Текст книги "Охотники 1. Погоня за жужелицей"

Автор книги: Лариса Бортникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Артур печально усмехнулся. Прошло уже столько лет, а он все еще не забыл, какой предательски неустойчивой стала вдруг земля и как она стремительно выскальзывала из-под ног. И кислый вкус подушки, уголок которой он грыз, чтобы не кричать от отчаяния. И пьяную, дымную, крикливую ночь, что он провел в каком-то борделе, куда его затащил кстати подвернувшийся Райли. И как он, совсем, как выяснилось, маленький и глупый, потом еще долго хранил ее портрет, содранный с афишной тумбы в Пера. И надеялся, что она вернется.

Марго… Вряд ли через неделю она вспомнит, что встретила его сегодня в поезде. Она всегда жила слишком жадно, торопливо и широко, чтобы захламлять свою память мелочами вроде недолгого любовника. А оброненная ею фраза – всего лишь реплика перед уходом со сцены в очередном акте старой постановки. «Примадонна поворачивается к статисту, внезапно замечает его и произносит: «Не гасите свечи. Я вернусь». Статист кланяется».

***

– Эй, Ходуля, а теперь назови мне хотя бы одну причину, по которой я не должен сейчас тебя прихлопнуть? И почему я вдруг должен взять и поверить в то, что ты не сдашь меня местным копам или английским дружкам, целующим козлов в волосатые задницы? Или в то, что вы с этой, – Баркер грязно выругался, – не заодно?

Артур пожал плечами.

– На все ваша воля. – Артур протянул Красавчику бутылку. – Но мне кажется, вы меня не убьете, Генри. Вы неплохой человек, к тому же я вам все-таки помог. И готов помочь еще немного. У вас ведь остались вопросы? Спрашивайте. Однако не обессудьте, если что-то я не захочу или не смогу вам рассказать.

Услышав, как Баркер обиженно крякнул, Артур сделал грустную мину, мол, увы, «чем богаты», и ободряюще улыбнулся. Артур сам точно не понимал, чем ему нравился этот неотесанный грубый янки, и уж вовсе не находил объяснения тому, что до сих пор еще здесь и предлагает обыкновенному чикагскому гангстеру то, за что многие секретные службы готовы платить неплохие деньги. Подозрения в том, что его самого мучает жгучий интерес – что же, кроме Бабочки и Гусеницы, разыскивают американские Охотники, Артур с негодованием отверг. Пожалуй… Артур повертел это предположение в голове и так, и сяк… Мысленно представил себе его (предположение) в виде печально улыбающегося кота, взглянул на него сперва саркастично, потом с обреченностью человека чести, потом не без самолюбования…

Да. Пожалуй, Артур просто решил помочь попавшему в крепкий переплет бедолаге, которого обвели вокруг пальца, выставили посреди поля гигантской мишенью, вынудили выполнять задание невероятной, на грани человеческих возможностей, сложности и, по сути, обрекли на… Здесь Артур на секунду задумался, заставил кота пройтись на задних лапах и перекувыркнуться в воздухе, но нет, никаких сомнений быть не могло – и обрекли на смерть.

– Ты ведь во всех этих фокусах шаришь, да? – Красавчик сглотнул. – Скажи, что они делают? Про Бабочку я уже сообразил. А остальные? Скажи, Ходуля, чего мне еще ждать… Гусеница, к примеру? На кой ей сдалась эта Гусеница? А?

– Гусеница… – Артур поморщился, вспомнив, где и когда он последний раз слышал про этот предмет. – Как бы поточнее? Это копилка времени… Предлагает владельцу молодость взамен на жизнь. Хочешь стать моложе на год – пожалуйста. И ровно год спишут с твоего личного счета в депозитарии госпожи Смерти… Эти уже безымянные годы будут Гусеницей тщательно заморожены. А теперь туш! Раз в полсотни лет Гусеница возвращает все накопленное одним махом. Тот, кому повезет, срывает банк. Понимаете, Баркер? Если пользоваться этой Вещью осторожно и с умом, то получаешь бессмертие. Или долгую… очень долгую жизнь.

Баркер икнул и с огорчением потряс пустой бутылкой. Ему сейчас не помешало бы подкрепиться.

