Текст книги "Ведьмины похороны (СИ)"
Автор книги: Лариса Львова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Сентябрь выдался жарким, душным, с кровавыми зорями и сполохами молний по ночам. Наливалась багровая луна, а солнце, наоборот, всходило в мутной дымке.
– Не к добру, – шептались не только бабки, но и весь люд тревожился из-за суши, которая грозила пожарами.
И мама приуныла: когда-то вернётся отец со строительства «бесовской», то есть железной дороги, которая уже подползала к городу. Но работа на «железного змия» позволила выбраться из барака на топком месте, купить половину дома в городе, приземистого, вросшего по самые окна в землю.
Гавря просился ночевать на веранде, но всё ворочался без сна на матрасе, набитом конским волосом. Простыня постоянно сползала, будто кто-то дёргал за край, жёсткие шерстинки кололи тело. Но спать в доме, в своём закутке, стало невозможно. Кто-то царапал смежную стену, стучал и даже пытался сверлить.
Мыши или крысы? Вот уж нет. Гавря навидался их в бараке. К тому же кот, отчаянный крысолов, боялся закутка, не приходил на зов, изредка замирал напротив двери и тотчас бросался вон. Он не любил, когда хозяин заходил к себе, путался в ногах, царапался.
Гавря не стал ничего говорить маме. Следующей весной он закончит церковно-приходскую школу, пойдёт учеником в депо. Отец обещал пособить. И такому-то взрослому мужику жалиться на стук из соседской половины дома?
Жил в ней ростовщик и меняла. Раньше дом целиком был его. Но по приказу губернатора и градоначальника ростовщиков прижала жандармерия. Сосед свой промысел не оставил, как говорили, из-за молодой жены.
Тётя Аграфёна была редкостной красавицей, и это тоже по людским пересудам. Гавре, наоборот, не нравились белые косы, уложенные корзинкой на голове; бледно-голубые, почти белые глаза. Ну как есть моль, которая поедала тулупы и шапки. Аграфёна почти не появлялась на улице. Ходила на рынок её старенькая служанка, бельё стирала Гаврина мама. Вот она-то очень уважала соседку, которая хорошо платила, была аккуратна. Мама, принеся корзину со стиркой, говорила: «Вот это хозяюшка, на простынях будто никто и не лежал, платки и салфетки разве что прополоскать да выгладить. Только запах от всего неприятный.»
Гавря не любил даже угощения от соседки. Когда он проходил мимо её дверей, приоткрывалась створка. Из дома тянуло холодом. В щель смотрели белые глаза и раздавался тихий голос:
– Гаврюша... пряничек возьми.
И белейшая, как снег, рука с синеватыми ногтями протягивала печатный пряник. Приходилось брать угощение, благодарить. Но обычный пряник, который делали на кондитерской фабрике Луткова из хорошей муки, с мёдом и вытисненным узором, имел привкус глины, был сыроват. Гавря, если не удавалось ветром промчаться мимо соседской двери и избежать гостинца, скармливал лакомство голубям.
И вот как раз в тот момент, когда Гавря ворочался и раздражённо думал о соседях, у них загремели запоры, открылась дверь и тут же захлопнулась.
Гавря поднялся и кинулся к окну: по улице спешили горбатый ростовщик и служанка. Старуха, видимо, спотыкалась на досках, которые были вместо мостовой, а горбун на неё шипел.
Гавре стало интересно: куда это направились соседи посредь ночи? Он решил дождаться их возвращения, но сразу уснул. Сон ему приснился странный до дрожи: Аграфёна грызла зубами, рвала ногтями обои на стене, возле которой стояла её кровать. И одновременно Гавря видел себя, прислушивающегося к звукам по ту сторону стены.
Утром он стрелой пролетел возле распахнутых дверей соседей. День в школе прошёл удачно, после занятий удалось посмотреть, как на площади расчищают место под балаган цирка. Скоро прибудут циркачи на повозках. А вдруг хищных зверей привезут? То-то будет радости!
И мама угодила с обедом: подала целое блюдо лапши, а к нему здоровенный кусок мяса. Обычно ели мясное, когда приезжал отец, а тут такой праздник. Одно не понравилось Гавре – в доме сидели три старухи, закутанные во всё чёрное. Друг Егорша говорил, что это кладбищенские вороны: моют покойных, обряжают, возле гроба плачут. Короче, верховодят на похоронах.
