Текст книги "Книга странствий"
Автор книги: Лариса Склярук
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Глава пятая,
в которой Джамиль встречается с хозяевами пустынных горизонтов
Саблю может нацепить любой,
Но не каждый с ней поскачет в бой.
Пословица народов Центральной Азии
Необозримые, словно море, просторы были покрыты волнами песка, которые то вздымались высокими валами, то расстилались мелкой рябью. Белели и сверкали сыпучие верхушки огромных барханов. Ни одной птицы в воздухе, ни одного жука на песке. Только кости погибших здесь людей и животных, собранные в кучи проходящими путниками, служили мрачными указателями дороги.
Джамиль шел все осторожней. Разбойники не могли уйти далеко. Ни одна лошадь не сможет долго идти по такому вязкому, все накаляющемуся песку. И действительно, вскоре Джамиль обнаружил грабителей, расположившихся отдыхать в тени развалин древнего рабата[18]18
Рабат переводится с арабского как «укрепленный лагерь», «постоялый двор».
[Закрыть].
Малик лежал чуть в стороне, привалившись к глиняной стене. Руки и ноги пленника были крепко стянуты веревками. Грязная тряпка, которой небрежно обвязали разбитую голову, покрылась бурыми пятнами просочившейся крови. Подтеки крови с налипшим на них песком уродовали красивое лицо. Добротный чекмень и кожаные сапоги с пленника были сняты. Босые ноги кровоточили. Должно быть, как только юноша пришел в себя, его заставили бежать рядом со скачущими всадниками. На шее юноши была веревка, конец которой находился в руках у одного из разбойников.
Это был мужчина с гладким широким лицом, которое, несмотря на свои правильные, даже не лишенные определенной привлекательности черты, в целом отталкивало какой-то неприкрытой жестокостью. Время от времени мужчина сильно дергал за веревку. Было светло, лежащий связанным юноша был хорошо виден, и в этом дерганье не было никакой необходимости. Но когда от очередного рывка веревки Малик утыкался измученным лицом в песок и начинал придушенно кашлять, по лицу разбойника разливалось удовольствие.
Распластавшись на верху бархана и разглядывая мужчин, Джамиль задумался. Он знал обычаи грабителей. На кишлаки они нападают в полночь, а на караваны – при восходе солнца. Значит, до вечера они будут отдыхать. Но разбойников никак не может быть двое. Отсюда следует, что остальной отряд или вскоре появится, или тоже где-то отдыхает, и встреча произойдет после захода солнца. В любом случае пока нужно отдохнуть и обязательно напоить лошадь.
Джамиль сполз с бархана к находящимся невдалеке редким зарослям черного саксаула и, вынув широкий нож, вырезал верхний пласт словно спекшегося песка. Песок под этой верхушкой был более мягким и влажным. Джамиль начал его выгребать. Образовалась глубокая выемка. По стенкам выемки выступили капли воды и начали стекать, собираться в углублении. Постепенно ямка до краев наполнилась чистой, горьковато-солоноватой водой.
Джамиль напоил коня, напился сам и набрал воды в бурдюк, сделанный из кожи козленка. Кожа для такого бурдюка сдиралась одним куском, затем натиралась солью и высушивалась на солнце.
Весь нескончаемо долгий день Джамиль наблюдал за грабителями, выжидая удобного случая. Сквозь прикрытые веки Малик тоже напряженно следил за своими похитителями, безуспешно пытаясь высвободить связанные за спиной руки. Несколько раз юноша неосторожно дернулся. Мужчина, в чьих руках находился конец веревки, приоткрыл злые глаза, вскочил на ноги, с бешеной злобой рванул веревку так, что опрокинул лежащего на боку Малика лицом вниз, сильным рывком протянул его по земле, обдирая пленнику лицо о раскаленный песок и мелкие острые камешки.
– Еще раз шевельнешься, и я привяжу тебе ноги к голове, – недобро пообещал он.
Малик замер, и только дрожание век говорило о том, что юноша не спит. Джамилю хотелось подать другу знак, что он здесь, но, опасаясь выдать себя, Джамиль сдержался. Наступили быстрые сумерки и почти следом – темная азиатская ночь. Маленький нарождающийся месяц не рассеивал мрак, и это было на руку Джамилю. Он подполз ближе.
