Текст книги "Ешкин род (СИ)"

Автор книги: Лариса Львова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Львова Лариса Анатольевна
Ешкин род

Ешкин род

Сначала Ешка услышала звуки, будто рядом с ней билось чьё-то громадное сердце. Потом глухие удары переросли в ритмичное содроганье земли, которой когда-то засыпали Ешку. С надсадным хряпом лопнули корни, опутавшие, пронзившие её тело. Зашевелился язык, вытолкнул изо рта печать – политую воском тряпку. Заныли, срастаясь, переломанные кости.

Ешка попробовала шевельнуться. Получилось. Земля больше не давила, не сковывала, не мешала двигаться. Только деревянный кол, вбитый в грудь, не давал приподняться. Ешка обхватила его хлипкими ладонями, потянула. Извиваясь под полуистлевшей тканью, щекоча соски и живот, из раны поползли черви.

Кожа помнила форму каждого подземного жителя: одни гладкие, в слизи, другие – с жёсткими щетинками. Но хуже всего были жужелицы с их рвущими жвалами. А уж твари, которые откладывали яйца в её нутре... Сколько же времени они глодали плоть, тянули жидкость, которая сочилась из неё?

Ешка устала бороться с колом и затихла.

А подземные толчки всё не прекращались. Неведомая сила звала, тревожила, заставляла обернуться тугими жгутами размякшие, ставшие жировоском мускулы.

Ешка всё-таки вырвала кол. Ввинчиваясь в слои земли, поползла наверх, навстречу звукам. Пробила костяшками пальцев слой дёрна, разорвала спутанные в войлок корешки трав, расшвыряла тяжёлые куски и выбралась.

Задрала к небу голову. Луна нежно коснулась обнажённой лобной кости, сморшенных коричневых глаз со сжатым в щель зрачком, погладила скулы.

Теперь Ешка смогла видеть.

Ночная просинь заливала мир. Жестяной гладью блестело озеро. Мокрые от росы травы и листья осин бликовали, перемигивались с полным диском на звёздном небе.

Ешка оглядела руки – тёмная, иссиня-багровая, облупившаяся на суставах кожа становилась белой, светящейся, затягивала высунувшиеся кое-где косточки; загнутые вовнутрь чёрные ногти укорачивались, выравнивались.

А через миг возле ямы стояла прежняя Ешка, полуночница, и ловила звуки, которые подняли её из проклятой могилы.

Ешка беззвучно рассмеялась. В темноте свернули белейшие зубы. Нашёл кто-то потерянный ею бубен! Вызвал к жизни. Повернул время вспять.

Полуночница вдохнула призрачное свечение ночного мира и озёрную влагу, которой было пропитано всё вокруг.

Чуть поодаль, за кустарником, у тёмной стены леса, послышались голоса.

– Да отступись ты, Велимир, пойдём в село. Ничего с дедом не станется. Поплутает в лесу и вернётся. Не впервой, поди... – сказал невысокий крепыш, хорошо видный Ешке.

Ей даже пришлось сощуриться – не ровён час, в темноте сверкнут глаза. Не ко времени это – показываться людям.

– То-то и оно, что такое впервой. Молчал столько лет на печи. А тут посредь ночи как закричит – поднимайтесь, люди! Беда! Всех переполошил. Тятя ругается, мать и жена мальцов успокоить не могут. И никто не заметил, как дед из избы утёк. Почуял, видать, что-то, – возразил высоченный мужик. – Да ещё старшие ребята ушли с вечера. Колобродят где-то, и послать за дедом некого.

– Да у него что чуйка, что голова – набекрень от старости. Проспится под кустом и вернётся, – попытался возразить крепыш.

– Дедко! Ушкан! – заорал Велимир.

Остановился и прислушался – не раздастся ли какой звук в ответ. Тишина.

Но по плечам здоровяка прошла дрожь. Ага, почуял Ешкин взгляд. Хорошо! Видать, её сила не пропала, не утекла в землю.

Ночные прохожие вошли в лес.

А звуки бубна, которые, видать, были слышны только полуночнице да сбежавшему Ушкану, оборвались.

Ешка замерла. Многое, очень многое, напомнило ей имя прыткого деда. И поняла она многое... К примеру, сколько зим и лет промчалось, пока она кормила собой подземный народец. Другой бы на её месте давно землёю стал. Но только не она.

