Текст книги "Возлагаю крест (СИ)"

Автор книги: Лариса Львова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Львова Лариса Анатольевна
Возлагаю крест

Возлагаю крест

Неклиническая картина

1

Я смотрел, как дочка старательно – не помялся бы! – прячет бант под вязаную шапочку с помпонами.

– Быстрее, Попрыгун, – сказал ей просто для формы. Всё равно ведь не станет торопиться в таком важном деле.

Только я называл Алёнку так же, как её любимую игрушку, яйцеголового уродца на пружинке, который выпрыгивал из нарядной коробочки. Попрыгун быстро сломался. А его имя прилипло к подросшей непоседе.

Дочка оторвала глаза от своего отражения в зеркале, глянула на меня и сказала обидчиво:

– Только и слышу – быстрее да быстрее. Это твоё любимое слово? Ты, папа, других не знаешь?

– Знаю. Пошевеливайся, черепашка. Поспеши, улитка. Опоздаем, – ответил я с показной строгостью.

– Куда опоздаем-то? – проворчала дочка и вновь перевела взгляд на зеркало.

Я закрыл глаза, переживая момент тревожной и щемящей нежности. Оставалась бы всегда такой – не малышка, но и не девушка. Ершистый подросток-пятиклашка, трогательный и милый.

Нагнулся и шепнул в ухо, скрытое за плотным, с пуховой нитью, трикотажем:

– В школу, Попрыгун, в школу. Или ты хочешь, чтобы Вера-рёва снова замечание написала?

Вера Револьдовна, дочкин классный руководитель, педантично записывала в дневники все проступки.

– Не напишет, – последовал авторитетный ответ.

– Почему? Она исправилась? – спросил я.

– Потому. Я же умерла, – обыденно и от этого особенно страшно вымолвила моя дочь.

Руки сами сжали худенькие плечики в светло-сиреневой пихоре. Нельзя так шутить, Попрыгун! Нельзя!

Я глянул в зеркало поверх дрожавшего от моего дыхания помпона из крашеного пуха.

Перед глазами – ужасная фотография из уголовного дела, которую мне и только мне с непонятной целью показал следователь как раз перед похоронами. Вспухший кровавым шишаком глаз, вместо щёк – месиво. Багровый мех распахнутой пихоры. Выпотрошенное маленькое тельце.

Нет!

О Господи, нет!

Не-е-ет!

Прихожая, зеркало, ковролин на полу, шкаф, светильники завертелись, падая во тьму.

– Папа!

Голос донёсся откуда-то издалека, словно шум волн в ракушке.

Я приоткрыл веки.

Сумрак, надо мной – размытая тень. Наклонилась, протянула руку. Тонкую, с длинными "музыкальными" пальчиками. С перламутрово-розовыми ноготками – а лак-то из маминой косметички. И фенечки из личной коллекции. По этой ручонке я опознал дочку в морге, потому что тело было прикрыто чем-то вроде клеёнки, из-под которой виднелся край белой простыни с пятнами.

Я прижался к хрупкой ладошке лицом, как тогда, в маленькой комнате, куда втолкнули каталку. Холод... И запах – мерзкий, химический.

Всё вокруг зашлось в диком, противоестественном звуке...

Надрывался звонок.

Я поднялся, накинул халат. Оттолкнул ногой пустую бутылку. И тут же подвернулась ещё одна. Чуть было не упал, но удержался. Еле доплёся до двери, открыл.

Анна Петровна, тёща...

Господи, да оставьте вы меня в покое!

Нет, не выкрикнул, только подумал.

Тёща оттолкнула меня, прошла на кухню. На пыльном ковролине остались крохотные комки снега с её сапог.

Анна Петровна выгрузила из сумки кастрюльку и несколько пластиковых контейнеров и только потом сказала:

– Здравствуй, что ли... Пьёшь целыми днями? О себе не думаешь, так хоть бы о Леночке вспомнил. Ей ещё тяжелее, чем тебе.

Я прижался любом к дверному косяку и что есть силы сжал челюсти.

Только бы не закричать, только бы не завыть! Сдержаться и не разворотить этот поганый мир... с тёщей и кастрюльками.

Хлопнула дверца холодильника.

