Текст книги "Московские Сторожевые"

Автор книги: Лариса Романовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Я тоже представила, хихикнула и смолчала… А Тимофей все больше воодушевлялся и начал неизвестно с какого бока цитировать труды профессора Козловского. Что-то относительно взаимосвязи между мастером и его учеником.

Мне это все сложно понять. Одно было видно: Гуньку сейчас с собой в Москву забирать нельзя. Засохнет он там без Старого, прямо в самолете увядать начнет. Все время у меня перед внутренним взглядом недавняя картинка дрожала, чистая и ясная, как родниковой водой промытая.

Я в тот день, когда мы с Гунькой практической фотографией занимались, уже на рассвете к себе в спальню шла. Смотрю – у Старого в комнате дверь нараспашку. Неужели проснулся раньше срока? Подошла осторожно, чуя что-то неловкое. И почти споткнулась: на пороге Гунька стоял. Я как-то не удивилась: ему же по соседству комнату выделили, перевели-таки из лаборатории в нормальное помещение, вот он и заглянул собственного мастера повидать.

Судя по тому, какая у Гуньки морда была синяя, – он давно тут стоял. В спальне у Старого темнота, в коридоре – тусклый, как будто застиранный, белый свет, Гунька на стыке этого всего топчется, как модель для фотографирования. Уставился в одну точку и улыбается негнущимися губами. А лицо – тоже как фотография. Но такая, необработанная, еще с тоской и грустью. Безнадежность даже не во взгляде чувствуется, а в том, как он спину держит.

Я спокойного утра желать не стала, просто к себе прошмыгнула неслышно. И потом подкинула Тимофею версию о том, что вся эта ерундень с плохо приросшим сердцем – это из-за того, что Старый в спячке. Дескать, у Гуньки организм никого другого слушать не хочет, вот и выкидывает всякие фортели. Как только Гунькин учитель оклемается – так все эти непонятные проблемы и разрешатся. И тогда Старый сам ученика своего обратно привезет. Тимофей обозвал все вышеизложенное бредятиной – значит, версия ему понравилась. Да и лишние руки, опять же, хоть на пару недель.

– Ну а что из этого следует, ты ж сама понимаешь, Ленка. Правда?

– Ну да, – бодро подтвердила я неведомое научное изыскание и уставилась в заледенелое стекло. Ханты-мансийская реальность проступала в нем нечетко – уж больно на хорошей скорости мы мчались. Деревья, сугробы, еще деревья и метель размывались светлыми кляксами и подтеками – словно мы неслись внутри стакана с давно выпитым кефиром.

– Кажется, по этой теме только Мордлевский и писал, но это ж в восемнадцатом веке было, там возраст совершеннолетия еще половым созреванием определяли. А это в корне неправильный подход. Ты как считаешь, Лен? Ле-ен?

– Я не Лена, – хитро вывернулась я. – Я ж просила не называть, а то я не привыкну.

– Ну шут с тобой… Ириновна, кто ты у нас теперь?

– Лиля, – гордо отозвалась я. – Лилия Тимофеевна…

– А почему не Семеновна? – удивился Кот. Знал, подлец, про наше поверье – брать в отчество имя от лучшего мужчины в прошлой жизни.

– А по кочану и по кочерыжке, – неизвестно зачем сорвалась я. – За дорогой лучше смо… Мы скоро приедем? Я, между прочим, в туалет хочу.

На самом-то деле я плакать хотела, но Тимофею про это знать было совсем не надо.

– Да скоро, скоро, – извинился Кот. – Хочешь, у заправки остановлю?

– Не надо, – обиделась я.

– Ну тогда бумажки перепроверь, все ли правильно написала… – Тимка, не глядя, передал мне с переднего сиденья обтерханную картонную папку с желтыми тесемочками, обложкой в зеленые разводы и прямоугольной нашлепкой, на которой давным-давно выцвели чернила.