Прохладные вечера располагают ко сну. Измученные дневной жарой, разбойники именно сейчас, под холодным ветром, крепко заснули, словно дети перед рассветом.
Бесшумно подобравшись к Малику, Джамиль быстро зажал ему рот и прошептал:
– Это я.
Затем острым кинжалом он перерезал веревки и потянул Малика за собой. Обогнув бархан, юноши добрались до лошади. Усадив Малика в седло, Джамиль повел лошадь на восток. Отдохнувший конь шел быстро. Джамиль бежал рядом. Затем юноши поменялись местами – они не хотели переутомлять коня. Так продолжалось несколько часов.
Наконец, море песка осталось позади. Степь становилась все более плоской и гладкой. Конь перестал вязнуть и пошел крупным галопом. Юноши облегченно вздохнули – ушли. Но, как оказалось, обрадовались они преждевременно. В тишине ночи они явственно услышали шум погони. Уйти вдвоем на одном скакуне невозможно.
– Будем драться. Их двое и нас двое. Нечего нам бежать, как джейранам от волков. Мы сами волки, – и, обнажив саблю, Джамиль приготовился. Малик оставался верхом на коне, и в руке у него сверкал кинжал Джамиля.
Шум погони приближался, но почему лица юношей становились все более напряженными? Привыкшие узнавать по шорохам и звукам скрытую ночную жизнь степи, они теперь слышали приближение коней, идущих размашистой рысью. Но коней было никак не двое. Еще минута – и скачущие всадники стали видны на фоне чуть посветлевшего неба. Их было человек… тридцать.
Джамиль облизал пересохшие губы, и это было единственным свидетельством его волнения. И оно никак не отразилось на упрямом, словно затвердевшем лице. Серые глаза смотрели бестрепетно и отважно. Густые брови напряженно сдвинулись. Высокие скулы заострились. Мускулистое тело напряглось, как для прыжка.
– Скачи! Я задержу их, – сказал Джамиль.
Не отвечая, Малик полыхнул на друга оскорбленным взглядом черных глаз. «Как мог ты даже подумать обо мне такое?!» – казалось, прокричали они.
Кочевники увидели кипчаков и, стегнув коней, с бешеными гортанными криками бросились вперед, на добычу. Через десять минут все было кончено.
Связанных юношей поставили перед высоким худым предводителем, сидящим на холеной разряженной лошади. Предводитель оглядел добычу внимательным хитрым взглядом, отметил про себя стройность, ловкость, красоту юношей и сказал:
– Добыча мала, но, думаю, мы получим за нее неплохие деньги.
– Мы правоверные. Как можешь ты продавать мусульман?! – воскликнул Малик.
Кочевник снял шапку, вытер ею свою вспотевшую бритую голову, блестевшую, как начищенный металлический шар, и равнодушно сказал:
– Эх, Коран – Божья книга и, конечно, намного благороднее человека, а ее продают и покупают за несколько монет. Так чего же ты хочешь? Иосиф, сын Якуба, был пророком, а его тоже продали. Разве он стал хуже от этого?[19]19
Ответ кочевника взят почти полностью из книги Арминия Вамбери «Путешествие по Средней Азии» (Часть 2. Сайт «Восточная Литература». «Средневековые источники Востока и Запада»).
[Закрыть]
– Берегись, потомок раба, – сказал Джамиль гордо, даже надменно держа голову, – удача вскружила тебе голову. Наш клан могуществен. Нанесенная обида не будет забыта.
Слова «потомок раба» были ругательством, но рука Сарыка – так звали предводителя – не потянулась за кинжалом из дамасской стали, рукоять которого торчала из-за широкого кушака. Он перевел спокойные проницательные глаза на Джамиля, коварно усмехнулся и, надев шапку, ответил:
– Что ж, ты сам подсказал мне твою судьбу. Я не буду требовать за вас выкуп, а продам вас дальше, на запад. На невольничьих рынках Багдада высоко ценятся молодые кипчаки – из них получаются отличные воины, – он едва заметно подмигнул, и стоящий рядом с Джамилем кочевник наотмашь ударил юношу плетью по спине. Гневно сверкнув глазами, Джамиль резко повернулся и, тут же получив удар по ногам, упал на колени.
