Текст книги "Заговоренные"

Автор книги: Лада Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Лада Миллер
Заговорённые

Часть первая

Глава первая

Ирка приехала в Израиль с мамой и годовалой дочкой Машенькой – прелестным созданием в кружевной панамке, с перевязочками на толстых ножках.

Мама у Ирки была еще не старая, тихая и послушная, она взяла заботу о внучке на себя, Ирке не перечила и воспитывать не решалась.

Мужа у Ирки никогда не было, дочку она заимела от «проезжего молодца», как говорила когда-то моя бабушка.

Как только на пути у Ирки случался мужчина, взгляд ее становился плавающим, будто размытым, губы складывались «уточкой», а маленькая грудь вставала торчком.

В такие моменты ее отчего-то становилось жалко.

– Мне очень надо выйти замуж, – призналась она мне на второй день знакомства, выпуская дым аккуратными колечками изо рта.

Вот она стоит передо мной – худенькая, ладная, у нее огромные серые глаза, бледно-молочная кожа и светлые пушистые волосы, не признающие резинки и заколки, а потому торчащие этаким золотистым венчиком вокруг головы.

Мы познакомились в ульпане для врачей, на занятиях по изучению иврита, сейчас перемена, мы стоим в конце коридора, на балконе, увитом каким-то необычным плющем, толстые мясистые листья дают тень, здесь так уютно, что забываешь про крики торговцев с базара напротив, про грязь на улице и нищих с умными глазами.

У меня в руках пластиковый стаканчик с кофе, у Ирки сигарета. Курит она смешно. Есть женщины, которым курить не идет совершенно, Ирка была из таких. Она старательно отставляет мизинец в сторону и округляет рот. Дым попадает мне в глаза. Окурок – обмусоленный и розовый от помады – летит на мостовую под балконом.

– Мне очень надо выйти замуж, – задумчиво повторяет она и добавляет: – Я хочу большой дом и чтоб тяжело не работать.

Я уже знаю, что Ирка из Перми, что она только-только успела закончить медицинский, ни дня не работала, сразу после выпуска подхватила маму с дочкой, умчалась в Израиль, и вот – осела в Иерусалиме.

В ульпане она отчего-то «прилепилась» именно ко мне, устроилась рядом, все время заглядывала в мои тетради и книги, которые я приносила с собой на уроки и которые пыталась читать на переменах.

– Что это у тебя? – спросила Ирка в первый день занятий и уставилась на увесистую книгу.

Я подняла глаза.

– Это сборник вопросов для подготовки к экзаменам.

– Экзамены, – задумчиво протянула она. – Так до них же еще полгода. Зачем мозги заранее сушить?

Ирка нахмурила лоб, что-то подсчитывая в уме.

– А можно твою книгу перепечатать? Тут недалеко есть печатная мастерская.

– Отчего же нет? – кивнула я. – Пожалуйста. Только одной книги тебе будет мало. У меня знаешь уже сколько накуплено?

Раз в неделю муж приносил мне новую медицинскую книгу.

– Это вместо цветов, – шутил он, и это была не шутка.

Деньги на книги мы с ним «добывали» на уборках.

Убираться было не тяжело, а даже интересно, обычно это были дома, где жили люди со средним достатком, открытые и душевные, выходцы из разных стран – из Ирана, Ирака, Туниса, иногда попадались более сдержанные, религиозные семьи, те, которые уже много веков, поколение за поколением, жили в Старом городе, никогда не смешивали мясо и молоко, семьи, в которых мужчины целыми днями молились и кланялись, а бледные женщины, широкие в кости, работали на нескольких работах и воспитывали бесчисленное количество детей.

День за днем, после учебы, мы с мужем убирали в их домах, чтобы познакомиться с новой жизнью – такой же пестрой и разнообразной, как вот этот базар через дорогу. Ну и чтобы книг накупить, это понятно.

– Сколько? – удивилась она. – Неужели так много надо учить? Мы же с тобой все помним, только-только институт закончили.

– Ничего мы не помним, – вздохнула я. – Нельзя помнить то, чему тебя не учили.

– Ну тогда давай вот что сделаем, – оживилась она. – Ты завтра все книги свои принеси, и мы пойдем вместе, все их перепечатаем, ладно?