Мое личное дело. Не все, естественно, а только открытая для доступа часть – с копиями всех анкет от моих трех жизней. Сейчас мне две проверить надо было. Одна бумажка касалась итогов жизни Лики Степановны Субботиной, скончавшейся 28 октября 2008 года. Вторая анкетка, совсем свеженькая, относилась к пока еще никому не известной Лилии Тимофеевне Субботиной, родившейся… Вот дата рождения меня смущала слегка. То, что 28 октября, – это понятно. А вот год… Все-таки двадцать один мне сейчас или двадцать два? Если на дворе 2008-й, то… Это ж в каком году я должна была родиться? Ой, ну пусть двадцать три будет, а то фигура-то так и не подобралась окончательно, а лицо за первые суетные дни слегка просядет. Значит, родившейся 28 октября 1985 года в городе Ханты-Мансийске. Ой как интересно! Если бы Гунечка в почти ребенка не превратился, мы бы с ним одногодками были.

Ладно, надо пока остальные пункты перепроверить: не замужем пока, детей тоже еще нет – хотя мне пора вроде бы. Все-таки четвертая молодость, как-никак, надо либо ученицу брать, либо детей рожать. Ну с этим разберемся… А в анкетке все правильно отметим: «жизненное состояние – четвертое».

Так, образование… С этим странно теперь: в прошлый раз мне пришлось все подряд в эту графу вписывать, начиная от женской гимназии, а теперь вот речь не о мирском идет, а об обычном. Тогда, значит, законченное высшее (Московский государственный футуристический университет имени Шварца, социальный факультет, 1953 год) плюс аспирантура (Нижегородский семьестроительный, кафедра прикладной этнополитики, 1978 год). Все как у всех – в первую жизнь ведьма просто работает, во вторую молодость полагается учиться, в третью, соответственно, повышать квалификацию, а в четвертую – или диссер, или ученики, или дети, или все скопом, потому как время у нас такое, шумное и буйное, надо все успеть.

Так, дальше. «Квалификация – Сторожевая». «Последнее место работы – РФ, Москва, Северо-Восточный округ, Южное Медведково…»

– Лен… Тьфу, то есть Лиль… У тебя группа крови какая? – отвлек меня Кот.

– По-мирскому или по-нашему?

– По-всякому…

– Западная…

– Это у мирских чего – вторая, положительный?

– Третья плюс…

– Вечно я их путаю, никак не привыкну, что их теперь четыре, – поморщился Тимофей. И снова переменил тему: – Ну чего, в Контору со мной пойдешь или по городу поработаешь?

– По городу, – честно сказала я. Наверняка среди местных Сторожевых много хороших ведьм с ведунами есть, и пообщаться с ними в удовольствие было бы, но у меня аж пальцы дрожат без работы. Да и возни опять же с этими архивными бумажками. Мне еще в Москве похожая предстоит – и при перерегистрации на работу, и всякая мирская дрянь с квартирой-пропиской.

– Ну тогда давай так. Сейчас мы тебя на паспорт сфотографируем, тут вроде в торговом центре ателье какое-то есть, потом я по твоим делам, а ты, соответственно, гуляешь. А через три часа встречаемся…

– А где?

– Да прямо в торговом центре. Не та сейчас погода, Ленк… То есть Лильк, чтобы я тебе у театра встречу назначал.

– А в ресторане никак? – опять завыламывалась я.

– Если только там скандал начнется… Лильк… Ленк… Ириновна, в общем, ну потерпи ты пару деньков, а? Пятого уже в Москве будешь, прям в самолете улыбнешься кому-нибудь или как вы там это…

– Ладно, извини. – Я сейчас не сильно за себя стыдилась. Это у меня ведьминская природа мается. Раз уж ты мужчина, то будь любезен – накорми меня, приголубь, поить не надо, нам на сухой язык легче работать… В общем, ты меня полюби, а я тебе все-все сделаю. Ну, кроме мирового господства, лекарства против СПИДа и победы на выборах. Этого у нас даже петроградский профессор Элла Буковская не может, хотя у нее седьмая жизнь на излет идет. Нельзя нам в изобретения и политику лезть. Все согласно Контрибуции.

– Ну чего, Ириновна, вылезай, приехали, – Кот манерно приоткрыл мне дверцу и не менее манерно подал руку. А я ее принять не смогла – как-то привыкла жить по нынешнему этикету, при котором феминизм на всех распространяется, включая малость шандарахнутую пенсионерку Лику Степановну, ныне весьма покойную.

