Текст книги "Люди из Будапешта"

Автор книги: Лайош Мештерхази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Андраш. Моника! Я не испорчу нашу дружбу любовным признанием?

Моника. Говорите, Андраш!

Андраш. Я не поэт, не композитор, у меня нет связей, нет семьи с именем. Отец мой – сапожник! Да если бы еще был сапожным мастером, а то так – бедный башмачник. Здесь, в Обуде…

Сепии. Пожалуйста, прошу, две порции тушеного мяса, малосольные огурчики, пиво…

Андраш. Вы все-таки принесли барашка?!

Сепии. А вы попробуйте! Если господину учителю не понравится, я унесу обратно и принесу говядину. Иду на риск!

Андраш. Ну и хитрый старик! Назвал господином учителем… Понимаете, здесь, среди этих людей, я хорошо себя чувствую, вы это видите… Здесь я родился, начал ходить в школу, и сюда я возвращаюсь преподавать. Меня приглашали на кафедру романистики, практикантом… Научная работа – это замечательно, ничего не скажешь… Целую ручку, Пирике, чем обязаны?

Пирике. Папа велел спросить, нравится ли барашек?

Андраш. Ну как, Моника, нравится?

Моника. Божествен!

Андраш. Слышали? Передайте папе: божествен! И мы очень благодарны…

Пирике. Спасибо, передам. Желаю хорошего аппетита!

Андраш. Видите, я хотел бы обучать детей этой девушки, а если бог даст – ее внуков… Уютный домашний очаг, нежная жена, четверо-пятеро ребятишек, а то и шестеро… Чего еще желать от жизни? Разве только того, чтобы господин инспектор учебного округа как можно реже «баловал» меня своим посещением… Вот что я мог бы предложить вам, Моника.

Моника. Эта девушка… Пирике? Да, Пирике… Как она взглянула на вас своими темными, как сливы, глазами… (Лукаво улыбается.)

Андраш. О, девчушка!.. Тут, в деревне, большое событие, что я стал «господином учителем», знаете…

Моника. Хорошо здесь, красиво.

Андраш. Не правда ли?

Моника. Андраш, останемся хорошими друзьями.

Андраш (после паузы.) Хорошо… Конечно… Смотрите: лето, мир, полдень в тенистом палисаднике маленькой обудайской корчмы… Синее небо, темно-зеленая листва… Все красиво, хорошо в этом мире… Только души людей – они еще не совсем хороши… Ну что ж… поможем и в этом. (Смеется.) Для этого мы и получили диплом Будапештского университета…

Сепии. Ну как, барышня, понравился барашек?

Моника. Очень вкусно было, дядюшка Сепи.

Сепии. А я что говорил? Пусть Банди всегда слушается меня. Дядя Сепи не посоветует плохого этому парню, Банди… Целую ручку, до свидания, целую ручку…

Тихая скрипичная мелодия уступает место звукам военного оркестра, которые становятся все громче и резче.

………………………………………………………………

Моника. Это было летом, был мир и тихое утро в палисаднике маленькой обудайской корчмы. Все это было в субботу двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года. На другой день стало известно о нападении Германии на Советский Союз. Затем – бомбардировка Кошице и наше вступление в войну… Июль я провела в деревне, у тетушки. На двенадцатое августа у меня было назначено следующее свидание, с Дешке. Я запомнила эту дату, так как именно в тот день я зашла поздравить с днем ангела свою подругу Клару. Из-за этого я запоздала немножко. Даже бежала по Музейному кольцу. Дешке уже ждал меня на углу площади Кальвина. Он был в военной форме и демонстративно поглядывал на часы. Напрасно я извинялась: у меня было такое чувство, что я испортила ему обедню. Волосы растрепались, блузка выбилась из-под юбки, перчатки я забыла у подруги… А Дешке выглядел торжественно, был подтянут, как истый военный…

………………………………………………………………

Дешке. Сегодня у нас первое увольнение в город. Мы дали присягу на верность его превосходительству регенту Хорти. Я стал военным. Случилось так, что меня пригласили преподавать в академию. После прохождения курса военной подготовки я получу чин старшего лейтенанта и кафедру. Не пройдет и года, как я, вероятно, стану капитаном… Мой дед и мой дядя тоже были кадровыми офицерами. Наша семья дала родине одного героя, павшего смертью храбрых на войне, и одного достойного члена «Ордена витязей»… Мы свое дело сделали. Я теперь до известной степени кормилец в семье. Мать – вдова. И поэтому я не считаю ни отлыниванием, ни трусостью то, что такое решение вопроса избавляет меня от фронта… К тому же жизнь моя отныне будет на колесах…

………………………………………………………………

Моника. Мы прошли всю Кечкеметскую улицу и зашли в кондитерскую «Поль и Мали», если вы еще помните ее. Дешке все говорил.

