Текст книги "Мёрзлые (СИ)"

Автор книги: Лариса Львова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Бозой мрачно смотрел на ноздреватый снег с вкраплениям сора, который застилал ему небо. Оно было доступно взгляду только в летнюю ветреную погоду. И тогда слабая голубизна струилась в червоточину зрачка, а глубоко внутри тела начинала пульсировать тёплая точка. Сейчас всё кости Бозоя прошиты ледяными иголками, а потроха спрессованы в камень.

   – Крачки летят. Весна скоро! – раздался голос из-под его локтя.

   Волна завистливой ненависти накрыла Бозоя. Чика мог видеть далеко, дальше всех, несмотря на то, что был завален телами. Это приводило в исступление. Врёт, сволочь, тревожит душу. Раскроить бы ему черепушку, да не получится: Чикина башка давно как расколотая яичная скорлупа.

   Доходяга всё не унимался, твердил про солнце, людей. Бозой ощущал, как крепнет недовольство тех, с кем он переплетался телом. В прошлый раз они придавили общей лютостью малахольного, и Чика на сколько-то лет заткнулся.

   Правда, им плохо пришлось без пустозвона, который был вроде дворовой шавки, упреждавшей о чужаках. И ещё хуже от того, что без Чики стал невозможным побег.

   Бозой поморщился. Точнее, ему показалось, что он скривился, на самом-то деле его харя так же недвижна, как и оледенелые тела всех зэков.

   Лоб Бозоя зачесался от топорика со странной чёрно-жёлтой рукоятью. Лезвие застряло в кости. Со временем стало входить глубже, причиняя зуд. Последний пришелец постарался.

   Видно, он до смерти чего-то перепугался. Хотя чего бы – Бозой всего лишь раскрыл сморщенные веки навстречу любопытно-жадному взгляду человека, который разворотил сугроб и приник к ледяной крыше могильника. Пришелец заорал, отпрянул, запутался в ногах, выстелился, нашарил топорик, выпавший из руки, и метнул в Бозоя.

   Обидно? Конечно. Хотя что взять с этого цивильного, который каким-то макаром сюда добрался?

   А уж когда подал голос Чика, троица пришлых, побросав пожитки, сиганула прочь, оставив товарища.

   От криков Чики трескалась земля, дробилась мерзлота, выпуская на поверхность тех, кого хранил лёд, – громадные тени, похожие на обросших мхом животных. Таких же, только намного меньше, Бозой, будучи мальцом, видел в цирке. Иные тени напоминали безгривых львов, странных полураздетых людей. Если б Бозой был жив, он бы подумал, что спятил: ну откуда в тундре взяться львам? Зэки с безмолвного общего согласия называли их мёрзлыми.

   Бозою не было дела, на кого наткнутся мёрзлые и где закончится их путь. Важно было объединить разрозненные, ускользающие усилия всех зэков и прессануть Чику так, чтобы он зашёлся визгом. И тогда лёд отпустит кого-нибудь из них, скованных смертью в проклятом месте. Никогда не угадаешь кого.

   Когда-то, в совсем другой жизни, здесь закончился их этап. Почти неделю ждал конвой, чтобы смёрзлась земля и зэков можно было гнать пёхом. Не дождался.

   Загнали в яму, наставили винтовки.

   Зэки чуяли, как погружаются в холодный огонь, от которого тело не горит, а само становится ледяным пламенем. Чуяли и не моги тронуться с места.

   А тех, кто пытался выбраться из осклизлых стен ямы, пристрелили. Убитые свалились на ещё живых. Живые подмяли тела под себя, чтобы облегчить неимоверную боль, которую причиняла мерзлота. Бозой тогда поднялся выше всех. Он и сейчас выше. Но почему лёд не отпускает его – того, который всегда держал мазу и держит по сю пору?

   ***

   Чех и Гига наливались кофейком в просторной Гигиной комнате. Высокие кружки приятно грели пальцы, кофе обжигал рот, животворной лавой скользил внутрь. А долбаная дрожь не проходила. Трясло, как паркинсонщиков.

   – Не, ты это видел? – вопрошал Гига. – Реально видел?

   Чех кивал, несмотря на то, что Гига задавал раз за разом совершенно тупой вопрос. Да, они оба видели это. Глюки – один в один – у разных людей тоже могут случиться, но Гига и Чех не торчки.