– Лильк, да ладно тебе… Обрастешь через пару месяцев и переснимешься. Давно, что ли, паспорт не теряла? – рассыпался в утешениях Кот, выводя меня из закуточка местного, пардон, фотоателье. Я продолжала злиться, хотя Тимофей меня первый раз без ошибки по новому имени назвал. Против такого фотоснимка вся магия была бессильна – волосы-то короткие, как у тифозницы. Не станешь же их наращивать при каждом предъявлении документа?

– Ну замуж выйдешь побыстрее, чтобы фамилию сменить. Лишний стимул опять же! – нашелся Тимка.

Я милостиво улыбнулась. Такой вариант меня устраивал куда больше.

– Договорились! Только ты на свадьбу прилетишь. Понял, папаша?! – отшутилась я.

Кот понял: не я первая его в свои отцы записываю, он какого только Мендельсона в своей жизни не наслушался.

– Уже лечу. – И Тимка со мной распрощался, прежде чем уехать за новыми документами. А я пошла по местным псевдомраморным закоулкам – искать ломбард. На сдаче золота сильно много не заработаешь, но на кой-какую косметику, джинсы и приличные сапоги должно хватить. Надо же как-то соответствовать заявленному возрасту. Да и ежик на голове под меховым беретиком спрятан, не так в глаза бросается. А подковки я сама себе прибью, сегодня же ночью.

В книжном магазине я прошагала уверенной походкой к полке со всякими садовыми пособиями и медицинскими справочниками, ухватила отрывной календарь на следующий год. Ничего, что кулинарный, мне неважно. Лишь бы там фазы Луны и рассвет с восходом без ошибок напечатаны были. Вроде безделица, сейчас про месяц с солнцем из Интернета узнавать можно, мне Гунька на ноутбуке еще в Москве показывал, а все равно по-старому сподручнее.

У меня за столько лет работы много таких отрывных бумажных кирпичиков скопилось. Для памяти удобно, если надо какое старое колдовство посмотреть и погрешность по фазам просчитать. Да и любопытно иногда перелистывать: не столько свою абракадабру аббревиатурную, сколько так, в поисках курьезного чтения. Там в разные годы каких только глупостей не печатали – от уставов юных пионеров до поз тантрического секса. И полезные советы тоже встречались: как тюль стирать, если мыла в доме нету, как следы от воска с одежды и паркета выводить. И этот календарик хорошим был, если, конечно, всеми напечатанными в нем «карпами по-варшавски» и «творожниками по-полтавски» сильно не увлекаться.

Потом я себе пару тетрадочек взяла – сны записывать. Красивые такие, клетчатые, на витой пружинке и с лакированными обложками. Если на свет посмотреть, то цветы с обложки бликовать и переливаться будут: то распускаться, то обратно в бутон складываться. Символично так, красивая, совсем ведьминская вещь.

Гуньке я тоже кое-чего в подарок припасла, потом, в Инкубаторе, отдам. А теперь мне практические пособия по заветным мечтам нужны. Их на соседней полке искать надо, в разделе любовных романов. Чтение, конечно, на любителя, но мне это по работе нужно. Чтобы знать, какие сны насылать, как глаза соседкам отводить, каким образом желания с реальностью в один узел завязывать. Да и так пригодится. Как тема для разговоров в строго женском коллективе.

Я, конечно, со своей новой профессией еще не определилась, но понимала, что придется в какое-то учреждение устраиваться. В роно я уже работала, в НИИ тоже, теперь вот надо будет новое место себе подыскать, чтобы без диплома можно было. Они у меня все советского образца, их переправлять сложно. Я, может, конечно, и в студентках себя попробую, но это не раньше следующей осени. А сейчас надо будет себе какое-то дело найти. Какое – неважно, все равно с людьми полажу, но себя ведь тоже обижать не хочется.