Грудью своего обвешанного серебряными украшениями коня Сарык столкнул юношу в пыль и, переступая через него, закончил:
– Там и будет видно, кто раб, а кто – потомок раба.
Конец ночи застал юношей в пути. Неестественно выпрямив спины, они сидели в седлах на своих тонконогих мускулистых скакунах. Вот только локти их были связаны за спиной, а ноги – под брюхом животных. Так они добрались до полуразрушенного рабата, возле которого накануне вечером Джамиль освободил Малика.
В прямоугольный двор рабата, выстроенного несколько веков назад, в начале девятого, а возможно, даже в конце восьмого века, вели расположенные друг против друга большие и малые ворота. Стены из сырцового кирпича местами исчезли, разрушившись до основания и превратившись в глиняные холмы. Круглые башни, когда-то бывшие грозными укреплениями, под ударами времени присели, оплыли, словно сгоревшие свечи, и, казалось, равнодушно смотрели на добычу, заполнившую обширную площадь двора.
А «добыча» стонала, плакала, рыдала, неожиданно выхваченная из постелей в сладкий предрассветный час, разлученная с родными, подвергшаяся издевательствам и избиениям. Да и что ждало этих несчастных впереди? Ужасы тяжелейших переходов с веревкой на шее, вслед за безжалостным грабителем, едущим рысью и подгоняющим своих измученных рабов плетью? Годы работы в чужой стороне, где никто не проявит к ним ни малейшего сочувствия?
Дикие кочевники из хищной шайки гордо гарцевали вокруг, радуясь, что хурджины[20]20
Хурджин – традиционная восточная сумка из ковровой ткани. Состоит из двух мешков и обычно украшена бубенчиками.
[Закрыть] их набиты серебром, дорогими шелковыми тканями, коврами, что они погонят захваченный скот и рабов. А жизнь человека, его страдания не имели в их глазах ни малейшего значения.
Все дальше и дальше на запад двигались разбойники, держа направление на Исфахан[21]21
Исфахан – город в Иране, в 340 км к югу от Тегерана.
[Закрыть]. Связанные веревкой в длинную цепочку, медленно брели пленники. До чего же тяжело идти под палящим солнцем! Вяло передвигаются ноги. На лицах – безмерная усталость и полное безразличие к своей судьбе. Головы понуро опущены, пустые глаза смотрят вниз. Да и на что смотреть? Воздух пустыни редко бывает чистым и прозрачным. В нем постоянно висит мельчайшая пыль, и от этого как бы стираются грани отдаленных предметов: все зыбко, нечетко, нереально. Долгожданный ветер не приносит облегчения. Он бьет по лицу раскаленными песчинками, от него трескаются губы, сильнее сохнет во рту.
Едущий впереди каравана Сарык постоянно чувствовал чужой взгляд на своей худой спине. Даже не оглядываясь, мужчина знал, что это смотрят ему в спину серые глаза Джамиля. Юноша не спускал с разбойника глаз, как орел с ягненка. И, как это ни покажется странным, но этот взгляд вызывал в Сарыке раздражение и легкую тревогу. Мужчина нехотя поворачивал жилистую шею, встречался глазами с прозрачно-холодным взглядом и думал: «Правду говорят, что кипчака лучше сразу убить, иначе, раненный, он вернется даже с порога смерти, чтобы отомстить».
Уязвленная гордость Джамиля не знала ни мгновения покоя. Кто смеет распоряжаться его судьбой, кто смеет поднять на него, свободного кипчака, руку? Джамиль не чувствовал тяжести пути, он не боялся судьбы воина. Его мучила мысль о больном отце и жгли воспоминания о Гюллер. И хотя он был скорее фаталистом и верил, что все в руках Аллаха, но нет-нет, да и мелькала в его голове мысль, что было бы, если бы он поддался призыву Гюллер.
«Укради меня» – вновь и вновь слышал он слова девушки, видел ее прекрасное лицо, и его рука непроизвольно тянулась к груди – дотронуться до бусинки из бирюзы, висевшей на тонком кожаном ремешке, которая по какому-то недогляду ускользнула от жадных рук грабителей и не была сорвана.
Он не был сентиментален, этот бесстрашный юноша, но, как все люди своего времени, свято верил в амулеты. Голубой кусочек минерала был его талисманом, его оберегом. Рука хотела коснуться амулета, но веревка мешала, и взгляд его серых глаз, сверлящих спину Сарыка, становился все упрямей и жестче.
