Текст книги "Королева двора"

Автор книги: Лариса Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

10

– Я закончила. – Гримерша опустила кисточку и отошла на несколько шагов, придирчиво рассматривая лицо балерины. – По-моему, неплохо, – рискнула она вынести вердикт.

Дина с ответом не торопилась: повернулась к зеркалу, повертела головой из стороны в сторону. Было действительно неплохо и профессионально и, пожалуй, соответствовало всем предъявляемым требованиям: заметно, но неброско, шикарно, но не вычурно, индивидуально и универсально одновременно. Оригинальности, конечно, не хватало, но Дина такой задачи и не ставила. Месяц назад она танцевала в Лондоне, и там англичанка, которую ей представили как наилучшего специалиста по артистическому макияжу, сотворила с ее лицом просто невообразимые вещи. С одной стороны, Дина представала в образе прекрасной, воздушной, чистой Одетты: нежно-розовая кожа, светло-серые, почти незаметные тени, тонкая линия бровей, покрытые светлым тоном волосы. С другой же – балерина являла собой чистую Одиллию: иссиня-черная подводка взлетала от внешнего края глаза до самого виска, вместо румян на щеке красовался толстый слой белой матовой пудры, веки светились таинственными темно-серебряными тенями, бровь хмурилась к носу жирной кривой линией, а волосы были щедро пропитаны басмой. Грим выглядел потрясающе. Никто не мог бы пройти мимо, оставшись равнодушным, не зацепившись взглядом. Никто и не прошел. Отметили все: и коллеги, и музыканты, и зрители, и критики. И на следующий после премьеры день и в кулуарах, и в прессе, и просто на кухнях обсуждался, конечно, внешний облик балерины, а не ее великолепные движения. Дине не нужны были ни подобные рецензии, лишенные и намека на суждения о ее творчестве, ни смахивающие на досужие сплетни обсуждения черт ее лица, и уж тем более не нуждалась она в гримерах, затмевающих своим искусством ее талант. После лондонского опыта Дина зареклась соглашаться на ангажементы, исключающие присутствие ее личного гримера, ну а в экстренных случаях взяла с Марка клятвенное обещание привлекать к работе с ее лицом не гоняющихся за славой профессионалов. Марк свое слово сдержал: сегодня во внешности балерины не было ничего вычурного, и ни одна слишком длинная ресничка, ни один чрезмерно сияющий волосок не должен был отвлечь зрителя от плавных рук и ног, знаменитых сказочными батманами, высокими арабесками и многочисленными фуэте.

Дине понравилась женщина, смотревшая на нее из зеркала. Она была естественной и узнаваемой. Гример отлично выполнила свою работу и заслужила похвалу:

– Спасибо. – Дина в зеркале встретилась глазами с девушкой. – Все действительно недурно.

– Вам правда понравилось? – Девушка не просто смущалась, она заискивала, а подлиз Дина терпеть не могла, но все же откликнулась:

– Правда.

– Тогда, может быть, вы сможете порекомендовать…

Дину передернуло. Она ненавидела это слово давно и глубоко с той самой секунды, как наглая, грубая и торжествующая Ксанка произнесла угрожающим тоном:

– Я тебе очень рекомендую держаться подальше от моего мужа.

Дина тогда смотрела в колючие, холодные глаза, спросила, не робея:

– А то что?

– Сгниешь. – Ксанка шумно плюнула в сторону и усмехнулась.

Дине стало не по себе. Она не хотела гнить и бояться, но и следовать рекомендациям гнусной воровки тоже не собиралась.

– Он не твой, – только и смогла прошептать в ответ.

– Много ты понимаешь, – насмешливо протянула Ксанка, потом вернула в глаза прежнее злобное выражение и процедила: – Короче, я тебя предупредила. – И пошла прочь, толкая перед собой коляску с ребенком.