– Боже! Генри! – расхохотался Артур, поймав жадный, какой-то даже затравленно-жадный взгляд Красавчика. – Не вздумайте! Понятия не имею, кто сейчас владелец Гусеницы, но с такими вещами добровольно не расстаются. А насильно отобранную – ее можно разве что как заколку для галстука использовать. Вам нужна заколка для галстука стоимостью в жизнь вашего брата Стивена?

– Да я бы и так не стал бы! Еще связываться! Тьфу! Бес попутал! Тьфу! – пришел в себя Баркер и разозлился не на шутку. – Бессмертие! Вот чертовы финтифлюшки…

– Что еще? Спрашивайте. И давайте возьмем еще выпивки.

– Верно мыслишь, Ходуля! Хоть и англичанин.

***

Генри с Артуром пили коньяк. Много коньяка. Чертовски много. Так много, что стюард уже начал беспокоиться, хватит ли запасов до Константинополя. Баркер спрашивал – Уинсли отвечал. Чем дольше длился диалог, тем обрывочнее и непонятнее он становился.

– Орел?

– Убеждая, побеждать! Все тебя слушают, раскрыв рты, и слушаются! Генри, а ведь много раскрытых ртов – это же рай для дантиста.

– Дельфин?

– У вас есть друг-капитан? А лоцман? А боцман? Плыви себе плыви… Дельфин – моряцкая побрякушка, нам, сухопутным, ни к чему. Генри, вы слыхали этот блюз Беше? Он про дельфинов. Трам… пара-ра-рам… Там-там… Синкопа! Тара-ра-ам. Пам… Прелестно! Плыви себе плыви, крошка. Так, что там дальше у вас?

– Морж?

– О! Это интересная штука! Однажды я даже держал ее в руках. Вы любите мороженое, Генри? Я обожаю! Обожаю мороженое. Моя бывшая невеста леди Сесилия предпочитает шербет! Морж полезен при изготовлении мороженого и шербета! Все вокруг становится ледяным. Очень! Очень полезная вещь! Давайте я познакомлю вас с Сесилией… Никому не отдавайте Моржа, Генри, кроме нее. Хотя ей он, наверное, ни к чему, она ведь сама как Морж… Холодная и с такими страшными зубами, фы-ы‑ыр-фы-ы‑ыр… Хорошо, что я на ней не женился… Еще коньяку?

Пожилая леди, совершающая променад по вагонам – в ее возрасте полезно совершать променады, это разминает суставы и предотвращает застой крови в конечностях, – проходя мимо купе Баркера, выронила из своей корзины для вязания что-то настолько мелкое, что ей пришлось минуты три шарить по ковру в поисках потери.

– К вашим услугам, мадам! – Стюард искренне расстроился, что отлучился по своим делам и не смог немедленно броситься леди на подмогу. – Что точно вы уронили?

– Ах, пустяки, дружочек. Не так уж я и беспомощна. Вот. – Леди продемонстрировала стюарду крошечную бельевую пуговицу, горделиво вернула ее на место в корзину и прошествовала дальше. В глазах у нее играли хитрые чертики. Играли, между прочим, во что-то очень азартное.

– Ж‑ж‑жу-жужелица? Что это за тварь? Зачем? Куда? – Баркер вцепился зубами в круассан, с утра уже изрядно зачерствевший, зарычал и начал трясти головой, изображая хищника, терзающего добычу.

– Кто? – переспросил Уинсли откуда-то снизу. На пол он спустился минуту назад потому, что ему там показалось просторнее и свежее.

– Ж‑жулица. Жуже… Жуже-ли-ца. Не знаешь, Ходуля, зачем нужны жу-же-ли-цы?

– Жужелица? – Уинсли вскочил с пола так быстро, что Красавчика даже слегка замутило. – Вы уверены, Генри?

– Ну да… Усатая… Черненькие такие усики, как у Родинки… Или Кудряшки. Я их плохо различаю.

– Вот оно как… Генри! Значит, уже далеко не тайна… – моментально и даже как-то опасно протрезвевший Уинсли взял Красавчика за плечи и внимательно посмотрел в лицо, отыскивая там хоть какие-нибудь признаки здравомыслия. – Генри! Не смейте же засыпать!

– Да-да… – Баркер вдруг повалился набок, словно слово «засыпать» сработало спусковым крючком, и моментально захрапел. Любопытно, что «кольт» он так и не выпустил из рук.