У Гаври было ёкнуло сердце, но мама не плакала, значит, с отцом всё в порядке.
Гавря ушёл в свой закуток, где был маленький стол на двух ногах, прибитый к стене. На нём лежали его книжки, тетради и поделки. Надо бы прочитать отрывок из Закона Божия и выучить его к завтрашнему дню. Но ведь подслушать, зачем вороны притащились в их дом, было интереснее!
Гавря тихонько приоткрыл дверь и присел на корточки.
– Пошто, тётеньки, вас-то не позвали обмывать покойницу? – спросила мама, наливая старухам хорошего чая, взятого из жестяной банки.
А это было расточительство! Хозяйственный Гавря нахмурился: мама могла бы обойтись и плиточным.
– Знаю, милая, – прошамкала одна старуха. – Тех, кто провожает православных, иноземные демоницы не любят.
– Да как так можно-то про новопреставленную? – возмутилась мама. – Хорошей женщиной была Аграфёна, упокой, Господи, её душу!
Тут же упал чугунок, поставленный на бок в челе печки для просушки.
– Вот, слышала, Маша? Видела? – торжествующе спросила старуха. – Только заговорили про демоницу, как посуда упала.
– А то у меня чугунки не падали, – ответила мама. – Тётя Уля, вы бы научили, что делать-то нужно.
– Отказаться, вот что нужно, – сказала густым басом третья старуха.
– Не могу, соседушка ведь преставилась, не абы кто. И Сергей Петрович заплатили хорошо, мол, Аграфёна наказывала вас звать. Вперёд заплатили, – ответила мама.
Старухи дружно охнули. Потом принялись трещать, мол, вперёд не платят, как бы провожающему до сроку не помереть.
– Тётя Уля, вы бы научили, – раздражённо сказала мама. – А так мы все под Богом ходим, только ему известно, кому когда черёд придёт.
«Ага, Аграфёна померла, – расстроился Гавря. – Зря я её не любил. А от неё только хорошее было. А эти старухи-вороны – завистницы, вот кто они. Потеряли оплату за похороны и раскаркались.»
– Ну, слушай изо всех сил. Не запомнишь – сама себя потом винить будешь, – сказала бабка Уля. – Сперва в церкву сходи. Свечку Спасителю и Богородице поставь. Святой воды возьми. Ещё купи облатку или просфорку, больших свечей, при них и работать будешь. Проверь, чтобы зеркала закрыты были. Мыло своё из дому принеси. Обмывать будешь в той комнате, где демоница померла. Старухе, служанке её, в рот просфорку сунь, дескать, без этого пусть сама справляется. Обмывай без всякого порядку: лицо, ногу, спину, руку. Покропи святой водой. Полотенца и мыло в печь потом бросишь. И облачай тоже без всякого порядку, бельё наизнанку надень, что бы вокруг не творилось. Как готова будет, сунь ей в рот крошек от пасхального кулича да яичной скорлупы. Сохранила ведь, как все добрые люди, остатков с праздника?
А дальше не твоё дело – пусть её муж сам в гроб кладёт. Уходи не оглядываясь.
– Ну, наука невелика, – сказала мама. – Всё наоборот делать, не по христианскому обычаю. Мы с матушкой немало родни проводили, да и её, родимую, я своими руками обмыла. А вот скажите мне, как на духу, пошто вы соседку мою демоницей прозываете? Ужель в ведовстве уличили? Сколь здесь живём, не слышала про неё ни одного слова худого.
– Вона, какую домовину привезли, – басовито сказала третья старуха, которая успела всё: чаю хлебнуть, сушку с тарелки взять и в окно глянуть. – Двое поместятся.
– Это нарочно, – ответила всезнающая Уля. – Для демоницы и того, кого она за собой утянет.
Лопнул крепёж на маленькой полочке, где стояли травы, приправы и чай. Всё свалилось в пахучую кучу на полу.
– Во! – воскликнула Уля. – Возьми-ка ты из этой кучи всего понемногу да в карманы себе положи.