Дине не оставалось ничего другого, как пойти домой и, уткнувшись в подушку, оплакивать свою такую светлую, чистую, поруганную, но от этого не ставшую менее сильной любовь. Если бы несколько лет назад ей сказали, что она – такая правильная, гордая, неприступная, сможет вступить в отношения с женатым мужчиной, у которого к тому же есть еще и маленький ребенок, Дина бы, не задумываясь, плюнула, и не в сторону человека, предположившего такое, а прямо в него самого. Но люди склонны навешивать ярлыки не только на других, но и на себя. Воображаемое часто меняется в реальности под влиянием обстоятельств. Человек может лишь предполагать, как поведет себя в той или иной ситуации, а потом, поступив на деле совершенно иным образом, даже и не вспомнить о своих предположениях. Дина, конечно, никогда не забывала о терпеливо внушаемых женщиной, заменившей ей мать, прописных истинах, вроде: «Женатый мужчина – не мужчина», или «На чужом несчастье счастья не построишь», или «Отольются кошке мышкины слезы». Но знала она и другое: это было ее счастье, а вовсе не чужое, и она являлась той самой мышкой, что обязана достойно ответить позарившейся на чужое кошке.

Ксанка, которую Дина каким-то интуитивным женским нутром возненавидела, ни капли не сомневаясь во взаимности этого чувства с момента первого знакомста, последние два года ходила по двору королевой, никогда не забывая сладко улыбнуться пытающейся незаметно проскользнуть мимо Дине и ехидно пропеть:

– Привет! Как дела, дорогая? Что нового в балете? Тебя еще не ангажирует Большой?

Дина не отвечала, считала ниже своего достоинства общаться с бессовестной, потешающейся над ее болью воришкой. Она, как любая влюбленная женщина, старалась во многом, если не во всем, оправдать неблаговидные поступки объекта своей страсти. Конечно, ей было больно, невыносимо больно, мерзко, отвратительно сознавать, что Мишка одним махом разрушил все то настоящее, полное, чудесное, что было между ними. Но с другой стороны, она, пусть обиженная и оскорбленная, прекрасно отдавала себе отчет в том, кто и как подсобил ему в этом разрушении. Мишка не клялся, не божился и не умолял: он словно приговорил сам себя и признал невозможность прощения, но Дина, как ни старалась, не могла ни вычеркнуть его из своей жизни, ни забыть, ни просто не обращать внимания на его страдания. А он страдал: из признанного лидера вдруг в момент опустился до уровня бездомной собаки, которую все жалеют издалека, но никто не решается помочь.

Весть о том, что Мишка, «ну, наш Мишка, который все время за Диной-балериной, как хвостик, бегал», женится, разлетелась по двору со скоростью света и перемалывалась на лавочках не один месяц. Кумушки удивлялись и все никак не могли взять в толк, какое такое зелье приворожило хорошего парня к этой наглой, непутевой Ксанке. Версии были разные: одни, зная увлеченность молодого человека рыцарством, говорили, что такие, как он, всегда способны на благородный поступок и вполне могут, наступив на горло собственной песне, протянуть руку другу в минуту отчаяния. Другие лишь усмехались в ответ на подобные предположения: Мишка все же не был доблестным Айвенго, да и с Ксанкой дружил не до такой степени, чтобы кидаться ей на помощь, да еще без всякого зова.

– А может, она и звала? – пытались защищаться сторонники рыцарской версии.

– Да Ксанка скорее удавится! – тут же реагировали другие, и первые лишь вздыхали, соглашаясь.

Некоторые предлагали вариант более прозаический, а потому и кажущийся вполне реальным:

– Наверное, она денег предложила. Ему подспорье для матери, а ей в детдом не ходить, в своей квартирке жить да радоваться. Два годочка пролетят, да и разбегутся довольные друг другом.

– Да откуда у Ксанки деньги?

– А и были бы, Мишка не взял бы.

– Может, маманька с папанькой припрятали на черный день, а он и настал.

– Что, Мишка святой, что ли, от бабок отказываться?

– Да точно говорю вам: брак по расчету, ей-богу!

Однако заметно округлившееся и стремительно набирающее объем Ксанкино пузо заставило охочих до болтовни кумушек рассуждать о другом. Теперь центральными темами стали падение нравов и, конечно же, любовь. Какой уж тут брак по расчету, если живот выходит во двор раньше Ксанки.