– Хорошо, – согласилась я. – Как раз завтра у меня выходной, а книги я привезу в сумке на колесиках.

На следующий день, сразу после уроков, мы с Иркой вышли из нашего ульпана, нырнули в раскаленный воздух.

– Я знаю одну печатную мастерскую, тут недалеко, – сказала я, собираясь повернуть за угол и волоча сумку по земле.

Колесики взвизгнули на вираже, но выдержали.

– Нет, погоди, мне надо в другую, – сказала Ирка и посмотрела на меня виновато, – правда, она немного дальше.

«Немного дальше» оказалось очень далеко.

Сначала мы с трудом протиснулись сквозь базар, сумка подскакивала на ухабах, торговцы облизывались, глядя на наши с Иркой голые плечи.

Жара.

На мне пестрый сарафан до колен, но плечи открыты, бретелька, та, которая слева, все время норовит спрыгнуть, оголить незагорелую полоску меня.

На Ирке белые брюки в облипку и майка в розовую полоску, плечи у нее поострее моих, бледные, местное солнце сначала их гладит, потом начинает покусывать.

Выскочив из душных объятий базара, мы поворачиваем направо, еще раз направо и еще.

– Здесь уже начинается религиозный район, – говорю я Ирке и поглядываю на свои голые руки.

– Ну и что, – беспечно отвечает она. – Мы быстро, небось камнями не закидают.

– Очень даже закидают, – и я с опаской оглядываюсь по сторонам.

Мимо проходит мужчина в черном лапсердаке, черных башмаках и полосатых гольфах, на голове у него красуется круглая меховая шапка.

Видимо оттого, что на улице плюс сорок в тени, взгляд его так сердит. Но скорей всего его разозлили наши с Иркой плечи.

«Вот вляпались», – думаю я и ищу, где бы спрятаться.

– Скоро придем, – успокаивает меня Ирка. – Да не бойся ты, со мной не пропадешь. Я же заговоренная.

– Побьют. Как пить дать, побьют, – бормочу я, глядя на приближающееся семейство.

Отец одет точно так же, как и тот, который вот только что чуть шею не свернул, злобно поглядывая на нас с Иркой.

Мать очень красива, похожа на мадонну, только лысая. Лысины не видать, голова туго обмотана серой тряпочкой, длинный серый балахон, широкие рукава, безжалостный взгляд. От ее взгляда мы с Иркой должны бы уже воспламениться, но все еще нет.

За родителями – гуськом – идут дети, мал мала меньше, сосчитать их невозможно, во-первых, потому, что я усиленно отворачиваюсь, прячу глаза, а во-вторых, потому, что их много и они прыгают и размахивают руками.

Оказывается, это они машут нам. То есть не нам, а на нас. Мы с Иркой не понимаем идиш, но слова, которые выкрикивают эти дети, явно ругательные. Иначе откуда столько удовольствия на их чумазых физиономиях?

Из окон начинают выглядывать красивые лысые женщины и сердитые меховые мужчины. Слава богу, впереди маячит вывеска печатной мастерской, и – неужели? – там работает кондиционер.

Мы открываем тяжелую дверь, протискиваем свои щуплые и полуголые тела вместе с многострадальной сумкой в тишину и прохладу, замираем в полутьме, ищем глазами хозяина.

Хозяин – худой и благообразный, своим добрым лицом напоминает мне моего дедушку-немца, он крутит пейсы, поправляет на голове шляпу, рассматривает нас с Иркой.

Рядом с ним стоит недовольный мужик с животом наперевес и что-то быстро-быстро шепчет, кивая головой в нашу сторону. Голова его наполовину голая, редкие серые волосы пытаются прикрыть лысину, но куда там!

Ирка расцветает лицом и бросается к непонятному мужику навстречу. Он хватает ее крепко за руку, поворачивает из стороны в сторону, оглядывает, чуть не облизываясь, всю, с головы до ног, губы у него пухлые и мокрые, а еще мне кажется, что на Иркином худеньком предплечье обязательно останутся синяки от этих вот толстых волосатых пальцев.

