Текст книги "Загадочная Шмыга"

Автор книги: Лада Акимова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Татьяна Ивановна! – Из задумчивости ее вывел голос искусителя Андреева. – Хватит заниматься самоедством.

Ох уж этот Владимир Алексеевич! Как всегда, попал в точку. Она всегда была ужасной самоедкой. Впрочем, такой и осталась. Вот показалось ей однажды, что для классических оперетт у нее не хватает голоса, и все костюмные роли прошли мимо нее. А сейчас она думает, что это было глупо с ее стороны и она многое пропустила. Но все равно были же у нее интересные роли. Пусть советские девочки в маечках, в тельняшечках, в юбочках, в носочках – этакие золушки. Она ничуть не то что не сожалеет и не критикует тот период актерской жизни, наоборот, считает, что те золушки очень много дали ей как актрисе.

Либретто порой были такими, что иногда можно было голову сломать, пока придумаешь, как все это сыграть. Да еще так, чтобы не было стыдно ни на сцену выходить, ни после спектакля на поклоны. В общем, «скрипеть мозгами» – эта фраза с ее легкой руки пошла в народ – приходилось иногда очень долго.

А не так давно сцену родного театра заполонили мюзиклы. Сама она играет от силы дай бог два раза в месяц. И то, если очень повезет. По-прежнему играет Катрин, Джейн, выходит на сцену в спектакле «Большой канкан» – исполняет романс Жермон из кинофильма «Гусарская баллада» и дуэт Сильвы и Эдвина, знаменитое «Помнишь ли ты?».

Сколько ей еще осталось? Годы уходят, вместе с ними силы, а ведь еще очень многое хотелось бы сыграть.

Годы, годы, годы… Да, она не скрывает своих лет, более того – не чувствует возраста. Даже придумала свой собственный афоризм: «С возрастом я хожу по разным тротуарам». Если бы она была дряхлой старухой и лезла на сцену, тогда, наверное, и стоило бы скрывать. Она же играет с полной нагрузкой и те роли, которые, как ей кажется, уже должна играть. Она же не играет девочек. Так что стыдиться и скрывать ей нечего. Другое дело, когда выходишь на сцену и на тебя смотрят зрители, этому надо соответствовать. Или уходить со сцены. Но пока она считает, что надо выходить.

Ну не представляет она себя вне стен театра, без сцены. Это ее жизнь. Отними у нее все это – она умрет. А если снимут с репертуара ее спектакли, что она будет делать? Играть комических старух и мамаш? Сидеть дома и вязать носки? Вышивать крестиком? Тихо сходить с ума от невозможности вновь выйти на сцену и ощутить то ни с чем не сравнимое чувство полета, которое бывает у нее после спектакля. Ведь сцена действует на нее магически, дает ей силы и уверенность в себе. Да-да, именно так. И пусть об этом мало кто догадывается, ей достаточно того, что знает об этом она сама.

В один из таких не самых лучших дней ее раздумий по поводу театра, да и вообще дальнейшей жизни, вновь и уже в который раз зашел разговор о переезде в Германию. Тема давно витала в воздухе, и возникла она не на пустом месте. Друзья, коллеги, знакомые, поклонники – они, конечно же, есть. Грех было бы жаловаться на недостаток внимания и общения. Но никто из них не может заменить самых близких тебе людей. С годами, как известно, больше теряешь, нежели приобретаешь. Уже давно нет на этой грешной земле мамы и папы. Ушел из жизни ее родной брат – она так и не смогла смириться с его потерей. Ему только-только исполнилось шестьдесят лет.

А в Германии живут брат и сестра Анатолия Львовича – единственные из близких родственников.

Не сразу согласилась она на переезд в Германию. Потом, пока готовились документы, думала, думала, думала. И практически в самый последний момент отказалась. Жить в Германии – значит остаться без театра. Он-то, безусловно, проживет без нее, а вот она без него – вряд ли… Муж все понял и не стал настаивать. Она была благодарна ему за это.

Многие ее отказ не поняли, а доводы, что она не сможет без театра, посчитали актерским выпендрежем. А кое-кто даже отпускал едкие комментарии по этому поводу. «Ну конечно, здесь она – Татьяна Шмыга, народная артистка СССР, примадонна оперетты, а там кто? Мадам Кремер».