Сама будущая мать выглядела спокойной и довольной, новоявленная свекровь – Мишкина мать – слегка смущенной неожиданным ходом событий, но принимающей предлагаемые обстоятельства:

– Что уж теперь, раз ребеночек будет? – отвечала она то ли любопытным соседям, то ли самой себе, уже представляя, как станет пеленать маленькую девочку.

Мишка же не выглядел ни спокойным, ни смущенным, ни тем более довольным. Впрочем, недовольным его тоже сложно было назвать. Он выглядел несчастным. Он таким и был: заплутавшим, конечно, не в трех соснах, а в трех женщинах, к каждой из которых испытывал сильное чувство. Мать он жалел и уважал, Дина своими наставлениями приучила его быть хорошим сыном, а хороший сын никак не должен доставлять разочарований, отказываясь от своего ребенка, которого – еще не рожденного – мать и ждала, и (как только это возможно?) любила. Мишка же любил Дину. И от того, что был виноват перед ней, любил еще сильнее. Ходил, как чумной, не понимая, какое из ощущений растет в нем быстрее: жалость к матери, сыновний долг или желание бросить всех и вся ради настоящего, волшебного, полного, – того, чем владела одна только Дина. Он не старался разобраться в себе, но если бы всковырнул нарыв, в момент осознал бы, что самым едким, сжигающим всю его печальную натуру чувством была ненависть к Ксанке, которая своей «неожиданной беременностью» перечеркнула все его радужные планы на будущее.

Мир, конечно, не удивишь детьми, появившимися на свет в результате случайной связи. Мишка не первый и не последний их тех, кому пришлось ответить штампом в паспорте за полученное удовольствие. Вот только сделал он это не из благородства и не потому, что был подавлен мыслями о переживаниях Дины, которые были настолько велики и бескрайни, что рассчитывать на прощение с ее стороны не приходилось. Мишка мог бы подумать о том, что раз уж двоим взрослым людям предстояло лишиться счастья, то хотя бы третий человек – маленький, ни в чем не повинный ребенок – мог бы его обрести в виде полной, хоть и далекой от идеала семьи. Но Мишку такие мысли не посещали, не волновала его Ксанка с ее никчемной беременностью, и не стал бы он по собственной воле исправлять грехи женитьбой. Думал он только о Дине, и если и чувствовал свой грех перед кем-то, то лишь перед ней одной. У нее и замаливать его хотел, ее лишь прощение было важно, и у Мишки не возникало сомнений в том, что рано или поздно сможет он его получить. Слишком хорошо эти дети знали, что происходящее между ними нельзя одним махом стереть из памяти, и Мишка сделал бы все возможное и невозможное, чтобы вырвать ластик из Дининых рук. Сделал бы, если бы только ему позволили, если бы не поймали, не заперли в клетку и не смотрели, ухмыляясь, как он пытается разжать прутья, чтобы в тот момент, когда одной ногой он уже будет чувствовать вкус свободы, снова громко щелкнуть засовом.

– Ксан, ты меня не смеши разговорами о грехе аборта. Тебе в первый раз, что ли?

– А ты свечку держал? – Обида в Ксанке клокотала неподдельная, и Мишка устыдился, придержал коней, буркнул:

– Извини. Только ведь тебе ребенок ни к чему. Что я, не понимаю, что ли?

– Не понимаешь. Ты, кстати, в курсе, что в моем возрасте – это опасно? У меня потом вообще детей может не быть. А еще, как я приду к врачу, ты подумал? Меня без взрослых даже и слушать не будут.

– У твоей подруги сестра в Боткинской работает. Думаешь, она не договорится, чтобы все шито-крыто?

Ксанка поморщилась. Герой ее романа не должен был говорить таких слов. Она даже подумала на мгновение, что проще было бы отказаться от своих планов. В конце концов, пару лет можно и пережить под опекой Веркиных родственников и не обременять себя ни нелюбящим мужем, ни маленьким ребенком. Но в этом случае Ксанка лишалась того, о чем мечтала больше всего: победы над ненавистной балериной. Она почему-то не сомневалась в том, что, не появись Дина в их дворе, Мишка непременно из всех девчонок в округе выбрал бы ее – Ксанку. А почему бы и нет? Она была и ловкой, и сильной, и симпатичной, и уж, конечно, по всем статьям превосходила безответно влюбленную в него гусыню Верочку, да и всех остальных претенденток на его сердце. А вот с Диной тягаться не смогла. Да и можно разве бороться с химией, с тем, что не объяснишь, не пощупаешь, не ухватишь? Но Ксанка не была бы Ксанкой, если бы не собиралась выигрывать и смеяться последней. Она бы, наверное, и не смогла ответить, чего хочет больше: заполучить Мишку или уязвить Дину.