Ну что ж, пора начать новую жизнь со старой встречи.

И полуночница легкими, летучими шагами двинулась в лес. Но не по тропе, которой прошли люди.

1

Полуночницей Ешка стала не вдруг, и уж совсем не сразу это осознала.

А началось всё с ночи, когда она, пятилетняя, ещё спала в зыбке, которая стала мала ей. И Ешка подгибала ноги, пинала во сне пятками плетённый из лубка борт – раскачивала сама себя.

Случились три неурожайных осени подряд, и от бескормицы новые ребята не народились. Оттого в избе стало пусто и тихо.

В предзимок бабку Шушмару дядья с почестями вывели из избы под руки – помирать в лесу, в урочище Мары. Всё равно толку от неё не стало: стара и больна; пестовать в зыбке некого, а мести пол скоро малая Ешка начнёт. Мать уже приучала её к помелу. Да и старшому дяде, кряжистому, уже седоватому мужику, повезло найти безродную девку, которая согласилась пойти за него.

Ешка проснулась средь ночи. На широкой лавке всхрапывал тятя, к его боку прильнула мать. В махонькое оконце над ними светила полная луна. С полатей свесил голову меньшой дядя и во сне шлёпал губами. Видать, глядел, как тешится старшой с новожёнкой Гулькой, да и заснул так.

Эта Гулька страсть как не нравилась Ешке. Ела много хлеба, да ещё норовила стянуть репку из ларя в сенях. Обтирала её передником и жевала за спиной матери, пока она возилась с чугунками у печи. На Гулькиных зубах хрустели песчинки.

Новожёнка тайком показывала Ешке кулак – молчи, мол.

Голодная Ешка не ревела и зорко наблюдала за матерью. Как только она вытащит горшок с пареным зерном, вот тогда Ешка зальётся слезами, завопит громко: есть хочу!

А Гулька могла схватить плошку – давай помогу, покормлю чадо – и точно так же, тайком, совать одну ложку в Ешкин рот, другую – в свой.

А сейчас она спала, раскинувшись, уронив одну ногу с лавки. Голая. И мохнатая сюка как напоказ.

От двери скользнула тень. Ешка скривила рот, но зареветь побоялась: тятя и дядья проснутся. А тень приблизилась к зыбке и тронула верёвки.

Под тихое укачивание начали сами собой закрываться глаза. Когда же в полудрёме Ешка вскинула веки, то увидела, что это не тень, а бабка Шушмара. Только лицо темно, как сажа, а на нём – красные глаза.

– Шшшшш... – точно шкворчание сала в чугунке, прозвучал знакомый голос.

– Баба, баба... – отозвалась Ешка.

– Шшшшш... – ещё раз прошипела тень и двинулась к лавке, на которой спали старшой с новожёнкой.

Ешка уселась в зыбке.

А Шушмара плюнула на живот Гульке и пропала, как и не было её.

Соскучившаяся по бабке Ешка подняла рёв. Проснулись и заругались тятя и дядья. Мать зажгла лучину, осмотрела дитя и стала быстро-быстро качать люльку. Но Ешка всё звала бабку.

– Крикливое чадо, – раздался Гулькин голос. – И прожорливое. Ровно обменница какая [обменник, обменыш – ребёнок, подброшенный нежитью вместо родного].

– Своего роди! – огрызнулась мать и взяла Ешку на руки.

– Уж рожу, – пообещала Гулька и завертелась под одеялом из шкур, пристраиваясь к мужу.

Ешка так и уснула, положив голову на материнское плечо.

Но Гульке не пришлось родить.

Как только потеплели ветра и почернели сугробы, тятя взял Ешку и с дядьями ушёл на несколько дней в соседскую избу, к свояку. Ешка разверещалась, как порося, и тятя показал ей из чужой изгороди метавшуюся в хлопотах от колодца к избе мать. Пообещал медовую коврижку и красную ленту, если замолчит.

И Ешка притихла. Не из-за тятиных посулов, а потому, что вдруг поняла суть тихих пересудов и шепотков всех, кто побывал у свояка: ребёнок сжёг Гульку изнутри и вышел – чёрный, как головёшка. Не иначе, она понесла от Огненного змея [сластолюбивый дух, славянский инкуб]. Теперь Гульке прижгут сюку калёным железом, чтобы не допустить другого соития с Огненным, и выгонят из села.