Господь не дал ей детей, так уж сложилось. Что теперь жалеть об этом? Если бы у нее появился ребенок, она бросила бы театр. Она бы не допустила, чтобы малыш сидел до десяти – одиннадцати вечера в гримерной. Мама тяжело болела, и «повесить» на нее ребенка она не могла. Как не смогла бы доверить его посторонним людям, а это значит бросить театр. Раньше ее часто спрашивали журналисты: «Неужели искусство взяло верх над материнством?» И она неизменно отвечала: «Так получилось, что теперь об этом жалеть… И потом, когда я вижу, что происходит вокруг, мне было бы жалко уже моих внуков». Такова уж судьба актрис. Кто-то отрекается от личной жизни, кто-то – от семьи, кто-то – от детей. Она ни от чего не отрекалась. Так получилось. Всевышний дал ей голос и талант, но не дал ребенка. Ее спектакли стали ее детьми. Каждую свою роль она вынашивала и рожала в муках. Но ни за одну из сыгранных ей не стыдно. Может быть, кто-то из женщин и не поймет ее, быть может, кто– то и осудит… Что поделаешь – у каждого свой путь.

Пусть попробуют в нее бросить камень – не получится. На каждом спектакле она выкладывается по полной программе, потому что с детства не привыкла делать что-то вполноги и вполсилы. И по сцене пешком она не ходит.

Почему-то вспомнился один забавный эпизод. Как-то после спектакля, кажется, в тот вечер она играла Катрин, садясь в машину, сказала мужу: «Что-то я стала немножко уставать». Кремер, услышав подобное, рассмеялся:

– Ну ты и нахалка! Три часа на сцене вытворяешь бог знает что, а потом такое говоришь.

Пусть она будет уставать еще больше, но она не может без сцены. И ведь вот что странно: до сих пор перед каждым выходом она волнуется до такой степени, что даже начинает дрожать. И непременно слышит от коллег: «Татьяна Ивановна! Ну нельзя же так!..» А иначе она не умеет.

…Закончился спектакль. Поклоны, цветы, овации. Около служебного входа толпа поклонников. И снова букеты. Она улыбается, разговаривает, принимает поздравления, раздает автографы. Наконец садится в машину.

– Ну что, я тебя поздравляю, – слышит голос мужа.

– Ты меня поздравляешь?! – Она не скрывает сарказма. – Да ничего хуже, чем сегодня, я никогда не делала!

И всю непродолжительную дорогу до дома она перечисляет ошибки, которые сегодня допустила на сцене. Дома самоедство продолжается – и то не так, и это не эдак…

– Татьяна Ивановна! – На том конце провода вновь был Владимир Андреев. – Так что мне Леониду Генриховичу– то сказать, а? А то он попенял мне, мол, имя Татьяны Ивановны Шмыги уже звучало, когда в первый раз зашла речь об исполнительнице главной роли. Да ведь только она не согласилась… Так что, Танечка, мне ответить Зорину?

Нет, она не согласится. Боязно все-таки. Хотя и заманчиво.

– Ты уже текст за всех проговорила? – Она увидела смеющиеся глаза Кремера.

Что ж… Они с мужем уже научились и мысли друг друга читать. А ведь прав ее Толюня, ой как прав! Сто раз она уже проговорила про себя текст «доброжелателей» и критиков, который она услышит и прочитает чуть ли не на следующий же день после премьеры. И заголовки в газетах уже увидела. Что-то вроде «Драма вошла в жизнь примадонны оперетты». Ведь разделают же под орех. «Опереточные жесты», «опереточные слезы», «опереточные интонации» и все в том же духе. Ведь сегодня же пишут так называемые рецензии все кому не лень. А кому лень, те тоже пишут. О самой постановке – от силы два слова. А все остальное – умозаключения так называемых критиков.

Вспомнилась история с «Катрин». Сыграли несколько спектаклей – и в одном уважаемом в то время издании выходит рецензия. И фамилия критика известная. Только в кинематографических кругах. А он, оказывается, еще и в оперетте разбирается. Так ему, во всяком случае, показалось. Нет, ее в той рецензии он не тронул, а вот по остальным исполнителям «проехался» основательно. Больше всего досталось композитору. «Кремер не Кальман» – приговор обжалованию не подлежал.

Пройдет несколько лет, и этот музыкально-кинематографический критик позвонит ей. И спросит, не хочет ли она дать ему интервью к своему юбилею. «Нет», – ответит она очень просто. «Почему?» – изумится критик. «Спросите у своей совести. И забудьте навсегда мой номер телефона», – будет ему ответ.