– Короче, не женишься, я ей все скажу, понял?

– А если женюсь, то она, наверное, не догадается… Дура ты, Оксана, я ей сам все скажу и вымаливать буду прощение так долго, сколько потребуется. – Столько убежденности было в его голосе, столько пыла, что Ксанка даже на мгновение отступила, засомневалась:

– А если вся жизнь?

– А и жизни не жалко.

Ксанка захлебнулась, утонула в слепой зависти к девчонке, ради которой были готовы на все, а ей и крохи от пирога отщипнуть не хотели. Она зажмурилась и рубанула с плеча:

– А в тюрьме жизнь тоже не жалко провести?

– Ты о чем? – Мишка не понял, конечно, но насторожился сразу: знал, что Ксанка слова на ветер не бросит.

– Я о том, что один знакомый следователь не преминет выслушать сироту, у которой дорогой папочка зарезал мать, и, конечно же, пожалеет девочку, когда она, заливаясь слезами и соплями, расскажет, какой ужас сотворил с ней соседский мальчишка, своровав единственное, что у нее оставалось, – девичью честь. А вор, Мишенька, должен сидеть в тюрьме.

– Ты белены объелась? Ты о какой чести?

– О той, которой ты меня лишил.

– С луны свалилась? Да до меня там…

– Пойди докажи, – ощетинилась Ксанка. – А пока доказывать будешь, думай о том, как мать по двору ходить станет, сможет ли людям в глаза смотреть. Да и Дина твоя, услышав такое, прощать тоже не поскачет.

– Не трожь ее! – Мишка замахнулся.

– Давай, – даже не зажмурилась Ксанка, – ну, лупи, я привычная!

– Ты ненормальная. – Он опустил руку, рассматривая девушку, словно видел в первый раз. – Зачем тебе это?

– Хочу, – нагло улыбнулась Ксанка.

– Но зачем?

– Хочу, и все.

Это через много лет женщина по имени Татьяна скажет ей, что, только задумавшись о природе и цели своих желаний, можно разобраться в том, каковы они на самом деле: истинные или обманчивые, а тогда, в восемьдесят пятом, девчонка, жестокость которой была порождением царящей вокруг нее нелюбви, отчаянно боролась за осуществление каждого своего «Хочу».

– Хочу, – сказала Оксана, и было все: и белое платье, и фата до пола, и танцы в дешевой школьной столовой – единственное место, на которое хватило сбережений у Мишкиной матери, возможно, и удивившейся неожиданному выбору сына, но вида не показывавшей, а напротив, она демонстрировала исключительно радость и постоянно суетилась вокруг Ксанки, спрашивала, не холодно ли ей, не жарко, не душно, не плохо.

– Все хорошо, – улыбалась Ксанка. Она и правда была довольна, она получила свадьбу, сервированный стол, веселых гостей, орущих пьяные песни, и любимого мужа, который, пусть и сидел с кислой физиономией, но команду «Горько» выполнял исправно, а уж в выполнении таких экзерсисов «неопытным дурочкам» нечего было тягаться с Ксанкой. Она вскакивала, всякий раз томно поправляла фату, впивалась в Мишку сначала слегка кокетливым и вместе с тем наивным взглядом, а потом и губами, не чувствуя его тяжелого, молчаливого холода, а ощущая только лишь эйфорию и биение собственного сердца.

Ксанке нравилось все: и хмурый, отстраненный муж, и его готовая расплакаться от счастья мамаша, и толкающие бесконечно пошлые тосты друзья жениха, и только задумчивая, расстроенная Верочка ей совсем не нравилась. Конечно, плясать до упаду и радоваться до безумия на свадьбе объекта своих девичьих грез мало кому удается, но было в Верочкиной грусти что-то такое затаенное, что-то отнюдь не простое, что-то более серьезное, чем несбыточные мечты, что-то такое, что заставило Ксанку оторваться от жениха и подойти к ней:

– Чего нос повесила? Я же тебе говорила: замуж выйду, а ты не верила.