   – Вот скажи мне: что это было? Это реально?.. – Гига пошёл на новый заход, неизвестно который по счёту.

   Чех не вытерпел, за раз отправил полкружки кофе в глотку и рявкнул:

   – Заткнись, а? Ты сам всё видел! И знаешь: Брог вернулся. С того света вернулся. И теперь нам хана!

   Гига взвыл и расплескал кофе на колени. Вытер коричневые пятна краешком красивого пледа, отчего Чеха передёрнуло: вот придурок, цены вещам не знает. Потом глянул на Чеха, словно пацанчик-шнурок, который шестерит перед старшаком, и спросил:

   – Чех, ты же голова... Неужели ничего нельзя сделать?

   Чех призадумался. Через покорность и заискивание Гиги можно было многого добиться. К примеру, поднять бабла. Как и в тот раз, когда дружок ушатал Брога. Ныне Чех владеет айфоном и шмотьём. Что же затребовать сейчас? Предки Гиги были хозяевами единственного ресторана в их посёлке и шашлычных вдоль трассы. Вот бы устроили его закупщиком, как своего сынка, в карманах которого оседал навар от сделок с мясом. На торговую точку не поставят: там у них сплошь свои – родственники родственников. Сколько ж можно Чёху без работы сидеть! Но сначала нужно спасти свою шкуру. Покойнику деньги без надобности.

   – А мне-то что? – вдруг заявил Чех во внезапном приступе дальновидной хитрости. – Это не я соперника грохнуть захотел, не я тросик натянул, зная, что Брог по просеке лётает как сумасшедший. Да ещё орал: ничё не будет, проволока оборвётся, да и всё, зуб даю! Вот и отдашь все зубы вместе с башкой...

   – Брог везде лётает... всегда... – заторможенно проговорил Гига и вдруг, подняв на дружка вроде бы затуманенные глаза, проявил смекалку: – А кто первый идейку кинул? А?.. Кто подначивал?

   Но куда там простоватому Гиге против Чеха, который вырос в словесных баталиях на общей кухне барака.

   – Идейка что такое? Слова. Пшик. – Тут Чех дунул на сжатые щепотью пальцы и растопырил их, показывая, как эфемерны идеи. – А вот поступок – совсем другое. Преступным деянием называется.

   Гига хотел сказать про соучастие, но с улицы донёсся рёв байка, потом оборвался возле Гигиного коттеджа.

   Друзья примолкли.

   Байк рванул дальше.

   Чех перевёл дыхание, расслабился, гадая, заметил ли дружок его секундную слабость. Поднёс кружку с остатком кофе к губам и не ощутил привычного аромата. Потянуло пропастиной. Более того, пальцы свело, точно от холода.

   Гига тоже решил выхлебать остатки, но вдруг перевернул посудинку.

   На дорогущий дагестанский ковёр вывалилась почти чёрная льдинка.

   Через полчаса совместной истерики Чех взял себя в руки. Он зашагал по комнате от угла к углу, задавая вопросы самому себе и другу, который точно окаменел, обхватив голову ладонями:

   – Вся эта хрень началась не сегодня ночью. Раньше. Кем был Брог? Вечным лохом, так? А тут за год поднялся... «Кава», баблосы, твоя бывшая, Ритка-студентка... Квартирка в городе. Однако переезжать не спешил, что-то его держало. По ночам на байке лётал. И ведь не работал, как и все! Откуда всё это у него?

   Гига вместо ответа зашмыгал носом.

   – Хорош сопеть, – продолжил Чех. – Ты ж с ним общался? О чём он говорил?

   – Отцу расскажу. Всё расскажу, – неожиданно выдал Гига.

   Чех замер: Гигин батя столь же опасен, как и воскресший Брог. Сынка, понятно, вытащит, укроет где-нибудь, а вот что он сделает с соучастником?

   – В горы захотел? Пасти и трахать овец? Или в армию на потеху дедам? – Чех повысил голос, выдавая всякую хрень, скопившуюся в мозгах, за весомый довод. Так было нужно, потому что пухлый смазливый Гига комплексовал из-за своей внешности и был откровенным тормозом.

   – Ты лучше повтори, что рассказал про Брога год назад. Куда он ездил? С кем якшался? – продолжил Чех.