У нас девчонки по-разному карьерные лестницы строят. Кто от жизни к жизни специальность меняет, кто, наоборот, одно и то же дело вперед двигает. Танька-Рыжая, допустим, еще в первую жизнь медичкой была, а в нынешнее время из нее прекрасный дантист получился. В трудные времена сама себе свою же клиентуру передать умудрилась. А Анечка из Северного округа – та детей любит, по-настоящему. Она в первую молодость, когда ее Аделаидой звали, служила классной дамой в институте благородных девиц, в следующем обновлении колонией для беспризорников заведовала, потом в спортивном интернате завучем всю жизнь проработала, а теперь вот воспитательницей в детский сад пошла: говорит, что детей в этом возрасте куда удобнее от злых помыслов очищать. Да и за районом следить сподручнее – ей, дескать, молодые мамочки сами душу выплескивают и про себя, и про всех соседок.

Но эти-то умницы, хозяйственные девочки. А Жека-Евдокия, например, чего только в свои жизни не перепробовала: и сестрой милосердия была (на фронте в Первую мировую совсем молоденькой погибла), и гимнасткой в цирке (разбилась насмерть), и даже партизанила где-то на Смоленщине (расстреляли).

В четвертый раз только одумалась, стала великой актрисой Лындиной и благородно зачахла в глубокой старости. До восьмидесяти мирских лет в кино снималась, «Ник» и «Золотых орлов» режиссерам приносила. До того киношную братию облагородила, что они Жеку-Евдокию за талисман приняли, каждый норовил ее хоть в эпизоде, а отснять, чтобы съемки нормально прошли и финансирование картины не прекратилось. А теперь Жека барменшей в какой-то ресторации работает, ее наш Афоня, который сейчас Толик-Рубеж, в приличное заведение устроил, у него таких связей много.

Но это их, девочковая, жизнь. А у меня своя началась. Еще чистенькая и нетронутая, как та лакированная тетрадка для снов. А еще не терпится Гуньке подарок преподнести, порадовать мальчишку. Скорее бы уж кассирша с моими покупками управилась. Надо будет ей сейчас, когда чихнет, здоровья пожелать как следует, а то у нее с легкими уже который год непорядок.

9

В Ханты-Мансийск я больше так и не попала – до самого отлета проторчала в Инкубаторе. Последние дни перед выходом в новую жизнь всегда суматошные. В возраст вжиться надо, биографию продумать, словарный запас слегка подрихтовать, про одежду и манеры я вообще молчу. С биографией как-то не особенно удачно складывалось: я Тимофею за каждым завтраком новую версию себя скормить пыталась, пока он мне очередные кулинарные изыски скармливал. Я постоянно привередничала и боялась от лишнего куска разбухнуть, а он все время брюзжал: «Неправдоподобно», – и обзывал меня актриской оперетты. Может, у него в лаборатории все наперекосяк шло – Ваську-Извозчика так оттуда в комнату не перевели пока, а может, во мне дело было. Я все-таки любовными романами баловалась на досуге, а у них сюжет одинаковый: прилипчивый и приторный, как молочная ириска. В общем, каждый завтрак переходил в невообразимую перепалку. Не хуже, чем у Жеки на съемочной площадке, наверное.

С Гунькой куда проще общаться было. Я, конечно, делала вид, что про его тайну не ведаю ничего, но он и сам не сильно скрывал. Как узнал, что останется тут, Старого ждать, так сразу вся синюшность испарилась. Даже пару годиков набрать успел за эти дни – над губой рыжие усенки пробиваться начали. Ну и характер вразнос пошел – как у дурного подростка. Я, правда, с такими обращаться умею, недаром в школе работала. Нашли общий язык в очередной раз. Я Гуньке кой-какие экзаменационные билеты растолковала, он меня относительно манер и лексикона проконсультировал, да и просто поговорили нормально. Как на равных – у него срок ученичества к концу подходил, скоро совсем ведуном станет, можно как с нормальным общаться.

В ночь перед отлетом мы с ним вообще друг от друга не отходили – как две гимназистки в дортуаре, честное слово. Я вещи паковала, он помогал, рты у нас обеих… обоих не закрывались. Тем более, я гладить ненавижу, а Павлик… ну Гунька в смысле, с утюгом прекрасно управляется. С пользой время провели.