Итак, небольшой караван продвигался все дальше на запад. Правда, небольшим он стал после того, как грабители, собравшись у разрушенного рабата, поделили «добычу». Они делили долго и вдохновенно. Иной раз, не соглашаясь с результатами дележа, кочевники в негодовании швыряли на землю шапки и в бешенстве хватали себя за волосы.
После дележа «добыча» побрела в разные стороны. Кого-то ждут невольничьи рынки благословенной Бухары, лицемерно закрывающей глаза на продажу на своих рынках мусульман, иные же прямиком отправятся в степь, к юртам кочевников, и с цепями на ногах будут медленно умирать от тяжелой работы и недоедания.
Рыжий тонконогий конь с аккуратно обернутыми тканью ногами, для защиты от раскаленного песка, то уходил вперед, и тогда тоскливо бредущие пленники видели спину мужчины в красном ватном халате, то, придержанный опытной рукой, отставал и шел в ногу с пленниками. И тогда юноши видели темное вытянутое лицо с крючковатым носом, изуродованное рваным шрамом, и пустую правую глазницу, истекающую мелкими каплями слез. Что ж, не все набеги проходят безнаказанно, не все благополучно заканчиваются для его участников.
Одноглазый разбойник вызывал непривычное степнякам чувство омерзения. И не только потому, что был уродливо страшен, и не только потому, что от мужчины так отвратительно воняло протухшим козлом, что этот запах заставлял морщиться даже не избалованные ароматами ноздри кипчаков, и не только потому, что они были пленниками и, как все пленники, ненавидели своих мучителей. Нет, было еще что-то, что заставляло задыхаться и кипеть от бессильной ярости юные сердца.
В седле перед вонючим разбойником сидела красивая девочка-персиянка не старше четырнадцати лет. Юность всегда тянется к юности, даже в таких условиях. И Малик находил в себе силы еле слышно шептать пересохшими губами:
Всю дорогу девочка поворачивала голову назад и плакала. Позади лошади, привязанный к ней веревкой, бежал ее старый отец. Руки старика были скручены за спиной, на шее затянута петля волосяного аркана. Ноги старика заплетались от усталости, и было видно, что силы его на исходе.
Слезы текли по щекам девочки, и она, сжимая руки, молила своего хозяина:
– О сжалься, сжалься! Позволь мне поменяться местами с отцом.
– Замолчи, – сердился мужчина. Выпустить из рук нежную пери[23]23
Пери – в персидской мифологии – фантастическое существо в виде прекрасной девушки.
[Закрыть], заставить ее бежать за лошадью, а к себе в седло посадить эту развалину – да он даже слушать об этом не хочет. И мучитель стегал старика нагайкой, чтоб тот бежал резвей.
Жизнь средневекового кочевника полна трудностей, мучений, боли, смерти. В ней нет места состраданию, и, скорей всего, в другое время Джамиль равнодушней смотрел бы на происходящее. Кого волнует судьба рабов, тем более иноверцев? Но теперь он сам был в плену. Плачущая девочка напоминала ему Гюллер, а обессиленный крестьянин-перс заставлял мучительно раздумывать об участи оставленного отца.
Между тем трагедия, происходящая на глазах кипчаков, приближалась к своему закономерному концу. Старика шатало при каждом шаге. Согбенная от работы в поле спина, опухшие суставы худых рук, мелкое, морщинистое, словно усохшее, лицо с мутными глазами. Вот он остановился, не в силах сделать более ни одного шага, и упал на горячий песок барханов. Еще несколько шагов тело крестьянина волочилось следом за лошадью. Наконец, одноглазый разбойник остановился и повернулся к упавшему.
– Отец! Отец! Позволь мне помочь ему, – рыдала девочка.
Не отвечая, мужчина выхватил саблю и одним взмахом отрубил персу голову. Из обезглавленного тела фонтаном брызнула кровь, окрашивая жалкие лохмотья старика ярко-красным цветом и расплываясь черным пятном по песку. Голова несчастного откатилась под ноги коня. Скосив единственный глаз, разбойник медленно слизал со сверкнувшего лезвия человеческую кровь.