   Он дождался, пока Гига перестал вздыхать, задействовал извилины и начал рассказ по делу:

   – У Брога родня где-то в северных ебенях. Он говорил, что там есть открытая могила – зэки в яме со льдом. И будто бы тот, кто возле побывает, получает от жизни всё.

   – Что, сумки с баблом и байки в тундре находит? – не удержался Чех.

   – Ты чё, дурак, да? – обиделся Гига. – Силу получает, энергию. А вместе с ней удачу. Ну и это... наверное, бессмертие.

   Чех хотел, как всегда, обстебать бредни, к которым относился, как к мусору в головах людей, но призадумался, а потом стал задавать конкретные вопросы:

   – Что за зэки? Почему все, кто там живёт, не огребли силу и удачу?

   – Не знаю, Брог не особо откровенничал. Сказал, что много лет назад зэков по какому-то тупому приказу этапировали в те края. В несуществующую зону. А когда конвоиры допёрли, что их отправили на кудыкину гору рвать помидоры, то взяли и грохнули зэков. С тех пор они почти сто лет так и стоят в яме со льдом. А подобраться к ним можно только по весне или до наступления зимы. Под снегом ямы не найдёшь, а летом там топи. Аборигены к могильнику не ездят, считают место проклятым, – поведал Гига, уже совершенно успокоившись: Чех башковитый, он всё разрулит.

   А Чех уже присел к Гигиному ноутбуку и сказал:

   – Ну, давай смотреть, что это за место.

   ***

   Чех, по привычке надвинув капюшон ветровки на глаза, шагал по спавшему Майску.

   Нужно было заночевать у Гиги, но сна не было ни в одном глазу, а извилины точно шевелились от чудесного расклада: они поедут в эти ебеня, ибо самая пора – май, в тундре потеплело, но ещё не подтаяли верхние линзы мерзлоты. И добраться до могильника можно без проблем. За счёт Гиги, конечно, Чеху такое не потянуть: нужны спальники-алеуты, палатка, печка, оплата вертолёта до Уинчина, деньги на проводников, питание, снаряжение, то-сё.

   Поедут и в худшем случае скроются и от бывшего покойничка, и от возможного следствия, и от Гигиного бати. А в лучшем... Глаза Чеха маслянисто блеснули в темноте.

   Гига легко повёлся на то, что можно противостоять воскресшему Брогу, только став таким же, как он. Ну и любопытство, точно у десятилетнего пацанчика, свойственное дружку, конечно, сыграло свою роль.

   Чех свернул с главной улицы, освещённой редкими фонарями, на узкую извилистую боковушку, которая вела к пяти баракам, сколоченным во времена царя Гороха для орды комсомольцев, строителей железнодорожной магистрали. Они уже давно стали пенсионерами, а то и вовсе переселились на кладбище в берёзовой роще, а бараки всё стояли, год за годом побеждая и людей, и время.

   И вот тут-то в распухшую от планов голову Чеха вонзилась мысль: а вдруг они просто двинулись умом на почве скрытых переживаний? Всё-таки человека сгубили. И на самом деле ничего нет.

   Чех свернул за угол дощатого высокого забора и присел на лавку, ножки которой утопали в мусоре, поддал ногой скомканную пивную банку и прислушался, как она поскакала по рытвинам и разломам асфальта по уклону улицы. В негромком, пустом звуке металла Чех уловил сходство с собственной судьбой – пустой, покорёженной и никому не нужной, как банка. Но и с такой жизнью расстаться не хочется...

   Самое время поразмыслить о случившемся: ночь и одиночество располагали, бескрайняя темнота и отсутствие голосов людей – это ведь не две комнаты в бараке, где ютились он с бабкой да семья тётки.

   Его тоже бесила невесть откуда взявшаяся удачливость Ромки Брогуева, их товарища с детского сада. Но отыгрывался Чех на ревнивом Гиге, постоянно подначивая. И вот дождался: Брога не стало. Только ненадолго.

   Хотя когда они пришли с цветочками, срезанными матерью Гиги в теплице, и конвертом, выданным его батей, к гробу, в носу защипало. То ли от едкого «похоронного» запаха – смеси табачно-корвалольной вони, миазмов тела, побывавшего в заморозке, – то ли от осознания бренности жизни.