Тормошить Красавчика было бессмысленно и небезопасно. Поэтому майор Артур Уинсли нацарапал на этикетке бутылки, на дне которой оставалось еще два-три спасительных глотка, свой временный константинопольский адрес. Если Баркер захочет – он его найдет. Затем Артур тихо выбрался из купе, в котором провел весь этот насыщенный событиями день, и направился к себе, держась за стены. Не забыв материально поощрить стюарда, который с недовольной миной проводил взглядом не слишком трезвого и не слишком щедрого господина. Увы, Артур Уинсли был немного прижимист.

– Через час прибываем, сэр, – процедил стюард, тщательно улыбаясь. Так тщательно, что Артуру захотелось немедленно отобрать и те небольшие чаевые, которыми он только что пожертвовал.

«Константинополь, господа! Константинополь! Наш экспресс через час прибывает в Константинополь!»

Артур поспешил к себе, чтобы успеть освежиться и переодеться в новый мундир с нашивками Норфолка на рукаве. На ярко освещенном перроне вокзала Сиркеджи, уже передавая юркоглазому носильщику чемодан и озираясь в поисках экипажа, Артур увидел Маргариту. Маргариту настоящую… На ней была шляпа с густой вуалью, которую она не приподняла даже тогда, когда встречающий ее щеголь рассыпался в комплиментах, явно рассчитывая хотя бы на ободряющую улыбку.

Артур кивнул Маргарите, поймав ее быстрый взгляд. Но она не отреагировала. Резко, как-то некрасиво отвернулась, сгорбилась по-старушечьи и пошла прочь. Артур внезапно понял, что она, должно быть, ужасно измучена. Что частое, почти постоянное использование Бабочки наверняка разрушило ее и изнурило, а то, что Марго, не гнушаясь средствами, пытается вернуть молодость, продиктовано не женским глупым тщеславием, но необходимостью. «Она скоро умрет», – совершенно отчетливо понял вдруг Артур.

– Молодой человек. Майор Уинсли! Вы меня слышите? Вот. Выполняю вашу же просьбу… – пожилая леди из поезда протягивала Артуру незапечатанный конверт.

– Какую просьбу, миледи? Простите… не имел чести быть представленным.

– Ах. Ну как же? Я мисс Марпл! Джейн Марпл из Сент-Мери-Мид. Вы час назад просили меня вернуть вам ваше же письмо, когда мы будем уже на месте. Знаете, майор, военная форма вам куда больше к лицу, чем тот шелковый пеньюар с перьями. Озорник!

– О нет! Марго… – застонал Артур едва слышно. Принял от хихикающей старушки конверт и вежливо поблагодарил посланницу.

Конверт он распечатал немедленно. Внутри был свернутый вчетверо тетрадный листок. «Вероятно, мы никогда с Вами больше не увидимся. Так все же простите меня, Артур. Ваша Марго».

Артур почувствовал, как его охватывает острая жалость, похожая на жалость, что испытываешь к старому больному животному, которое хоть и доставило немало огорчений и хлопот, все же – часть твоей жизни… тебя самого. И если сперва он намеревался швырнуть записку прочь, то теперь передумал. Опустил в карман.

– Мсье… Тот господин из Америки… Ваш друг. Вы проследите за ним сами или он вам не друг и нам стоит вызвать патруль? – Кто-то вежливо кашлянул сзади. – Мсье?

Артур обернулся. Ну. Что еще? Обиженный небольшими чаевыми и от этого мстительный стюард сладко щерился, придерживая за плечи Баркера. Тот на удивление ровно стоял, опираясь коленом о свой огромный клетчатый саквояж, и выглядел вполне пристойно, если не обращать внимания на босые ноги и на «кольт», которым Баркер устрашающе размахивал. Модные лаковые ботинки, связанные шнурками, были перекинуты через плечо Красавчика, добавляя в образ бесцеремонного янки толику изысканной трагикомичности. Здравомыслие подсказало майору Уинсли, что патруль для Генри Баркера сейчас не лучшее из решений. Поэтому он, скрипнув зубами, положил в протянутую ладонь стюарда шиллинг, кивнул носильщику на клетчатый саквояж и потащил Баркера за собой.

– Ортакей. Пансион мадам Кастанидис «Мечта одалиски» попрошу, пожалуйста.