– Зачем, Ксан?

– Что «зачем»?

– Зачем ты это сделала?

– Да что я сделала-то?

– Будто не знаешь? Женила его на себе.

– Ага. А ты, конечно, надеялась, что он к тебе прискачет.

– И не надеялась вовсе. – Верочка не спорила. Она словно рассуждала. Будто спрашивала сама себя обо всем происходящем и сама же давала ответы. – Зачем ему скакать к кому-то другому, если он Дину любит?

– Ко мне же прискакал!

– Вот я и думаю, зачем тебе это понадобилось?

– Захотелось, Верка. Да не бери ты в голову! Видишь же, все у меня получается.

– Как же не брать, если ты жизнь калечишь?

– Кому же? – На скулах Ксанки заходили желваки. Не хватало еще, чтобы эта корова ей морали читала. Нашлась еще воспитатель. Она собирается больных лечить – вот пусть выучится и читает им лекции, а Ксанка в советах не нуждается.

– Так ведь себе же, Ксаночка. Ты думаешь, сладко с нелюбимым жить?

– Ты чего плетешь-то? – Невеста даже присела рядом. Она была озадачена. Если бы Верка посмела заявить, что Мишка ее не любит, она бы, конечно, и возмутилась, и заорала бы, и, возможно, даже накостыляла подруге, в глубине души прекрасно сознавая, что та права. Но Вера заявила какую-то ерунду, причем с абсолютной убежденностью в верности своего утверждения.

– Ты это с чего взяла? Почему с «нелюбимым»?

– Когда любят, Ксан, то счастья желают. А он, гляди, – она кивнула на мрачного жениха, наполняющего рюмку очередной порцией самогона, – сопьется он у тебя.

– Ой, еще в институт не поступила, а уже везде алкоголики мерещатся. Ты, Верка, тоже думай, что говоришь-то. Алкоголики – это алкоголики, больные люди. А то Мишка!

– Болезнью заболеть надо, – только и выдохнула в ответ Верочка и взглянула на Ксанку своими маленькими глазками, которые неожиданно показались последней и умными, и глубокими: – А знаешь, почему алкоголизм так трудно вылечить?

– ?

– Потому что болеет неуловимый орган. Сама же говорила: душой называется.

Ксанке разговор наскучил, чтения моралей она не выносила:

– Ладно. Люблю – не люблю, сама разберусь. Вот увидишь, он у меня еще гоголем-моголем по двору гарцевать будет. – И Ксанка с гиканьем и улюлюканьем влилась в толпу танцующих и закружилась, затерялась в пьяном веселье и, конечно же, не услышала тихий, наполненный жалостью ответ:

– Сомневаюсь…

Сомнения, впрочем, стали одолевать и саму Ксанку, причем довольно быстро после свадьбы. Мишка сторонился ее, бегал, как от бешеной собаки. Он не только не ложился в постель с молодой женой, он не ел Ксанкину стряпню, не позволял ей прикасаться к его вещам и, казалось, делал все возможное, чтобы она оставила какие-либо надежды на нормальные супружеские отношения. Он словно кричал ей:

– Хотела штампа в паспорте? Получила? А на большее не рассчитывай.