   Чёрт попутал явиться под вечер, полдня они просто наливались пивком в скверике. Деньги на расслабон, конечно, взяли из конверта – совсем чуть-чуть.

   Сестру Брога отправили в больничку с сердечным приступом, её муж оказался в состоянии «ни глаз ни рожи», трое племянников были малы для ночного бдения у гроба, поэтому дружков накормили лапшой и оставили с покойником.

   Они поочерёдно наведывались на кухню к бутыли с самогоном, вели тихие, из уважения к событию, разговоры, глядя на громадную домовину, обитую бордовой материей с реденьким ворсом.

   Лоб покойника скрывал венчик, подбородок наполовину прятался под покрывалом.

   – Интересно, Ритка приходила? Ревела небось? – поинтересовался Гига, помешав элегичному настроению Чеха.

   – Да ты офигел ревновать у гроба, – рассердился Чех.

   Они разом поднялись и отправились на кухню.

   Гига, нарезая колбаску, болтал какую-то ерунду про свои будущие отношения с Риткой; Чех выглядывал что-нибудь посущественнее лапши в холодильнике.

   Вроде стукнула дверь – может, та, что вела в сени, а может, захлопнулось открытое окно во второй комнате, где спали Брогов зятёк и ребятишки. Кто-то шумно и неловко, цепляя стены, пёрся к ним на кухню – видать, пришёл сосед или знакомый.

   Чех и Гига обернулись.

   Высокий мужик в новом, мешковато сидевшем костюме, стоя к ним спиной, наливал себе стакан.

   Чех захотел спросить, кто он такой, этот мужик, но понял, что не может шевельнуть языком.

   Простой, как пятак, Гига проявил внимание к незнакомцу:

   – Слышь, чувак, а тебе можно самогон с такими-то ранами? В холодильнике вино...

   Тут он онемел, потому что, как и Чех, увидел на полу венчик, который зацепился за новенькую остроносую туфлю.

   А мужик, не отрывая стакан от губ, повернулся к ним. Его лысую башку опоясывала коричневая полоса. Такая же, только перехваченная редкими стежками, была на горле. С неё на рубашку катились розоватые капли.

   Гига издал высокий, тонкий визг, схватил стол и швырнул его в воскресшего покойника. Брог боком завалился на шкаф, потом, как деревянная кукла, упал.

   Гиги уже не было в кухне. Чёх бросился следом.

   Они понеслись прочь. Чех заметил на дороге «копейку» участкового с включенными фарами, который, наполовину высунувшись из дверцы, вовсю им сигналил, но не остановился.

   Вот что это было: глюки или взаправду Брог вернулся с того света?

   Чеха внезапно осенило. Он поднялся, поддав по ещё одной банке, и зашагал назад, к коттеджу Гиги.

   Окно в комнате дружка было светлее, чем другие. «Ага, боится потушить ночник», – подумал Чех. – Поди, ещё и выглядывает в окно: а не идёт или едет Брог по его душу".

   И точно: Гига подошёл к окну, увидел Чеха и замахал ему рукой.

   ***

   Тихонькая Гигина мама вставала в четыре утра: в отличие от мужа, принявшего православие, оставалась мусульманкой и до рассвета проводила время в комнатке без окон. Она, бесшумной тенью скользя между кухонной зоной и огромной столовой, где у низкого столика в углу уселись друзья, подала им кофе и рассыпчатую пахлаву.

   – Усвоил? – бубнил под нос Чех. – Если всё нам привиделось, Брога сегодня зароют. Если нет, срочно уезжаем. У тебя карта или наличка?

   Гига провёл ладонью по кожаной жилетке и покивал: всё есть, всё на месте.

   – Нас видел дядя Вася участковый. Он брат Брогову зятьку, значит, к ним ехал. До сих пор к нам не наведался – возможно, что всё в порядке. К выносу подойдём, разведаем, как и что.

   Через два часа, прижавшись к облезлым дощатым бокам голубятни, стоявшей на пригорке, друзья увидели, как во двор вынесли закрытый гроб, как куцая процессия вышла за ворота, как домовину поставили в кузов грузовичка и провожавшие Брога уселись в «газель».