Была не была. Согласится. Уж больно благодатный материал. Шаг смелый и рисковый. Ведь сколько желающих выступить «на чужой территории» выглядели порой весьма бледно. Но ведь риск – благородное дело. И есть ради чего рисковать: чудная пьеса Зорина – тот самый материал, которым хотелось бы «полакомиться». Продолжение «Варшавской мелодии». На излете XX века драматург подарил своим героям Гелене и Виктору уникальную возможность встретиться вновь. Только теперь у них нет имен. Просто Он и Она. Судьба сталкивает их в аэропорту одной из экзотических стран. Он – вдовец, затюканный жизнью уже давно немолодой человек. В прошлом – винодел, сейчас он занимается тем, что консультирует нынешних виноделов. Она представляется автором детективных романов.

Текст… Потрясающий текст Зорина. Сейчас уже так никто не пишет. Произнося каждое слово, она словно пробовала его на вкус.

– Был некогда такой перс – Хайям, – частенько звучало в квартире на разные лады: она пыталась найти верную интонацию. – Он дал совет на все времена: «Уж лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Ей повезло. Рядом с ней вот уже тридцать с лишним лет «ее любимый Кремер». Он появился в ее жизни в тот момент, когда она мучительно думала, что же ей теперь дальше делать. В театре, в первую очередь. В личной жизни все давным-давно было ясно. Она не раз была готова уйти от Канделаки. Уйти просто так, в никуда. Двадцать лет совместной жизни были для нее одновременно и раем, и адом. Раем – потому что благодаря Канделаки она стала той Татьяной Шмыгой, которую знают и, как утверждают зрители, любят. Да-да, именно той примадонной оперетты. Сама она не любила, да и по сей день не любит громких эпитетов в свой адрес.

Однажды актер Театра Российской армии Федор Чеханков зашел в гримерную со словами: «Боже, кого я вижу – примадонна, королева сцены!» На что она строго заметила: «Ты что, не можешь поздороваться по-человечески?»

Именно при Канделаки она раскрылась как актриса. И это был рай. А вот ад… В силу своего южного темперамента Владимир Аркадьевич был очень ревнив. На пустом месте, абсолютно беспочвенно. Ее это обижало. Сколько раз она в такие моменты пыталась даже не уйти, а убежать из квартиры, хотя бы на время, чтобы в очередной раз не выслушивать глупости в свой адрес. Собирала свои нехитрые пожитки и как вкопанная останавливалась посередине прихожей. Поперек нее у входной двери лежал Владимир Аркадьевич. Переступить через него она не могла. Да он бы ее и не выпустил.

После затяжных ссор, бесконечных выяснений отношений, которые выматывали ее до предела, уже не хотелось ничего, кроме одного – лечь, уснуть, а проснувшись, понять, что это всего лишь сон. Грозы и бури стоили ей больших душевных и физических сил. Как она могла еще и на сцену выходить, до сих пор не может понять. Видимо, есть в организме какие-то скрытые ресурсы. Стоя за кулисами, чувствовала, как в такие моменты открывались тайные шлюзы терпения и сил, неведомые ей самой. Он же, остыв, говорил только одно: «Боже, что же я делаю!»

Проходило время, и все повторялось. Ревность к ее молодости, ревность к успеху, ревность к новым ролям, ревность к поклонникам, ревность к мужчинам…

Человека, который за долгие годы совместной жизни и при огромных возможностях не запятнал чести человека рядом, трудно довести до отчаяния. Но, если постараться, то возможно.

Пусть хоть кто-нибудь попробует бросить в нее камень – не получится. Да, поклонников было много, объяснений в любви – еще больше, сама не желая того, она влюбляла в себя мужчин, ломались копья за кулисами Театра оперетты, один из актеров, поняв, что его чувство так и останется без ответа, даже написал заявление об уходе.

– Ну что же ты делаешь? – Она узнала обо всем, как всегда, последняя. И это тоже особая черта ее характера – не участвовать в склоках и сплетнях, никого и никогда не обсуждать. Она всегда была выше сплетен, зависти и интриг. Хотя частенько, особенно на первых порах своей совместной жизни с Канделаки, как раз и становилась объектом зависти, сплетен и интриг. Но никогда не опускалась до выяснений отношений.