– Это мой Ицик, – шепчет она мне, освободив свою руку, и я киваю, обалдев и от Ицика, и от впечатлений вообще.

– У него карточка в этой мастерской, – объясняет Ирка. – По этой карточке если печатать, то и платить не надо, понимаешь?

– Понимаю, да, – и я продолжаю кивать.

Хозяин переговаривается с Ициком, тот снова подходит к нам, смотрит на меня с подозрением, отводит Ирку в сторону, что-то шепчет.

Ирка мотает головой, показывает на мою сумку. Ицик бесцеремонно вываливает мои книги из сумки, смотрит на их количество, жует губами, что-то подсчитывая про себя. Потом снова возвращается к хозяину, дает ему свою карточку, кивает. Идет к Ирке, вытирает лоб, обматывает остатками серых волос потную лысину, тяжело дышит, бросает ей на иврите «жду вечером» и, наконец, уходит.

Ирка гордо смотрит на меня.

– Видала? Ицик, между прочим, доктор. Семейный. Я с ним на приеме познакомилась, он мою маму лечит. Ну и меня заодно. Гм. Осматривает, – Ирка хихикает, а потом продолжает уже серьезно: – Он обещал мне помочь с экзаменом. И еще много чего.

Она задумывается на несколько секунд, недовольно морщит нос.

– Не обманул бы только. Как думаешь – не обманет?

– Не знаю, – честно отвечаю я, – откуда мне знать. Давай уже печатать.

Глава вторая

Через пару дней Ирка заявила, что уходит из ульпана.

– Иврит я и с Ициком выучу, – сказала она гордо.

Потом помолчала и добавила:

– Да и переезжаем мы. Ицик нашел нам квартиру. Будет платить за съем. Половину. Правда, далеко от центра. Ну и что? – и она посмотрела нам меня с возмущением, будто я с ней спорила. – Подумаешь, центр. Пуп земли.

Пуп не пуп, а улица Бен Иегуда. Вот мы сидим с Иркой на деревянной скамейке, уплетаем питу, набитую салатами и пахучими фалафельными пумпочками, хумус, нежный, словно губы влюбленного, вылезает наружу, пачкает наши щеки, мостовая плавится от солнца, булыжники похожи на раскаленные хлеба.

Вокруг нас кипит великий Город – торговцы кричат, туристы крутят головами, уличные музыканты изо всех сил дуют в свои саксофоны, прохожие бегут, подскакивая на ходу и вращая глазами от полноты жизни.

Улица Бен Иегуда гудит, плывет, да это и не улица вовсе, смотрите, смотрите, это река. Небесная река, переполненная прошлым и будущим.

– А экзамен? – спрашиваю я ее. – Тебе же еще к экзамену готовиться.

– Вот сидя дома и подготовлюсь, – машет она рукой. – И потом, не забудь, – Ирка понижает голос, оглядывается, будто нас кто-то может подслушать, – у Ицика связи.

– А-а, – киваю я глубокомысленно, – ну тогда, да. Только тебе же потом работать.

– А я способная, – говорит она, запихивая в рот последний кусочек питы и вытирая руки и рот о мятую салфетку. Поворачивается ко мне, смотрит пристально:

– Мало того, что способная. Говорю же тебе – я заговоренная. Точно. Мне бабка нагадала однажды. У меня знаешь как все в жизни будет? Вот увидишь.

Я ей верю. Потому что она сама в себя верит, а это уже половина успеха. Только Ицик этот, мутный он какой-то. Лучше бы она…

– Ты вот небось думаешь, что Ицик меня кинет, так? – читает она мои мысли, усмехается. – А только не будет этого. Будет по-другому. Я его кину. Как только попользуюсь. Потому что в нашем деле так – или ты, или тебя.

– Да в каком деле-то? – улыбаюсь я, собираю наши с ней салфетки, выбрасываю в урну, беру сумку.

– В каком, в каком, – бормочет она, тоже поднимаясь с места, – будто сама не знаешь. В женском.

Я останавливаюсь, смотрю на нее, мне двадцать семь, вот уже три года, как я замужем. Но что же это за женское дело – без понятия.

– Ладно, – говорит она, – некогда мне тут с тобой. Пошли на остановку.