Мгновенно застыв от горя, задохнувшись от невыплаканного рыдания, девочка в ужасе посмотрела на искривленное в смертной муке некогда родное лицо, на открытый беззубый рот и, теряя сознание, упала с крупа коня на песок, рядом с еще вздрагивающим телом отца. Джамиль рванулся на помощь. Он забыл, что несвободен, что руки его связаны.
– Прочь, прочь! – вскричал одноглазый, тут же остро возненавидев Джамиля, его молодость, ловкость хоть и стесненных движений, красоту упрямого лица. Удары плетью градом посыпались на юношу. Стараясь увернуться, Джамиль отступил. Всадник наехал конем. Джамиль вновь отступил. Он не видел, что за его спиной начинался солончак, а одноглазый видел и намеренно остервенело теснил юношу корпусом коня в сторону солончака.
Солончаки лишь издали кажутся сухими и твердыми. Под белым налетом часто располагается топь, из которой никому не удавалось вырваться. Еще шаг назад…
– Берегись! – закричал Малик, но ноги Джамиля уже проломили тонкий верхний слой соли, и топкая грязь начала его быстро засасывать. Вовремя придержав лошадь, всадник остановился на твердой почве и наблюдал за судорожными попытками юноши выкарабкаться на берег. Но каждое движение Джамиля все дальше и дальше отдаляло его от твердой почвы и все глубже погружало в холодную полужидкую массу. Босые ноги безуспешно пытались отыскать в этой грязи хоть какую-то опору, хоть малейшую точку, от которой можно было бы оттолкнуться и выскочить. Все напрасно.
Нет людей, которые бы не испугались утонуть в грязи, даже если тебе шестнадцать лет, и ты бесстрашен и смел. Страх схватил Джамиля за ноги, и они словно заледенели, пополз вверх, в живот, и двинулся жуткой тошнотой к горлу. Неужели еще пара движений, отчаянный крик, и все кончится?
Но, к счастью юноши, он был связан веревкой с другими пленниками. Это его и спасло. Малик упал рядом с топью на землю и, упираясь, не давал Джамилю утонуть. Может, у одного Малика и не хватило бы сил выхватить друга из жадных вязких лап топи, но, связанные общей веревкой, пленники вынуждены были помогать, и медленно Джамиль был вытащен из жижи. Продолжая крепко держать друг друга за руки, побратимы лежали без сил на песке.
– Разве это твоя добыча? – услышали они над собой слова Сарыка. Все время, пока пленники занимались спасением Джамиля, он, подъехав, спокойно восседал на своем коне. Одноглазый промолчал. Сарык был прав – Джамиль принадлежал не одноглазому, и не он был волен его убить.
Развернув лошадь, одноглазый подъехал к продолжавшей лежать без движений девочке, не слезая с седла, наклонился, подхватил ее и грубо перебросил через седло. Пусть эта дрянь привыкает к своей судьбе покорной жены.
– Вперед, скоты! Что разлеглись, словно на подушках айвана[24]24
Айван – терраса с плоским покрытием, располагающаяся на столбах.
[Закрыть]? – и, зазвенев серебряной уздечкой, Сарык двинулся вдоль каравана. Развороченная грязь солончака, медленно колыхаясь, приходила в равновесие. Вскоре уже невозможно было определить то место, где едва не утонул Джамиль.
* * *
Костер из саксаула горел долго и жарко. В безветрии дым поднимался в небо серым столбом. На фоне все темнеющего неба плыл месяц. Пленники лежали на земле в стороне от костра и страдали от запаха вареного риса и выпеченных в золе лепешек. Их почти не кормили. Мысли о еде все сильней овладевали измученным сознанием.
– Он похож на ломтик дыни, – сказал Малик.
Джамиль нехотя повернул голову.
– От голода что только не привидится, – произнес он, но все же посмотрел в небо. Молодой месяц действительно был похож на сочный ломтик сладкой бухарской дыни – так бы и впился в него крепкими зубами.
– Знаешь, луна так далеко от нас, что ее видно и в других местах, – продолжил Малик. – Возможно, сейчас кто-то возле наших юрт сидит и смотрит на нее. И тогда взгляды могут встретиться на ее белой поверхности и прикоснуться друг к другу.