………………………………………………………………

Дешке. Я не хотел вносить разлад в наш коллектив, поэтому тоже включился в игру «Семеро против Фив». Но в конце концов мы уже не дети. Мы так мало были с вами вдвоем – постоянно вас окружала вся компания. Но я наблюдал за вами, Моника, и я увидел в вас благовоспитанную венгерскую девушку, с характером, истинную христианку. Большего комплимента я не могу вам сделать… Я знаю… знаю, что вы не из состоятельной семьи, но через два года вы закончите образование, а женщина с дипломом не нуждается в офицерском жалованье…

………………………………………………………………

Моника. В кондитерской были в основном пожилые дамы и изящно, но старомодно одетые пожилые господа. Дешке подвел меня к столику, за которым сидели две дамы в черных платьях.

………………………………………………………………

Дешке. Maman, тетушка Тончи, разрешите представить вам мою коллегу…

Мама. А, милочка, я уже жду тебя. Мой сын Дежё так много рассказывал о тебе.

Моника. Моника Ковач, слушательница педагогического факультета.

Тетя Тончи. Ах, совсем по-мужски! Видите, а я могу лишь сказать: Антония. Современная молодежь…

Мама. Садись, милочка. Дежё, сынок, – торт? Закажем две порции торта!

Моника. Большое спасибо, но я прямо с именин…

Maма. Ну, один кусочек торта ты скушаешь. Торт – излюбленное лакомство Дежё. Может быть, ты предпочла бы мороженое?

Дешке. Она бежала, то есть… спешила и немного разгорячилась. Мороженое может пойти во вред, да к тому же… Я эту замороженную подслащенную воду зову «обманом чувств и вкуса».

Мама. Дежё, сынок! Мы сложили все на этот стул. Положи сюда, пожалуйста, свой кивер, а также сумочку и перчатки Моники…

………………………………………………………………

Моника. Свои перчатки я забыла у подруги.

………………………………………………………………

Мама. Мой бедный муж рано покинул этот свет. И мой сын Дежё остался единственным мужчиной в семье. Поэтому-то он и серьезен немножко не по годам. Но душа у него золотая. Ты знаешь, милочка, мы всё всегда обсуждали вместе, и между нами установилась восхитительная гармония. Хотя, возможно, в сравнении с моим сыном, вполне современным молодым человеком, я немного отсталая пожилая женщина. И все же…

Дешке. Таков удел матери в семье: она должна быть в доме хранительницей благородных традиций.

Тетя Тончи. Вот именно! Именно так!

Мама. И мы ни разу не сказали друг другу резкого слова. Каждый знал свое место, свою роль, свое назначение в нашем маленьком семейном кругу…

Дешке. Откровенно говоря, это я люблю и в армии. У каждого свое, точно определенное место; каждый знает, от кого что он может требовать и что могут потребовать от него. Ласло, Бела и другие ломают себе головы над какими-то реформами, или не знаю там над чем, мечтают о более совершенном обществе. А солдаты уже тысячелетия живут в более совершенном обществе.

Мама. Мой сын Дежё, возможно, и не самым удачным образом сдал экзамены, но зато – я думаю, ты и сама это видишь, милочка, – он наиболее глубоко мыслящий из всех своих товарищей.

Тетя Тончи. Каждое его слово просится быть высеченным на камне. На камне!

………………………………………………………………

Шум в кафе усиливается.