Ксанка не рассчитывать не умела, да и терпения ей было не занимать. Она жила ожиданием: ждала ребенка и верила, что с появлением малышки, а все вокруг, не исключая врачей, утверждали, что будет девочка, муж смягчится. Оксана не ошиблась. После рождения Даши (свекровь предлагала назвать девочку Анечкой в честь Ксанкиной матери, но та отказалась наотрез: не хватало еще, чтобы малышку ждала бабкина судьба) Миша резко изменился, начал общаться с женой, будто враз протрезвел или обрел зрение. Правда, общение это сводилось пока исключительно к разговорам о ребенке: как спала, кушала, агукала, улыбалась, но Ксанка не унывала. Много ли найдется семей с новорожденным, в которых мужья с удовольствием пеленают младенца, купают его, баюкают, поют песенки? Ксанка, как ни хорохорилась, все же была профаном во взаимоотношениях полов, мыслила штампами и теорию о том, что мужчина любит детей той женщины, которую он любит, считала, или хотела считать, абсолютно верной. Возможно, она не подозревала о том, что, случается, мужчины любят своих детей, не испытывая подобных чувств по отношению к их матери. Так или иначе, она считала себя вправе праздновать победу. Неважно, что Мишка по-прежнему не интересовался ею как женщиной. До того ли сейчас: пеленки, распашонки, бессонные ночи, а он ведь и учится, и работает, да еще на двух работах: не все ведь матери-то пахать, надрываться. Ксанка сама слышала, как муж говорил:

– Мам, диплом получу, стану нормально зарабатывать, так ты уходи. Хватит уже колотиться, уж лучше с Дашенькой сидеть.

– Ладно, сыночка, там видно будет. Я понимаю, конечно, Оксане ведь тоже учиться надо.

– Я, мать, о тебе толкую, а не об Оксане.

Последние слова Миши Ксанка уже не слушала, она мурлыкала себе под нос какую-то веселую песенку, переодевая ребенка. Диплом муж должен был получить через два года. И уж если он строит такие далекоидущие планы, значит, разводиться не собирается. Триумф был полным и, по Ксанкиным ощущениям, окончательным. Именно поэтому позволяла она себе и ходить царицей, и смотреть королевой, и подначивать все еще ненавистную балерину, спрашивая, не ангажирует ли ее Большой театр, и упиваться и растерянностью Дины, и ее грустью, и ее бессилием. И Ксанка упивалась, упивалась до тех пор, пока однажды всегда молчаливая, покорная, какая-то потускневшая Дина не выплюнула, не скрывая удовольствия, ей в лицо ядовитый ответ:

– Ангажирует. Большой со следующего сезона, а твой муж уже с этого не пропускает ни одной репетиции.

Мир разом рухнул к ногам Ксанки и развалился на маленькие кусочки у коляски с маленькой Дашей. Все вдруг стало четким и ясным без каких-либо сомнений. Изменения в Мишином поведении объяснялись вовсе не рождением ребенка. Нет, он, бесспорно, любил дочь и уделял ей много внимания, но заметил он ее появление только потому, что снова стал видеть окружающий мир, снова обрел дыхание, снова смог жить. А жить он смог лишь по одной причине: Дина подарила ему прощение.

Ксанка была подавлена и унижена, а унижений она прощать не собиралась.

– Я тебе очень рекомендую держаться подальше от моего мужа, – зазвенел у Дины в ушах ее холодный, с плохо скрываемой яростью голос, и звенел до сих пор, и заставлял всякий раз оглядываться назад, и ежиться, и пасовать перед ненавистным словом «рекомендую».

Дина и теперь не сумела не сорвать горечи от нахлынувших воспоминаний на молоденькой гримерше. Она медленно встала, подошла к девушке и произнесла елейным, сладким голосом:

– Конечно, детка. Я с удовольствием порекомендую ваши услуги. Куда вы хотели бы попасть: в кордебалет или к бэк-вокалистам? Ладно, подумайте пока. – Она как ни в чем не бывало смотрела на мгновенно вспыхнувшую от незаслуженной обиды девушку. – Потом скажете, а сейчас мне пора.

И выскользнула из гримерки, прекрасно понимая, что теперь при любом вопросе о знаменитой балерине девушка станет брезгливо морщиться и не преминет всем и каждому поведать о том, что последняя – просто законченная, самовлюбленная сука. Что ж, этими заявлениями она, в конце концов, никому бы Америку не открыла. За падение репутации можно было не волноваться. Никто не будет охать, закатывать глаза и удивляться, все пошепчутся, покивают головами, посоглашаются, да и забудут о происшествии, и только Марк сможет пожать плечами, недоуменно вскинуть брови и воскликнуть:

– Да с чего вы взяли? Дина – нормальная баба!

Конечно, нормальная. Даром что балерина, даром что известная. Судьба-то такая же, как у большинства, – исковерканная…