Я на рассвете, когда ученичество с себя на Тимофея перекидывала – до того, пока Старый не проснется, – себя прямо какой-то воровкой ощущала. Гунька, правда, молодцом держался. Одно плохо: не успели мы с ним наедине попрощаться. Пришлось при Тимофее друг другу руки жать, потом лобызаться троекратно, потом кое-чем обмениваться на прощание (все, естественно, в упаковках, деликатно). Прямо как-то и позабыли, что через пару недель в Москве увидимся. Я даже всплакнула слегка, но уже в машине. Гунька, наверное, тоже, хотя в его нынешнем возрасте слезы – это стыд позор и… пардон, запамятовала… полный отстой.

С остальными куда легче расставаться было: Варвара от меня подарочное серебро приняла, мне платок к о товой шерсти вручила и умчалась обратно пробирками звенеть, морских мышей распиливать. Того черного мышика, кстати, Гунечка все-таки себе потом забрал. Не в качестве природного материала, а в виде компаньона, что ли. Так что я и мыша на прощание чмокнула, и к о тов погладила. Всего двух, правда, – вороного Борьку, которого в первую после возрождения ночь из окна наблюдала (он по гаражу бродил, боком о теплый борт джипа терся) и брюхатую Люську, которую по этой интимной причине никто к болящим не подпускал. Люська нервно урчала, жрала у меня с ладони перемороженные креветки и противно воняла свалявшейся шерстью.

С Тимофеем мы прощались по дороге в аэропорт. Он, как всегда, гнал с чертовой скоростью, привычно бубнил о том, что в биографии у меня концы с концами не сходятся, периодически прикладывался к трубке мобильного. Только у въезда в аэропорт, полоснув фарами по шлагбауму парковки, как-то затих:

– Ну чего, Ириновна… Нормально линька прошла? Не страшней, чем думала?

Надо было поблагодарить изо всех сил, сказать что-то доброе, ну как и полагается в таких случаях, а не получалось. У меня в голове словно метроном щелкал – до начала регистрации полчаса, вылет наверняка задержат, лететь часа четыре, если посадку во «Внуково» сразу дадут, потом пока багаж, пока чего, во сколько же это я дома-то буду? Да еще с учетом часовых поясов? Надо бы в самолете подремать, а то долгим день получится. И как там Дора с моим районом сработалась? И не протухнет ли подарочная рыба, вот вопрос. Я ж девчонкам муксуна везу. Он, конечно, на любителя, но Жека его в тот раз отсюда привозила, все вроде хвалили…

– Хорошо все было, Тим. Жалко, что на к о тов с тобой не сходила ни разу. Когда теперь выберусь…

– Надеюсь, что не скоро, Лен… То есть Лиль… – Тимофей как-то посерьезнел. Потом опять к телефону ухом прикипел. – Ну чего, Гришань? Встретили? Угу, идем уже. Сейчас втроем ее дотащим.

– Кого?

– Да подружку твою с московского рейса. Ты туда, она сюда, круговорот людей в природе, – отшутился Тимофей.

А я и не знала, что кто-то из наших девчонок раньше времени увядать начал. У нас сейчас самая старшая – Зинаида, но ей чуть больше полтинника по документам.

– У вас там как эпидемия гриппа, честное слово… Мрете как мухи, а мне к о тов с яблонями лишний раз… – Тимка вроде шутил, но как-то неубедительно.

Я со всеми своими предотлетными мыслями уже одной ногой дома была, спиной кресло «Боинга» заранее чувствовала, в разговоры толком не вслушивалась. А тут вот чего…

– Да шучу я, Лиль… Все нормально.

Кого там так накрыло – я даже спрашивать не стала. Все равно через пару минут увижу. Странно только, что никакой тревоги не чувствую, как оглохла совсем. Или это аэропорт так глушит волной чужой дорожной суеты?

Волна волной, а Таньку-Рыжую я в первый момент вообще не узнала. Если бы возле нее давешний Гришка Мышкин не стоял, то прошла бы мимо, грохоча замерзшим чемоданом.