Артур не был уверен в том, что его турецкий достаточно хорош, но возчик все замечательно понял. Покосился на храпящего громилу, которого длинный британец в офицерской форме с трудом заволок на сиденье. Подумал про себя, что эти иностранцы все чокнутые, да и Аллах с ними. И пошевелил поводьями.

Цок-цок-цок – застучала лошадь копытами.

«Хайди! Хайди-и!»

Глава четвертая

О дружбе, о странных стечениях странных обстоятельств, о непростых решениях, идущих вразрез с принципами и долгом, а также о том, что женщинам доверять следует с оговорками

Константинополь, конец октября – начало ноября 1919 года

– Хайди-и! Хайди! Вре! Вре! Cauchemar! Cauchemar! Эй ты, беги сюда! Живо! – Голос у хозяйки пансиона мадам Кастанидис (за привычку напяливать на себя тысячу одежек одну поверх другой прозываемую в Ортакее мадам Капустой) был зычным и красивым, как у командира кавалерийского эскадрона. С кавалерией у мадам Кастанидис отношений не сложилось, но она не чувствовала себя обиженной, ловко управляя своим небольшим гарнизоном из поварихи, кучера и единственной горничной, имя которой для постояльцев оставалось тайной и которую все по привычке и вслед за мадам Кастанидис называли Эйты.

– Эйты, подай.

– Эйты, принеси.

– Эйты, убери.

Низкорослая, невзрачная, очень тихая (кое-кто из жильцов даже полагал, что она немая), Эйты прибиралась в комнатах, гостиной и столовых, стирала, гладила, поливала цветы, кормила многочисленных кошек, и куда честнее было бы окрестить ее Золушкой. Однако тогда постояльцам пришлось бы признаться себе, что они ничем не лучше злой мачехи и сестриц, что, согласитесь, не то, что ты стремишься о себе узнать. Поэтому всем предпочтительнее было считать, что Эйты довольна своим положением, службой, и вообще по нынешним временам иметь собственный угол в приличном доме, стол и регулярное жалование – огромная удача. Особенно в Константинополе, особенно если девушка – сирота, особенно если она не так уж хороша собой, чтобы удачно выйти замуж бесприданницей. Особенно если прислуга из нее отвратительная и любая другая хозяйка давно бы уже выставила такую неумеху за дверь без рекомендаций и жалованья.

Кажется, девушка догадывалась, как несказанно ей повезло, была благодарна мадам Кастанидис за предоставленные возможности, отчего безропотно выносила тяжелый нрав хозяйки и ее регулярные вспышки ярости. Мадам Кастанидис в гневе была неудержима, но безобидна и довольно забавна. Может, именно поэтому, а также из-за отсутствия других развлечений постояльцы любили наблюдать из-за полуприкрытых штор за тем, как мадам Капуста устраивает бедняжке Эйты взбучку за испорченный пододеяльник, прожженный кружевной воротник или случайно прокипяченную вместе с белым бельем и оттого севшую в пять раз синюю хозяйкину кофту из верблюжьей шерсти.

Представьте сами. Маленький, футов на триста или чуть больше внутренний дворик, куда с трех сторон выходят двери номеров первого этажа и окна апартаментов этажа второго. Высокие французские окна с пузатыми балкончиками, на которые постояльцу можно выставить разве что полстопы. Дворик вымощен цветной мозаикой – такой старой, что от узора остались лишь воспоминания. Так с годами выцветают чернила и надежды в девичьих дневниках. В центре дворика расположен фонтанчик, наверняка прекрасный в фантазиях проектировщика, но в реальности похожий на глубокую лохань с гипсовым амуром посередине. За многие годы амур облупился, заплесневел, утратил кое-какие свои фрагменты, и возможно, поэтому фонтан ехидно зовется постояльцами «Скорбь прачки».

– Беги, Эйты! Беги быстрее! – Хрисанфа Кастанидис страшно полыхает глазами, размахивает руками и мечется за горничной вокруг «Скорби прачки». Ноги ее (та часть, что виднеется из-под сорочки) громоздки и испещрены разбухшими венами, точно таинственными знаками. – Беги! Лучше беги быстрее! Если я тебя поймаю, задушу своими руками! Зарежу! Продам Ахметке-хамамщику за три куруша. Беги, Эйты! Лучше беги! Palio puta’na!

Развешенное вокруг фонтана постельное белье (веревки натянуты лучами, расходящимися от амура во все стороны) превращает дворик в цирковую арену, а погоню – в акробатическую вольтижировку. Эйты ныряет между простынями и пододеяльниками, стараясь не задеть или не дай бог не уронить стираное: ей же и перестирывать. Но в конце концов налетает на простыни, смешно в них путается, пищит, а сзади в нее, не удержавшись, врезается мадам Кастанидис. Веревка обрывается… и хозяйка в ярости топчет белье, выкрикивая по-гречески и по-турецки страшные проклятия. Белье ей тоже жаль (щелоком не настираешься, мыло по нынешним временам дорого, а уж арабское мыло, которым, как известно, лучше всего оттирать исподнее и шелк, днем с огнем не найти), но ненависть к нерасторопной горничной сильнее.

– Вычту из жалования… – грозится мадам Кастанидис, тяжело, как миноносец, разворачивается и уходит.

Эйты кивает, поднимает многострадальную простынь, надеясь, что можно будет обойтись «малой кровью» и всего лишь застирать уголок. А потом присаживается на край фонтана и тихо, как мышь, плачет, не обращая внимания на то, что нос покраснел, а косынка сползла на самый затылок и рыжие кудрявые волосы стыдно растрепались.

***

– Капусту пристрелю! Вот разберусь с делами, выдерну Малыша Стиви, вернусь сюда и пристрелю! Ей-ей! Наши луизианки с ниггерами ведут себя обходительнее, хотя те еще стервы! А девчонку эту, которая Алев… жалко. Сирота. Слышь, Ходуля, ее там к тебе в комиссариат приткнуть никак? Ну, может, чай заваривать, бумажками шуршать… Или на машинке стучать? Или телефонной барышней? Она по-всякому шпарит. Умница такая… Пропадет тут.

– Кого? Куда пристроить? – Артур оторвался от свежего выпуска «Docheridei Hawadis» и посмотрел на Красавчика отсутствующим взглядом.

– Ну, горничная здешняя. Востроносенькая мисс. Алев ее зовут… Вчера мне штаны штопала, так мы поболтали чуток. Скромница. Пошутить с ней совсем никак. Что ни скажи – сразу краснеет и убегает. Пухленькая такая. Будто мячик.

– Какая горничная? Малышка Эйты? – Артур перестал теребить переносицу и уставился на Красавчика поверх пенсне. Зная о неспособности Баркера запоминать имена, тем более иностранные, Артур был почти изумлен. Надо же… Недели не прошло, как они устроились в пансионе мадам Кастанидис, а Баркер уже завел себе протеже. Забавные все же эти американцы. Как большие дети.

– Алев. Огонек по-турецки значит, ну, или вроде того. Я, сам знаешь, такое запоминаю туго. А девчонка сама – не турчанка. Русская, что ли… Или жидовочка, – почему-то хмуро пробасил Красавчик. – Сирота. Вот Капуста ее и гнобит вовсю. Ходуля, пригляди ей там работенку почище, а? И чтоб солдатни никакой. Чтобы джентльмены. А лучше леди.

– Генри… – Артур тяжело вздохнул. – Ох, Генри… Ну что мне с вами делать? Где я вам посреди этой катавасии отыщу леди? Хорошо. Хорошо. Я спрошу. Но не обещаю. Скажите лучше, как ваши дела? Отыскали, кого собирались? Куда дальше?

– Да какой!!! Как в воду канул. – Красавчик выругался. – Облазил всю эту дыру, весь этот хренов их рынок, наверняка вшей или что похлеще подцепил – нет нигде нужного человечка… Может, свинтил. А то и пришили. Теперь концов не найти. Вот посоветуй, Ходуля, как мне трясти этих турков, когда они по-нашему ни бум-бум, а я по-ихнему ни тум-тум? А? Или врут они и очень даже бум-бум? Может, и врут? Ну, ничего. Кое-что все же выжать удалось. Со сломанными пальцами кому жить охота? Никому. Даже туркам… Знаешь, Ходуля, люди споро так языкам обучаются и столько всего чудного припоминают, если хорошенько им пояснить на пальцах, что к чему. На пальцах… Хе-хе.

Красавчик хохотнул, порадовавшись собственному случайному каламбуру. Артур неприязненно поморщился. Ведь неплохой человек Генри Джи Баркер, но все же «можно вывезти янки из Чикаго, а вот Чикаго из янки – вряд ли».

– Все-все, Генри. Прошу вас, без подробностей. Достаточно.

– Ну-у, – обиделся Красавчик. – Сам и спросил, Ходуля. Я, между прочим, с тобой как с родным. Даже больше. Я с ма и с братишками не такой откровенный.

– Разумеется. Благодарю вас, Генри, за доверие и честь. Но все же, когда соберетесь меня усыновить, предупредите заранее. Мне потребуется время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Артур зевнул и вернулся к свежим новостям. В откровенность Красавчика верил он мало. «Большой ребенок» Баркер был по-своему очень хитер. И то, что он до сих пор не съехал, и то, что он уже четвертый день вовсю изображает «добродушного увальня», и то, что вечерами за рюмкой портера задает осторожные вопросы… Все это Артур видел, понимал и терпел сознательно. Баркер был ему нужен не меньше, а то и больше, чем он Баркеру. Когда, отоспавшись и протрезвев, американец сразу же направился на Гранд Базаар, Артур не стал ни навязываться, ни следить. Догадаться о том, что в Константинополе Красавчик торчит не просто так, но ищет маленького менялу, чтобы расспросить того о Гусенице, было делом несложным. И по всем признакам выходило, что сведения у американцев не самые свежие. Десять… Даже одиннадцать лет назад Гусеница от константинопольского менялы ушла к русским – в этом Артур Уинсли был почти уверен. Но делиться этим знанием с новым своим «приятелем» Артур пока не намеревался. Если ты хотя бы немного умеешь играть в карты, то знаешь: главный козырь стоит приберечь.

На рынке Капалы Чарши Артур побывал за несколько часов до Красавчика. Он отправился туда сразу же, разумно рассчитав, что доложиться в ставку успеет всегда и лучше опередить охотника-янки, пока тот не наворотил по чикагской привычке глупостей. «Константинопольский меняла всегда здесь» – Артур вспомнил смешного чумазого мальчишку. Каким он стал? Все еще похож на задиристого спаниеля или уже отрастил усы, нацепил на голову феску и вовсю смолит вонючие турецкие самокрутки? А девочка эта – огненный мячик… как ее? Какое-то нелепое турецкое имя… Десять лет прошло, разве удержит такие мелочи память…

Антикварный магазинчик, тот самый, возле которого когда-то Артур встречался с менялой, пустовал. Витрины зияли черным, через пыльное растрескавшееся стекло виднелись покореженные полки, а на уцелевшем круглом столе сидела крыса, тощая и плешивая. С застрявшим газетным обрывком в передних зубах. Так, наверное, выглядит крысиная Смерть – лысая, грустная и начитанная. Крыса сидела спокойно и даже задумчиво, точно знала – никто сюда не зайдет, никто ей не помешает. Вывески антиквара с карандашной припиской не то латиницей, не то кириллицей «Ocman-меняла» Артур не обнаружил. Он часа два побродил по рынку, разглядывая всякие пустяки и лениво отнекиваясь от предложений немедленно и почти за гроши приобрести «настоящую неподдельную старину». Купил зачем-то медную джезву, от которой немедленно отвалилась ручка, и неспешно направился к выходу. Если меняла все еще был здесь, он явно не искал встречи. Стройный план, на который майор Уинсли возлагал надежды, лопнул. «Константинопольский меняла всегда здесь»… Майор скрипнул зубами, разрешил себе десять секунд отчаяния – и ни секундой больше. Уже проталкиваясь через завалы узлов и тюков к выходу, Артур все же зажмурился и задержал дыхание. Рынок был «пустым», каким-то выпотрошенным. Старые следы совсем потускнели, свежие выглядели невзрачными и слабыми. «Как спитый чай в облупившейся чашке», – пришло на ум сравнение.

Теперь оставалось лишь разыскивать менялу самому. Разыскивать в незнакомом, суматошном городе. В городе-мифе, в городе-тайне, в городе-лабиринте, который вряд ли стремился раскрыть чужаку свои секреты. И если бы просто чужаку, но англичанину с наградным Военным крестом на груди и серебряной Британией на тулье офицерской фуражки. За эти четыре дня Артур многое понял – понял он, что за подобострастными взглядами извозчиков и торговцев, за вежливыми быстрыми рукопожатиями турецких офицеров, за скользкими улыбками политиков и помпезными заявлениями Блистательной Порты о долгожданном мире нет ничего, кроме всепоглощающей ненависти к победившему врагу. И если еще в греческой части Константинополя – в Пера, на Фенере, толкаясь среди шумных французов и вспыльчивых итальянцев, ужиная в русских кабачках или в греческих тавернах, можно было хоть как-то убедить себя в том, что война наконец-то закончилась, то в Старом городе иллюзии развеивались, как кальянный сладкий дымок, – быстро и навсегда. Похожий на застывшего в засаде старого янычара, молчаливый, мрачный Истамбул ждал лишь приказа «в атаку». Ждал, уверенный в том, что рано или поздно приказ прозвучит… и заструится по истоптанным чужаками мостовым кровь неверных, смывая многолетний позор.

Поэтому мысль нанести визит местным Хранителям, имена и лица которых Артур все еще помнил, он отбросил сразу. Даже если кто-то все еще держит нейтралитет и придерживается заповеди «хранитель всегда вне политики», то и тогда вряд ли он встретит младшего Уинсли чашечкой мокки и распростертыми объятиями. Младший Уинсли для Хранителей был никем. Не просто никем. А никем с репутацией изменника и, что много хуже, глупца. Значит… И этот вариант показался Артуру хоть далеко не благородным, но приемлемым. Значит, оставалось положиться на Баркера. Методы Генри Джи Баркера по прозвищу Красавчик Артуру претили, но вполне могли сработать. На самый же крайний случай Артур приберег главный свой «козырь». Если и Красавчик не сумеет разыскать маленького менялу, что ж… Тогда в обмен на информацию о старшей султанке – Жужелице Артур поведает Баркеру о том, куда десять лет назад «уползла» из Константинополя злополучная Гусеница. Крайний случай Артуру нравился еще меньше чем «некрайний» – выдавать Красавчику Хранительницу Февронию Артур не желал. Но человек, даже самый прозорливый, надеется на то, что «крайний случай» никогда не наступит.

– В Чикаго ей бы понравилось… Шумновато, конечно. Трудно с непривычки. Кругом колготня, шум, клаксоны вопят, джаз гремит. Представляешь, маленькая мисс ни разу в жизни не каталась на авто… Даже трамвая боится. Смешная, да?

– Кто? – Артур поднес палец к переносице, вздрогнул, вспомнив, как Баркер на эту его привычку указывал, чертыхнулся и аккуратно вернул руку на стол. Теперь и нос не почешешь из-за этого янки.

– Алев. Ну, девчонка эта. Рыжая. Так ты там пошурши насчет службы для нее, а? Капуста ее тут со свету сживет…

– Алев! Беги сюда! Быстро! Что ты натворила опять? Кошмар! Сauchemare! – словно в подтверждение слов Красавчика Баркера, раздалось снаружи. – Кош, Алев! Кош!

Загромыхали тазы и корыта. Завопили кошки. Красавчик зарычал, Артур застонал… И кто-то маленький, расторопный, но не слишком уклюжий протопал мимо закрытой двери номера по узкому коридору.

***

«Кош» по-турецки значит «беги». «Алев» значит «огонек», и есть в Турции такое женское имя.

Кош, Алев! Кош! Беги!!!

Беги сюда! Беги туда! Беги отсюда! Все время беги бегом, сломя голову, не разбирая дороги. Главное – не останавливаться. Бежишь и знаешь, что если не успеешь – мало не покажется. И если догонят – мало не покажется. Потому что ты самая маленькая, толстая и к тому же глупая, как утка.

Давным-давно мама. Сухая, как щепа. Со скрипучим изношенным голосом. «Беги сюда, Ривка! Хватай свеженький шейгелц с маком. Беги скорее, а то не достанется». Как тут достанется? Когда тебе от роду всего лишь пять годов и на каждый твой год по сестре. Пять сестер – все старшие, все красавицы. Не то что ты – утица гадкая. Самая старшая Мирка – краше всех, и ноги у нее самые длинные. «Беги, Ривка! Беги! Эх! Опять не успела. Ну, сама виновата. В следующий раз будешь шевелиться». Пять старших сестер. Надо всех одеть, всех воспитать, всех замуж. Ривка – последняя. Не до нее. К тому же неумеха и страшненькая. «Ничего. Найдется и тебе хороший муж», – мать вздыхает, убирает рыжие Ривкины кудлы в косу, а волосы непослушные, выбиваются и кудрявятся, как ты их ни утягивай. Во всем Ростове нет таких дурацких рыжих волос, как у Ривки – младшей дочери антиквара Юзеира Шмуца.

Весной дядя Соломон приезжает в Ростов из самой Америки. Закрывается с отцом в кабинете. Ривка прячется под столом, слушает непонятные слова. Погромы, война, выкрест, шива, мешумед… Стыд! Какой стыд! Война. Погромы. Чикаго, Константинополь, эмиграция… Бежать! Бежать! Бежать! Отец расхаживает по комнате туда-сюда, Ривка смотрит из-под стола на его большие сильные ноги и думает, что у ее мужа тоже будут такие же ноги, и у деток их – киндерлех тоже такие ноги, и у внуков. И что с такими ногами можно бежать долго и ни чуточки не устать.

– Беги, Ривка… Беги! – визжит Мирка с крыльца, то есть теперь отец запретил звать Мирку Миркой, пояснил, что покрестили ее Варварой. Но все равно дома все зовут по-прежнему. И Ривку Верой тоже никто не зовет, хотя новое ее имя ей нравится. – Беги, Ривка!

Ривка-Вера бежит быстро-быстро, но все равно брошенный кем-то из соседских мальчишек шмат грязи попадает ей в голову. Мать моет ее волосы долго, вода – сперва коричневая, потом мутная, потом как слеза. Мать плачет.

– Конь леченый, вор прощеный, жид крещеный – одна цена, – плюется сторож дед Егор, когда отец дает своим работникам расчет. Ривка-Вера прячется, как обычно, под столом. И засыпает там же, потому что никто ее не ищет – мать с сестрами и поденщицами в лавке, пакуют остатки товара, моют там окна и полы, чтобы приготовить лавку к продаже, а отец шуршит гроссбухами до самой ночи. Вылезать из-под стола Ривке-Вере страшно – вдруг отец рассердится.

Совсем не сердится. Плачет на следующее утро, вытаскивая ее сонную, со спутавшимися в колтун рыжими космами наружу. Прижимает к себе. Лавки больше нет. Сгорела в погроме лавка. Мирки тоже нет. И остальных. И мамы. Про это рассказывает отец. Не сбивчиво, а очень понятно и спокойно. Оказывается, все они теперь на небе и смотрят оттуда на Веру (Ривка всякий раз, когда отец зовет ее новым именем, удивляется), а на спинах у них крылья. «Как у воробышков»? – спрашивает Вера. «Как у воробышков», – отвечает отец и опять плачет. «Бежать! Соломон прав! Немедленно бежать!» – шепчет он, думая, что дочка заснула и не слышит. Отца теперь тоже зовут не как прежде, а Иваном. Фамилия у него Воробьев. Однако в городе Константинополе, куда они переезжают через месяц, у «антиквара Ивана Воробьева» дела идут так себе. Но стоит лишь приколотить над входом прежнюю вывеску, немного обгоревшую с краев, как все немножко налаживается. Не так, как прежде, но все-таки… Ривка идет в школу. После школы бежит со всех ног в Капалы Чарши к отцу. Там ей все интересно. Все-все.

– А сколько тебе лет? Пять или шесть? – задирается вихрастый нахаленок, постоянно ошивающийся на рынке.

– Скоро восемь. А тебе? – Вера давно уже заприметила этого бойчика, и он ей симпатичен. Жаль, что сама она такая рыжая и некрасивая.

– Уже восемь. Я – местный меняла. Осман!

– Турок? – в ужасе округляет глаза Вера. Отец строго-настрого запретил ей якшаться с турками – хватит того, что они здесь и так повсюду, кричат на своем тарабарском (который Вера, кстати, за год отлично освоила), воруют девочек и продают их в гаремы.

– Ну-у‑у… – тянет мальчишка, переминаясь с ноги на ногу и выдумывая, как бы поудачнее соврать.

– Знаю! У тебя папа турок, а мама русская. Настоящая графиня! Вот! – находится немедленно Вера. – Тогда ты получаешься русский, и мне можно немножко с тобой играть.