– Демоница Аграфёна, потому что не помирает. Вечно живёт. Я пигалицей была, а она проживала в большом доме с офицером из гвардейских. Молода, красива и бела. Вот точно не скажу, что лицом точно Аграфёна, но уж очень похожа. Колдовства не творила, зачем оно ей? Лишь бы в чьём-то теле жить, больше этим демонам ничего не надобно, – протрубила бабка.
– Ну, спаси тебя Господь, пойдём мы, – сказала Уля и протянула руку.
Мама дала ей несколько монеток.
Гавря вышел из закутка и ткнулся маме в плечо – жалко соседку. Мама поцеловала его в вихор и сказала:
– Неисповедимы пути Господни. Царствие Небесное Аграфёне.
– Сколь заплатили-то? – буркнул Гавря, косясь на серьёзный ущерб – кучу трав и чая на полу.
– Много, – ответила мама. – На другой год пойдёшь в гимназию.
– Что?! – взвился Гавря. – Я устроюсь учеником в депо! Потом мастером стану, а там, глядишь, и на машиниста выучусь.
Мама снова поворошила Гаврины кудри, хоть он и отбрыкивался, и ничего не сказала.
Но всё пошло наперекосяк. И Гавря не знал, хорошо это или плохо.
Мама ушла в церковь. Закон Божий никак не лез в голову, и Гавря приник к окну, потом вовсе распахнул его и высунулся из-за занавесок. А на улице творились чудные дела.
Сначала подъехал воз, покрытый рогожей. Он него пошёл чудесный дух, лучше, чем в церкви. Вышел Сергей Петрович, откинул рогожу, кивнул и отдал вознице бумажную деньгу. Гавря удивился: за три таких деньги отец с матерью купили половину дома. Поэтому он тут же выскочил из дома и сунулся к возу.
Горбун поглядел на него заплывшими от слёз глазами-щёлками и спросил:
– Тебе который годок, соседушка?
Гавря сделал плачущее лицо и промямлил:
– Соболезную. Тётя Аграфёна мне пряники давала.
А потом уже нормальным, мужицким голосом приврал:
– Пятнадцать!
Горбун вроде обрадовался:
– Пятнадцать, говоришь? Добро. Сможешь разгрузить воз и усыпать цветами весь дом? Плачу червонец.
Гавря даже подпрыгнул от радости: заработать такие деньги за ерунду! Однако воз был велик. Это же не сено разметать, а цветы разложить. И он спросил:
– Одному в тягость будет. Можно товарища позвать?
– Сколько годков товарищу? – прищурился горбун.
– Пятнадцать!
На самом деле Егорше было шестнадцать, но вдруг ему больше заплатят за старшинство?
– Добро, – сказал горбун.
– А плата? – поинтересовался Гавря.
– Каждому по червонцу.
Гавря рванул за Егоршей, думая: «Сергей Петрович тронулся головой от горя. Сорит деньгами. Но за работу же!»
Когда Гавря с другом прибежали к дому, вокруг уже собрались соседи. Их привёл одуряющий запах цветов. Гавря ревниво оглядел толпу: а вдруг ещё найдутся работники? Но горбун дожидался только парней.
И они принялись аккуратно таскать в дом неизвестные цветы, похожие на вазочки, белейшие, с розовыми тычинками и жёлтой пыльцой. Скоро от них дико заболела голова, стало двоиться в глазах. Но работали друзья на совесть. Остался непокрытым только пол в комнате, где лежала покойница, и сени.
Егор вдруг осел возле колеса телеги и закрыл глаза. Он стал таким же белым, как эти вонючие цветы.
– Давай-ка дальше сам, – обратился к Гавре горбун.
– Прямо в комнату к покойнице заходить? – спросил Гавря, надеясь, что не придётся этого делать.
Горбун сурово кивнул и добавил: «И под кровать тоже положишь цветы»
Гавря захватил охапку и почему-то с опаской толкнул тяжёлую, крашеную дверь в опочивальню покойной. Он подивился обилию предметов, названий которых он даже не знал, подумал только, что жила эта Аграфёна как царица или какая-нибудь княгиня.
Кружевные тряпки над кроватью были задраны на резные столбики. Гавря прикинул, что стояла кровать через стену с его закутком. Причём шелковистые обои рядом с головой покойницы выглядели поновее.