Моника. Мы все знали, что у Дежё – избыток самомнения. Но в тот момент, именно тогда, это самомнение, эта спесь показались мне безудержными. Меня все время так и подмывало осадить этого мещанина. И единым духом я выпалила: «Не извольте, тетушка Тончи, так смотреть на мою блузку – я знаю, что она выбилась из-под юбки, но я не заправлю ее – пусть меня лучше продувает в этой духоте; а перчатки свои я забыла у подруги, но летом я все равно не люблю их носить. И вообще я бы с удовольствием ничего не носила – мне кажется, что одежду изобрели люди с некрасивым телом и плохой кожей, а из-за них теперь и мы вынуждены летом одеваться. И торт я не люблю. А мороженое обожаю, и не беда, если заболит горло: мое горло – мне больно, а если мороженое – „обман чувств и вкуса“, то это по крайней мере приятный обман. Вы же своей слащавостью можете лишь притупить во мне отвращение к этим достойным быть высеченными на камне, тяжеловесным мудрствованиям…» (Смеется.)

Шандор (тоже громко смеется.) Ну, и какие они при этом состроили физиономии?

Моника (продолжая смеяться.)

Какие сумели! Ах, мне было все равно!.. Позднее я даже пожалела об этом. Они не стоили таких эмоций… И в конце концов ведь в течение нескольких лет Дешке был в числе семи…

Шандор. Это было настоящим крушением нашего содружества, Моника. Как только мы, разные люди, каждый по-своему пытались понравиться вам, заронить в вас любовь…

Моника. Но пытались отнюдь не все. Ласло, например, первыми же словами рассеял все сомнения. Он начал так.

………………………………………………………………

Ласло. Я должен сделать вам признание: я не влюблен в вас и не прошу вашей руки.

Моника. Сударь, ваше предложение застало меня врасплох; однако я без колебаний говорю: «Я согласна». (Смеется.)

Ласло. Тогда все в порядке. И тем не менее я люблю вас. Трудными и серыми были бы без вас эти полтора года. Благодарю вас за них.

Моника. Я тоже многим обязана дружбе со всеми вами, Лаци. Братьев и сестер у меня нет, родители мои в разводе, вы были для меня семьей. Вспоминаю, как я боялась университета…

Приглушенный гул голосов в кафе.

Мы гуляли по набережной Дуная, на Уйпештской стороне, – туда повел меня Ласло. Облезлые, обшарпанные рабочие дома, пустыри, и на пустырях, среди мусорных куч, полуразвалившиеся хибарки, зарывшиеся в землю лачуги…

Тихо звучит музыка.

………………………………………………………………

Ласло. Видите, здесь живут люди. И здесь и там. Из полутора миллионов жителей Будапешта так, или почти так, живет около полутора миллионов. А из десяти миллионов венгров – почти все десять миллионов…

Слышится нестройное пение пьяных.

Строители!.. Всю свою жизнь они строят красивые квартиры – другим. С садом и гаражом. Всегда другим… Пока их совсем не сваливает их единственная отрада – вино… Скажите, Моника, вы никогда не задумывались над тем, в каком вопиюще несправедливом мире мы живем? Мы бьемся, страдаем, мы измождены физически и духовно, а радости, комфорт, здоровье, цивилизованная жизнь, можно смело сказать, принадлежат лишь тем, кто за всю свою жизнь и гвоздика в стенку не вбил, кто ничего не изобрел, кто умер бы с голоду в этом большом городе, если бы оказался предоставленным себе самому, своему труду… Разве мы не могли бы жить иначе? Разве мы не могли бы построить такое общество, которое здравым умом и чистым сердцем с легкостью создаем в своих мечтах?… Вот идут с завода… Рабочие… У них огрубевшие руки, и сами они грубы, грязны, и от них пахнет вином и луком… И все же любой рабочий из этого самого Уйпешта своей нечесаной головой лучше, чем сотня академиков, понимает, что такое социальная справедливость… У рабочих нет оружия, хотя они его производят; у них нет армии, хотя они сами ее солдаты. Но если однажды они хорошо поймут друг друга и объединятся… Если они хоть на один день объединятся и прекратят работу, то перевернется вся страна… Ах, если бы хоть однажды они объединились для общей цели!.. Я внял законам этого несправедливого мира. Говорят, только себе я обязан тем, что кем-то стал. Мне не было и десяти лет, когда мой отец попал под колеса; когда я сдавал на аттестат зрелости, умерла моя мать… Одному мне известно, на что обрекла себя это рано постаревшая, больная женщина, добившись перевода своего сына – хорошего ученика – из средней школы в гимназию! Тридцать шесть пенгё – железнодорожное пособие и пять пенгё за огромную стирку… Нет, Моника, не себе я обязан, а этой бедной рабочей женщине… И это во многом определяет всю мою жизнь. Я не могу жить трусливой жизнью мещанина… Это означало бы, что я забыл о своем долге… Вы понимаете меня, Моника?