– Так, а это что такое? С ума сошёл – не жрать ничего? Голодом решил себя заморить? Позавчера на девятинах белую хлестал, ни блина, ни ложки кутьи не съел. Перед людьми стыдно.

Что-то металлически грохнуло, звякнуло.

Господи... Господи...

– Слава, – послышался слёзный и жалкий шёпот. – Славочка... Что ж ты творишь-то, а?..

Я закусил кулак.

– Деда с инфрактом увезли. К Леночке меня не пустили – нельзя... Слава, ты ж теперь один у меня. Только на тебя надежда.

Я глянул на Анну Петровну. Ещё десять дней назад моложавая, стильная женщина сейчас напомнила выцветшую от времени фотографию.

– Слава, что делать? Как жить теперь?

Я еле сдержался, чтобы не заорать. Да ничего не делать, черти б вас всех забрали! И не жить!

Тёща подошла вплотную и выдохнула прямо в лицо:

– Алёнка-то вчера к Ивану приходила!

Запах больных дёсен и каких-то сердечных капель чуть не вывернул наизнанку.

Я усадил на стул трясшуюся от плача тёщу, поставил чайник на плиту.

Иван Иванович любил внучку безумно. Он много работал до пенсии, возглавлял уголовный розыск, и воспитание дочери как-то прошло мимо. Зато Алёнка завоевала ментовскую душу первым младенческим "агу". Тесть баловал дочку пуще всех нас вместе взятых. Но Алёнка, ртутно-непоседливая, языкастая девица, слушалась его беспрекословно. Слова "расскажу деду" стали для неё настоящей уздой.

Он не поверил в её гибель, ушёл в себя. На многочисленные звонки от знакомых и сослуживцев приходилось отвечать Анне Петровне. Она же беседовала со следователями, пыталась насильно кормить Ивана Ивановича – тесть швырял еду со стола и рыкал во всю мощь: "Подождать не можешь? Придёт Алёнка, пообедаем!" Сидел в кресле ночами и на вопрос жены – включить ли свет – орал: "Уйди, дура! Полдень ей потёмки! Сейчас Алёнка явится, мы за ёлкой пойдём!"

На похоронах его крепко держали под локти сменявшие друг друга сотрудники в штатском. Но он выглядел на удивление смирным и всё кому-то шептал: "Потише, товарищи, потише..." И у развёрстой могилы первым бросил горсть песка на лаковую крышку гроба, изумлённо оглядел выпачканные пальцы, сунул руку в карман. И повалился набок. Его увезли в больницу.

Я уселся рядом с тёщей и жёстко сказал:

– Рассказывайте. Да без ваших обычных домыслов.

Анна Петровна на секунду замерла, видно, её покоробили мои слова. Но передумала обижаться и, прерываясь на приступы рыданий, поведала, что случилось с тестем.

– Вчера пришла к нему – рассказать, как девятины прошли. Про Лену... А он мне: вот, Алёнка отдала. И показал крест, – подвывая, рассказала Анна Петровна.

Глупейший витой крестик из крашенной в позолоту пластмассы вместе с какой-то разрешительной молитвой нам всучили в похоронном агентстве. Эти вещи должны были положить в руки дочке. Поскольку её хоронили в закрытом гробу, я не знал, сделали ли работники морга всё как полагается. Да и неважно это.

– А потом и говорит: не прячься, Алёнка, бабуля не заругается... Я ему: умерла наша кровиночка, внучка ненаглядная... А он как захрипит – орать-то уже не может: дура, обернись да посмотри – Алёнка за тобой стоит!.. Слава, я повернулась... И впрямь краем глаза что-то заметила... – давясь слезами, продолжила тёща. – Нет-нет, ты не подумай, я-то в своём уме. Только вот запах такой стоял... Вышла из палаты, стою у окна, горюю. А тут все как забегали – врачи, медсёстры. Инфаркт у него.

– Анна Петровна, – начал я рассудительно, мы все в страшном горе. И это оно у нас в головах рисует картины...

Мою лживую речь ("картины" давно стали реальностью, по крайней мере, для меня) прервал свисток вскипевшего чайника. Я выключил газ, налил кипятка в кружку, опустил пакетик чая, подвинул к тёще. А она, покопавшись в кармане кофты, достала свёрнутый носовой платок, протянула мне со словами:

– Санитарка мне передала. Из руки не выпускал, она ему пальцы силой разжала...