Полтора месяца назад на моих проводах Танька бодренькая была, а сейчас выглядела хуже, чем в пятьдесят шестом, после возвращения. Издали видно – что оживляли ее. Причем кое-как, по принципу «лишь бы довезти». Скисшая, бледная, в платке каком-то несусветном по самые брови. Мышкин и тот знакомый пилот-вертолетчик ее с обоих боков поддерживают – Гришка что-то бормочет из заклятий первой помощи, а пилот окружающим глаза отводит, дескать, укачало женщину в самолете.

Я даже как-то ахнуть не успела. А Танька меня узнала сразу. Заулыбалась белеющими губами:

– Ну вот и помолодею заодно вне очереди. Нет худа без добра.

Это чем ее так?

– Да ограбил меня кто-то, – почти легкомысленно отозвалась Танька, опираясь на руку Мышкина. – Я даже оглянуться не успела, а он меня гантелей по затылку… Ну хорошо, что не мирскую…

– Очень хорошо, – мрачно согласился пилот. – Просто замечательно.

Тимофей передвинулся от меня к Рыжей, схватился за мобильник, начал что-то быстро туда надиктовывать. Наверняка распоряжался лабораторию готовить.

В динамиках звякнул приглашающий сигнал, я схватилась за свой чемодан, Танька глянула на нагруженного ее сундучком пилота. Потом в заледенелый витраж посмотрела недобро:

– Давно я на Севере не была. И еще бы здесь век не быть. Ну или полтора…

– Ничего, Танюш, сорок дней не срок, – утешил ее Мышкин. А пилот все так же мрачно поинтересовался, что это так бренчит в багаже.

– Да спиртовка, что ж еще-то… – удивилась Танька, покусывая совсем истончившиеся губы.

– Танюшка, а спиртовка-то тебе на кой шут? – изумился Мышкин.

Танька не ответила, начала увядать прям на глазах. Тимофей махнул рукой с зажатыми в ней ключами от джипа. Пилот не стал уточнять, перехватил связку. Так я ему и не успела объяснить, что у Тани с тридцать четвертого года дежурный чемоданчик всегда на изготовку. И удачи нашей Рыжей толком не пожелала. Увели ее двое в штатском. Хорошо хоть, что на этот раз наши, а не мирские.

В динамиках опять вякали и квакали, объявляли регистрацию на московский рейс. А я стояла, пытаясь разглядеть в кефирной мути стекла тех, кто ушел. Даже не сразу поняла, что Тимофей осторожно дует мне в левый висок:

– Ну, Ленк… Лильк… Тихо ты… Давай лучше документы проверять… паспорт, билет, деньги, ключи от квартиры… Все взяла?

– Все, – с каким-то позорным облегчением сообщила я сквозь полминуты.

– Еще не все, – поддразнил меня Кот, залезая в наружный карман своей безразмерной куртки. Погремел там чем-то, распустил вокруг себя запах залежалых креветок и свежих яблок, зашуршал загадочно – словно горсть речной гальки в бездонном кармане пересыпал. Потом вытащил зажатую ладонь, развернул ее красивым жестом – как артист цирка:

– Есть куда ссыпать?

– Есть. – Я решительно подставила косметичку, набитую новехоньким добром. В парфюмерную темноту бодро посыпались семена молодильных яблонь, непросеянное вечное добро, корешочки забей-травы, зернышки заводных апельсинок, еще какие-то невнятные крупинки и две серебряные подковки – перевитые проволокой-венгеркой и снабженные крошечным, размером с фасолину, ключиком. Тоже серебряным. У нас эти ключики младенцам на шею вешать полагается. Чтобы не заблудились посреди жизни.

За такое даже благодарить нельзя попусту. Главное – применить все по назначению, не испортить дары.

– Обещаю присмотреть. – Я с уважением кивнула на косметичку.

– Да иду я уже! – рявкнул Тимофей в мобильник.

Потом все-таки клюнул меня в нежную щеку сухими усами. Тоже на удачу. И снова за телефон схватился:

– Варюш, ты мозги поставила уже? Ну заквашивай давай, я московский рейс встретил, так что они как раз к нашему приезду подняться должны.