Старшой дядя всё сокрушался, винился всем и каждому: ну не знал он ничего о Гульке, только удивлялся, отчего ж молодая девка такая имливая с самого первого разу. Клял свой уд и обещал стать лесовиком-ушельцем.

А Ешка, вновь оказавшись в родной избе, которая стала такой пустой и просторной, вдруг загрустила и по охальнице Гульке, и по сердитому старшому дяде.

Но долго тосковать не пришлось: родился брат, потом другой, меньшой дядя привёл новожёнку, и горохом из рваного подола посыпались племянники. Ешка волчком крутилась в избе: варила, мела, полоскала свивальники, качала две зыбки разом, пела, баюкала, таскала воду. А ещё училась чесать лён, прясть, ткать и шить, почитать Род и жить в Яви так так, чтобы не обидеть ни Навь, ни Правь.

Был ещё Бог-на-кресте, которого заставляли уважать княжьи люди, но в Ешкином селе его не приняли. С князем не потягаешься, вот и навесили на шеи шнурки с фигурками, а в избу не всякий пустил.

Когда ей пошёл седьмой годок, Ешку взяли в поле – полоть репу. Работа так и прильнула к её рукам, будто не впервой продёргивать ростки.

– Глянь-ко, у неё руки ровно грабли, – услышала Ешка далеко за спиной шёпот дядиной жены. – Так и снуют. Умелая девка. Не бывает такого в её лета.

– Смотри, не сурочь! [сурочить – сглазить] Везде поспевает, – с тревожной гордостью ответила мать.

– Поди, домовик ей зыбку качал, – с завистью молвила тётка.

А Ешка, перебирая ловкими пальцами листья репы, тягая за зелёные вихры сорные травки, будто не приняла похвалы. Вспомнила, как к ней приходила бабка Шушмара.

И такой тоской зашлось сердце, что с носа закапало – не то пот, не то слёзы. Вот не погнали бы из избы старуху, не поддалась бы Огненному Змею Гулька, не ушёл бы в леса старшой дядя... Была б у неё сейчас сестра-помощница. Или брат-защитник... Малые-то когда ещё подрастут.

Ай! Ветхий, расползшийся лапоть не защитил большой палец ноги, и Ешка поранила его не то о камешек, не то о деревяшку. Из-под ногтя выступила кровь.

Ешка плюхнулась на задницу, обхватила ногу – беда! Ноготь, конечно, сойдёт. И болеть будет долго. Перевязать бы чем. Нет, мать звать не нужно – даст затрещину и отругает. Тяте нажалуется.

Ешка принялась грызть дырку в уголке старого головного платка – порвать на перевязку. И чем сильнее болел палец, тем крепче дёргала она ткань. Успеть бы, а то вот-вот мать с тёткой подойдут и увидят нерасторопную, неловкую клушу. Но вместо их платков и панёв средь зарослей трав показалась рубище из дерюги, какой только телегу покрывать.

Ешка подняла глаза: перед ней стояла нежить. Морда синяя, голодная, всклокоченные волосы с застрявшим мусором, руки когтистые, загребущие. И солнце ударило такой жарой, что пот и слёзы разом высохли.

Полуденница! Удавит сейчас... Или кровь выпьет – вон как уставилась на пораненный палец.

– Мама! – хотела крикнуть Ешка и не смогла: тягучий воздух застрял в горле.

Полуденница ощерилась. Из-под верхней сморщенной губы показались тёмные клыки размером с мизинец. В уголках рта запузырилась голодная слюна.

И тут Ешка нашлась: вырвала с корнем пучок травы, бросила его в нежить со словами:

– Вот тебе полынь, сгинь, нежить, сгинь!

Откуда взялись слова, которых она сроду не слышала?

Но ведь взялись же! Полуденница задрожала, её тело точно распалось, и каждая его частица закружилась в вихре-суховее. Он поднялся вверх, и на минуту закрыл солнце, которое стало белым пятном в тёмном шевелившемся облаке.

– Е-еш-ка-а! – словно сквозь толщу воды услышала Ешка голос матери. Кинулась на него, не обращая внимания на резкую боль.

Тётка лежала на земле, раскинув испачканные землёй руки. Из носа, ушей, рта текла сукровица; лицо было тёмным до синевы. Вот до кого добралась полуденница... вместо Ешки.