Гавря подивился, что Аграфёна в рубашке. Может, облачают покойников после омовения?
Позади раздался тихий шорох. Дыхание Гаври сбилось, но он обернулся. На стене в огромном зеркале отражалась почившая Аграфёна. Но почему-то она лежала, повернув голову и глядя на него бледно-голубыми глазами.
Гавря больше удивился, чем испугался. Разве такое может быть? Глянул на кровать – Аграфёна спала вечным сном. Обернулся – в этот раз то же самое отражалось и в зеркале. Видать, почудился ему взгляд покойницы.
– Отравился запахом, – решил Гавря и полез под кровать, чтобы разбросать там цветы.
Над резным плинтусом топорщился край куска новых обоев, да и выше он был лишь кое-где прихвачен обойными гвоздиками.
Эх, Гавря, Гавря... Какая сила заставила его потянуть за шёлк и оторвать обои прямо до края кровати?
А под ними была расцарапанная, погрызенная стена. Торчали даже несколько гвоздиков, которыми ранее кто-то пытался сверлить эту стену.
Вот какие звуки слышал Гавря по ночам! Это страдалица Аграфёна то ли от боли, то ли от тоски скребла и грызла стену.
Он быстро, кое-как, разложил цветы и вылез из-под кровати. Каждый миг ему почему-то казалось, что вот-вот его плеча или спины коснётся ледяная рука. Но всё обошлось. И всё-таки цветочная одурь заставила увидеть в отражении большого зеркала только пустую кровать. Гавря бросился вон из опочивальни.
Егорша уже оклемался, и друзья за несколько минут закончили работу.
Потом воз уехал, и Сергей Петрович поклонился народу, которого становилось всё больше, и пригласил проститься. Но первые же кумушки, которые с жадным любопытством сунулись в дом, тут же выскочили, бормоча что-то про зеркала. Люди разошлись. Горбун долго ещё стоял у дверей и плакал. Его увела служанка-старуха, что-то шепча в ухо.
Пришла мама с небольшим мешком, в котором было всё нужное для обряда обмывания покойницы. В окно постучалась служанка горбуна, и мама, наказав Егорше этим вечером сидеть дома, отправилась обряжать усопшую.
Мама вернулась осунувшаяся, бледная, послала сына за подругой – Дарьей, матерью Егора. Велела передать ей рубль, чтобы она купила в трактире водки.
Дарья прибежала со шкаликом, трясясь от любопытства. Женщины сели за стол, а Гавря занял свой наблюдательный пост а закутке.
– Ну чо, как тама всё было? – спросила Дарья. – Я даже в дом не пошла.
– Да, зеркала были открыты, – сказала мама. – Я старухе сказала, что пусть закроет, или я ухожу, а деньги мне не нужны. Она и понабросала на рамы тряпок, но стоило оглянуться, как тряпки оказывались на полу. Я их по новой закрывать заставляла, и так всё время.
– А горбун-то чо?
– А ничего. Ушёл куда-то, пока мы с новопреставленной мучились.
– А чо не так?
– Всё не так. Свечи тёмные по всему дому грели, ну не тушить же их. Ладно, думаю, пущай горят. Мыло моё не взяли, выдали своё, с травами. Бутылка со святой водой у меня в мешке треснула, капли остались, я ими себя сбрызнула. Тётка Уля велела мне в рот покойнице пасхальных остатков сунуть, но Аграфёна уже окоченела, как камень. А старухе я силком в рот просфору затолкала, почитай, подрались мы с ней из-за этого. Всё остальное сделала, как Уля велела, и старуха мне не помешала. Тряпки и полотенца бросила им в печь, хоть она и холодная была, – рассказала мама.
– Ну, за помин её души, – молвила Дарья и лихо, как мужик, опрокинула рюмку.
Мама ничего не сказала, но тоже выпила. Гавря решил, что про всё это отцу ничего не скажет. Но за выпивающих маму с подругой стало стыдно.
Вдруг раздался стук в окно.
Мама вышла на крыльцо, слегка пошатываясь.
