди ко мне! – приказал он Вано и стал томно обмахиваться шляпой. – Только поторапливайся, если тебе дорога жизнь.

Банщик миролюбиво ухмыльнулся:

– Генацвале, в такое прекрасное утро особенно ценишь жизнь. Сейчас я буду к твоим услугам.

Он окатил водой намыленную голову седоусого клиента, шепнул ему на ухо несколько слов, и тот понимающе кивнул головой.

– Слушаю тебя, отец, – сказал Вано, приближаясь к старичку.

Тот строго спросил его:

– Скажи мне без утайки, о банщик, точно ли это те самые прославленные тбилисские бани, о которых я слышал столь много достойного удивления?

– Они самые, генацвале, – горделиво приосанился Вано. – Весь мир объедешь, другой такой бани, как наша, не найдёшь. Значит, ты, я так понимаю, нездешний?

Но старичок надменно пропустил этот вопрос мимо ушей.

– А если это те самые бани, которые я искал, то почему я не вижу той поистине волшебной мази, от которой, как говорят люди сведущие и доверия достойные, человеческие волосы выпадают без остатка?

– Ах вот в чём дело! – обрадовался Вано. – Тебе нужно «таро»? Так бы ты сразу и сказал, генацвале.

– Хорошо, – сказал старичок, – если это называется «таро», то принеси «таро». Только не медли, если тебе…

– Знаю, знаю: если мне дорога жизнь. Бегу, бегу!..

Немало пришлось этому бывалому банщику сталкиваться на своём веку с разными чудаками, и он знал, что самое умное – это не пускаться с ними в пререкания.

Он вернулся с глиняной мисочкой, наполненной порошком, похожим на золу.

– Вот, – сказал он, запыхавшись, и вручил старичку мисочку. – Весь свет обойдёшь, такого замечательного «таро» не найти. Слово мойщика!

Лицо старичка потемнело от гнева.

– Ты смеёшься надо мною, о презреннейший из банщиков! – проговорил он тихим, но очень страшным голосом. – Обещал принести чудесной мази, а норовишь, словно плут на базаре, вручить мне дрянную плошку с каким-то невзрачным порошком цвета хворой мыши!

И старичок с такой силой фыркнул, что всё содержимое плошки тучей взвилось в воздух и осело на его волосах, бровях, усах и бороде. Он был, однако, так разъярён, что даже не счёл нужным отряхнуться.

– Напрасно сердишься, генацвале, – рассмеялся банщик. – Нужно разбавить этот порошок водой, и получится как раз та самая мазь.

Старичок понял, что зря раскричался, и ему стало совестно.

– Жарко! – пробормотал он смущённо. – Пусть прекратится вокруг меня эта томительная жара! – И совсем тихо добавил: – А покуда промокнет моя борода, пусть вся моя волшебная сила останется в пальцах… Итак, пусть прекратится вокруг меня эта томительная жара!..

– Вот это уж от меня никак не зависит, – развёл руками Вано.

– Это от меня зависит, – спесиво процедил сквозь зубы Хоттабыч (ну конечно же, это был он) и щёлкнул пальцами левой руки.

В ту же секунду банщик и усатый клиент, терпеливо дожидавшийся его услуг, в один голос ахнули. Да и как тут было не ахнуть! От удивительного старичка неожиданно повеяло ледяным холодом, мокрый пол вокруг него покрылся тоненькой ледяной корочкой, а облака горячего пара из всего моечного помещения устремились в полюс холода, образовавшийся над головой Хоттабыча, сгустились в дождевые тучи и пролились на него реденьким дождиком.

– Вот сейчас совсем другое дело, – удовлетворённо заметил он. – Ничто так не освежает в знойную пору, как дождь!

Понежившись минуты две под таким естественным и в то же время сверхъестественным душем, он щёлкнул пальцами правой руки. Сразу прекратился поток холодного воздуха, растаял ледок вокруг старичка. Горячий пар снова, клубясь, заполнил всё помещение.

– Итак, – сказал Хоттабыч, наслаждаясь впечатлением, которое произвели на окружающих столь резко континентальные изменения температуры, – итак, вернёмся к «таро». Я склонен верить тебе, что с примесью воды оно действительно даёт ту самую мазь, ради которой я сюда прибыл. Прикати же мне сейчас же бочку этого самого чудодейственного зелья, ибо время моё ограничено.

– Бочку?!

– Даже две.

– Помилуй, генацвале! Одной плошки за глаза хватило бы для самой густой бороды!

– Хорошо, – сказал Хоттабыч, – принеси пять плошек.

– Одну минуточку, генацвале! – воспрянул духом Вано, скрылся в соседнем помещении и тут же выскочил из него с толстой боржомной бутылкой, аккуратно заткнутой пробкой. – Вот здесь по крайней мере двадцать порций. Счастливого пути.

– Смотри же, о банщик, я никому не пожелал бы оказаться на твоём месте, если ты ввёл меня в заблуждение.

– Что ты, что ты, генацвале! – замахал руками Вано. – Разве я осмелился бы обманывать такого почтенного старца, как ты!.. Да я бы никог…

Он прервал свою речь на полуслове да так и застыл с раскрытым ртом: удивительный скандальный старикашка вдруг исчез, как бы растаяв в воздухе…