– От солнца это у неё, – прошептала мать.

Как же, от солнца! Ешка хотела возразить, но смолчала. Неужели мать и тётка не увидели полуденницу? Теперь она, насытившаяся, тяжёлая отнятым дыханием и кровью, устало свалится где-нибудь в овраге до следующего солнцепёка.

Откуда про это узнала Ешка? Люди всякое горазды сболтнуть, сорят словами, а малые да глупые этот сор тягают. Но Ешка не догадалась тогда, что всё уже было в её голове и судьбе.

С тех пор она узнавала всех, кто жил рядом с людьми и оставался незримым: и кикимор, и вазилу [добрый дух, помогающий по хозяйству], и русалок. Они кишмя кишели вокруг, норовя отнять жизнь или просто покормиться. Иногда шутили, веселились. Но их можно было обуздать, подчинить. Даже обычному человеку. А уж Ешке...

Сначала она одолела матоху [зловредный дух], которая, прицепившись к кому-нибудь, насылала страх. С каждым, наверное, такое было: накатит ужас и заставит покрыться потом и задрожать, оцепенеть или зайтись в крике. А то и броситься бежать. Если такое случится в лесу или на болоте – всё, пропасть человеку, загнанному своим страхом.

Ешкин палец распух, почернел, по всей ноге вздулись багровые жилы. А уж болело-то как! Мать печально кивнула тяте, и он стал калить в печке сапожное шило.

Ешка вспомнила о несчастной Гульке и забилась в материнских руках. Нет, нет, нет! Не надо калёного железа!

А потом сквозь слёзы различила полупрозрачную страшилу величиной с курицу-несушку, которая так и норовила сесть Ешке на голову.

Матоха! Это из-за неё страшно до помутнения рассудка: вот взяла бы, да и умчалась из избы! Лучше помереть от болезни, чем позволить жечь своё тело.

Ешка посмотрела на острие шила, ярко-красное от жара и... плюнула в матоху. Тварь скукожилась, забилась и рассыпалась в тёмном воздухе избы.

Ешка и не заметила, как тятя шилом проколол чёрные волдыри на ноге. Только зашипело да палёным запахло.

А вот как стали давить гной, она завыла пуще волчицы. И от боли потеряла себя в беспамятстве.

Очнулась ночью, которая уже не была для неё тёмной – какой ж это мрак, когда глаза всё видят. У лавки дремала мать, положив кудлатую голову на Ешкину ладонь. Ешка высвободилась, встала и, острожно наступая на обвязанную тряпицей ногу, пошла из избы. Как была – простоволосая, без пояска, босая. Двинулась туда, где подлунный мир томился в своих снах, маялся, метался, помирал, чтобы ожить с первыми лучами солнца.

Ешка легко перебирала ступнями по натоптанной в камень дороге меж кривоватыми рядами изб. Будто и не гнил у неё палец. Как такое возможно? А вот так – ночь всё изменила.

Возле низкой – окошком к земле – избёнки она остановилась. Вокруг трубы шевелились мелкие безглазые твари, кормясь чьей-то мукой. Ай, плохо отходит кто-то из стариков – ему срок пришёл, а он всё за жизнь цепляется. И не ведает, что на все поколения притягивает болезни и беды.

Может, и правы были тятя с дядьями, когда отвели бабку Шушмару в лес, как это водилось в их селе. Без неё Ешке плохо. Но когда пришёл бы бабкин час помереть и открылась ворота самой Мары, кто бы в них пролез с той стороны, которую людям и упоминать нельзя? Но это людям, а Ешка теперь другая. Иначе отчего тогда безглазые, почуяв её, с тихим клёкотом попрятались под стреху крыши?

Ешка вошла в открытую калитку, хотя раньше бы никогда не решилась на такое – сунуться без спросу в чужой двор. А сейчас вроде как ей право дано.

Первым это признал пёс, заскулил, припал на брюхо.

Она толкнула низкую дверь, миновала сени. В избе сразу же лучина уронила окалину в плошку с водой, зашипела и погасла. Женщина, которая клевала носом у стола, умиротворённо вздохнула и стала глубоко дышать, посапывая – заснула.

А дед на лавке захрипел – ему перед уходом было дано увидеть Ешку. Она подошла к лавке и поманила его, улыбнулась – мол, не бойся, старче, ступай куда положено.