   Чех было выдохнул с облегчением, но заметил у ворот пустую «копейку» участкового. Под ложечкой шевельнулся неприятный холодок. Без всякой надежды он спросил Гигу:

   – Слышь, а ты видел там, – Чех кивнул на опустевший двор, – дядю Васю?

   – Не было его, – уверенно ответил друг. – Даже все оглядывались: некому гроб нести, потом встал новый сосед, который полгода назад дом купил у тё...

   Чех прервал Гигу бешеным ударом кулака о голубятню.

   – Сдурел? – спросил Гига, его коровьи карие глаза с длиннющими ресницами обиженно заморгали. – Чего психуешь, а?

   – Потому психую... – сквозь зубы произнёс Чех, схватил дружка за жилетку, притянул поближе и прошипел ему прямо в лицо: – Потому что в гробу не наш покойник, а дядя Вася. А убиенный тобой Брог шастает где-то.

   Чех выпустил из руки жилетку и оттолкнул дружка.

   – Выдумываешь... – не сдался Гига. – Что же, родственники в гроб не заглянули?

   – Галка, сеструха Брога, в больничке. А все остальные синие спьяну, сам не видел, что ли? Брог, поди, и гроб заколотил. Кому какая разница, кто в нём? – с обречённой усталостью сказал Чех. – Короче, рвём когти, пока живы.

   Они спустились с пригорка, покрытого щетинкой нежной майской травки с желтоглазыми одуванчиками. Солнце весело шпарило с безоблачного неба, но страх оглаживал холодной липкой ладонью шеи и спины под одеждой. Друзья поминутно оглядывались.

   И не заметили, как из-за поворота навстречу им вывернула Ритка. Остановилась, вжикнула молнией джинсовой курточки, полезла за пазуху.

   – Ты почему на кладбище не поехала? – тупо спросил Гига, а Чех стал внимательно разглядывать первую поселковую красавицу. И ему не понравились чёрные засосы на шее, видные из-под воротника, тёмные круги вокруг воспалённых глаз, искусанные до кровавых корок губы.

   Ритка вытянула красный платок, откинула его край.

   Друзья отшатнулись: на её ладони на пропитанной кровью ткани лежал маленький кусочек вонючего мяса.

   – Брог сказал, что частица его сердца принадлежит друзьям, – с глуховатой хрипотцой вымолвила Ритка.

   – Да пошла ты! – заорал что есть мочи Чех и бросился в обратную сторону.

   Через мгновение он увидел впереди себя спину Гиги. Дружок быстро удалялся. Чех попытался наддать скорости, но не смог. Там, где был шрам от прошлогодней операции, вспыхнуло пламя и стало пожирать тело изнутри. В глазах потемнело, точно от дыма, какой бывает, когда жгут покрышки. И лицо Чеха вдруг встретилось с землёй.

   – Чех, а Чех?.. – кто-то настойчиво звал его.

   Чех разлепил тяжёлые от грязи веки.

   Над ним склонился Гига, перепуганный и расстроенный, с красным носом и слезящимися глазами.

   Чех приподнялся на локтях и попытался осмотреться. Угораздило же его свалиться прямо перед ментовкой.

   – Я щас метнусь в мусарню, скорую вызову, – дрожащим голосом, в нос, сказал Гига.

   – Не вздумай, – еле шевеля языком, ответил Чех. – Помоги подняться, пока не заметили... Подумают, что пьяный... Потянут разбираться... Тут нас Брог и найдёт. Как Ритку...

   Но было поздно. Открылось окно на втором этаже деревянного здания, и женский голос крикнул:

   – Гигоев, Чеховский! Вы уже с кладбища вернулись? Василий-то что, на поминки остался? Обещал же к одиннадцати в отделении быть.

   Знакомая с первого класса школы инспекторша по делам несовершеннолетних задымила в форточку сигаретой.

   Гига молча пожал плечами, поддержал Чеха, помог ему встать и поволок прочь.

   Майский энергичный ветерок донёс им в спины слова инспекторши:

   – Пьянь... Сволота...

   ***

   Из Уинчина они вышли в тундру только на шестой день бегства. Почти всю экипировку пришлось оставить в просторной избе, которая прозывалась гостиницей. По незнанию и неопытности ополовинили Гигины накопления в магазинах области, доплатили неизвестно за что мужикам в аэропорту. Отвалили нехилую сумму проводнику, да ещё лоханулись: отдали деньги вперёд. Их осталось мало, на обратный путь не хватит. Если только повезёт найти могильник...