Она, как никто другой, умела ставить барьер между собой и мужчинами. Впрочем, как и между поклонниками. Для «шансонетки» это совсем не свойственно. Хотя лично она в душе никогда не считала себя «шансонеткой». Впрочем, как и оперетту «легким жанром». Кто это придумал? Легким, да и то не жанром, а видом искусства оперетта может быть только в том контексте, что публика во все времена искала праздник и находила его именно в оперетте. В воздушных опереттах Имре Кальмана и Жака Оффенбаха. Изящная музыка, красивые наряды, лучезарные улыбки, перья, боа, красивые стройные ножки актрис и обязательный канкан… А что стояло и стоит за этой легкостью, знают только те, кто хоть раз выходил на сцену.

Почему-то вспомнился забавный эпизод. Молодой журналист пришел к ней брать интервью. Как раз к очередному юбилею. То, что он ни разу не видел ее на сцене, стало ясно с первых же минут разговора. Что ж, журналистика за эти годы тоже стала другой. Деликатность не позволила ей сразу выставить его за дверь, и она начала отвечать на вопросы. А потом как-то случайно у нее в разговоре вырвалось, что она до сих пор занимается сценической речью, посещает балетный класс и педагога по вокалу.

– Что-о-о вы делаете? – У журналиста от неожиданности глаза на лоб полезли.

– Вокалом занимаюсь. – Она с трудом сдерживалась, чтобы не засмеяться.

– А зачем вам, звезде, это надо? – услышала в ответ.

– Чтобы, молодой человек, в моем возрасте играть спектакли.

– И сколько же вам лет?

Ох не зря ее многолетний концертмейстер шутила над ней: «Такой легкомысленной, как ты, я еще никогда не видела. Чтобы так легко отдавать свои роли и так открыто говорить, сколько тебе лет».

Может быть, и надо было отшутиться, как великая Фаина Раневская: «В субботу стукнет сто пятнадцать», но молодой человек явно был лишен чувства юмора, поэтому она честно сказала:

– Семьдесят.

– Шутите? – обиделся будущий «акула пера».

– Нисколько. Нужно соответствовать тем ролям, которые играешь, или уходить со сцены. Но пока я считаю, что могу выходить на сцену. А для этого нужно постоянно заниматься…

На протяжении последних тридцати с лишним лет она и выходила на сцену только благодаря мужу.

Это он избавил ее от ухода на пенсию в самом расцвете лет и сил. Она бы это непременно сделала, потому что выхода у нее не было – либо роли мамаш и комических старух, либо… Он же продлил ей творческую жизнь, написав специально для нее четыре музыкальных спектакля: «Эспаньола», «Катрин», «Джулия Ламберт» и «Джейн». Благодаря ему и в пятьдесят, и в шестьдесят, и в семьдесят пять она выходила на сцену героиней.

До своей судьбоносной встречи, которая перевернула обе жизни разом, они были знакомы много лет.

Он пришел в Театр оперетты еще при Канделаки. Уже тогдашнюю приму он ласково называл «Танечка», впрочем, не он один – так ее звали практически все. За исключением некоторых, любили ее все. За легкость, воздушность, почти прозрачную невесомость, за искрометность и талант, за дотошность и трудолюбие, за желание получить ответы сразу на все свои «почему». За характер, за то, что никогда не принимала участия в склоках, за многое любили ее… За то, что не выпячивалась, не взбрыкивала, будучи женой главного режиссера, не кичилась своим положением, за то, что не просиживала часами в его кабинете, не строила козни…

Она не могла сама это придумать – так ей говорили. Она лишь смущенно улыбалась в ответ. И работала, работала, работала. Ведь те десять лет, когда ее муж был главным режиссером, были для нее самыми трудными. Ей все было нельзя. Нельзя было болеть, нельзя было отказываться от роли, нельзя было выбирать – и именно потому, что она жена главного режиссера. Она играла все подряд независимо от того, нравилось ей это или нет. В то время, когда актрисы играли кто Принцессу цирка, кто Веселую вдову, кто Марицу и Сильву, она переиграла все роли в «советских» опереттах. И даже если предложенный материал ей не нравился, все равно начинала репетировать, потому что Канделаки говорил: «Нет, ты будешь это играть». И она играла.