Однако дед выпучил глаза, задёргался, трясшейся рукой, вторая-то легла плетью вдоль тела, вцепился в рубаху на груди. Видно, уже не смог дышать. А глазами, острыми только для потемок Мары и незрячими для этого мира, поискал что-то в углу. Ешка, по малолетству любопытная, тоже глянула и скривилась: старику понадобился Бог-на-Кресте.

Этот Бог висел у каждого на шее, был во многих избах, занимал новый домище, рубленный из сосны (дуба народ пожалел), на краю села. Никому не мешал, но и пользы от него никакой. И уж точно не помогал задержаться в мире дольше того, чем предназначено. Наоборот, если верить словам его служек, был горазд спровадить туда, откуда ходу назад никому нет: ни уверовавшему в него, ни славящему Род.

Ешке раньше до Бога-на-Кресте не было дела. А теперь вдруг стало: он помешал больному старику уйти чисто. Из-за него могут объявиться в избе анчутки [злобные проказливые духи] или прийти упирцы [выходцы из Нави]. Или ещё кто, Ешке пока неизвестный. И тогда всему селу будет плохо.

И Ешка подошла и накрыла ладонью сухой, покрытый коркой рот старика.

Всё.

Уходя, взяла кочергу и с размаху саданула ею по глиняному горшку со щами.

Женщина подскочила, завертела головой в темноте. Подошла к печке, вынула угольку для лучины. Затеплила её, глянула на деда и стала будить мужа.

Вот и ладно!

Утром придут старухи обряжать покойного и похвалят хозяйку: умница, горшок с наваром разбила, улестила жителей Нави, оказала им забытую из-за крестового бога почесть.

Ешка повернула домой.

Утром мать стянула повязку с больной ноги и обмерла: палец блестел здоровым ногтем. Подумала-подумала и ничего не сказала тяте. Только перестала класть в сенях кусок хлеба вострухе [хранительнице дев и их чести]: теперь нет нужды стеречь дочку. Она сама о себе позаботится. Знать бы ещё, кем станет, как наспеет и уронит первую кровь...

А Ешке было невдомёк об этом задуматься. Какая разница, кто она?

Пока ей не стукнул двенадцатый годок и не пришла пора идти в Круг, тайный хоровод.

Его стали водить в лесу в полнолуние, хоронясь от княжьих людей и стороннего взгляда. Служки Бога-на-Кресте отобрали у людей общую радость, запретили праздники и обряды. Но где, как не в Круге, показать будущих женихов и невест, дать волю желаниям и напоить мир любовью? А её ждали засеянные поля, леса с цветущими ягодными кустарниками, озеро, где нерестилась рыба.

К вечеру мать нарядила Ешку в новую рубаху и красный сарафан, повязала под мышками кушак. И наказала не уходить с поляны, где будет Круг. До самого утра. И её с тятей не искать. Ешка станет слыть девкой, и с завтрашнего дня спрос с неё другой.

Ешка прыгала от радости рядом с гордыми родителями и не подозревала, что уже не вернётся домой.

Она продрогла в стылом и влажном лесу. Но на поляне было столько народу, что ощущение холода пропало. А уж когда затянули песню да пошли, взявшись за руки, кружить по мокрой и скользкой траве – сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей, – Ешка почувствовала жар. Так и подбивало мчаться, чтобы ветер дул в пылавшие щёки.

Хоровод стал распадаться на пары, в центре поляны сложили костёр, который должен был гореть всю ночь. Ешка отошла к стене деревьев и вдруг услышала вой – протяжный и тоскливый. "Вытьян! ["поющая кость", неупокоенные останки человека, погибшего в лесу]" – сразу подумала она и пожалела лесную тварь, обречённую на вечное одиночество. Вой снова взвился над головами счастливых, разгорячённых хороводом людей, отскочил от взявшегося пламенем костра и полетел в звёздное небо к круглому оку луны.

Ешка встревожилась и тронула за руку парнишку, который тоже, как Ешка, по малолетству ходил во внешнем круге и не имел пары:

– Чего-то вытьян голосит, – сказала она.

Парнишка покосился на неё и отошёл. Ешка поняла, что слышит вытьяна только она. Но не догадалась тогда, что "поющая кость" хотел предупредить народ о страшном предательстве.