Моника. Да, Лаци…

Ласло. Большего я от вас и не требую, – только того, чтобы вы меня поняли. И если когда-нибудь вы прочтете мое имя в газете или услышите, что я заслужил участь преступника, знайте: я не злодей и не преступник. Преступник не я!

Моника. Я буду знать, Лаци… И благодарю.

Музыка стихает; громче слышатся голоса в кафе.

………………………………………………………………

Через несколько дней его арестовали… Полиция арестовывала тогда коммунистов и всех «подозрительных» лиц, – уже шла война против Советского Союза… Позже я услышала, что его интернировали, а затем послали на фронт, в штрафную роту… Такова история моих свиданий.

Шандор. А седьмое свидание не состоялось.

Моника. Двадцать девятого августа сорок первого года, в тот день, когда мы должны были встретиться с вами, я получила телеграмму… Это почти чудо, – сообщали вы, – но вам удалось получить разрешение на выезд за границу. Университет и Академия сделали все для того, чтобы вы в составе дипломатической миссии смогли поехать в Японию. Если вы упустите эту возможность – повестка о призыве, война… И тогда на долгие годы, а может быть, навсегда придется проститься с изучением восточных языков.

Шандор. Да, это было так. И еще кое-что. Вы забыли?

Моника. Нет. Через год, самое большее – через два, вы вернетесь на родину и будете претендовать на несостоявшееся свидание. А до этого вы желаете мне быть хорошей девушкой, хорошо и прилежно учиться и еще прилежнее думать о вас. (Смеется.) Шестнадцать лет я бы думала о вас!..

Шандор. Н-да… Немного затянулась эта научная командировка… Но восточные языки я изучил довольно серьезно.

Моника. Жизнь разбросала всех нас, годами я вообще ничего не слышала о вашей судьбе. Тем временем я получила диплом и вышла замуж. Герои Фив канули в прошлое.

О своем замужестве скажу лишь, что многие бедные девушки, такие, как я, могли бы мне позавидовать. Муж – молодой врач из достаточно состоятельной семьи, разумный, образованный человек, отличный спортсмен… После экзаменов по специальности я отдыхала летом в Тихани, на Балатоне. Вернее, репетиторствовала в семье одного торговца-оптовика, натаскивала его глупую дочь. Там мы и познакомились. Он был подлинным кумиром женщин. На теннисной площадке, на пляже вокруг него кружил и щебетал целый рой девушек и молодых женщин. Признаюсь, моему тщеславию льстило, что он заметил именно меня, серенькую репетиторшу, у которой даже не было модного купального костюма. Затем… осенью мы обручились, а между рождеством и Новым годом поженились. Была война… Моего мужа – тогда он был еще моим женихом – призвали в армию. Впрочем, это была скорее видимость военной службы: просто он должен был проводить ежедневный прием больных в военном госпитале. Жил он дома и даже не носил военной формы. В апреле сорок четвертого я сдала выпускные экзамены и стала педагогом. Тогда как раз начались бомбардировки Будапешта. Мы с мужем арендовали домик на горе Хармашхатархедь. Наполовину вилла, наполовину крестьянский домик, принадлежавший швабу. Я и не пыталась устроиться на работу – муж не разрешал. «Пока я жив, – говорил он, – тебе не нужно беспокоиться о хлебе насущном; место женщины дома…» Муж купил автомобиль. Впрочем, это несколько громко звучит: у нас была дешевенькая старая машина марки «тополино». Можете себе представить, в каком она была состоянии, если даже армия не пожелала ее использовать. Но все равно – автомашина, дача вдали от района частых бомбежек. Скажу прямо: я хорошо жила. И все же я без радости вспоминаю это время. Закупки, готовка, болтовня с соседками по целым дням, а с четырех часов пополудни ожидание мужа. Обычно я выходила его встречать и шла по извилистой горной дороге навстречу медленно наступающему, пыльному, полугородскому-полудеревенскому вечеру. Пустая, мелкая, неинтересная жизнь; не такой я хотела.