Но кто знает, может, именно те роли девочек в бесконечных «советских» опереттах и закалили ее характер, и именно благодаря им – тем ролям, многие из которых уже канули в Лету, она и стала той Татьяной Шмыгой, которой сегодня восхищаются все – от мала до велика…

С годами научилась не обижаться: сколько раз на ней срывали свои обиды на Канделаки: его-то боялись, вот и вымещали на ней – его жене. А она молча уйдет в какой– нибудь уголок театра, поплачет, и все. Мужу она об этом и не говорила. А уж что касается хождения по директорским кабинетам… Она по ним никогда не ходила, а уж тем более если это – кабинет мужа. Ей это казалось просто неприличным. Одна из актрис однажды скажет ей: «Я поражаюсь твоему терпению». А что ей еще оставалось делать? Жаловаться мужу, прилюдно выяснять отношения с обидчиками? Вот и делала вид, что все это ее нисколько не задевает. А старые актрисы старались уколоть побольнее: «Зачем он тебе? Ты и без него будешь все играть». А она и так уже играла, еще до назначения Канделаки главным режиссером. Она прощала им эти уколы. Понимала, что их время уходит, ну какие в сорок с лишним лет могут быть девушки с козьего болота. Да и советские оперетты пишутся в расчете на молодых актеров и актрис. Лишь немногие актрисы старого поколения, блиставшие в сороковые, могли смириться с тем, что из лирических героинь, субреток, каскадных актрис им предстоит переходить на амплуа комических старух. Приходилось в расцвете лет и сил кому-то переходить на другие роли, а кто-то и вообще уходил на пенсию. Но разве ее вина в том, что на пятидесятилетних актрис никто специально оперетты не пишет. А получалось, что виновата она. Что же, она должна разлюбить своего мужа только потому, что он – главный режиссер театра?

А потом в ее жизни настал тот самый момент, когда ушла любовь и с мужем она жила только потому, что боялась расстроить маму. Спустя годы она узнает от одной из своих подруг, что мама не раз говорила: «Господи! Зачем она губит свою молодость? Почему не уходит от него? Я хорошо к нему отношусь, но вижу, какой он эгоист». А ведь она, как могла, оберегала маму, многое не рассказывала…

Пройдет много лет, и в одном из своих интервью она, словно расстегнув одну из пуговичек на глухом вороте блузки, скажет то, что никогда не говорила, настолько это интимное: «У меня несколько лет пропали по-женски».

…Весна 1976 года. Париж. Стук в номер отеля.

– Войдите, – чуть запыхавшись, произнесла она. В тот момент она пристраивала вешалку с плащом в шкаф, расположенный в малюсеньком коридорчике номера. И, не дождавшись вошедшего, сама распахнула дверь.

На пороге стоял дирижер Театра сатиры Анатолий Кремер с длиннющим багетом. Он держал его в руке с таким видом, словно это была как минимум орхидея. Увидев его, неожиданно прыснула от смеха.

– Ну вы и пижон, Анатолий Львович, – только и смогла вымолвить. Через секунду хохотали уже все – и она, и Кремер, и концертмейстер Наталья Столярова, с которой ее поселили в один номер.

«Надо же, какой внимательный, – подумала она про себя. – Запомнил, что в автобусе по дороге из аэропорта в гостиницу она рассказывала о том, что первым делом купит багет». Все дело в том, что в Париже она уже не в первый раз и в прошлую свою поездку ей запомнился вкус этого чудесного хрустящего и воздушного батона белого хлеба.

И когда успел-то? Ведь только-только их заселили в отель, она едва успела вещи разобрать, а тут он – с багетом.

С тех пор она нет-нет да и произнесет: «Всю мою жизнь испортил Париж!» Ведь их роман с Кремером и зародился в этом городе любви. Как ни банально это прозвучит.

Сейчас, вспоминая всю свою жизнь, она с ужасом думала, что если бы не та поездка, перевернувшая разом обе жизни, были бы они вместе? Ведь уже сколько раз судьба сталкивала их нос к носу в самом прямом смысле этого слова, но…

И дело даже не в том, что оба они были несвободны. Просто Кремер абсолютно не воспринимал ее как женщину, с которой можно связать свою судьбу. А один раз вообще назвал «своим парнем». Сказать, что она тогда обиделась на него, – значит не сказать ничего. Но виду не показала.