На белой, в мелкую красную клетку ткани лежал золотистый крест, выпачканный песком.

– Уберите, – велел я. – Выпейте чаю. Мне нужно отлучиться. Зайду к следователю, в Алёнкину школу.

– Прогоняешь? – как-то обречённо спросила тёща. – Может, я приберу пока у вас?

Я понял, как ей смертельно страшно оставаться одной в своей квартире, в которую никогда больше не войдёт Алёнка. До которой она не дошла всего несколько десятков метров.

– Не нужно, – твёрдо ответил я. – Так что насчёт кружки чая? Я тороплюсь, поверьте.

Анна Петровна кивнула несколько раз, застегнула пальто, которое я даже не предложил ей снять, молча прошла в прихожую. Глянула по привычке в зеркало и с тихим воплем прислонилась к стене. Я еле успел подхватить её.

– Что с вами, Анна Петровна? Скорую?..

Белая как мел, тёща указала на завешенное простынёй зеркало. Его край, свисавший до полу, ещё колыхался.

– Почудилось... – прошептали её иссиня-бледные губы.

В прихожей стоял мерзкий запах мёртвой плоти, обработанной каким-то химическим веществом.

2

Конечно, ни к какому следователю я не пошёл. И в школу тоже, хотя нужно было сдать несколько учебников и книг в библиотеку. Лена их упаковала ещё неделю назад, когда к нам заходили толпы людей и беспрестанно что-то говорили. Мне вспомнились слова тестя: "Потише, товарищи, потише..."

А ведь и вправду, все эти дни голова раскалывалась от голосов людей и тихих звуков наподобие шума прибрежных волн. Словно тот мир, где сейчас Попрыгун, рвался заявить о себе, поведать тайну, которую не знают живые. Да, точно, Иван Иванович тоже слышал его. Но вряд ли понял. Может, мне удастся различить в этом рокоте дочкины речи?

Я собрался – в который уже раз! – пройти тот путь, который проделала Попрыгун десять дней назад. От крыльца нашего дома до подвала, где её нашли. Там теперь замок на двери. Почему не навесили его раньше? Тогда бы Попрыгун добралась до дедовой квартиры. Была бы куплена ёлка. И Новый год, и Рождество в кругу семьи. И ещё куча всяких праздников...

Я вышел из дома. Падал частыми хлопьями просто сказочный снежок. Попрыгун сказала бы, что кто-то в небесах решил не трясти решето с перьями, а вспорол гигантскую перину и обрушил на землю настоящий водопад пуха. Эх, дочка... Как же оскудел мир без тебя!

Этот небывалый снегопад не просто так. Знак, знамение... Только бы разгадать смысл. Не упустить незримую связующую нить.

Сквозь подвижную, как бы текущую стену снежинок мелькнуло сиреневое пятно. Дочкина пихора! Я ломанулся вперёд, толкая прохожих, поскальзываясь на тротуарных плитках, размахивая руками. Яркая одёжка словно растворилась.

Очутился возле передвижного киоска, где торговали свежей выпечкой, вдохнул тёплый, уютный аромат ванили. Попрыгун всегда просила купить плюшку, густо посыпанную сахарной пудрой.

Я нагнулся к окошку, постучал в пластиковую створку. Продавец не открыла. С досады треснул кулаком. Пластик провалился внутрь.

– Так не работает киоск-то... – заметила проходившая мимо тётка. – Теперь на Смоленскую за булками ходим.

Я застыл в замешательстве: откуда же взялся запах выпечки?

А из чёрной пустоты киоска вдруг потянуло сыростью и тленом.

Я зашагал дальше. Вот и супермаркет. На углу – старик-побирушка со своей собакой. Оба настолько дряхлые и жалкие, что суетливые покупатели далеко обходили их стороной, словно боясь нечаянно коснуться нищеты и одиночества. Попрыгун жалела и старика, и его беспородного пса, всего в паршивых залысинах и, по-моему, слепого от старости. Бросала в почерневшую от времени алюминиевую кружку монетки. Вот она наклонилась к псу... Стой!..

Три заснеженных силуэта – тёмное пальто, рыжеватая собака и нарядная сиреневая пихора – скрылись за спинами торопливых людей, только что вышедших из автобуса.