Джамиль недоверчиво посмотрел на Малика и, ничего не сказав, вновь вернулся к созерцанию луны. Его рука потянулась коснуться кусочка бирюзы. Под заскорузлыми лохмотьями, в которые превратилась его одежда, амулета не было. Джамиль сел и еще раз быстро себя ощупал. Никаких сомнений – амулета нет. Исчез ли он в грязи солончака или соскользнул с разорвавшегося шнурка и остался лежать голубым пятнышком в бескрайнем море песка – кто знает? Но он потерян.
Непривычная грусть холодной, скользкой змеей вползла в сердце Джамиля. Придавленный тоской, Джамиль вновь лег на спину, продолжая смотреть на голубовато-серебряный месяц. И вдруг странное ощущение овладело им. Он словно почувствовал чужой взгляд, который, отразившись от месяца, проник в душу. Но это не был взгляд Гюллер или кого-то из родных, хотя он думал именно о них.
– Я не знаю, кто ты, но, уверен, ты – друг.
Джамиль закрыл глаза и впервые со дня плена погрузился в спокойный сон. Малик еще несколько времени продолжал смотреть в небо, затем, взглянув на Джамиля и увидев, что тот спит, хмыкнул, как бы говоря: «Ну, конечно».
Глава шестая,
в которой благочестивые пилигримы доверили свою судьбу дорогам
И тот, кто возымеет в душе намерение двинуться в это святое паломничество и даст о том обет Богу, и принесет Ему себя в живую, святую и весьма угодную жертву, пусть носит изображение креста Господня на челе или на груди. Тот же, кто пожелает, дав обет, вернуться (снять обет), пусть поместит это изображение на спине промеж лопаток…
Клермонский призыв(из хроники Роберта Реймского, «Иерусалимская история»)
– Юли-юли-юли, – чисто, звонко, даже, казалось, восторженно выводил трели лесной жаворонок с милым названием «юла». Сойдя с дороги, Андрэ шагнул к опушке, заросшей невысоким кустарником, и остановился, слушая. Маленькая, размером с воробья, бурая птичка опасливо покосилась на подошедшего. Но так как Андрэ замер, стараясь даже поменьше моргать, юла успокоилась, повертела головой с пушистым хохолком и вновь зазвенела.
– Андрэ, где ты? – громко раздалось почти рядом, и, топая разбитыми башмаками, подошел Эрмон.
– Тсс, – зашептал Андрэ, но было поздно – жаворонок вспорхнул и исчез.
– Жаль, вспугнул. Как сладко пела эта птаха!
В ответ Эрмон скривился, явно предпочитая птиц лишь в жареном виде. Они вернулись на дорогу и, смешавшись с другими паломниками, не спеша пошли дальше.
Странное и печальное зрелище представляли собой дороги Европы весной 1096 года. Рыцари, феодалы, сеньоры еще только готовились к походу, а беднота торопливо и необдуманно, одержимая жаждой спасения и возможностью в одночасье получить отпущение грехов, страхом голода и страстью к бродяжничеству, уже брела по Европе на защиту Святой Земли, словно спеша обогнать рыцарство.
Тысячи людей с нашитыми на одежде или наколотыми на лице крестами, вооруженные чем попало, медленно двигались на восток. Воры, разбойники, сбежавшие преступники вылезли из притонов и шли искупать свои преступления в бою с врагами Иисуса Христа. Крестьяне и пешие воины, люди преклонного возраста и калеки, женщины и дети – как они рассчитывали нападать на врага, как надеялись отразить нападение?
Изголодавшиеся горемыки, двинувшиеся искать лучшей доли, они брели от одного города к другому, ночуя в лесу или поле, множеством ног разбивая в пыль дорогу, полностью вытаптывая придорожную траву.
Дряхлая кляча, которую и лошадью-то назвать было трудно, понуро и грустно тащила небольшую двухколесную телегу. Когда-то, лет этак двадцать назад, животное было благородной вороной масти. Но эти времена давно прошли. Лошадь поседела. На раздутых, тяжело вздымавшихся боках можно было пересчитать ребра. Губы поросли жесткой щетиной. Желтые зубы шатались, когда лошадь пыталась перетирать ими корм. Тележка, которую она везла, выглядела не лучше. Деревянные колеса нещадно скрипели, громко требуя масла. Каждая рытвина на дороге безжалостно подбрасывала ветхий возок, и казалось, что уж следующий подскок будет последним, и возок, не выдержав, просто распадется на составляющие его части.