В середине лета на гору пришли солдаты. Инженерные части и какие-то гражданские с повязками на рукавах. Они рыли, производили подрывные работы, что-то строили. Каждый день я проходила мимо них…

Слышится шум мотора; резкое торможение.

………………………………………………………………

Хелло, сервус!

Муж Моники. Садись, садись, быстрее. Я же говорил тебе, дорогая: не встречай меня. Это штрафная рота. Откуда нам знать, что здесь за люди? Гораздо лучше, если ты будешь оставаться дома и держать двери на замке.

Моника. Я и так сижу дома взаперти целыми днями. Эта маленькая прогулка – мое единственное развлечение.

Машина трогается.

Муж Моникию Твое единственное развлечение причиняет мне беспокойство в течение всего дня.

Автомашина неожиданно останавливается. Муж Моники пытается завести заглохший мотор.

Ну вот, заглох. Как видно, свечи не в порядке. Погоди-ка минутку…

Младший сержант. А ну, сознавайтесь, кто из вас курил? Выходи! Кто? Я спрашиваю! Молчите, прохвосты? Вы что, поджечь все хотите? Дармоеды, вонючая свора!..

Муж Моники. Ну вот, видишь. И нужно же нам было это дивное зрелище!

Младший сержант. Ты курил? Ко мне!

Штрафник. Разрешите доложить, господин младший сержант, не я!

Младший сержант. Не ври! Поднять окурок! Взять в рот! Бери, пока я не заставил тебя проглотить его. Я тебя отучу швыряться окурками!

Звук пощечины.

Моника. Ой!

Младший сержант. Стоять и не шататься! Чего танцуешь? Снова поднять! Вот так! Замри!

Новый удар.

Ах вот как? Симулировать? Обмороки закатывать? Ишь, барышня! Вставай, вонючий гад, иначе я в землю тебя втопчу!

Моника. Посмотри, видишь вон того человека, с повязкой?

Муж Mоники. Где?

Моника. Да вон, выскочил из окопа!

Муж Моники. Ну, вижу. Кто он?

Моника. Я его знаю… Это Ласло.

Ласло. Не троньте его, господин младший сержант. Вы же знаете – он больной. К тому же курил не он.

Младший сержант. Ага! Вы еще! Ну, погодите!..

Голос пропадает.

Дешке. Что это? Что здесь происходит? Доложите!

Mоника. Дешке!

Младший сержант. Господин майор, докладывает командир второго взвода третьей рабочей роты Иштван Тот. Этот человек курил во время работы, я привлек его к ответу, а он стал прикидываться, в обморок упал.

Ласло. Он не прикидывается, он больной. К тому же он не курил. Окурок бросил кто-то во время перерыва. А господин младший сержант всегда придирается к этому больному человеку, бьет его, пинает, видно, хочет совсем извести.

Дешке (помолчав, решительным тоном.) А вас кто спрашивал? Отправляйтесь на свое место! Сержант, что за дисциплина у вас? Неслыханно! Я еще займусь вами.

Муж Моники (шепотом.)Погоди, Моника, я сейчас. (Громко.) Он же болен эпилепсией. Разве вы не видите? Смотрите, как он бьется головой о камни. Помогите мне! Постойте, я подложу свое пальто ему под голову. Приподнимите. Осторожно…

Дешке. А вы по какому праву вмешиваетесь?

Mуж Moники. По праву врача.

Дешке. Вы гражданский человек, а здесь воинская часть. Немедленно убирайтесь отсюда.

Муж Моники. У него эпилептический припадок, неужели вы не понимаете? Ударится головой об острый камень – и погиб человек.

Дешке. Сейчас война. Каждый час, каждую минуту там, на фронте, гибнут люди.

Муж Моники. Я и на фронте спасал бы их.

Дешке. Сержант, проверьте документы у этого гражданского! И вообще, почему вы разрешаете штатским шляться в районе оборонительных работ?

Моника. Дешке!

Дешке. Что?

Моника. Дешке, вы не узнаете меня?

Дешке. Моника! Целую ручки! Вот это да!

Моника. Познакомьтесь: мой муж.