   Чех почувствовал, как в нём что-то надломилось. Словно переход из весны в зиму означал что-то жуткое, опасное и невозвратное, как сама смерть. Бескрайнее волнообразное пространство с клочками вытаявшей почвы, трудный дневной переход, бессонная ночёвка в палатке, сотрясаемой ветрами, протяжный одинокий вой зверя – всё это вызывало желание поскорее вернуться домой. Чем дальше он был от ненавистного прежде Майска, тем ближе сердцу становилась покинутая родня. Он даже готов повиниться перед ней. Ну и испросить прощения у загубленного Брога. Ответить, в конце концов. Всё лучше, чем быть соринкой на ладони у бесконечности, в которую сливались тундра, небо и их путь.

   Он всю жизнь ненавидел тех, кто был рядом: старую, почти выжившую из ума бабку, жадную тётку с её невыносимым выводком крикливых ребятишек, учителей, соседей, сверстников. Даже Гигу ненавидел. Издевался над ним, завидовал. И чем больше завидовал, тем больше издевался.

   А ведь бабка и тётка после смерти матери не сдали его в детдом. Взяли к себе, заботились, как могли. Тётка собачилась с соседями и учителями, заступалась за хулигана, платила из тощего кармана за кружки и секции, за убытки, причинённые племянником.

   Гигин батя в прошлом году после заключения призывной медкомиссии оплатил Чеху операцию на желчном пузыре. Гигу от армии отмазал, но и Чеху помог. И продолжал помогать: решительно пресёк попытки устроиться на работу – лечись, восстанавливай здоровье, вот тебе деньги на диетическое питание. Друг единственного сына всё равно что второй сын.

   Тундра поглотила, уничтожила ненависть. Стёрла всё наносное, явив главное: равнодушие вечности против жалкой и хрупкой жизни человека.

   Гига тоже изменился. Из пухлявого рохли с не закрывавшимся ни на минуту ртом, маменькиного сынка и признанного всеми тормоза превратился в молчуна, выдававшего временами вовсе не тупые мысли.

   Вчера он, залезая в спальник, сказал:

   – Мне кажется, Брог не собирался убивать нас в Майске. Он загнал нас сюда.

   Чех даже подскочил:

   – Да ты что? Брог не мог допустить, чтобы мы стали такими, как он! Ему наказать нас нужно было!

   Гига, помолчав, ответил:

   – Вот он и наказал. И не факт, что мы его здесь не встретим.

   А утром они лишились проводника – невысокого, похожего на подростка, мужичонки неопределённого возраста. Точно его вовсе не было – не осталось ни единого следа на игольчатом инее, который, будто паутина, затянул всё вокруг. Исчез человек, растворился в белом мареве, которым обернулся мир.

   Пока они безмолвно глазели на искрившуюся пустоту, с трудом поворачивая затёкшие шеи, с неба послышался высокий отчаянный крик.

   Гига задрал голову:

   – Мама... мамочка... Ааа!!!

   Чех тоже глянул и почувствовал, как термобельё стало тёплым и мокрым, прилипло к бёдрам.

   Прямо на них мчались крылатые смерти величиной в полнеба с раскрытыми алчными клювами, багряными отблесками в безжалостных глазах. Они хищно растопырили когти, готовясь напасть.

   Сначала на четвереньках, а потом клубком Чёх и Гига бросились в палатку, упали, обнявшись, ожидая, когда чудовищные когти вспорют ткань, вонзятся в тела и раздерут их.

   Секунды стали безвременьем, их можно было отследить только по биению сердец.

   Крик удалился и стих. Чех наконец оторвал от Гигиного подбородка лоб, мокрый от их общих слёз и соплей.

   – Ч...чч... – Чеху никак не удавалось вымолвить хоть слово.

   Гига скинул с него тяжеленные руку и ногу, пополз из палатки.

   Чех нашёл друга стоявшим на коленях перед белым безмолвием.

   – Ч... ч... – Возможность говорить ещё не вернулась к нему.

   – Оптический обман, – тихо произнёс Гига. – Я читал, в тундре такое бывает. Маленькие птицы или зверьки могут показаться великанами...