Но скрипя и шатаясь, телега, тем не менее, продвигалась вперед и даже везла человека. Прислонившись спиной к бортику, на охапке соломы сидела закутанная в серый плащ женщина. Черные волосы, свисая прядями, закрывали ее лицо. Но вот женщина отбросила волосы назад и оказалась юной, не старше пятнадцати лет, девушкой. Кожа ее слегка удлиненного лица была гладкой и золотисто-смуглой, карие глаза – большими, пунцовые губы изгибались в улыбке, а зубы сверкали белизной. Девушка была худа, но худа той здоровой, молодой худобой, что приятна для глаз.
– Посмотри, какая хорошенькая крестьяночка и как блестят ее хитренькие глазки. С перчиком девчонка, – и Эрмон подтолкнул Андрэ плечом. – Готов всю дорогу до Иерусалима идти за этой телегой.
– Даже глотая пыль, которую она поднимает? – насмешливо спросил Андрэ. – Давай лучше пойдем рядом.
– А ты думаешь, ее папаша не огреет нас тогда кнутом? Смотри, как он, поворачиваясь, сверкает на нас глазами. Как будто есть чем поживиться в его нищей телеге. Эй, хозяин, ты нас не бойся, мы не воры – мы благочестивые пилигримы, идем, как и все, в Святую Землю. О, Андрэ, да это же наш знакомый – любитель поговорить, знаток турнирных правил.
– Добрый день! – сказал Андрэ, поравнявшись с хозяином. – Ты помнишь нас?
– Хэ, – неприветливо ответил мужчина, продолжая идти рядом с лошадью, умышленно старательно понукая ее и косясь на Андрэ.
– Солнце уже высоко, – продолжил Андрэ, – давайте сделаем остановку. У меня в мешке есть немного зерна, твоя дочь сварит нам похлебку, а мы поговорим.
Кто же откажется от еды? Крестьянин с такой силой и шумом втянул носом воздух, что его ноздри расширились, демонстрируя торчащие в них темными иглами заросли, и, соглашаясь, быстро кивнул нечесаной головой. Вскоре путники приметили небольшую, покрытую травой и кустарником, поляну, возле которой протекал ручей. Здесь и остановились.
Жак – так звали крестьянина – аккуратно распряг лошадь и, стреножив ей ноги, пустил попастись, внимательно приглядывая за ней, гораздо внимательней, чем за дочерью. Но, как вскоре выяснилось, приглядывать за дочерью необходимости и не было.
Эрмон, поначалу ретиво вызвавшийся помочь девушке собирать хворост, очень быстро изменил свое намерение и вернулся к костру, стараясь поворачивать голову так, чтобы не был виден быстро припухающий глаз. В ответ на ироничный взгляд Андрэ Эрмон недовольно передернул плечами и отвернулся. Жак задумчиво почесал заросшую щеку и, вороша веткой разгорающийся костер, продолжил, по-крестьянски не торопясь, обстоятельно рассказывать:
– Мать Клодин умерла во время родов. Хорошая была женщина, работящая. Бывало, все хлопочет и хлопочет…
Жак замолчал, видимо, вспоминая жену, при этом его насупленные черты разгладились и словно помолодели. Потом он вздохнул, шевельнув косматыми бровями, и договорил:
– Так вот и остались мы с малышкой одни. Думал, и дитя умрет. Куда ж ему выжить без матери? Но нет, ничего. Коза выкормила. Хорошая была коза. Бодливая, правда, все так прямо и норовила с разбегу наскочить, но молока много давала. Да, тяжело нам с дочкой живется. Ох, как тяжело! Овец пасу, а когда сам мясо ел, и не вспомню.
Тут Жак запустил всю пятерню в спутанные волосы на затылке, прижмурил глаза и мечтательно произнес:
– Монах сказал: «Иерусалим – это пуп земли, второй рай. Земля там течет молоком и медом». Значит, вернулся я в тот день домой да и продал свою хижину. Взял эти гроши, посадил Клодин на телегу и поехал. Едем мы, едем, а все нет Иерусалима. Не знаешь, далеко ли еще?
– Далеко, – коротко ответил Андрэ.