У нас с ней одна остановка, а автобусы разные. Пока стоим, договариваемся о следующей встрече.

– Давай за неделю до экзамена я к тебе приду? – спрашивает Ирка. – Позанимаемся вместе пару раз. Что скажешь?

Я не люблю заниматься с кем-то, но отчего-то соглашаюсь.

– Хорошо. Значит у меня, через… Погоди-ка… В августе, так?

– Ага, – кивает она, запрыгивая в свой автобус, – я тебе позвоню.

Ни в августе, ни в сентябре Ирка мне так и не позвонила, и в следующий раз я увидела ее уже на экзамене.

Но до экзамена еще надо дожить, и я дожидаюсь автобус и возвращаюсь домой, в нашу «Маленькую Одессу», как я называю эту квартиру из трех комнат, в которых с недавнего времени обитают три несовместимых по темпераменту поколения.

Знаете ли вы, что такое жить в Иерусалиме? Нет, вы не знаете, что такое жить в Иерусалиме на съемной квартире, на краю города, где ваша улица бежит не глядя, роняя камешки и смешки, ах, бугенвилия, ах, маколет, шалом, шалом тебе, Толстый Шломо, привет, привет тебе, Рыжая Сара, да, у меня все беседер гамур, да и разве может быть по-другому в этой благословенной земле молока и меда, где в розовом воздухе разлита тягучая и сладкая страсть?

Спроси меня – что за страсть такая – не отвечу. Столько лет прошло, да и страна давно другая. Не отвечу, но будто лампочка внутри вспыхнет – есть такая страсть. И пребудет.

Улица бежит и бежит, и ты бежишь по ней, но вот уже пора бы и притормозить, стой, глупая, стой, цель, конечно, требует движения, но не все, что движется, приводит к цели. Потому что там, где кончается твоя улица, начинается чужая, арабская. И если ты не успеешь затормозить, то окажешься на другой планете, может быть, даже на Луне.

И дома тут другие, они приземистые, с квадратными окнами без стекол, людей не видно, а еще – здесь отчего-то прохладней, и эта каменная пыль вдоль домов.

Будто все еще идет стройка, или, наоборот, будто все вокруг оседает, крошится от времени, уходит в землю, на которой ни листика, ни травинки, одни худые собаки с чужими глазами, прочь, прочь, я хочу домой.

Дома пусть не просто, но хорошо. Вот бабушка в пестром халате, с повязкой на глазу, будто пират, ей только что удалили катаракту, она ужасно гордится, что теперь она «раненый боец», но кухонный пост не покидает, все тот же нож в руках, все та же картошка – жалобно пищит, лупоглазит, пока бабушка с нее «спускает шкурку», да не просто спускает, а кружевом – тонким, вологодским, этакой воздушной спиралью, «учитесь, пока я жива». Вот мама с папой только что вернулись с рынка, они устали, им жарко – и зачем вообще мы сюда приехали? – а из сумок тут как тут – выскакивают важные помидоры, бравый лук, удивленная морковь, мама ворчит на папу, папа ворчит на хитрых торговцев, подсунувших – нет, ну ты погляди, вот еще – мятых персиков, хотя, если честно, мятые – еще вкуснее – господи, подсласти нашу жизнь.

Вот младший брат, у него смуглые щеки, широкие плечи, ему пятнадцать, от него пахнет табаком, а глаза похожи на оленьи, ох, девчонки по нему сохнут, как пить дать, да и почему бы не дать, я вас спрашиваю?

Муж еще на работе, а мне скорей за учебники.

«Вот так вся жизнь пройдет, и не узнаю, – мелькает в голове мысль, – о чем говорила Ирка, что за женское дело такое, и в чем там хитрость?» – мысль мелькает и пропадает, приходят другие, теснят грудь, обещают рай на земле обетованной.

Бабушка зовет кушать, на столе соль, масло, картошка в чесноке и с укропом, только селедку порезать и…

– Не еврейский какой-то у вас ужин, – усмехается брат, не отрывая телефон от уха, набирает в тарелку еды, уходит в комнату.