Это был горбун-ростовщик, Сергей Петрович. Он трясся от рыданий, благодарил за помощь, сулил большие деньги за то... чтобы сегодня ночью мама, Дарья и все, кто пожелает, пошли хоронить его жену.
Он так плакался, так обижался на народ, не помнящий добра, не чтящей смерть ближнего, что пьяные мама и Дарья стали подвывать.
– А как же отпевание-то? – спросила мама. – Её хоть соборовали, грехи отпустили?
– Соборовали мою душеньку, и грехи отпустили, – проныл горбун. – Батюшку приглашал со диаконами.
«Это он со старухой прошлую ночь в церковь бегал, – подумал Гавря. – Ну и чудеса творятся. Всё не по обряду христианскому.»
– Дак когда ж? – удивилась Дарья.
– Вчера, по темноте, – хлюпая носом, сказал горбун. – Таково распоряжение моего ангела было: хоронить сей же ночью. А отпоют её на Небесах. И природа, и Создатель – все были милостивы к моей красавице, только вот люди... люди... злы... ненавистны к ней. А за что?
Горбун так развылся, что ему ответили соседские собаки.
– Машенька, Дарьюшка, – обратился горбун к женщинам. – Помогите хоть семь человек собрать. За полночь похоронные дроги подъедут. И две пролётки. Горько моей голубке будет спать в могиле, горько свой век мне доживать придётся, коли никто проводить не поедет.
– И кто же ночью хоронить отважится? – спросила мама, когда горбун ушёл.
– Да хоть я, – сказала Дарья, вытряхивая последние капли из шкалика. – У него наша расписка на деньги за покупку дома. И Егора возьму, пятнадцать лет увальню.
– Я тоже поеду, – сказала мама. – Коготок увяз, так всей птичке и пропасть.
– Одну тебя не пущу, – заявил Гавря, появляясь из закутка. – Бати нет, я за него.
– Ага, мужики Гавря с Егоршей у нас с тобой, Машка. Защитники и оборонщики. Щас к соседям постучусь. Мож, кто и выйдет, – сказала Дарья и убежала.
Мама стала плакать: из-за денег обычаи нарушила. А Гавря вспомнил отца, который состоял в рабочей ячейке и крест снял, и стал её утешать:
– Ничего, мама. Ты людям помогла. А старухи-вороны тебе голову ерундой задурили. Меня Аграфёна всегда пряниками угощала. И судьба у неё с горбуном, видать, была не сладкой: по ночам стену грызла. А ещё я червонец заработал. Вот, клади его в кубышку.
Мама взяла денежку, даже не спросила, где её сын добыл, так с ней в руке, положив голову на стол, и заснула. А Гавря сел на отцовское место за столом и принялся размышлять.
Какая ж из Аграфёны демоница, или бесовка, как говорил старенький учитель Закона Божиего? Тихая, бледная, будто из самой кровь выпили. Добрая. Это ростовщик скорее похож на упыря. Упырём его звали должники. Не было ли тут какого преступления, раз все обычаи людские наизнанку вывернули? Доложить бы околоточному про такие похороны.
Мимо дома застучали копыта. Гавря глянул: подъехали погребальные дроги с четырьмя фонарями. А из одной пролётки вылез сам околоточный и двое десятских из соседнего села. Почему-то околоточный был при чужих людях, без городового и дворников. Тут уже подошла вконец пьяная Дарья с Егоршей, который держал её под руку, да двое незнакомых мужиков.
Гавря растолкал маму, которая быстро нашла в укладке чёрный платок, и они вышли на улицу.
Десятские, горбун и кучер уже выносили гроб. Вслед выла служанка. Гавря сначала не понял, отчего ему стало тошно, но потом осознал: закрытую громадную домовину несли, наоборот, головой к дому!
И все молчали, хотя освещённые фонарями лица людей вытянулись от удивления.
Во вторую пролётку людей набилось, как сельдей в бочку, один чужой мужик вовсе остался без места. И похоронный поезд... помчался вскачь! Где и когда такое было видано?!
Выехали из города через заднюю заставу, запетляли по неизвестной дороге, въехали в осиновую рощу. Там уже готова была ямина и куча песка.
Почему не на кладбище-то? Средь других усопших христиан? Но околоточный был спокоен, точно и не творилось беспорядка.