Дешке. А! Очень рад… И простите, пожалуйста, господин доктор, если я был строг. Но вы поймите: здесь армия. Сержант, отправьте этого человека в санчасть! Вы, гражданские, не можете понять нашу жизнь. Здесь другие законы, другие нормы гуманности.

Моника. Дешке! Тот, первый штрафник – ведь это был Ласло? Вы не узнали его?

Дешке. Почему же нет? Узнал. Но Ласло – это мое частное дело, а здесь нет частных дел. Идет война, и командиром этого участка фронта являюсь я. Тем более, когда враг уже на территории нашей страны… Однако поговорим о другом! Как вы живете?

Голос удаляется.

Моника. Оборонительные сооружения были оснащены зенитными орудиями, автоматическими пушками. Пустовавшие дачи и чистые комнаты в крестьянских домах заняли военные. Нас тоже переселили в одну комнату, – в другой разместился штаб. Дешке объяснил мне, что сделал это из внимания ко мне, чтобы нас не беспокоили «низшие чины». Тоже мне радость! Куда больше я обрадовалась, узнав, что в штабе служит Бела. Он был сержантом артиллерии и имел право сдать офицерский экзамен… И вот настал день пятнадцатого октября. Я вынесла на террасу радиоприемник, там уже собрались несколько офицеров штаба. Мы прослушали знаменитый призыв Хорти и с тревогой ждали дальнейших сообщений.

Мелодия венгерских маршей, затем вдруг «Лели Шарлей».

Первый офицер. Что они, с ума спятили? Играть немецкий марш именно теперь, когда мы, венгры, заявили о выходе из войны!

Капитан. Здесь штаб противовоздушной обороны?

Второй офицер. Да, господин капитан.

Капитан. Я хотел бы поговорить с начальником или старшим из офицеров.

Второй офицер. Господин майор в комнате.

Капитан. Спасибо.

Второй офицер. Кто это? Кто этот капитан?

Третий офицер. Не знаю. Сказал, что из военного министерства.

По радио объявление: «Генерал-полковника Кароя Берегфи просят немедленно прибыть в Будапешт».

Первый офицер. Берегфи? Кто это такой?

Второй офицер. Я знал одного полковника Берегфи. А этот – генерал-полковник.

Объявление повторяют.

Первый офицер. Что за человек? Почему его разыскивают?

Второй офицер. Понятия не имею.

В течение всей дальнейшей сцены тихо, иногда едва слышно, звучит музыка.

Третий офицер. Ребята, а кто вон те цивильные молодчики в плащах, в конце сада?

Второй офицер. Цивильные в плащах? Боже правый! Того горбоносого я уже видел где-то! Он эсэсовец! А чего же он в гражданском? И что ему здесь надо?

Первый офицер. Действительно, черт побери! Что ему надо?

Скрип двери.

Капитан. Господин майор хочет поговорить с вами.

Моника. Со мной?

Капитан. Да.

Скрип отворяющейся и закрывающейся двери. Музыка, передававшаяся по радио, умолкает.

Моника. Что с вами, Дешке? Ради бога, что с вами? На вас лица нет… И… что означает этот пистолет на столе?

Дешке (с отчаянием.) Моника, у меня к вам просьба. Последняя просьба. Вот здесь письмо к моей жене, а это, второе – к матери. Передайте им, пожалуйста, если я…

Моника. Дешке, умоляю вас, что случилось?

Дешке. Сейчас здесь был один капитан. Вы не встретили его? Он сказал, что прибыл из военного министерства. Требовал, чтобы я подписал текст присяги фюреру венгерского народа Салаши. Я не знаю фюрера с таким именем! А военная присяга – это, в конце концов, святыня. Если мы начнем играть с нею в бирюльки…

Пока его превосходительство регент Хорти не освободил меня от принесенной ему присяги, я не могу присягнуть этому фюреру. Мне доложили, что здание штаба оцеплено отрядами эсэс. Собственно говоря, мне следовало бы открыть по ним огонь. Только что позвонили с третьей батареи: по Венскому шоссе замечено движение немецких танков в сторону Будапешта. Я должен был бы приказать обстрелять их. Но я затребовал немедленных оперативных указаний и… не получил их. А мои непосредственные начальники сами не знают, что им делать: нарушить присягу или, как нам грозят, попасть под суд военного трибунала. Впрочем, есть еще один выход.