Солнце остается с нами на кухне. Круглый стол начинает крутиться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, минуты, часы, дни, недели, новая жизнь становится обыденной, все течет, все изменяется, и только наши трапезы неизменны – простая еда, долгая беседа, а все споры и обиды мы оставим на потом, потому что Город велик, закат горяч, рассвет близок.

Глава третья

Экзамен – как экзамен, не первый и уж точно не последний. Впереди и позади меня – ряды, ряды. Прилежные затылки, испуганные лица. Возраст самый разный – есть серьезные врачи, с опытом, а есть совсем молоденькие, не нюхавшие пороху, такие как мы с Иркой – только-только после университета.

– Получите ваше распределение, – уткнувшись в бумаги на столе, сказал мне пластмассовый дяденька из выпускной комиссии.

Его душил галстук, может быть поэтому он был такой недовольный.

– Ульяновская область, деревня…

– Я уезжаю в Израиль, – от волнения голос мой сначала куда-то взлетел, а потом упал. Получился писк.

Дяденька поднял оловянные глаза и неприязненно поглядел на меня.

– Вот как, – усмехнулся он, неожиданно потеплел и добавил: – Удачи вам.

А сегодня утром мне пожелала удачи вся наша «Маленькая Одесса». Папа, любитель пышного слога, сказал:

– Обязательно сдашь. Израильская медицина нуждается в специалистах высокого класса.

– Па-ап, – взмолилась я, – не говори так! Во-первых, сглазишь, а во-вторых, ну какой я специалист? Я же только-только…

Но моего папу с толку не собьешь.

– Ничего, – бодро заявил он, – подучим, – и отправился на мацовную фабрику, перевязав руки в незаживающих мозолях.

Мама ничего не сказала, только перекрестила тайком, чтоб никто не увидел. Бабушка, конечно, увидела и фыркнула, потом повернулась ко мне:

– Иди быстро сдавай свой экзамен, работать пора, люди болеют.

Брат ткнулся, как теленок, поцеловал, заявив, что он в меня верит, ну и так далее.

Муж ничего не сказал, потому что еще не вернулся с ночной работы.

То есть, сказал, конечно. Так сказал, что я даже издалека услышала.

А теперь – вот он экзамен, один из многих и все-таки особенный, первый на чужой земле. Впрочем, чужой земли не бывает. Но в то время я про это еще не знала.

Ряды, ряды, лица, судьбы, перекати-поле. А вот и Ирка – оглянулась, машет. «Привет, привет, – мол, – останься после экзамена, поболтаем». Я машу в ответ, киваю. Звучит резкий звонок. Сто пятьдесят голов склоняются над листами, поехали.

Вот этот – высокий, благообразный, с умным лбом, сдаст с первого раза, быстро устроится на работу, а через десять лет станет заведующим отделением, полетит на международную конференцию с докладом, погибнет в авиакатастрофе.

Вот этот – худой, с аскетичным лицом, сдаст, а через три года покончит с собой из-за того, что жена уйдет к другому.

Вот эта, пухленькая, веселая, с ямочкой на подбородке – не сдаст, переучится на медсестру, выйдет замуж, родит четверых, однажды утром будет ехать на работу в больницу, взорвется вместе с автобусом.

Вот этот – маленький, подвижный, сдаст, станет заведующим реанимации, погибнет тридцать лет спустя от ковида.

Вот эта…

После экзамена в голове такая пустота, что кажется, мысли уже никогда в нее не вернутся.

– Ирка!

Мы садимся на краю клумбы, прямо на горячий плоский камень, разворачиваем тощие бутерброды, откручиваем термосам головы, эх, олимовский обед, зато не потолстеешь.

– Ну, рассказывай, – выпаливает Ирка с полным ртом, – как жизнь?

– Все так же, – отвечаю я, набрасываясь на сыр с хлебом. – А что у тебя?

Как Машенька?

Ирка кивает, прожевывает пахучую колбасу, глотает жидкий чай.

– Машка отлично, уже говорит вовсю. Такая смешная.

– А как мама? – спрашиваю я, обжигаясь кофе.

– Мама, – Ирка смотрит вдаль, будто видит что-то неведомое мне и, удивляясь этому неимоверно, поворачивается: – Мама вышла замуж.

– Вот как, – я даже не знаю, что на это сказать, – поздравляю.