Гроб так и не открыли, спустили на верёвках в ямину, десятские и кучер быстро забросали его землёй.
Дарья, Мария, их сыновья и незнакомец жались друг к другу, как одна семья. И даже слова вымолвить не могли.
Горбун вдруг весело сказал:
– Добро пожаловать к поминальному столу! – И добавил: – В трактир!
Женщины закрестились:
– Не поедем! Где ж это видано – в трактире поминать!
Околоточный махнул десятским, они сели в пролётку. Вторая рванула к городу пустой, а горбун сказал оставшимся:
– А вы добирайтесь на дрогах!
Мария и Дарья, обняв парней, отказались:
– Пешком дойдём!
Когда пролётки уехали, дроги остались.
Провожавшие Агафью двинулись мимо них. Через некоторое время Гавря оглянулся и толкнул локтём Егоршу: мол, посмотри назад.
И Егор увидел то же самое – рядом с грудой песка не было ни дрожек, ни коня, ни кучера. Словно сквозь землю провалились.
Добрались до дома к самому рассвету. Мама заварила овсяного киселя из муки, из пшеницы наварила кутьи. Помянули Агафью и решили лечь спать, благо Мария не работала. Егорша вскинулся было: нужно в школу идти. Но потом рассудил, что всё равно заснёт на скучнейших уроках. И остался дома.
И только тут Мария опомнилась:
– Святые угодники! Хоронили-то в воскресение!
Кот-крысолов Васька на много раз обнюхал обутки хозяев и пометил их настолько вонюче, что пришлось выбросить. Хорошо, что башмаки были старые – не жалко.
С тех пор на Святогорской улице стало совсем плохо. Но беду сначала таили по домам, стыдясь соседей. А она вырвалась и пошла полыхать пожаром.
Утром после похорон обнаружили на базаре мужика, которому не нашлось места в пролётке. Он лежал под брошенной кем-то телегой весь искусанный и еле хрипел. Оказалось, что служанка горбуна наняла его убрать дом после выноса гроба, но велела подмести двор и весь мусор затащить в маленькую прихожую.
Мужик с червонцем в кармане словно ополоумел, смёл всё и занёс в сенцы, стал препираться со старухой: мол, кто так делает против обычая? Она денег добавила. Только мужик в прихожую мешок занёс, она велела мусор по дому разбросать. Он подумал: чёрт с тобой, ведьмачка старая. И стал песок, бумажки, стебли цветов по дому раскидывать. А цветы вдруг ожили, скрутились змеями и давай его кусать!
Мужик оттолкнул служанку, которая загородила ему выход, и бросился бежать. И вроде слышал, как за ним шуршали по доскам змеи и шипели вослед.
И только у базара они отстали. Так и пролежал болезный под телегой, а через два дня помер. Люди ему носили и молока, и воды, и вина, но в дом взять никто не захотел – побоялись сумасшедшего, который бормотал всякие страсти.
Второй мужик, который с женщинами и ребятами до города дошёл, всё-таки заглянул в трактир. Там и допился до смерти. Когда его стали осматривать десятские, нашли в карманах бумажные деньги.
Бродяжек похоронили на погосте в том месте, где всех безродных закапывали. Да и забыли про них тут же: мало ли безвестного люду гибло в то время?
Горбун-ростовщик скоро съехал, взяв с собой только несколько укладок. Служанку оставил дом стеречь.
Конечно, средь воров, разбойников и любителей поживиться пошёл слух, что в доме осталось много добра. И через некоторое время незнакомцы стали так и шнырять возле окон. Мария, которая стала болеть и сохнуть, велела сыну проверить все запоры, смазать замки и сидеть в доме, как в осаде. Гавря запротивился: раньше всё было открыто, и Егор, и мамины товарки могли спокойно зайти в дом, только постучав в окно.
Но после первого ночного налёта сам стал осторожничать. Посредь ночи с соседской половины выскочили трое грабителей и бросились бежать, вопя: «Мертвячка! Мертвячка!»
Гавря, конечно, грабителей испугался больше, чем их криков. А потом поползли слухи, что внутри дома – сплошной тлен и запах пропастины. И встречает всех труп старухи.