В 1970 году они вместе работали над фильмом «Эксперимент». Более того, именно Кремер и порекомендовал режиссеру Евгению Радомысленскому взять ее на главную роль. Он в то время пробовал Татьяну Доронину, но что-то у них не клеилось, и Радомысленский мучительно раздумывал над тем, кто же будет играть героиню. Как потом она узнала, Кремер сказал: «Возьми Танечку Шмыгу. Она – стопроцентное попадание в эту роль. Поверь, я с ней работал и знаю, насколько она талантлива. Ей очень многое подвластно».

И вот однажды они столкнулись в коридоре Останкино: «Танечка, как вы смотрите на то, чтобы пойти сегодня в ресторан?» – «С удовольствием», – почему-то именно так ответила она тогда, хотя рестораны как таковые не любила, да и дома ситуация вовсе не располагала к тому, чтобы идти в ресторан. С возрастом характер Владимира Аркадьевича не улучшался и его неоправданная ревность иногда просто зашкаливала. А с другой стороны, чем выслушивать очередные подозрения и до утра выяснять отношения, уж лучше она проведет время в приятной компании – тем более с этими людьми ее связывает довольно длительная работа над фильмом.

Если бы она знала, чем закончатся посиделки в ресторане, может, она и не стала бы предупреждать своего мужа, но… Вечное чеховское «если бы знать…».

– Я только предупрежу Владимира Аркадьевича, чтобы он не волновался.

Кремер лишь плечами пожал.

Канделаки она застала практически в дверях, в тот день шел «Цыганский барон» в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, где он пел Стефана.

То ли у него было хорошее настроение, то ли он уже настраивался на роль, но ее рассказ о том, что она задержится, потому что решили отметить окончание съемок фильма, он принял спокойно и даже предложил заехать за ней в ресторан после спектакля.

– Бог с вами, Владимир Аркадьевич! – У нее тоже было прекрасное настроение. – До того как у тебя закончится спектакль, я уже буду дома. Я же ненадолго, ты же знаешь, как я «люблю» рестораны.

Греческий грузин или грузинский грек, именно так называли в Москве Канделаки, сам обожавший застолья и знающий в них толк, прекрасно понимал, о чем идет речь: его жена весьма прохладно относилась к посиделкам в ресторане и уже через пять минут после начала чувствовала себя неуютно, вот дома – пожалуйста.

– С кем идешь-то? – Вопрос прозвучал скорее для приличия.

– Радомысленский, Кремер, – словно школьница, перечисляла она фамилии мужчин, с которыми ей предстояло провести вечер в ресторане.

– Кремер? Ну-ну… – почему-то сделал акцент на этой фамилии муж. – Приятного вечера.

– Тебе – удачного спектакля!

– Спасибо.

Она не знала, как было принято в других актерских семьях, но в ее было именно так: они с Канделаки всегда желали друг другу удачного спектакля. И даже если были в ссоре и не разговаривали, все равно произносили: «Удачного спектакля». А ссорились они в последнее время все чаще и чаще. За собой она вины не чувствовала – как правило, заводиться начинал Канделаки, он терял над собой контроль и частенько в своих обвинениях перегибал палку. Будучи по-женски мудрой, она все прекрасно понимала. Что-то знала, о многом догадывалась. Канделаки был видным мужчиной и, несмотря на свой возраст, имел у женщин невероятный успех. А лучшее средство защиты, как известно, – нападение. Вот он и нападал, обвиняя во всех смертных грехах ее. А остыв, начинал просить прощения.

В ресторане «Золотой колос» она оказалась в компании пятерых мужчин. Они так лихо заказали аперитив и закуски, даже не заглянув в меню, что вызвали ее невольную улыбку. Она сразу поняла: все стараются ради нее – единственная женщина в мужской компании. Шутки, анекдоты сыпались с разных сторон, они наперебой ухаживали за ней – и ей это было приятно. Что уж тут скрывать – она хотя и была уже много лет замужем, но Владимир Аркадьевич не всегда был к ней внимателен. Уж сколько лет прошло, а она до сих пор помнит то свое ощущение от одного эпизода.