Я подбежал – никого. Обратился к парню, стоявшему с сигаретой на крыльце магазина:

– Извините... Вы не видели здесь нищего старика? Он с моей дочкой разговаривал.

Молодой человек, кажется, из нашего же дома, настолько примелькавшимся было его лицо, приветливо, как знакомому, ответил:

– А старикана здесь давно нет. Больше недели, наверное. Поди, перебрался на другое место. А...

Парень не договорил и уставился на меня. В его глазах всё отразилось: припоминание, узнавание, недоумение. Он щелчком отправил недокуренную сигарету в урну, сухо кивнул и стремительно зашагал прочь. Понятно, принял меня за спятившего от горя. Наверное, ещё и сплетен наслушался...

Я тоже отправился дальше. Через несколько метров остановился. Что за чушь? Здесь, на газоне у многоэтажки, должны быть фигуры из искусно сформированного кустарника – Три Медведя перед чугунным пнём.

Попрыгун, когда я забирал её из музыкалки, всегда влезала на этот пень и раскланивалась воображаемым зрителям, медведям, держа футляр со скрипкой у груди. Так где же чёртовы медведи? Вчера же ещё стояли – с осыпавшейся мелкой листвой, почерневшими нестрижеными ветками, которые торчали как попало и лишали "скульптуры" их прежних форм.

Спросить у прохожих не решился и поплёлся дальше.

Что произошло-то? Дочка забрала с собой часть привычного мира? Или она, эта часть, покинула меня вместе с кровиночкой?

Сейчас должны показаться из-за домов корпуса её школы. А если всё же зайти? Нет, это свыше сил. Завтра.

Однако вместо школы за бетонным забором возвышались два крана, стены какой-то стройки. Вот как... А может, к лучшему? Пройду дальше, пересеку проспект и возле дома Лениных родителей обнаружу дочку.

Впереди замаячил сиреневый глаз светофора. Разве такое случается?.. Я заспешил через дорогу, не дойдя несколько метров до пешеходного перехода. Взвизгнули шины, залились тревожными гудками автомобили. Ох ты, наверное, всё же на красный попёр. Да и плевать. Мне был знак. Нужно торопиться. Потому что "быстрее" – моё любимое слово.

Когда подбежал к дому тестей, снегопад прекратился. Подул ветер и разорвал облачную пелену. Выглянуло солнце. Я спустился по ступенькам, которые полностью были скрыты сугробами. Потрогал здоровенный замок. Не успел.

Ничего, завтра снова пойду. У меня в запасе ещё две недели новогодних "каникул".

В кармане завибрировал мобильник. Провалитесь все, не отвечу. Сбросил вызов, но трубка не унялась. Отключил телефон, развернулся, чтобы подняться по лестнице.

На ступеньке в рассыпчатой, зернистой мякоти сугроба застряло что-то ярко-алое. Нет, не кровь... Я поднял детский мячик. Не припомнил такого у дочери, но разве это сейчас важно? Попрыгун дожидается меня у бабки.

Рванулся к подъезду, оттолкнул женщину, которая только что вышла. В лифте нетерпеливо попинал стенку – "быстрее, быстрее"! Перед дверью не смог вздохнуть от волнения, нажал зачем-то кнопку звонка, который был отключён бог весть когда. Не успел осознать глупость поступка, как раздалась переливчатая трель. Створка распахнулась, в глаза ударил сноп света, словно от прожектора.

Попрыгун, с её трогательным бантом на макушке, в школьной форме, чистенькой, без пятен крови, стояла на пороге в круге ярчайшего сияния и недоумённо смотрела на мои руки.

– Папа, что это? – раздался резковатый, как говорил дед, "командирский" голосок.

Родная моя!

Я еле оторвал взгляд от её личика и уставился на то, что держал.

Истекающая багровыми каплями, тёплая плоть. Обрезанные бледные сосуды. Лиловая содрогавшаяся мышца...

То, что убийца извлёк из растерзанного тела.

Очнулся. Передо мной – тёща с зарёванным, помятым лицом.

– Что это, Слава? Зачем тебе мячик? – она.

Голова раскалывалась, перед глазами всё плыло и дрожало, но я заметил, как плохо выглядит Анна Петровна, с которой расстался не больше часа назад.

Я швырнул мяч назад, он заскакал вниз по лестнице.