Гавре, конечно, пришлось туго: кроме школы и его обычных обязанностей по дому, пришлось помогать маме. Он даже бельё пробовал стирать. Мама всё больше лежала и сохла на глазах. А ещё у неё с головой оказалось не в порядке: всё разговаривала с ляльками, деточками, просила не шуметь, дескать, плохо ей, а они разбаловались.
Гавря со слов родной бабки, ныне почившей, знал, что у мамы было слабое нутро и она скинула троих деток до его рождения. Гавря ждал Покрова, когда должен был вернуться отец, как пришествия Спасителя.
С ним повадился спать кот-крысолов по кличке Васька. Мурчал громко, усыплял, а потом перелезал на ноги, грел. Гавря-то однажды, ловя по весне гальянов для наживки, застудил ноги, и они временами побаливали. Тёплый бок кота успокаивал хворь в ступнях, и Гавря мог выспаться, чтобы утром впрячься в работу. Но несколько раз Гавря просыпался от тяжести в груди. Это Васька сидел на нём и смотрел жёлтыми наглыми глазами.
Пришлось вышвырнуть Ваську из избы: пусть ночует на чердаке или в сарае. Не то чтобы Гавря верил в сказки, будто коты могут задавить хозяина, просто хотелось выспаться.
И вот в первую же ночь после изгнания Васьки Гавря проснулся от знакомого шёпота:
– Гавря... Гавря...
И послышались прежние звуки: кто-то скрёбся с той стороны стены, грыз дерево. Гавря сжёг две унции масла для лампы, чтобы не оставаться в темноте. Три дня так промучился. А Васька всё же не упустил момент прошмыгнуть в дом. И звуки из соседской половины прекратились. Гавря так рассудил: раньше кот боялся живой Аграфёны, зато от чертовщины мог защитить.
Хуже оказалось дело в доме Дарьи. Дочка, погодок Егора, начала блажить. Часами сидела в задосках, девичьем углу, уткнувшись в колени. Перестала есть, спать, помогать матери. Двое младших к ней даже не походили, кричали: «Настька щиплется!»
Дарья решила старшуху наказать. Подвела к ней плакавшего меньшого и сказала:
– Ты что же, тварюга, делаешь? Зачем до крови детей щиплешь?
Настька ударилась в слёзы:
– Никого не трогала!
А сама что-то спрятала в фартуке, зажав его коленями.
Мать рассердилась, дала ей две оплеухи, рванула фартук. Из него вывалилось зеркальце, краше которого Дарья не видела: махонькое, в эмали с цветочками, а ручка словно из золотого кружева.
– Откуда это у тебя? Своровала, дрянь? – закричала Дарья, лицо которой сделалось, как варёная свёкла.
Воровство – страшный грех, за него порют вожжами до крови, а на том свете черти сажают на раскалённые сковородки.
– Егорша подарил... – залилась слезами Настя.
Они с братом были дружны, помогали друг другу во всём: и грядки полоть, и воду таскать, и печку топить. А ещё шептались по вечерам. Егорша за сестру-погодку стоял горой. Вместе они не любили младших, капризных и приставучих.
Дарья накинулась на старшого и ему надавала по лицу широкой, почти мужской ладонью. Дозналась правды: зеркальце он стянул из комнаты усопшей Аграфёны для сестрёнки, которая уже становилась невестой. А красивых девичьих вещей у неё не было, потому что родители копили деньги, чтобы рассчитаться за дом.
Дарья нарыдалась над горькой долей старших детушек, которые выросли в недостатке, завернула краденое в платок и пошла за советом к Марии.
Она удивилась измождённому виду подруги, и обе они снова наревелись из-за беды с этими похоронами против обычая.
– Да что тут такого-то? – попыталась утешить подругу Мария. – Егор твой помогал при погребении. Завсегда провожающим что-нибудь дарят: полотенца, на которых гроб опускают; платки, чтобы после похорон утереться. Ещё и после сорокового дня вещи раздают.
– Дак Настька-то как умом тронулась: сидит как неживая, в зеркало уставившись, – сказала Дарья. – Вот вернутся мужья, нам с тобой за всё ответ придётся держать.
– Мой-то ни во что не верит, – попыталась успокоить себя Мария. – Дай-ка взглянуть, что за зеркало.