   В другое время Чех бы запросто обстебал книжные знания дружка. Для него мерилом истинности было только то, что он видел и чувствовал сам. Но сейчас он был готов принять что угодно, лишь бы язык и глотка позволили говорить.

   Небо вдруг потемнело, налилось сумеречной чернотой. Исчезло бледное пятно подслеповатого солнца.

   Мёрзлая земля вздрогнула. На куполообразных сугробах треснул и отвалился наст. Друзей начало подбрасывать от мерных толчков, которые сопровождались странным гулом, точно из-под земли.

   – Оптический... обман... – жалобно пропищал Гига.

   Он ещё что-то вякнул, но Чех не понял.

   Уши заложило от трубного рёва, а позади бешено захлопали от ветра расстёгнутые полотнища палатки.

   Исполинская тень, появившаяся из ниоткуда, надвинулась на Чеха и Гигу. Полыхнули горевшие яростью глаза, огромные бивни пропороли темноту. Дикий смрад шибанул в ноздри.

   Бежать было некуда. Чех оцепенел и не смог даже зажмуриться, чтобы не видеть, как чёртова махина раздавит их.

   Друзей накрыла непроглядная ночь. Чех почувствовал, как рядом от страшного удара ухнула и раздробилась земля. Потом его поволокло в образовавшуюся рытвину, и он упал лицом во что-то осклизлое.

   Долго лежал, слушая затухавшие содрогания земли. Пытался верить в то, что с Гигой ничего не случилось и друг сейчас пробудит его от страшного сна. Только была ли когда-то реальность с посёлком Майском, обычными вещами? Сейчас для Чеха действительность – это жижа, воняющая пропастиной, саднящая щека да пружинистые волокна какой-то пряжи в ладони.

   Чех пошевелил рукой, стряхнул бурые толстые нити. Приподнялся, нащупал нечто странное в щеке и выдернул. Брезгливо отбросил – это был чёрный коготь величиной с его ладонь. Скосил глаза – рядом грудился фарш из тёмного мяса и разодранной бурой шкуры. Башка невиданного зверя таращила на Чеха выкатившиеся глаза, из пасти между преогромных клыков свисал синий язык.

   Гига! Друг... Где ты?

   Чех поднялся, огляделся, но посмотреть на фарш ещё раз побоялся.

   Кто это?! Чех собрался протереть глаза, но рука не поднялась.

   Там, откуда возникла гигантская тень, замаячил смутный силуэт. Слава Богу, Гига жив!

   Чех хотел заорать, позвать друга, но только беззвучно разинул рот. Но ничего, он доберётся до Гиги, убедит его повернуть назад, не удастся – заставит. Главное – догнать, не упустить, не потерять. Да вот беда – ноги не идут.

   Меж тем силуэт стал приближаться.

   Чех ещё раз возблагодарил того, в кого никогда не верил.

   А через миг взвыл: это был не Гига.

   И не Брог.

   Это был он сам.

   ***

   Бозой почувствовал, как ярость плавит его заледенелое нутро. Чика всё не затыкался, трещал про двух фраерков, которые прутся сюда. Но они что-то не появлялись. А ждать уже было невмочь.

   Сегодня, сейчас должен наступить тот самый миг, когда он поднимется из ямы. Иначе и быть не может. Довольно терпеть, что раз за разом покидали могилу те, на чьих телах ранее возвышался Бозой.

   Там, под его разбитыми, расквашенными сыростью дорог и временем башмаками, скорчились их бывшие конвоиры. Тоже ведь, суки, приезжали сюда через много лет после убийства. Что их притягивало? Совесть, страх? Если бы Бозой мог, его хохот сотряс бы тундру не меньше, чем поступь мёрзлых.

   Люди появлялись редко. И уже не могли покинуть могильник. Их место в реальном мире занимал беглец, как удобнее было называть счастливца Бозою. Или освобождённый, как сказали бы двое политических, по странному случаю, как и Чика, оказавшиеся среди матёрых урок. Сколько пришлых уже скопилось в яме? Пожалуй, больше, чем зэков. Последний, бросивший в Бозоя топор, тоже там. Молчит, не отзывается. Да и пёс с ним.

   Плохо, что всё совершалось не по понятиям, к которым привыкли Бозой и зэки. Мерзлота сама решала, кому выпадет фарт.