– Как ты узнал, что Ваня умер? – шлёпая трясшимися губами, спросила тёща. – Я всё звонила тебе... Не дозвонилась.

Я вошёл и без сил опустился на пуф.

– Полчаса назад сообщили... – сухо, без слёз, страшно кривя рот, заплакала Анна Петровна.

Я не смог выдавить из себя ни одного слова.

– Я ж говорила тебе, – вдруг зачастила свекровь, брызгая слюной. – Это она, Алёнка... Приходила за дедом. А если к Леночке явится?.. Освящать нужно квартиры. Специалистов звать. Службы в семи храмах заказывать. Сейчас сослуживцы Ивана подъедут договариваться о гражданской панихиде. Слава, ты должен...

Я не дослушал и сорвался с места. В спину полетел визг:

– Слава, ты куда? Не оставляй меня одну!

Хотел хлопнуть дверью, но Анна Петровна вцепилась в ручку, не давая закрыть.

– Слава, ты должен...

– Я к Лене, – заорал я, не оборачиваясь, и потопал по ступенькам вниз.

– Только Леночке ничего не говори! – словно заверещал весь подъезд.

Только я вышел, как подъехали два "уазика" с мигалками. Наверное, люди с бывшей работы тестя. Один мужчина в штатском сразу направился ко мне и о чём-то заговорил, тревожно всматриваясь в моё лицо.

Мир оглох.

Я видел, как шевелились губы мужчины, но не услышал ни одного слова. Да разве это важно теперь?

Точно так же, беззвучно, попросил доставить меня в городскую хирургию, где пять дней назад в реанимации спрятали мою жену.

Мужчина закивал, повернулся к машине и о чём-то распорядился. Я сел в салон, за мной бесшумно захлопнулась дверь.

"Уазик" мчался через нарядный предновогодний город, а я думал, разрешат ли мне увидеть жену. Что я скажу, если она окажется в сознании?

Лена поначалу оказалась сильнее всех нас. Не скрою, что держался тогда не за счёт силы воли, а исключительно благодаря Лениной выдержке. Но сломалась она первой. Так из-за структурных повреждений металла лопается стальной трос.

... В первую же ночь после похорон я услышал, как жена говорит с кем-то на кухне. Подумал, что для "душеспасительной" беседы с одним из сочувствовавших знакомых она отправилась подальше от спальни, чтобы не потревожить меня. Однако тон её голоса насторожил – спокойный, твёрдый и одновременно ласковый. Именно так психолог посоветовал общаться с нашим гиперактивным ребёнком. Лена уговаривала кого-то не бояться, не капризничать и просто дожидаться маму с папой.

Меня прошибло потом: с Леной беда, не выдержал её рассудок. Хотел было вскочить с постели, но тут вошла жена, щёлкнула выключателем и извинилась, увидев, что я не сплю.

Лена сунула что-то в шкатулку с украшениями, которая стояла на трюмо, потушила свет. Улеглась, отвернувшись от меня. Я долго слушал – не раздастся ли плач.

Жена заснула.

А утром я обнаружил её на кухне. В распахнутом халате, с раной на груди.

На столе – окровавленный нож.

Она бормотала о том, что всё можно исправить, починить. Пыталась скользкими от крови руками вдеть нитку в иголку.

Я потряс её, стараясь найти проблеск сознания в опухших глазах. Вызвал скорую. Лену увезли.

В нижнем отделении шкатулки я нашёл песчинки на атласной обивке...

У гардероба, сдавая пальто, столкнулся с двумя операми, которые беседовали со мной ранее. Ещё когда Лена была дома. Они посмотрели на меня, как на пустое место.

Врач сказал, что жена пришла в сознание, жизненные показатели стабильные и скоро её переведут в палату. Но увидеться вряд ли будет можно, так как сразу же ею займутся психиатры. Мало того, что больная нанесла себе телесные повреждения, так на вопрос работников полиции, сама ли она это сделала, назвала имя погибшей дочери. Почти сутки уже лежавшей в могиле.

3

Домой я добрался в сумерки.

Где бродил полдня, не вспомнил.

Сразу же затрезвонил телефон.

Анна Петровна, кому ж ещё...

Тёща засыпала требованиями, подробностями – кто приходил, о чём договорились. А потом заладила о своём:

– Слава, нужно пригласить батюшку. Я уже позвонила в храм Святой Троицы, оставила заказ...