Моника. Дешке, положите револьвер. Прошу вас! Подождите, я скажу Беле. О боже!

Скрип двери, музыка.

Бела!

Бела. Да!

Моника. Сделай что-нибудь. Дешке хочет покончить с собой.

Бела. Глупый комедиант! Мы ждем его распоряжений, на Венском шоссе немецкие «тигры», штаб окружен какими-то подозрительными гражданскими, а он грозится пустить себе пулю в лоб. Вот я сейчас поговорю с ним.

Скрип двери.

Дешке, ты с ума сошел?

Дешке (с напускной строгостью.) Господин юнкер, что за тон вы себе позволяете? И как вы передо мной стоите?

Бела. Брось ты! Говорю тебе, – положение серьезное, мы ждем твоей команды об открытии огня. Некоторые офицеры и почти все солдаты согласны оказать немцам сопротивление.

Дешке. Я не получил на это боевого приказа. Капитан, приходивший сейчас сюда, сказал мне, что власть в стране взял в свои руки «фюрер нации» Салаши.

Бела. Нилашисты! Я тоже слышал, что военное министерство уже в их руках.

Дешке. Части, одна за другой, приносят присягу Салаши.

Бела. А все же парочку «тигров» можно было бы подстрелить на Венском шоссе. Ей-богу, отличные мишени!

Дешке. Говорю тебе: я не получал приказа. Настаивал, торопил – все безрезультатно. Мне кажется, уже и в штабе дивизии…

Бела. И в этом случае есть выход… (Шепотом.) Во второй роте третьего дивизиона служит Ласло… Он говорит, что их рота целиком дезертирует с фронта. Давай пойдем и мы с ними. Одежду гражданскую они достанут. Среди них много и моих ребят. Ведь вся эта кутерьма продлится еще пару дней, не больше.

Дешке. Боже, что здесь происходит! Оставьте меня! Я лучше помолюсь богу и… Иначе поступить я не могу. Я солдат, это кое к чему обязывает.

Бела. Право, ты в не в своем уме.

Дешке. Господин юнкер, за ваше предложение я должен был бы немедленно арестовать вас и предать суду военного трибунала. Сейчас война, и вы знаете, что полагается за такие слова. Только особые обстоятельства заставляют меня быть снисходительным. Будьте благодарны и уходите.

Скрип двери.

Моника. Ну, что он сказал?

Бела. Сошел с ума. Хочет стреляться. Сейчас, когда мы выбрались из этого пекла войны!..

Второй офицер (смеется.) Проблема разрешена.

Бела. Каким образом?

Второй офицер. Я подделал телеграмму: «Его превосходительство господин регент Хорти освобождает всех офицеров, унтер-офицеров и рядовой состав от данной ему присяги». Не допускать же, чтобы человек застрелился!

Бела. Ладно. Я не стану дожидаться конца этой комедии. Сервус! Моника, целую ручку. (Шепотом.) Если какое-то время вы не будете слышать обо мне – не тревожьтесь.

………………………………………………………………

Моника. Он бежал, а с ним две штрафные роты. Дешке же присягнул на верность Салаши… На следующий день мы с мужем переехали в городскую квартиру. Начались бои за Будапешт. В эти страшные дни я узнала своего мужа по-настоящему. Узнала, чтобы потерять его. Мы отсиживались в бомбоубежище, в тесноте – больные, старики, плачущие дети – все вместе. Женщины молились, и я, хоть и неверующая, тоже молилась с ними. Что еще я могла сделать для человека, который под градом бомб и пуль целыми днями переползал от развалины к развалине, волоча за собой врачебную сумку с инструментами и лекарствами.

Грохнула дверь бомбоубежища. Затем шум стихает.

Муж Моники. Сервус, милая. У тебя найдется что-нибудь поесть?

Моника. Немножко супу из конины. Сейчас подогрею. Хороший наваристый суп.

………………………………………………………………

Когда я вернулась с супом, он уже лежал на койке и спал. Глубоким, мертвым сном. И я не посмела разбудить его. Хотя и знала, что он целый день ничего не ел.

………………………………………………………………

Стук отворяемой двери.

Мужской голос. Где здесь врач? Мне сказали, тут есть какой-то врач. Пусть он немедленно идет в тридцать седьмое бомбоубежище. Там женщина рожает!

Женский голос. Да вон он, врач-то. Лежит, спит.

Моника. Умоляю вас, не будите его. Разве вы не видите, как он измучен? Целый день на ногах, на работе. Которую неделю подряд. Даже супа не дождался, уснул.

Мужской голос. Ребенок-то – он не будет ждать… Господин доктор, проснитесь! Господин доктор!

Муж Моники. А? Что такое? Что вам угодно?

Мужской голос. Роженица в тридцать седьмом доме. Срочно просят вас, очень просят прийти.

Муж Моники (вздыхает, охает.) Моника, дай мне мою сумку с инструментами. А в домашней аптечке у меня где-то была еще одна ампулка кофеина.

Моника. Не надо кофеина! Милый! Лучше съешь суп.

Муж Моники. Давай кофеин. После супа я еще сильнее захочу спать. Ну, пошли! Где ваш тридцать седьмой дом?

Мужской голос. Далеконько отсюда будет, это точно!

Дверь бомбоубежища открывается, в это время раздается оглушительный взрыв, дверь захлопывается, взрывы удаляются.

………………………………………………………………

Моника. Я сидела на койке, ломая в отчаянии руки. Минометный обстрел продолжался всю ночь, а к утру даже усилился. Муж все еще не возвращался. В ужасе отгоняла я страшные мысли, суеверно боясь накликать на себя беду. Наконец к полудню дверь убежища распахнулась и вошли два санитара с носилками.

………………………………………………………………

Санитар. Здравствуйте. Не знаю, сюда нам или нет? Говорят, сюда. В документах стоит, что он здесь живет…

Моника. Боже, что случилось?

Пожилой врач. Стена на него рухнула. Перелом позвоночника. (Пауза. Кашлянув, врач продолжает.) Время сейчас такое! Соберитесь с силами. Организм у моего юного коллеги крепкий… И хотя, как я вижу, за последнее время он надломился, но надеюсь, переборет болезнь, выдержит… Хотя и…

Моника. Что хотя?…

Пожилой врач. Ходить он едва ли сможет… Так сказать, полноценным человеком он, к сожалению, уже не будет.

Моника. Все равно какой, лишь бы жил…

………………………………………………………………

И он выжил. Но, как и предвидел старик доктор, на ноги больше так и не поднялся. Настали дни освобождения. Большое всеобщее счастье. А у меня такое горе! Разрушенная квартира, разрушенная жизнь… Муж мой не был терпеливым больным. Бедняжка, я его понимаю. Человек в тридцать лет, спортсмен, полный желания жить, оказывается в инвалидной коляске… Я прятала от него яды. О лечении он и слышать не хотел, знал, что бесполезно, но я все равно металась в поисках помощи, возила его на консилиумы, платила спекулянтам бешеные деньги за какие-то заграничные лекарства… На это у нас вскоре ушло все, что уцелело после войны. Теперь уже все чаще и мучительней вставала проблема: что нам есть? На сентябрь мне обещали место учительницы, а до той поры… Я пошла на общественные работы, как большинство людей. Мы очистили от руин Бульварное кольцо, украсили его к празднику Первое мая. Теперь я находила радость в труде. Мне кажется – и другие также. Страна лежала в развалинах. Свирепствовали голод, инфляция, а работа все же весело спорилась.

Шум улицы.

………………………………………………………………

Бела. Моника, переодетая принцесса! Кого я вижу под этим ситцевым платочком?

Моника. Бела, вы ли это?

Бела. Сейчас все расскажу одним духом. Скрывался на Альфельде, затем создавал партийные ячейки, был председателем уездной комиссии по проведению земельной реформы, секретарем уездного комитета и чуть ли не самим господом богом. После освобождения Будапешта я долго не выдержал. Первого апреля я был уже дома: вместе с ребятами из молодежного демократического союза организовал в одном из зданий королевского замка рабфак. А вы?

Моника Я на общественных работах. Вы же видите…

Бела. Браво! Все мы – труженики! Погодите, а вы не хотели бы пойти работать к нам на рабфак? Преподавателем, воспитателем, уборщицей, поварихой, заместителем директора? Не пугайтесь, там вы будете делать пока то же, что и здесь. Мы разбираем развалины. (Смеется, затем кричит.) А ну, ребята, берись за кирки, постоим за честь нашего рабфака!