– Спасибо, – бормочет Ирка, недоуменно качая головой.

– Как же ты теперь справляешься? Помогает она?

– Не очень, – откликается Ирка, – то есть совсем не помогает. Говорит, что влюбилась, что в первый раз в жизни с ней такое, что…ну, сама понимаешь.

И она пожимает плечами, а потом нехотя добавляет:

– И главное, если бы местный и богатый. А так… Такой же, как мы. Приехал совсем недавно. Вдовец. Старше ее лет на десять. Ни кола, ни двора. Видать, совсем с ума сошла. Даже неудобно.

– Да чего же неудобно-то?

– Юля! Ты знаешь, сколько ей лет? Какая любовь в ее-то годы?

Я вспоминаю Иркину маму.

Маленькая, худенькая, подвижная. Глаза такие… Опущенные, вот. А про возраст трудно сказать, когда глаза опущены. Лет пятьдесят, не больше.

– Так ты радоваться должна, – заявляю я, – может, она счастье свое нашла.

– Может, – поджимает губы Ирка, – только отчего-то со мной не поделилась. – и добавляет, недовольно скривившись: – Хосспади. Да и чем там делиться-то.

– Погоди, а кто же тебе с Машенькой теперь помогает? – спрашиваю я.

– Никто, – отвечает Ирка обиженно. – Все сама, представляешь?

Я не представляю, у меня еще нет детей.

– Ну хорошо, теперь про Ицика давай, – пытаюсь отвлечь ее от грустных мыслей. – Как Ицик поживает?

– А откуда мне знать, – зло отвечает она, – Ицик тоже свалил. Жена его поймала, случайно все вышло наружу, по глупости, знаешь, как бывает?

И опять я не знаю, как бывает, но мотаю головой, мол, а что дальше-то?

– А что дальше, – усмехается Ирка. – Узнала эта мегера – и про меня, и про квартиру. Заявилась однажды. Что было!

Она качает головой, вспоминая, потом начинает хихикать.

– Видела бы ты, как он от нее убегал!

И начинает хохотать, уже от души, и я хохочу следом, и в голову возвращаются мысли, и кажется, что экзамен не такой уж и сложный, Город не такой уж чужой, а ицики – ну ицики, да и бог с ними.

Мы созвонились с Иркой через месяц, узнали, что обе сдали экзамен и даже попали на стаж в одну и ту же больницу.

За две недели до начала стажа я поняла, что беременна.

– Ну-ка, покажись! – бабушка оглядывает меня с головы до ног, поджимает губы. – Первый день – день решающий! – провозглашает она. – Вот помню, пришла я на первое дежурство в гнойной хирургии…

Тошнота подступает к горлу, комната начинает кружиться. Так вот оно как – быть беременной.

– Бабушка, – бормочу я, – давай про что-нибудь другое.

– Можно и про другое, – с готовностью откликается она. – Вот помню, принимала я первые роды. Мне семнадцать, только-только закончила училище, а роженица – моя ровесница.

Комната на секунду останавливается, а потом начинает кружиться в другую сторону. Бабушка не обращает внимания на мое позеленевшее лицо, продолжает:

– Роды-то легкие, ребеночек в порядке, а плацента никак не отходит. Ну, я руку-то в матку и давай плаценту нащупывать.

Тошнота уже так близко, что, пожалуй, придется отпустить завтрак на волю.

– Бабушка! – умоляю я.

Тут вступает папа.

– Первый день – самый ответственный. Ты должна показать все свои знания. И еще – ответственность и еще раз ответственность. Вот помню я…

Мама ничего не говорит, но опять потихоньку меня крестит. Брат снова лезет целоваться, а муж еще не пришел с ночной смены, но он все мне сказал вчера.

Я машу рукой, беру сумку, выхожу из квартиры. В сумке – кошелек, белый халат, слушалка и бутерброд. Ах, да, еще складной перочинный ножик. Пару недель назад на нашей остановке зарезали парня. Вышел араб из соседней деревни, ну и…Ножик мне дала моя робкая мама. Только он оказался очень тугой, сколько я ни пробовала, так и не смогла его открыть. Впрочем, чтоб и не понадобилось. А маме мы про это не скажем.