Я закрыл глаза и отключился. Надо же, как сейчас всё просто – взять и оставить заказ. На Божье чудо, прощение, исцеление... изгнание... даже не беса, а памяти о маленькой страдалице. Наверное, именно вина – не защитили, не уберегли – покорёжила наше сознание и реальный мир.

– Это Алёнка... – талдычила тёща. – Нет её душеньке покоя. Не может смириться, голубушка моя, что какая-то тварь вырвала её из жизни. Зовёт к себе всех, кого любила!

– Анна Петровна, – из последних сил прервал тёщу. – Если сейчас вам нечем заняться...

– Не смей так говорить! – завопила Анна Петровна. – Я звонила врачу! Леночка, как пришла в сознание, сказала: Алёнка, крестик... Теперь он у меня, этот крестик!.. Слава, я боюсь...

Я изо всех сил швырнул трубку об угол шкафа. Она разлетелась на части. С каким удовольствием понаблюдал, если б точно так же разлетелся весь этот мир! В дребезги!

Я умылся ледяной водой, приготовил крепчайший кофе. Нужно было многое обдумать.

Первое: почему среди всех, кто на похоронах и поминках проклинал неизвестного убийцу, насылал на его голову кары земные и небесные, молчал только я? В моём подсознании маячил его облик? И я старательно гнал всё прочь...

Второе: почему Лена нанесла себе точно такие же раны, какие были на теле дочки? Она не видела её с тех пор, как утром за сутки до убийства ушла на дежурство в клинику. Фотографию с места трагедии показали только мне.

Третье: отчего в давешнем видении у дверей тёщи я увидел именно то, что извлёк убийца из детского тельца?

И вообще – есть ли рациональные причины безумства, разом охватившего нашу убитую горем семью?

В чём истоки галлюцинаций с крестиком?

Следственная бригада, конечно, рыла носом землю. Иначе и быть не могло – как-никак тесть тридцать лет отработал в полиции. Мы с женой тоже известны в своих кругах. Да и криминальное событие – из ряда вон. Хотя...

Я нашёл взглядом разбитую трубку. Достал из кармана пальто мобильник.

– Слава, ты должен... – начала с ходу Анна Петровна.

Был слышен фон женских голосов. Хорошо, что сейчас она не в одиночестве.

– Анна Петровна, – перебил я тёщу. – Скажите, а раньше в городе случались подобные зверства?

Мне показалось, что мобильник затрясся от воплей тёщи.

После разговора я долго не мог прийти в себя. Многое встало на свои места, хотя следствию, конечно, это было известно с самого начала.

Значит, убийцу не найдут.

Как и тогда, почти век назад. Как и в каждое следующее тридцатилетие. Закрывали тех, кто подвернулся под руку. Именно так когда-то поступил тесть от отчаяния: народ озверел, областное начальство тоже. А потом выпустили выживших из-за отсутствия доказательной базы. И те двое, кто наложил на себя руки в следственном изоляторе, остались вечным укором. И позором. Возможно, проклятием.

Но можно ли остановить это прорастающее сквозь время преступление?

Ответ, наверное, нужно искать по ту сторону реальности. Там, где сейчас Попрыгун. Милая доченька...

Острая боль буквально пронзила меня. Ну где же ты?.. Приди... Последую за тобой в любой мир, в любое безумие.

Но декабрьские потёмки в квартире не откликнулись.

Оставили наедине с собой.

Я не смог находиться дома. Уж лучше уйти. Куда? Скорее всего, на кладбище. Ведь именно там у всех, когда-то живших на земле в разные времена, есть единственная возможность встретиться.

Мысль поехать на машине была отогнана, как святотатство.

Я ж не из числа знакомых Анны Петровны, которые полагаются на что-то или кого-то: полиция найдёт, священник спасёт – стоит только предоставить дело специалистам. А дорогу к истине не проедешь на машине.

Я выстрадаю её, эту истину. Найду убийцу. Расплачусь жизнью, если потребуется. Ибо кровь можно смыть только кровью – ей никакой закон не писан.

Через несколько минут я уже шагал по ночному городу. Ноги сами понесли меня по проторённой дороге, а вовсе не на кладбище. Стало быть, так нужно судьбе и случаю, которые правят миром. В Бога я и раньше не особо верил, а теперь уж и подавно: как допустил Спаситель ужасную смерть ребёнка?

Но теперь я понимал то, что раньше попросту ускользало от восприятия. К примеру, почему не работал киоск или исчезла школа.

Попрыгун, моя радость и жизнь, хотела, чтобы я взглянул на мир по-другому, из иных времён. К примеру, когда на месте микрорайона была стройка. Или ещё более ранних – когда в прошлом веке здесь мыкала горе, тяжко трудилась, а потом заливала беспросветную жизнь вином и водкой, шумела страстями рабочая слобода. Какой-то изверг изувечил ребёнка, а бессилие следствия было оправдано мнимым ритуальным убийством – мол, это была жертва тех, кто использовал кровь для своих обрядов. Даже арестовали какого-то бедолагу. Конечно, его вину не удалось доказать. А обезумевшая, вдрызг пьяная толпа растерзала дочку этого человека. Просто схватили девочку возле дома и убили. Жандармерия опасалась погромов, губернатор – политических волнений, и убийц даже толком не искали. Но пролитая кровь всегда даёт всходы.

Лет тридцать назад я с родителями жил здесь, в этом городе. Играл вместе с будущей женой, Леночкой, в одном дворе. Был у нас ещё один приятель – Санька. Сантёр-монтёр, звали мы его. И однажды, гоняясь за Леночкиным мячиком, который укатился в овраг, мы наткнулись на окровавленное детское тело. Мои родители испугались и страшной молвы, и последствий для моей психики. Сразу же переехали, спасая от ужасных воспоминаний. Конечно, спасли – я всё забыл. Надолго и так прочно, что не связал трагедию с событиями прошлого.

А Леночка не смогла. Анна Петровна сказала, что не раз заставала дочь над зашиванием разодранной игрушки. Малышка лопотала, что если медведя можно заштопать, то и ту девочку из оврага тоже можно починить. И требовала от матери немедленно пойти и проверить – играет ли на улице сшитая девочка.

Убийцу несчастного ребёнка не нашли. Говорили немыслимое: это просто нельзя сделать – девочка стала ответчицей за неправду и звериную жестокость людей.

Я не беспокоился насчёт закрытого на замок подвала – знал, что он будет открыт для меня. И я заставлю зло принять последнюю жертву. Так, чтобы оно захлебнулось и сдохло. И ничто меня не остановит.

Облик города менялся. Дул в лицо холодный ветер с запахом формалина. Хлопья густо-багрового снега слепили глаза, таяли и стекали по щекам солоноватыми каплями. Из расщелин между зданиями наползала тьма, оседала на границах света фонарей угольными сугробами. Они шевелились, словно закипали от злобы, их поверхность вспыхивала искрами. За редкими машинами на шоссе клубился отвратительный шлейф грязно-красного дыма.

Тротуар ощутимо наклонился вниз, блеснул антрацитовой наледью. На ней явственно выступили неровности, напомнившие структуру языка. И я словно полетел в гигантскую пасть, обдирая пальто и перчатки о наждачную поверхность. Наверное, впереди меня ждала бездна. Ну и пусть!

Однако очнулся под бетонными сводами подвала, освещёнными парой лампочек в проволочном коконе. Перехватило дыхание от спёртого влажного воздуха.

Темнота подглядывала за мной из-за длинного ряда труб и опорных конструкций. В тленной, давящей тишине послышались шаги снаружи подвала – скрип снега под ногами незнакомца.

Я спрятался за одним из бетонных столбов.

Кто ночью станет спускаться на место преступления? Только тот, кто его совершил. Чья больная натура требует вновь и вновь переживать миг, когда душа покидает маленькое тело.

Незнакомец чертыхнулся, споткнувшись, а потом разразился бранью, упал и скатился по ступенькам лестницы в подвал.

Затылок и шею словно ужалило морозом.

Кто-то третий сейчас оказался за моей спиной.

Я понял, кто это – по светлому сиянию, по снежным хлопьям, в которые превратились подвальные испарения.

Не смог повернуться, обнять. Прижать к себе и не отпускать.

Потому что боялся, как бы Попрыгун снова не увидела своего убийцу.

Мою руку тронули холодные пальцы, и в ладонь лёг хрупкий предмет.

Я сжал кулак и ощутил песчинки, которые прилипли к крестику.

Наконец-то я рядом, дочка. Именно в ту минуту, когда это нужно. Больше не придётся сходить с ума от вопроса: где же ты был, когда убивали твоё дитя?

Я шепнул не оборачиваясь, хотя сердце заныло от желания ещё раз, может быть, последний (есть ли вообще этот рай, где можно встретить ушедших родных и любимых), поглядеть на дочку:

– Иди, Попрыгун. Иди своим путём. И жди меня, я скоро...

В пятне света появился худощавый мужчина с болезненными чертами лица, странно, не по погоде одетый и даже в шлёпанцах. Прищурился: он явно не ожидал увидеть здесь меня.

– Здравствуйте, – сказал мужчина скорее удивлённо, чем испуганно. – Вот, решил заглянуть в подвал. Свет горит, замок снова сбит. Подумал...

– ...может, ещё один ребёнок сюда забрёл? – перебил я, закончив за него вопрос.

Кто этот человек? Бывший Сантёр-монтёр? В прошлом – мальчишка, который вместе со мной и Леночкой нашёл тело в овраге? Или просто жилец многоквартирного дома, который построили на проклятом месте. А может, и вовсе один из тех, кто когда-то не вышел из сизо...

– Да, слышал про трагедию, – ответил он, как ни в чём ни бывало. – В командировке был, а как приехал, так мама сразу огорошила: произошло ещё одно убийство.

Вот как. Судя по внешности, четвёртый десяток разменял, а живёт с мамой. Ни жены, ни детей. Похоже, передо мной и впрямь маньяк. Точно такой, каким изображали подобных нелюдей кинофильмы, книги и разного рода телепроекты. Смешно. Что бы сказали их создатели, если бы каждый из них потерял ребёнка? Что бы они сделали, встретив в подвале на месте преступления вот такого – рассудительного, вежливого и... любопытствующего?

– И много убийств было? – поинтересовался я.

Пластмассовый крестик в моей руке налился тяжестью, приобрёл объём и холод стали. Нож?.. Я тронул пальцем острейшее лезвие. Из рассечённой кожи потекла тёплая струйка. Стало быть, я на правильном пути.

– Четыре, – охотно, как доброжелательному соседу, начал рассказывать мужчина.

– Знаю, – снова прервал я. – Надо бы как-то остановить это, а?

И сделал шаг к нему.

– Не получится. И виновного не найдут. Говорят, что эти трагедии – расплата за людскую жестокость. Сами сказали, что знаете...

– Ну конечно, – уверил я, подходя ещё ближе. – Только почему-то этот крест пришлось принять детям. Несмышлёнышам... невинным, чистым... Может их кровь горячее? Вкуснее? Питательней? Или пьянит?

Мужчина отшатнулся. Его глаза забегали, губы безвольно скривились. Что, почуял свою смерть, отморозок-детоубийца? Маньяк жалостно всхлипнул, заслонился рукой, попятился, но споткнулся и снова упал.

Я навис над ним и сказал:

– Возлагаю крест на того, кому следует его нести!

И размахнулся...

Надо же – зажмурился, нанося удар ножом. Словно мальчишка из интеллигентной семьи, которому впервые пришлось ударить обидчика. Не поднимая век, потянул нож, чтобы выдернуть его из плоти для следующего удара. Но лезвие застряло намертво.

Открыл глаза. И сначала не поверил им.

Я сидел на корточках на замусоренном бетонном полу. Нож каким-то образом наполовину засел в нём. Как раз в полустёртом контуре, оставленном мелком судмедэксперта, который проводил осмотр тела моего ребёнка. Бывшего Сантёра-монтёра, или нынешнего худосочного маньяка, не было. Я оказался в одиночестве.

Свершилось ли? Ушло ли навсегда зло?

Ещё раз попытался освободить орудие своей мести, пошатал рукоятку. Бесполезно, иначе можно сломать лезвие.

В глубинах подвала что-то зашевелилось.

Я оторвал взгляд от ножа: темнота ощерилась тысячами шевелившихся отростков. Мелькнули сотни хищных багровых огоньков – чьих-то глаз. Вероятно, неких сущностей, которые наблюдали еженощно за родом человеческим, запутавшимся в своих ошибках. Тех, которые возникли когда-то из бессмысленной людской злобы.