   Бозой даже стал молиться ей: помилуй и отпусти. Или погаси навсегда сознание, чтобы не ощущался ледяной огонь, чтобы не чувствовалось, как холод гложет тело.

   В Бога, который на небесах, Бозой не верил. Это был Бог для слабых терпил. Обманщик. Сказка. Пшик.

   А внутри земли, под мерзлотой – настоящий, всесильный, дарующий самое дорогое – свободу. Странно, что Он выбрал своим помощником-проводником не Бозоя, а Чику.

   Над дурачком-доходягой, стянувшим на рынке буханку хлеба из сумки зазевавшейся толстухи, потешались все, кому не лень. Шпыняли, травили. Били только по настроению, если не на кого больше нельзя было слить злобу.

   Рассказывали, что он чуть не угодил под расстрел, когда сказал в камере, что раньше, при царе, лучше было: ребёнком он с матерью побирался, все хлеб подавали. А большевики обманули. Делиться, мол, нужно, а никто не делится.

   Когда «ЗиС» по брюхо увяз в топи и конвой стал жрать их пайки, зэки подъели всю побуревшую мёртвую траву на пятаке сухой земли. И пришла очередь Чики поделиться своим телом. Бозой нашёл камень-голыш и добрался до самого жирного и питательного в измождённом теле, почти трупе, – до мозга.

   После этого конвой их всех пустил в расход.

   Но всесильная мерзлота сохранила расстрелянных.

   И по одному возвращает миру, погрязшему в дерьме.

   Никто не знает, как, где и сколько живут беглецы. И принимает ли их назад земля, тоже неизвестно. Может, они такие же, как мёрзлые – мелькнули и исчезли. А может, живут под видом настоящих людей.

   Бозой увидел вспышку молнии перед глазами. Это означало готовность всех. Сейчас они вдарят по Чике. Он заорёт, и Бозой наконец-то вырвется из могилы.

   И они вдарили как никогда.

   Ещё одна молния саданула по яме.

   С громоподобным стоном треснула земля.

   Сплетённые тела занялись чёрным пламенем и распались.

   Остался один Бозой.

   Он вдруг ощутил под ногами не чей-то хрупкий череп, а твёрдый булыжник. Поскользнулся не на раздавленных кишках, а на подтаявшем инее. И зажмурился от света серого насупленного неба.

   Бозой пошёл вперёд, сжав что есть сил веки, молясь мерзлоте, чтобы не прекратился крик Чики. Если он замолчит рано, Бозоя втянет назад. Так однажды уже было с одним из политических.

   Ну же, ори, Чика! Ори!

   Но что-то не заладилось там, позади.

   Бозоя качнуло. Он не почувствовал ног. Да и всего тела тоже.

   Потому что в яме чья-то не истлевшая в чёрном огне рука заткнула рот Чике.

   Чёртов последний пришелец! Проявил себя наконец. Обманул не только Бозоя, но и саму мерзлоту. Себя обманул: через несколько десятилетий, ладно, пусть через сто лет с гаком, и ему бы подфартило выбраться. Стоило только подождать. Ему что – этих фраерков жалко?

   Больше Бозой думать не смог, потому что его разодрало на мёрзлые крупинки.

   ***

   Чех внезапно осел на землю так, что заныл ушибленный копчик. А ведь его чуть было не затянуло в чудовищную чёрную яму! Наверное, почудилось со страху – вон, кругом вся та же тундра, засыпанный снегом Гига. Только палатки нет. Да и пёс с ней. Нечего им тут делать, потопают к Уинчину. Добрые люди помогут добраться домой. О том, что среди «добрых» могут оказаться менты, Чех подумал даже с радостью.

   Порыв ледяного ветра швырнул в лицо какую-то вонючую дрянь. Чех заслонился рукой, а потом соскоблил с куртки грязь.

   Возле уха раздалось сопение.

   – Чех, мне показалось, ты позвал Брога, – сказал Гига.

   – Я думал, это ты орёшь, – откликнулся Чех.

   – Вот скажи мне: что это было? Это реально? – Гига затянул было свои любимые вопросы.

   Чех вспомнил, как друг задавал их у себя дома, в Майске, и разразился диким хохотом. Он смеялся так, что всё нутро отдавало болью.