Гавря, который всё слышал за своей дверью, метнулся, чтобы не дать матери глянуть на зеркало. Уж слишком ярко он помнил чудеса с большим зеркалом в комнате покойницы. Но не успел.
– Ай! – крикнула мама и сунула зеркальце в руки Дарьи.
– Ой, горе мне! – завопила Дарья, бросив его на пол.
Егорша мельком увидел отражение в зеркале. И это был не потолок дома, не стена. На него глядела Арафёна.
И тут же Гавря поступил как мужик: схватил зеркало, тряпку, в которой принесла его Дарья, круглый половичок с полу и сунул всё в горящую печь. В ней что-то ухнуло, хлопнуло, из чела повалили дым.
– Всё, – сказал Гавря. – Была покража, и нет её.
И всем стало легче и веселее. Мама даже поднялась, заварила чай. Дарья ушла успокоенная.
Но беда привязчива, её не так легко отогнать.
Дарьины меньшие ходили не только с щипками, но и с укусами. Жаловались на Настьку, которая совсем сошла с ума. Егорша заступался за сестру, но зря старался. Мать стала привязывать её к лавке и грозилась отдать в скорбный дом, где держали умалишённых. Егор вытащил заработанный червонец, пригласили настоящего врача. А он только посоветовал отвезти её в больницу. Дарья привела старух-ворон. Чего только они не вытворяли с бедной девкой: обливали холодной водой, заставляли жевать пыль и мусор после церковной службы, голой в чужом овине привязывали на ночь, даже секли её. Больная всё сносила молча. И Егорша был рад долготерпению сестры: коли стала бы визжать, кричать и вырываться, отдали бы к знатким людям для изгнания бесов.
Настя перестала есть, принимала воду только из рук брата. Её серые глаза выцвели до слабой голубизны, русая коса поседела, а тело стало смердеть.
Однажды она пропала. Дарья бросилась сначала к уряднику, потом к становому приставу, чтобы стали искать дочку. Да где уж там! В городе что ни день кого-то грабили и убивали.
Егорша забросил школу, стал сидеть дома с малыми, которые тоже хворали: укусы и щипки расползлись язвами.
Однажды, когда Дарья отбивала поклоны в церкви, Гавря навестил друга.
– Слышь, Егорша, ты можешь выслушать меня и не начать драться? – спросил он.
– Мне всё равно, что ты скажешь. По соседям слухи пошли, что у нас в доме сибирская язва. Дойдёт до урядника – всех нас из дома выселят и отправят туда, откуда не возвращаются, – ответил Егор.
– Мне кажется, что я знаю, где Настька, – сказал Гавря. – Помнишь домовину этой демоницы?
– Ты про Аграфёну, что ль? – спросил Егор. – Настьку не вернёшь, малых бы спасти. После Покрова приедет отец, нам с матерью головы оторвёт.
Гавря вздохнул: Егор, в честь которого назвали старшего сына, был лют нравом. Семья отдыхала, пока он был на заработках вместе с Павлом, отцом Гаврилы.
– Ты сначала выслушай: домовина была широченная. Словно для двоих. И люди болтали, что демоница за собой кого-нибудь утащит, чтобы переселиться в чужое тело. Бабки-вороны говорили, что демоницы живут вечно, – сказал Гавря. – Вот в её могиле нужно Настьку искать. И похоронить по-христиански.
Егорша с надеждой поднял на него глаза:
– Ты мне поможешь? Матери говорить не буду, она и так, почитай, в церковь переселилась.
В печной трубе точно кто-то завыл. Уж точно не ветер, а то ребята не слыхали, как ветер воет. Отскочила заслонка, вылетели угольки. Гавря с Егоршей бросились их собирать в ведро с золой.
Договорились идти в воскресенье с утра. Но что-то неспокойно было на душе у Гаври. Будто бы нехорошее должно случиться.
Утром Егорша не пришёл. Гавря сам отравился к другу. По избе металась ополоумевшая Дарья, кричала, что старшие пропали, младшие помрут. А ей остаётся только петлю на шею надеть. Она даже замахнулась на Гаврю. Малые на лавке заорали, как оглашенные. И тут Гавря сказал:
