Текст книги "Сатанинское танго"

I. Весть об их возвращении

Утром, в один из последних дней октября, незадолго до того времени, когда первые капли безжалостно долгих осенних дождей окропят потрескавшуюся соленую почву на западной стороне поселка (а затем все дороги и тропы вокруг покроет вонючее море грязи, так что до первых заморозков и в город нельзя будет добраться), Футаки проснулся от колокольного звона. Километрах в четырех к юго-западу, на поле Хохмейш, стояла заброшенная часовня, но колокола в ней не было, да и колокольня была разрушена во время последней войны. Город же находился слишком далеко, чтобы оттуда можно было услышать хоть какой-нибудь звук. Во всяком случае, Футаки показалось, что этот гулкий торжественный звон, несомый ветром, доносится откуда-то неподалеку («Вроде со стороны мельницы…»). Он приподнялся, облокотившись на подушку, чтобы можно было посмотреть сквозь крошечное, словно вход в мышиную нору, окно кухни, но за наполовину запотевшим стеклом поселок, омываемый колокольным звоном и лучами рассветного солнца, лежал безмолвно и недвижимо. В раскиданных поодаль друг от друга домах было темно. Свет горел только в окне у доктора, да то лишь потому, что тот уже многие годы не мог заснуть в темноте. Футаки затаил дыхание, чтобы определить, откуда исходят звуки: он боялся упустить хотя бы одну заплутавшую ноту стремительно угасающего, удаляющегося звона («Ты, верно, все еще спишь, Футаки…»). Мягкими, по-кошачьи бесшумными шагами проковылял он по холодному как лед полу кухни («Но неужто все спят? Никто ничего не слышит? Никто, кроме меня?»), открыл ставни и выглянул наружу. Резкий сырой воздух ударил в лицо, и на какое-то мгновение ему пришлось зажмурить глаза, но напрасно Футаки напрягал слух – в тишине были слышны только крик петухов, далекий лай собак, свист ветра, вновь поднявшегося несколько минут назад, да глухой стук его собственного сердца, словно все это было не более чем игрой кошмарного полусна, словно лишь («…кто-то хочет меня напугать»). Футаки с грустью посмотрел на зловеще нависшее небо, на сгоревшие остатки лета, опустошенного набегом саранчи, и внезапно увидел, как сквозь ветки акации проходят друг за другом весна, лето, осень и зима, и ему показалось, что время – не более чем легкомысленный эпизод в необъятных просторах вечности, дьявольская уловка с целью создать из хаоса видимость порядка, в которой всякая случайность принимает облик неизбежности… И увидел себя самого, распятого между колыбелью и могилой, мучающегося в бессильных попытках освободиться, чтобы в конце концов – нагим, без наград и знаков различия – сухой, щелкающий как кнут приговор отдал его под хохот трудолюбивых живодеров в руки мойщиков трупов, где ему без жалости покажут меру человеческих трудов, и где у него не будет ни малейшей возможности вернуться обратно, ибо он уже понял, что ввязался в проигранную заранее игру с шулерами, и теперь у него не осталось даже последней защиты – надежды когда-нибудь обрести дом. Футаки посмотрел на восточную часть поселка, туда, где стояли постройки, некогда полные жизни, а теперь заброшенные и обветшавшие. Он печально наблюдал, как первые лучи багрового раздувшегося солнца пробиваются между балками ободранных крыш. «Пора, наконец, решиться. Больше здесь оставаться нельзя». Он залез обратно под теплое одеяло, но не мог сомкнуть глаз: внезапно наступившая тишина, за которой, он чувствовал, может последовать все, что угодно, пугала его сильнее, чем зловещий колокольный звон. Но все оставалось неподвижным, и сам он лежал, не шевелясь, пока между окружавшими его предметами не завязался беспокойный разговор (скрипнул буфет, звякнула кастрюля, сдвинулась с места фарфоровая тарелка). Тогда он повернулся спиной к запаху пота, исходившему от госпожи Шмидт, нашарил поставленный загодя возле кровати стакан с водой и, выпив его единым духом, почувствовал себя освободившимся от детских страхов. Футаки вздохнул и вытер вспотевший лоб. Он знал, что Кранер и Шмидт еще только сбивают в стадо скотину, которую они погонят из Сикеша в лежащий к северу от поселка госхоз, где, наконец, получат деньги за восемь месяцев тяжелой, изнурительной работы и, поскольку им потребуется добрых пара часов, чтобы вернуться оттуда домой, то можно попробовать еще немного поспать. Футаки закрыл глаза, повернулся набок и обнял лежащую рядом с ним женщину. Ему уже почти удалось задремать, когда вновь послышался звон колокола. «О, господи!» Он откинул одеяло, но в то самое мгновение, когда его босые узловатые ноги достигли каменного пола кухни, колокольный звон внезапно оборвался, словно («кто-то подал знак…»)… Футаки сидел, сгорбившись, сцепив лежащие на коленях руки. Затем его взгляд остановился на пустом стакане. Он чувствовал сухость в горле, ныла левая нога, и он не мог решиться ни встать, ни лечь обратно в постель. «Ухожу. Самое позднее – завтра». «О, боже мой!» – внезапно проснулась госпожа Шмидт. Ее испуганный, полный отчаяния взгляд блуждал в сумраке, грудь тяжело вздымалась, но когда она поняла, что ее окружают знакомые, привычные вещи, то вздохнула с облегчением и снова откинулась на подушку. «Что с тобой? Дурной сон?» – спросил Футаки. Госпожа Шмидт уставилась в потолок – взгляд ее все еще оставался испуганным. «О, господи! – снова вздохнула она, хватаясь за сердце. – Приснится же такое! Ты только представь себе… Сижу я в комнате и вдруг… слышу, стучит кто-то в окно. Открывать страшно, подхожу к окну и осторожно так выглядываю через занавеску. Только спину и увидела, а он уже ручку двери трясет… И ревет что-то, да не разобрать что. Рожа небритая, а глаза словно стеклянные. Ужас просто… Тут я вспоминаю: дверь-то я вчера вечером только на один оборот заперла! Знаю, что пока добегу, будет уже поздно. Я кухонную дверь захлопнула и тут сообразила, что ключа-то у меня нет. Хотела закричать, да в горле дыханье сперло. Потом… не помню, что да как… только вдруг госпожа Халич заглядывает в окно и усмехается… Знаешь эту ее усмешку? Смотрит, значит, она в кухню, потом, не знаю, как… исчезла. А снаружи уже стучат. Думаю: минута еще – и сломает дверь. Решила, надо хлебный нож взять, бегом к буфету, а ящик заклинило, никак не могу его вытащить… Чувствую, сейчас помру со страху… Потом слышу страшный грохот – дверь падает, и кто-то в коридор входит… ящик все не поддается… а он уже у самой кухни… Наконец, удалось вытащить ящик, схватила я нож, а он ко мне приближается, руками размахивает… не знаю… и вдруг ложится в углу, под окном… а у него куча кастрюлек – синие да красные… и все разлетаются по кухне… потом чувствую – пол под ногами движется и, представляешь, вся кухня куда-то едет, как автомобиль… не знаю уж, что дальше было…» – закончила она и облегченно рассмеялась. «Хорошая из нас пара, – покачал головой Футаки. – А я, представь себе, проснулся от звона колокола…» «Что за чепуха? – недоуменно посмотрела на него женщина. – Звон колокола? Откуда?» «Сам не понимаю. Вдобавок, два раза, один за другим…» Теперь уже головой покачала госпожа Шмидт: «Да ты, верно, совсем сбрендил». «Или мне тоже все это попросту приснилось, – беспокойно пробормотал Футаки. – Вот увидишь, сегодня что-нибудь да случится…» Женщина сердито повернулась к нему спиной. «Ты всегда так говоришь. Хватит уже, надоело». В эту минуту до них внезапно донесся звук снаружи – кто-то со скрипом открывал задние ворота. Они встревожено переглянулись. «Это он! – прошептала госпожа Шмидт. – Я чувствую». Футаки нервно приподнялся. «Как же так… Невозможно! Он не мог вернуться так рано…» «Я знаю, что…! Да прячься же!» Футаки выскочил из постели, сгреб одежду в охапку, быстро закрыл за собой дверь кухни и оделся. «Палка. Я забыл свою палку». Сначала зеленая плесень покрыла стены, в ветхом, но всегда чисто вытертом шкафу заплесневели одежда, полотенце и все постельное белье. Столовые приборы, хранящиеся для торжественных особых случаев, за пару недель покрылись ржавчиной. Расшатались ножки стола, покрытого кружевной скатертью. Потом пожелтели занавески, а после того, как однажды погасло электричество, хозяевам пришлось окончательно перебраться на кухню, оставив комнату во власти мышей и пауков, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Футаки оперся о дверной косяк, размышляя, как ему незаметно убраться отсюда. Но положение выглядело безнадежным. Для того, чтобы выскользнуть из дома, необходимо было пройти на кухню. Он чувствовал себя слишком старым, чтобы воспользоваться окном. К тому же его заметили бы госпожа Кранер или госпожа Халич, которые вечно следили за тем, что происходит у соседей. Да и палка, если ее обнаружит Шмидт, сразу выдаст, что он затаился где-то в доме. И, возможно, из-за этого он лишится своей доли. Футаки знал, что Шмидт не понимает подобных шуток. Так что как бы ему не пришлось убираться отсюда с тем, с чем пришел он семь лет назад, прослышав об успехах поселка, на второй год его процветания – в единственных рваных штанах, в выцветшем пальто, голодный и с пустыми карманами. По коридору пробежала госпожа Шмидт, и Футаки приник ухом к двери. «Никаких жалоб, кошечка, – услышал он хриплый голос Шмидта. – Будешь делать то, что я говорю. Ясно?» Футаки обдало жаром: «Мои деньги!» Он почувствовал себя в ловушке. Но на размышления не оставалось времени, и он решился лезть через окно, поскольку «тут надо немедленно что-то предпринять». Футаки уже было повернул оконную ручку, когда услышал в коридоре шаги Шмидта. «Пошел отлить», – сообразил он. Футаки на цыпочках прокрался к двери и прислушался, затаив дыхание. Когда Шмидт захлопнул дверь, ведущую на задний двор, Футаки осторожно пробрался на кухню, смерил взглядом встревожено замахавшую на него руками госпожу Шмидт и без единого слова поспешил к выходу. Он быстро вышел из дома и когда уже был абсолютно уверен, что его приятель вернулся, с силой постучал в дверь, словно только что заявился в гости. «Есть тут кто-нибудь? Эй, Шмидт, дружище!» – громко закричал он, а затем – чтобы не дать тому времени для побега – сразу же шагнул внутрь, и, когда Шмидт вышел из кухни, чтобы смыться через заднюю дверь, Футаки уже стоял у него на пути. «Тихо, тихо, – насмешливо сказал он. – Куда так спешишь, дружок?» Шмидт не мог выдавить из себя ни слова. «Ну, тогда я сам скажу. Я тебе помогу, дружище, помогу, не бойся! – продолжал Футаки, нахмурившись. – Ты собирался сбежать с деньгами, верно? Я угадал?» Шмидт только молча моргал глазами. Футаки покачал головой: «Кто бы мог подумать, приятель». Они вернулись на кухню и уселись за стол, друг напротив друга. Госпожа Шмидт с напряженным видом возилась у плиты. «Погоди, приятель, – запинаясь, начал Шмидт, – я сейчас тебе объясню…» Футаки отмахнулся. «И так все ясно! Скажи лучше, Кранер в деле тоже участвует?» Шмидт принужденно кивнул: «Пятьдесят на пятьдесят». «Мать твою, – со злобой сказал Футаки. – Хотели обвести меня вокруг пальца». Он опустил голову. «Ну, и что теперь?» – спросил он после некоторого раздумья. Шмидт сердито развел руками: «Что теперь? Ты тоже в доле, приятель». «Как ты это себе представляешь?» – спросил Футаки, мысленно прикидывая сумму. «Поделим на троих, – натянуто ответил Шмидт. – Только языком не болтай». «Насчет меня не беспокойся». Госпожа Шмидт у плиты вздохнула. «С ума вы все посходили. Думаете, получится так просто уйти?» Шмидт, словно не слыша ее, пристально глядел в лицо Футаки. «Похоже, дело улажено. Но хочу тебе кое-что сказать. Дружище, не разоряй меня». «Мы ведь договорились, нет?» «Конечно, никаких споров, – голос Шмидта зазвучал умоляюще. – Прошу только… Одолжи ненадолго свою долю. Всего на один год! Пока мы не устроимся где-нибудь…». Футаки вспылил: «А больше тебе ничего не надо?» Шмидт наклонился к нему, ухватившись левой рукой за край стола. «Я бы не просил, если б ты сам не сказал недавно, что идти тебе отсюда некуда. Зачем тогда тебе эти деньги? И ведь всего на один год… На один год! Нам без них никак, пойми же ты! Куда я пойду с двенадцатью кусками, на них даже хуторка завалящего не купишь. Ну, дай хоть одну тысячу!» «Ты меня не понимаешь, – раздраженно ответил Футаки. – Ни вот на столько не понимаешь! Я тоже не хочу гнить здесь заживо». Шмидт сердито тряхнул головой. Он уже чуть не плакал от ярости, и, облокотившись о стол, так что тот качался при каждом его движении, словно в знак поддержки, начал заново, упрямо и все более беспомощно просить «сжалиться над ним», сопровождая слова умоляющими жестами. И уже немногого не хватало, чтобы Футаки сдался, когда его отстраненный взгляд вдруг остановился на миллионах пылинок, дрожащих в тонком луче солнечного света, а в нос ударили запахи кухни. Он почувствовал на языке кисловатый вкус и подумал, что это смерть. С тех пор, как поселок был официально закрыт, с тех пор, как людей охватило желание как можно быстрее сбежать отсюда – такое же страстное, как некогда прийти сюда – и с тех пор как он, несколько семейных пар, доктор и школьный директор, которым некуда было податься, остались здесь, Футаки день за днем внимательно следил за вкусом еды, потому что знал – смерть сначала проникает в суп, в мясо, в стены домов. Он долго ворочал во рту куски мяса, прежде чем проглотить их, воду или (что случалось реже) вино пил медленными глотками и порой чувствовал непреодолимое желание отломить кусок штукатурки от стены старого машинного отделения, служившего ему жилищем, и попробовать на вкус, чтобы по тому, как тот изменился, распознать Предостережение. Ибо он верил, что смерть – своего рода предупреждение, а не ужасный конец. «Я же не подарить прошу, – устало гнул свое Шмидт. – В долг, понимаешь? В долг! Не сомневайся, через год я верну все до последнего гроша». Они понуро сидели за столом. В глазах Шмидта была видна усталость. Футаки же погрузился в изучение таинственных узоров на каменном полу, стараясь не выдать своего страха, хотя и сам не смог бы объяснить, чего именно он боится. «И это ты говоришь мне? Мне, который несколько раз ходил в Сикеш в такую жару, когда не смеешь вздохнуть, чтоб не обжечь себе легкие? Кто раздобыл доски? Кто строил загон для скота? Я потрудился здесь не меньше, чем ты, Кранер или Халич! А теперь ты просишь, чтобы я одолжил тебе свою долю. И ты, конечно же, все мне вернешь при следующей встрече, да?» «Словом, ты мне не доверяешь», – оскорбился Шмидт. «Нет, конечно, – отрезал Футаки. – Вы с Кранером еще до зари сговорились сбежать с нашими деньгами. И ты хочешь, чтобы я тебе доверял? Ты меня что, за дурака держишь?» Воцарилось молчание. Женщина возилась у плиты с посудой. Шмидт был разочарован. Футаки дрожащими руками скрутил сигарету, встал из-за стола и прохромал к окну. Опершись левой рукой на палку, он смотрел на стекающие с крыши струи дождя, на покорно согнувшиеся деревья у обочины дороги, на зловещие дуги обнажившихся веток. Он думал о корнях, о животворной грязи, которой сейчас уже стала земля, и о тишине, о беззвучном ощущении близкого конца, которое так пугало его. «Послушай… – заговорил он неуверенно. – Скажи, почему вы вернулись, если у вас уже были…» «Почему, почему! – проворчал Шмидт. – Потому что нам все это в голову пришло только на обратной дороге… И не успели мы все как следует обдумать, а уж добрались до поселка. Да и потом, жена… Мне еще что, здесь бросить?». Футаки кивнул. «А что Кранер? – спросил он. – О чем вы с ним договорились?» «Они тоже сейчас сидят дома. Хотят пойти на север, госпожа Кранер слышала, там есть заброшенная лесопилка или что-то такое. Условились, что встретимся на перекрестке, как стемнеет. С тем и разошлись». Футаки вздохнул: «До ночи еще далеко. А что с остальными? С Халичем, со школьным директором?..» Шмидт понуро хрустнул пальцами. «Я почем знаю? Халич, наверняка, проспит весь день – вчера была знатная попойка у Хоргошей. А господин директор может катиться ко всем чертям. Если из-за него что случится, я этого сукина сына в канаве утоплю. Так что спокойно, приятель, спокойно». Они решили ждать здесь, на кухне, до темноты. Футаки пододвинул стул к окну, чтобы можно было наблюдать за соседними домами. Шмидта одолел сон. Он склонился на стол и захрапел. Женщина достала из-за буфета солдатский сундучок, окованный железными скобами, смахнула с крышки пыль, протерла изнутри и молча принялась укладывать в него вещи. «Дождь», – сказал Футаки. «Слышу», – отозвалась она. Слабый свет солнца едва прорывался сквозь плывущие на восток, наползающие друг на друга тучи. На кухне сгустился полумрак, словно сумерки уже наступили, и нельзя было понять, что это за пятна пляшут на стенах – просто ли тени или зловещие следы скрытого за надеждой отчаяния. «Отправлюсь на юг, – сказал Футаки, глядя на дождь. – Там зимы короче. Возьму в аренду хутор, чтоб был неподалеку от какого-нибудь цветущего города, и целыми днями буду держать ноги в тазу с горячей водой…» Капли дождя мягко стекали по обеим сторонам оконного стекла, проникая внутрь сквозь щель шириной в палец до того места, где соединялись оконная рама и деревянный подоконник. Здесь они медленно заполняли мельчайшие трещины и затем, единым потоком проложив себе путь до края подоконника, снова разделялись на капли и падали на колени Футаки, но он даже не замечал, что насквозь промок – мысли его витали далеко отсюда. «А может, устроюсь ночным сторожем на шоколадную фабрику… или привратником в интернат для девочек. И постараюсь все забыть, ничего не делать, только таз с горячей водой каждый вечер, только сидеть и смотреть, как проходит эта проклятая жизнь…» Дождь, до того чуть слышно шумевший, превратился теперь в настоящий ливень. Словно поток, прорвавший дамбу, затопил он и без того уже задохнувшуюся землю и по узким извилистым канавам потек в низину. Сквозь оконное стекло уже ничего нельзя было разглядеть, и все же Футаки не отрывал от него взгляда. Он смотрел на источенную жучком раму, на те места, с которых осыпался гипс, и в это время в стекле проступила чья-то расплывчатая фигура, постепенно вырисовалось человеческое лицо, но не понять было сразу, чьё – видна была только пара испуганных глаз. И тогда Футаки узнал свой собственный изможденный облик и испытал новый приступ ужаса, потому что почувствовал: время также смывает его черты, как сейчас они растекаются по стеклу в струях дождя. В этом отражении была какая-то огромная, незнакомая нищета, оно излучало одновременно стыд, гордость и страх. Внезапно Футаки снова ощутил на языке кисловатый вкус. Ему вспомнились колокольный звон на рассвете, стакан, постель, ветки акации, холодный кухонный пол, и, подумав обо всем этом, он горько скривил губы. «Таз с горячей водой!.. К черту! Я и так каждый день мою ноги…» За спиной он услышал срывающийся плач. «Да что на тебя нашло?» Но госпожа Шмидт не ответила. Она стыдливо отвернулась в сторону, плечи ее сотрясались от рыданий. «Слышишь меня? Что с тобой?» Женщина посмотрела на него так, словно не видела смысла ни о чем говорить. Она молча села на табуретку возле плиты и высморкалась. «Что, черт возьми, с тобой происходит?» «Куда мы пойдем? – с горечью бросила госпожа Шмидт. – В первом же городе нас схватит полиция. Неужели ты не понимаешь? У нас даже имен не спросят!» «О чем ты тут болтаешь? – оборвал ее Футаки. – У тебя в карманах полно денег, а ты…» «Вот о них я и говорю! – отрезала женщина. – Об этих самых деньгах! Хоть у тебя-то должна быть голова на плечах! Уйти… с этим жалким сундучком… словно шайка голодранцев…» «Ну, хватит, – сердито сказал Футаки. – Все это тебя не касается. Твое дело – сидеть и молчать» «Что? – вскипела госпожа Шмидт. – Какое, говоришь, мое дело?» «Я ничего не говорил, – тихо ответил Футаки. – И не кричи, мужа разбудишь». Время шло медленно. К счастью, будильник уже давно не работал и не напоминал тиканьем о своем существовании. И все же женщина смотрела на неподвижные стрелки, помешивая деревянной ложкой булькающий на огне паприкаш. Потом они устало сели перед дымящимися тарелками. Мужчины долго не принимались за еду, несмотря на бесконечные уговоры госпожи Шмидт («Чего вы ждете? Хотите есть ночью, в грязи, вымокнув до нитки?»). Свет они зажигать не стали, и все вещи сливались в мучительном ожидании, горшки у двери и образа на стенах словно ожили, и порой казалось, что на кровати кто-то лежит. Они попытались освободиться от этих видений, глядя друг на друга, но на лицах у всех троих лежала одинаковая печать беспомощности. Они знали, что никуда не уйдут, пока не наступит ночь (так как были уверенны, что госпожа Халич или школьный директор сидят у окна и внимательно наблюдают за тропой, ведущей к Сикешу, все более и более встревоженные тем, что Шмидт и Кранер опаздывают на целых полдня), и все же то Шмидт, то его жена порывались, забыв об осторожности, отправиться в дорогу уже в сумерки. «Они сейчас идут в кино, – негромко заметил Футаки. – Госпожа Халич, госпожа Кранер, школьный директор, Халич». «Госпожа Кранер? – подскочил Шмидт. – Где?» И быстро подошел к окну. «Верно. Так и есть», – подтвердила госпожа Шмидт. «Цыц!» – рявкнул на нее муж. «Да ты не суетись, приятель, – успокоил его Футаки. – У твоей жены светлая голова. Ведь нам надо дождаться темноты, верно? А так нас никто не сможет заподозрить». Шмидт буркнул что-то себе под нос, снова сел на стул и закрыл лицо руками. Футаки уныло курил, пуская дым за окно. Госпожа Шмидт вытащила из глубин буфета толстую бечевку и, туго перевязав сундучок, замок которого изрядно проржавел и никак не желал запираться, поставила его у двери. После этого она села рядом с мужем и скрестила руки. «Чего мы ждем? – заговорил Футаки. – Давайте разделим деньги». Шмидт взглянул на жену. «Не рано ли, приятель?» Футаки с некоторым усилием поднялся со своего места и тоже сел за стол. Широко расставив ноги и почесывая небритый подбородок, он уставился на Шмидта. «Поделим сейчас». Шмидт потер висок. «У нас есть еще время. Не бойся, твоя доля от тебя не уйдет». «А чего ждать, приятель?» «К чему спешка? Подождем, когда Кранер отдаст остальные деньги». Футаки улыбнулся. «Задача очень простая. То, что сейчас у тебя, поделим пополам. А остальное, то, что нам причитается, получим на перекрестке». «Ладно, – согласился Шмидт. – Принеси фонарик». «Я схожу», – женщина взволнованно вскочила с места. Шмидт достал из внутреннего кармана штормовки перевязанный веревкой, толстый, подмокший конверт. «Постой, – вмешалась госпожа Шмидт и протерла тряпкой скатерть. – Клади». Шмидт сунул под нос Футаки измятую бумажку («Расписка, – сказал он. – Чтоб ты не думал, будто тебя хотят обжулить»). Тот наклонил голову набок, быстро пробежал взглядом бумагу и сказал: «Давай пересчитаем». Он передал карманный фонарик женщине и с заблестевшими глазами стал следить за каждой банкнотой, которую Шмидт толстыми пальцами откладывал на край стола, пока там не образовалась пухлая стопка. Постепенно Футаки стал понимать Шмидта, и его остатки его гнева испарились. «Ведь нет ничего удивительного, что у человека ум за разум заходит, когда он видит столько денег. Тут все на карту поставишь, лишь бы ими завладеть». Желудок у него свело спазмом, рот внезапно наполнился слюной, сердце бешено колотилось. Пачка денег в руках у Шмидта уменьшалась, другая, на краю стола, росла, дрожащий луч фонарика слепил Футаки, словно госпожа Шмидт умышленно светила ему в глаза, голова у него закружилась, он почувствовал слабость и только тогда пришел в себя, когда в ушах у него раздался хриплый голос Шмидта: «Ровно столько». Но лишь только Футаки потянулся за своей долей, как кто-то – прямо за окном – крикнул: «Вы дома, госпожа Шмидт?» Шмидт выхватил у жены фонарик, выключил его, затем указал на стол и прошептал: «Спрячь, быстро!» Госпожа Шмидт молниеносно собрала деньги, сунула их за пазуху и почти неслышно произнесла: «Госпожа Халич!» Футаки забрался в проем между буфетом и плитой и прижался спиной к стене, так что в темноте можно было разглядеть только два фосфоресцирующих огонька, словно бы там притаилась кошка. «Выйди и скажи, чтоб убиралась к черту!» – прошептал Шмидт. Он провел жену до двери, та, несколько помедлив на пороге, вздохнула, вышла в коридор и там откашлялась. «Иду, иду!» «Если бы она не заметила свет, ничего бы не случилось», – прошептал Шмидт, обращаясь к Футаки. Но он и сам этому не верил и, когда закрыл за собой дверь, ощутил такое волнение, что едва мог оставаться на месте. «Пусть она только сунется сюда – задушу», – в отчаянии подумал он и сглотнул слюну. Он чувствовал, как пульсирует на шее жила, голова, казалось, вот-вот лопнет. Шмидт попробовал сориентироваться в темноте, но когда он заметил, что Футаки вдруг отступил от стены, нашарил палку и, производя вокруг себя громкий шум, уселся за стол, то ему показалось, будто перед ним возник призрак. «Что ты делаешь, черт тебя дери?» – прошипел он чуть слышно и принялся дико жестикулировать, чтобы не нарушать тишину. Но Футаки не обратил на него ни малейшего внимания. Он закурил, поднял зажженную спичку и подал знак Шмидту – мол, бросай все это и садись-ка тоже за стол. «Задуй ее, кретин!» – в бешенстве прошептал тот из-за двери, но не двинулся с места, так как знал, что малейший шум сразу их выдаст. Футаки тем временем спокойно сидел за столом и задумчиво пускал дым. «Какая глупость вся эта затея, – мрачно размышлял он. – Я ведь уже не мальчик… Что за безумие… Так вляпаться!» Он закрыл глаза и увидел перед собой безлюдный большак и себя самого, оборванного, изнуренного, спешащего по направлению к городу, и поселок, который все больше отдаляется от него и, наконец, скрывается за горизонтом. И тут он понял, что потерял деньги еще до того, как получил их, ведь он давно подозревал, а теперь окончательно уверился: он не только не может, но уже и не хочет уходить отсюда, поскольку здесь, по крайней мере, может укрыться в тени привычных вещей, в то время как там, за пределами поселка, кто знает, что его ждет. Но сейчас какой-то смутный инстинкт шептал ему, что колокольный звон на рассвете, и этот сговор, и неожиданный визит госпожи Халич каким-то образом связаны между собой, поскольку он был почти уверен, что нечто непременно произойдет, и потом этот непривычно затянувшийся дождь… И госпожа Шмидт все не возвращалась… Он нервно затянулся, и когда его обволокли клубы медленно плывущего дыма, его воображение – словно угасающее пламя – вспыхнуло с новой силой. «Может быть, в поселок снова вернется жизнь? Может, скоро сюда привезут новые машины, придут новые люди, и все начнется сначала? Отремонтируют стены, заново побелят известью дома, запустят насосную станцию? И потребуется механик?» Госпожа Шмидт стояла в дверях, бледная как мел. «Ну, можете вылезать», – глухо сказала она и зажгла свет. «Ты что делаешь? Выключи! Нас же увидят!» Госпожа Шмидт покачала головой. «Перестань. Все и так знают, что я дома». Шмидт принужденно кивнул и схватил жену за руку. «Ну, что там? Она заметила свет?» «Да, – ответила госпожа Шмидт. – Но я сказала ей, что разнервничалась из-за того, что ты долго не возвращаешься, и заснула. А когда проснулась и включила свет, лопнула лампочка. И я, дескать, меняла ее, когда она меня позвала, вот и пришлось включить фонарик…» Шмидт одобрительно хмыкнул, но тут же снова нахмурился. «А то, что у нас здесь… Заметила она или нет?» «Нет. Уверена, что нет». Шмидт с облегчением вздохнул. «Тогда чего ей понадобилось?» Госпожа Шмидт выглядела растерянной. «Она сошла с ума», – тихо сказала она. «Это не новость», – заметил ее муж. «Она говорит… – неуверенно продолжала госпожа Шмидт, глядя то на мужа, то на Футаки, напряженно следившего за ней, – она говорит, что Иримиаш и Петрина идут по шоссе… Сюда, к поселку! И что они… может быть, уже в трактире…» Ни Шмидт, ни Футаки не могли вымолвить ни слова. «Будто бы Келемен, кондуктор… видел их в городе… – прервала тишину женщина и прикусила губу. – А потом… они пешком направились… к поселку… прямо под дождем… Еще он их видел, когда свернул на элекской развилке… там ведь его хутор, и он торопился домой». Футаки вскочил: «Иримиаш? И Петрина?» Шмидт рассмеялся. «Эта Халич в самом деле рехнулась. Да она ведь и в постель ложится с Библией». Госпожа Шмидт стояла неподвижно. Она неуверенно развела руками, затем быстро подошла к плите, опустилась на табуретку, поставила локти на бедра и подперла ладонями подбородок. «Если это правда… – прошептала она, и глаза ее блеснули. – Если это правда…» «Да ведь они умерли!» – нетерпеливо крикнул Шмидт. «Если это правда… – тихо произнес Футака, словно продолжая мысль госпожи Шмидт, – тогда… выходит, младший Хоргош попросту наврал…» Госпожа Шмидт подняла голову и посмотрела на Футаки. «Мы ведь только от него об этом слышали». «Верно, – кивнул Футаки, дрожащими руками закуривая сигарету. – И помните? Я еще тогда сказал, что вся эта история мне кажется подозрительной… Что-то в ней не сходилось. Но меня никто не стал слушать… Потом и я постепенно успокоился». Госпожа Шмидт, словно завороженная, не сводила взгляд с Футаки. «Наврал… Парень попросту наврал. Возможно. Вполне возможно…» Шмидт взволнованно глядел то на Футаки, то на свою жену. «Это не госпожа Халич рехнулась, а вы оба». Ни Футаки, ни госпожа Шмидт ему не ответили. «Совсем из ума выжил? – закричал Шмидт и сделал шаг в сторону Футаки. – Старый калека!» Но тот покачал головой: «Нет, нет, приятель…» Думаю, у госпожи Халич с головой все в порядке», – сказал он. Потом посмотрел на женщину и заявил: «Я иду в трактир». Шмидт прикрыл глаза и попытался казаться спокойным. «Они мертвы уже полтора года. Полтора года! Это всем известно! Такими вещами не шутят. Не попадайтесь на эту удочку. Это ведь просто-напросто ловушка. Понимаете? Ловушка!» Но Футаки его уже не слушал – он начал застегивать куртку. «Вот увидите, все будет в порядке, – твердо произнес он, и по его уверенному тону было ясно, что он окончательно все для себя решил. «Иримиаш, – Футаки улыбнулся и положил руку Шмидту на плечо, – это великий волшебник. Он построит дворец даже из коровьего дерьма… Если захочет». Шмидт окончательно потерял голову. Он судорожно схватил Футаки за куртку и притянул к себе. «Сам ты дерьмо, приятель, – оскалился он. – И получатся из тебя только удобрения, точно тебе говорю. Думаешь, я позволю, чтобы такой болван мне все испортил? Нет, приятель! Я тебе не дам спутать мне все расчеты!» Футаки спокойно смотрел на него. «Я тоже этого не хочу, приятель» «И что тогда? Как быть с деньгами?» Футаки покачал головой: «Поделишь их с Кранером. Словно ничего не случилось». Шмидт быстро подошел к двери и загородил дорогу. «Идиоты! – завопил он. – Вы оба идиоты! Убирайтесь к чертовой матери. Но мои деньги… – он поднял указательный палец – положите на стол». Шмидт грозно посмотрел на жену: «Слышишь, ты… Оставь деньги здесь. Поняла?» Госпожа Шмидт не пошевелилась. В глазах ее горел необычный огонь. Она медленно встала и сделала несколько шагов по направлению к Шмидту. Каждый мускул на ее лице был напряжен, она сжала губы, и Шмидт увидел в ее взгляде такое насмешливое презрение, что непроизвольно попятился, пораженно глядя на женщину. «Не разоряйся так, шут гороховый, – тихо произнесла госпожа Шмидт. – Я ухожу. А ты делай что хочешь». Футаки поковырял в носу. «Дружище, – сказал он негромко, – если они действительно здесь, то от Иримиаша сбежать все равно не удастся, сам знаешь. И что тогда?..» Шмидт бессильно отступил к столу и плюхнулся на стул. «Мертвые воскресли! – пробормотал он про себя. – Эти двое сами лезут в ловушку… Ха-ха-ха, со смеху можно лопнуть!» Он стукнул кулаком по столу. «Вы что, не видите, к чему все идет? Они что-то заподозрили и теперь хотят нас поймать. Футаки, дружище, ну пусть хоть у тебя найдется капля здравого смысла…» Но Футаки не слушал. Он встал у окна, заложил руки за спину и произнес: «Вы помните? Когда девять дней не приходила зарплата, тогда он…» Госпожа Шмидт строгим голосом добавила: «Он всегда вытаскивал нас из любой беды». «Чертовы предатели, – пробормотал Шмидт. – Я мог бы догадаться…» Футаки отошел от окна и встал у него за спиной. «Если ты не веришь, – сказал он, – давай пошлем сначала твою жену… Она скажет, что ищет тебя. Мол, ума не приложу, куда муж подевался… И так далее…» «Но можешь быть уверен – все это правда», – заметила женщина. Деньги остались за пазухой у госпожи Шмидт, поскольку и сам Шмидт был убежден, что более надежного места не найти, хотя он настаивал, чтобы пачку непременно перевязали веревкой. Его едва удалось усадить на стул, потому что он уже собирался идти что-то искать. «Ладно, я пошла», – сказала госпожа Шмидт, быстро надела штормовку, обулась и вышла из дому, мгновенно растворившись в темноте петляющей тропы, ведущей к трактиру, и даже ни разу не обернулась, чтобы посмотреть на тех, кто остался в доме: на два омытых дождем, расплывшихся лица в оконном стекле. Футаки скрутил сигарету и, дрожа от радости, закурил. Вся его напряженность улетучилась, он чувствовал себя легким как перышко. Он мечтательно смотрел в потолок, думая о машинном отделении, и уже слышал, как машины, годами стоявшие неподвижно, чихая, кряхтя, мучаясь, запустили моторы, и в нос ему, казалось, бил запах свежей известки… Тут они услышали, как отворилась входная дверь, и госпожа Кранер, не дав Шмидту времени вспылить, уже говорила: «Они здесь! Вы слышали?» Футаки кивнул, встал и натянул шапку. Шмидт с убитым видом сидел за столом. «Мой муж, – тарахтела госпожа Кранер, – уже пошел туда и велел, чтобы я вам сказала, если вы еще не знаете, конечно, вы уже знаете, мы видели в окно, что здесь была госпожа Халич, ну, я пойду, не хочу вам мешать, а насчет денег, муж велел передать, нам они теперь не нужны, он сказал, что… верно, к чему бегать да прятаться, не знать ни ночи покою, нет уж, ведь Иримиаш, вот увидите, и Петрина, я знала, что все это неправда, пусть меня повесят, этот мальчишка Хоргош, он мне всегда казался подозрительным, да вы сами ему в глаза посмотрите и поймете, что он все выдумал, а мы поверили, я же говорю, я все с самого начала знала…» Шмидт с подозрением разглядывал госпожу Кранер. «Ты тоже с ними заодно?» – спросил он и коротко вздохнул. Госпожа Кранер приподняла брови и со смущенным видом исчезла за дверью. «Ты как, идешь?» – спросил Футаки. Он уже стоял на пороге. Шмидт шел впереди, Футаки, спотыкаясь, следовал за ним, полы его пальто трепал ветер, палкой он нащупывал дорогу в кромешной темноте, а свободной рукой придерживал шапку, чтобы та не слетела в грязь. А ливень безжалостно смывал и ругань Шмидта, и ободряющие слова, которые беспрестанно твердил Футаки: «Не кручинься, приятель! Вот увидишь, какие времена теперь настанут! Новый золотой век!»