Не все селяне остались верны Роду, многие из них впустили в душу Бога-на-Кресте. Тайно доложили служкам крестового о запретном хороводе. И князь прислал лихих людей чинить расправу над ослушниками. Были среди них и те, кто жил разбоем и смертоубийством, прикрывая злосердие фигуркой крестового, болтавшейся на шеях на кожаном шнурке.

Ешка и вздохнуть не успела, как на голове оказался мешок, сильные руки сграбастали её и потащили куда-то. Услышала только отчаянные крики и женский визг.

Как же так! Матушка! Тятя! Почему не защитил Род своих детей?

Ешка забилась, как одержимая, пока страшный удар в ухо не прекратил её страдания.

Сначала она услышала голоса:

– На что малую приволок? – хрипло спросил один.

– Так она высоченная. Подумал, девка, – стал оправдываться другой.

Ешка видела перед собой только темень – настоящую, густую, застлавшую глаза. И поняла, что голова по-прежнему в мешке.

А вот сарафана с рубашкой не было – живот и ноги холодил ветер. Руки связаны за стволом дерева или столба.

– Ну и имай её сам, – загоготал первый.

Грубые пальцы с заусенистыми ногтями тронули Ешкину сюку.

– Не можно, – заявил второй. – Она точно кровей ещё не роняла. И не мохната – три волосинки.

– А ты варежки вязать собрался? – спросил кто-то подошедший. – Али не справишься?

Женские душераздирающие вопли и вой перекрыли довольный хохот разбойников.

– А-а-а-а-а! Лю-ю-ди добрые-е-е! Не сдюжу позору-у!

– Сдюжишь! Ннна! Руки ей держи!

Ешка против воли взвизгнула. Чья-то рука сдавила, точно клещами, сосок на её плоской груди. И в этот же миг поняла: нужно, чтобы с головы стянули мешок. Не все лесные жители зрячи. Они увидят обидчиков Ешкиными глазами, помогут. Взмолилась:

– Дышать нечем! Снимите тряпку!

– Вот тебе и малая! – удивился кто-то из разбойников. – Не отпустить просит, а дыхалку ослобонить! Слухай, Ушкан, я после тебя...

Верёвка вокруг шеи ослабла, кто-то потянул мешок.

– Эй, Ушкан, не трожь! Оглазит твой уд, испортит! Они такие, лесные девки... Потом захочешь, да не сможешь!

Снова хохот.

"Да ну вас!" – сказал Ушкан и стянул мешок.

В свете разбойничьего костра на Ешку с любопытством уставилось молодое широкоскулое лицо чернявого парня.

– Ох ты!.. Ягодка-малинка! – выдохнул он и затеребил поясок на штанах.

Ешка постаралась не глядеть туда, где на земле шевелились нагие тела и слышались болезненные стоны и похотливые подначивания. Её глаза искали средь деревьев тех, кто поможет. Не допустит непотребства. Спасёт.

Сцепила зубы и смолчала, когда уже голый Ушкан, приговаривая: "Сладкая... смирная... лежи тихонько, жива будешь", разрезал путы на её руках, уронил на корни сосны, больно впившиеся в спину, подхватил под коленки, потащил к себе, насаживая на тёмный, взбугрившийся жилами уд.

И ночь увидела в выпученных от боли Ешкиных глазах ту муку, которая сопровождает переход человека из Яви в Навь. А пролитая кровь впиталась в землю и закрепила никому не дознамый сговор между Ешкой и миром самой Мары...

– Братцы, да она уссалась, – сказал, отваливаясь, Ушкан, перепачканный кровью от живота до коленей. – Вот так малая... Имливей иной бляди...

Никто не откликнулся.

Ушкан огляделся: его подельники окоченели на месте. Кто над телом полонянки, разинувшей рот в крике, да так и замершей; кто поодаль костра, кто у котла.

Застыли даже языки огня и струйки пара от варева.

Из чащи тянулась нежить в белых рубищах, со стоявшими дыбом, шевелившимися, как змеи, волосами. На корявых, цвета брюха тухлой рыбы, мордах тварей не было глаз, только пасти с висячими клыками.

Ушкан схватился за фигурку бога на шее, но забормотал не то, что называли крестовники молитвой, а старые обережные слова. Беспомощно заозирался и краем глаза зацепил девку, которую только что имал, несмотря на её детское тело.

А Ешка, упершись затылком в ствол сосны, а подбородком – в выступавшую ключицу, смотрела поверх своих согнутых коленей на тех, кто отныне подвластен ей.

И вот её глаза багряно полыхнули.

Твари, словно обретя зрение, бросились и на насильников, и на их жертвы. Вонзали клыки в горло и, хлюпая, содрогаясь утробой, тянули жизнь. Высосанные валились наземь, как пустые кожи.

Даже рассвет не остановил пиршества нечисти.

Ушкан, который только подвывал, глядя, как сужается круг около дерева, вдруг плюхнулся на брюхо и подполз к Ешке. Зарыдал, взмолился:

– Прости, не губи!.. Наняли моего дядьку разогнать язычников с их сборища! А отец должен дядьке за коней! Вот и отправил меня в счёт долга!

Ешкины глаза сверкнули ещё жарче.

Но нежить остановилась в паре шагов от дерева. Ешка даже дышать перестала от ярости. Почему твари медлят? Вот он – предатель и насильник! Хватайте, кормитесь!

А потом поняла: она повязана с погубителем своей же кровью. Теперь Маре что сама Ешка, что хитник её девочисти – оба едины.

Как только лучи солнца проникли в лес, твари поплелись в чащу погуще – отсыпаться. Не скоро они покинут место, где пировали, а может, и вообще не уйдут. Будут поджидать новую еду: и честной народ, и крестоверцев. Им всё равно.

Ешка поднялась и – как была, голяком, – двинулась за нежитью. На обидчика даже не глянула. Оставила на суд его Бога-на-Кресте. И против своего Рода.

Ушкан этому несказанно обрадовался и кинулся было прочь, но остановился. А как же мешки и сумы с добром? У дяди, поди, и денежка водилась... Да и его топорик не помешает.

Но только пристроился потрошить чужое, как услышал тонкий высокий вой. Что такое? На волчий не похоже. Может, див, про которого отец сказывал? Поднял глаза: перед ним стояло лесное страшилище! Ростом взрослому мужику по колено, одноглазое, с отвисшей губой. Руки до земли, уд как стручок, а ноги кривей оглобли. Тьфу, срамота, мерзость!

Ушкан швырнул в уродца топор.

И тут же всё помутилось перед глазами от свирепой боли.

Ай! На Боли-бошку [дух, вызывающий страшную головную боль] нарвался! Всё, конец ему, Ушкану! Старики говорили, что если Боли-бошка привяжется, то не отстанет, пока не изведёт человека. Или сам хворый на себя руки не наложит.

Ушкан, схватившись за голову, которую словно тьма змей разом жалили, заметался меж сосен. Всё бросил, помчался вслед за девкой, которая, видно, его так наказала за насилие.

Догнал, дёрнул за хрупкие плечи, развернул малую и бросился на колени перед ней:

– Прости-помилуй!

Увидев пустые, отстранённые девкины глаза, точно она сама нежить, завыл так, чтобы голоса Боли-бошки не стало слышно, уткнулся головой в землю.

Девка, словно во сне, пошла себе дальше, а Ушкан двинулся за ней на четвереньках, как пёс.

2

Ешка сначала как будто ничего не видела и не слышала, но потом обратила внимание, что земля под ступнями превратилась в чёрную сыпучую пыль, а вокруг не деревья, а обугленные стволы. Только поодаль, по обе стороны широкой тропы – и сани, и телега проедут – стояли осины, обвязанные выцветшими лентами.

Дорога в урочище Мары! Но ей на неё нельзя ступать. Эта дорога для людей... Для стариков, которые по своей воле отправляются в Марин дом, чтобы принять там смерть. Ею когда-то привезли бабку Шушмару.

Но привычной горечи при мыслях о той, что качала ей зыбку, Ешка не почувствовала. Только желание – узнать, кто теперь она и что сделать, чтобы отомстить. Кому? Да всему миру, из которого она была вырвана людским злодейством и непотребством.

Ешка так и пошла вперёд, продираясь через мёртвые ветки, с силой вытягивая ступни из похожей на золу земли без единой травинки.

Позади кто-то залился диким воем. Ешка даже не вздрогнула. Зверь ей не страшен. А одна нежить другую не тронет. И вдруг в этом завывании она различила слова:

– Прости-и-и! Не броса-а-ай!

Ешка обернулась. Вот чуяла, что нельзя этого делать на Мариной земле, и всё об обычаях знала, но отчего-то поступила поперёк...

Меж остовами деревьев, перемазанная чёрным, оцарапанная до крови, с мордой, покрытой насекомыми, металась какая-то тварь – не то собака, не то человек на четвереньках. Точно, человек...

И вдруг Ешка ощутила голод.

Рот наполнился едкой слюной, живот скрутили спазмы. Только чужая жизнь сможет успокоить запылавшее нутро!

А человек, пуская сопли, вдруг уткнулся в землю, стал загребать прах, сыпать его обеими руками на голову, словно стремясь зарыть её, спрятать от чего-то. Его спина, еле прикрытая разодранной рубахой, всё время вздрагивала, как от невидимого прута.

Ешка заметила поодаль уродца на кривых ножонках и улыбнулась: всем нужно кормиться. Ну, охоч Боли-бошка до мозгов, так что уж... Она не коснётся чужой пищи. Тем паче той, которая принадлежит дневной твари.

И тут Ешку словно иглой прошило: этот потерявший разум человек – её насильник! Что ж он не просит милости у своего крестового бога? Ради которого поглумился над ней, древним обрядом и всем Ешкиным Родом!

Пока она размышляла, предоставить ли судьбу разбойника лесному уродцу или самой расправиться, сыпучая земля словно закипела.

Из неё показались кости – множество рук высовывалось из чёрного праха. На них уже не было плоти, но в движениях чувствовалась какая-то сила... или жажда – схватить, утянуть туда, где живых не бывает.

Ешка замялась: неясно, чего от неё хотят обитатели Мариного урочища. Должна ли она остаться здесь ещё одной горсткой мёртвой земли? Потерять человеческий облик, обратиться в злобного духа? Или ей буден дан другой урок [устар. наказ]?

В лодыжку вцепились жёлтые кости с тёмными кривыми ногтями. Ешка не воспротивилась, только подняла голову к серому небу с белым пятном вместо солнца. Попрощаться, что ли...

Когда же она, ожидая своего конца, опустила взгляд, то её уже никто не держал. Зато перед ней оказалась сама смерть – сгнившие до кости останки человека в рубище, с седыми волосами на черепе. Только в глазницах клубился, точно туча, пересыпался чёрный песок. Челюсти с двумя торчавшими кривыми клыками не дрогнули, остались недвижны, но послышался голос:

– Спрашивай...

– Что мне делать? – задала вопрос Ешка и вдруг ощутила в пересохшем рту солёную влагу. Неужто это те слёзы, которым она не дала пролиться, когда над ней глумился враг?

– Ты можешь всё... – прошелестел ответ. – Храни бубен...

Ешка, хоть и уже не чуяла в себе ничего человеческого, удивилась:

– Какой бубен?

Скелет высунул из-под рубища кость и поднял её, указывая за спину Ешки.

Она обернулась... Почувствовала, как шевельнулись волосы на затылке.

Огромные сгнившие руки крепко вцепились в обидчика. А мощная лапы, на которых кое-где ещё были мускулы, сдирали с его спины кожу кривым ножом.

В Ешке что-то оборвалось. Да, она хотела смерти разбойника, но человеческой смерти... Видеть же, как струится кровь, как поднимается пласт желтоватой, в багряных разводах и крупинках жира, кожи, которая тут же подсыхает и синеет, стало невмоготу. И, глядя на судорожно дёргавшиеся в смертной муке рёбра обидчика, Ешка впала в беспамятство.

Когда очнулась на твёрдом, не поверила глазам: на месте мёртвого места зеленела трава, возвышались деревья. Возле неё лежал бубен – небольшой, какие привозили для дитячьей забавы от кипчаков [половцев], когда ещё не воевали с ними. Ешка подняла бубен, дотронулась пальцем до тонкой кожи. Раздался тихий звук. Мирный, чистый... как журчание речки. Ясный и правильный, как мир, в котором она жила раньше. Вот бы всё стало по-прежнему!..

Она вскочила.

И поняла, что по-прежнему уже ничего не будет.

Неподалёку распростёрлось тело с ободранной спиной, взявшейся коричневой коркой, над которой роились мухи. По застывшим багровым потёкам бегали мураши и два чёрно-красных жука-падальщика.