Жак открыл рот, чтобы еще что-то спросить, но его бесцеремонно перебил Эрмон.
– А чем ты собираешься сражаться с неверными? – презрительно спросил он. – Или ты думаешь, сарацины[25]25
Сарацины – этим именем во времена крестовых походов европейские авторы называли мусульман.
[Закрыть] сами все отдадут, как только увидят твоего одра[26]26
Одр – старая, изнуренная рабочая лошадь.
[Закрыть] и твою заросшую рожу?
– Ну нет, оружие-то я приготовил, – важно сказал Жак. Он встал, подошел к телеге, поворошил сено и достал из-под сена мешок. Развязав веревку, Жак вынул из мешка наточенный топор.
Андрэ задумчиво разглядывал «оружие». Сам он был вооружен самодельным луком и крепкой палкой. И хотя владел он этим оружием простолюдинов превосходно, отсутствие настоящего оружия его очень беспокоило.
После скудной похлебки, которую Клодин состряпала из горсти зерна и каких-то кореньев, найденных ею в поле, Эрмон направился за холм. Обычно для своих естественных надобностей он, не особенно церемонясь, далеко не отходил. Но сегодня возле костра сидела Клодин, сверкая искорками смешливых глаз, и Эрмон решил уйти подальше. Как назло, местность вокруг была равнинной, кусты, встречавшиеся на пути, – низкими, и Эрмон шел все дальше и дальше, туда, где впереди возвышался холм.
Апрель был в разгаре. Земля жадно впитывала горячие лучи полуденного солнца. Полевые жаворонки в ожидании прилета самочек непрерывно и трогательно распевали свои песни, паря так высоко, что, казалось, дивные звуки просто льются с голубого неба. После обильных дождей между кустарниками и высокой травой сохранялись большие лужи и даже озерца воды, которые Эрмону приходилось обходить, увязая в грязи. Он отошел уже на значительное расстояние от дороги, но, поворачиваясь, все видел сидящих у костра. Наконец, обойдя большой холм, наверное, единственный в этой плоской местности, он получил возможность уединиться.
Неожиданно чуть поодаль Эрмон увидел картину, наполнившую его сердце удовольствием. На теплом пригорке паслись овцы, мирно и неторопливо пощипывая траву. Некоторые из пушистых особей были уже столь сыты, что уютно улеглись животами в ямки в земле и отдыхали, как бы нехотя срывая и пережевывая торчащую вокруг траву. Эрмон только что поел, но разве можно утолить молодой голод похлебкой из ячменя? Его рот непроизвольно наполнился слюной, предвкушая вкус жаренного на огне мяса. Он сглотнул пресную слюну и тут же решил украсть овцу – вон ту небольшую, рыженькую, что находилась поблизости.
Разумеется, овцы были не одни. Был и пастух в накинутом на плечи коротком плаще, настолько старом и истрепанном, что, казалось, лишь большие, нашитые по всему плащу разноцветные заплаты удерживают оный от полного расползания. На лоб пастуха была надвинута высокая коричневая шапка в виде колпака. Бросая время от времени быстрый взгляд на овец, мужчина спокойно вязал чулок, странно примостившись на верху трех составленных пирамидкой палок.
Эрмон так спешил, так был уверен в своей удаче, что даже не стал задумываться, как и, главное, зачем пастух забрался на эту «пирамиду». Он лишь внимательно осмотрелся в поисках пса – самой большой, как он считал, опасности в таком деле, как присвоение чужой собственности. Не найдя глазами собаки, Эрмон отполз в сторону, чтобы находиться за спиной у глупого пастуха.
– Даже если эта «птичка», – презрительно подумал Эрмон, – бросится за мной в погоню, то пока спрыгнет со своих палок и побежит, я уже добегу до дороги, а там столько паломников, что он не осмелится отнимать у меня овцу.
Подобравшись к молоденькой ярке, Эрмон схватил ее за кучерявую шерсть, вскинул себе на плечи и поспешил к дороге. Овца была тяжелой, но, как известно, своя ноша не тянет. А Эрмон уже считал овцу своей. Потому он хотя и согнулся, крепко держа тонкие овечьи ноги, однако двигался легко, наслаждаясь бегом, абсолютно уверенный, что пастух остался где-то далеко позади.