Восемнадцатое апреля 1959 года. В Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко – премьера оперы Пуччини «Тоска» в постановке Канделаки. Они вместе приехали в театр, вместе смотрели спектакль из директорской ложи (в тот день роль Скарпиа исполнял другой актер), вместе отправились на банкет. Как всегда бывает в день премьеры, актеры были взбудоражены, глаза блестели не столько от выпитого, сколько от того состояния, которое любой актер испытывает в такой день: все страхи позади, спектакль сыгран, шлифовать роль можно начать и завтра с утра, а здесь, на импровизированном банкете за кулисами родного театра, можно наконец отдохнуть. Все замечания будут завтра. А сегодня – лишь поздравления. Тосты лились рекой: один заканчивался, говорился другой. Слова благодарности перемешивались с воспоминаниями о совместной работе. Она сидела рядом с мужем – Канделаки радовался успеху спектакля. И вдруг как гром среди ясного неба:

– Танечка! Я сейчас тебя отправлю домой, а сам приеду чуть позже.

Она лишь вопросительно посмотрела на него.

– Я еду на Котельническую – приехали мои родители. Ты же умная девочка, все понимаешь…

Словно удар наотмашь. Муж отправляется в прежнюю квартиру, где живет его бывшая семья, там же остановились и его родители, с которыми он ее пока не торопится знакомить. Обида захлестнула ее, слезы готовы были хлынуть из глаз, но она загнала их обратно. Нельзя показывать вида, что расстроена.

В то время они жили в маленькой квартирке с дощатыми полами на улице Красина, которую ей помог получить театр. Все правильно: не звать же гостей туда.

– Танечка, – услышала она, садясь в машину, – а вы разве не хотите разделить праздник вашего мужа?

В глазах актрисы, произнесшей это, явно виделось злорадство.

– Почему же, – она собрала все свои силы, чтобы достойно ответить, – я только что его разделила. Просто у меня завтра с утра репетиция, и Владимир Аркадьевич, прекрасно зная об этом, дает мне возможность отдохнуть. Надеюсь, он на меня не обидится. Да, Володя?

Волю слезам она дала только дома. Подрезая подаренные Канделаки цветы и расставляя их по вазам, она сама себя уговаривала, что у нее действительно завтра репетиция и она должна отдохнуть. Ей нужно выспаться. Иначе голос завтра звучать не будет.

– Девочка моя, – услышала она, – ты спишь?

На часах было шесть утра. Она попыталась сделать вид, что спит.

Через какое-то время обнаружила мужа сидящим на кухне.

– А что случилось с моими любимыми глазками? Почему они такие мутные? Танечка, что случилось? Ты плакала? Ты обиделась?

– Владимир Аркадьевич! Ты же прекрасно знаешь, что у меня аллергия. Вчера за столом многие курили, а актрисы вашего театра понятия не имеют о том, как надо душиться. Выливают на себя по полфлакона духов. Странно, что я еще голос не потеряла.

– Та-нь-ка! – протянул он нараспев. – Ну что ты злишься? Я же ведь дома. С тобой. И что, позволь тебя спросить, ты сегодня репетируешь?

Что поделать, ну такой у нее муж. Когда ему надоело ютиться в малюсенькой квартирке, он не нашел ничего лучшего, как разменять свою четырехкомнатную в доме на Котельнической набережной на две мало того что в этом же доме, так еще и в одном подъезде. И просто поставил ее перед фактом. Мол, мы переезжаем в высотку. И все. Она попыталась сопротивляться: «Я туда не поеду!» – «А что мы будем делать, где мы будем жить? Я на этом дощатом полу жить уже не могу».

Пришлось подчиниться. Она так и не смогла полюбить ни тот дом, ни ту квартиру. Более того, все то время, что она прожила там с Канделаки, подходя к лифту, очень боялась встретиться с его бывшей женой. Прекрасно знала, что ей это будет неприятно, да и Галина Кузнецова вряд ли будет счастлива увидеть ее.

Наверное, можно было бы и купить кооперативную квартиру, и попросить в Моссовете – все-таки Канделаки любили сильные мира сего и вряд ли бы отказали, но… Случилось так, как случилось.

Из грустных воспоминаний ее вывело оживление: за столом явно что-то происходило, а вот что именно, она поначалу не поняла. Перешептывания и перемигивания ей ни о чем не говорили. И вдруг, поняв, в чем дело, она звонко расхохоталась. За столом с ней сидели достаточно известные творческие личности, мужчины в солидном возрасте, и надо же было такому случиться, что все они оказались без денег, за исключением какой-то мелочи.

– Я могу заплатить! – отсмеявшись, произнесла она.

– Танечка! О чем вы говорите! Нам неудобно, что такая очаровательная женщина угощает пятерых не самых бедных, но бестолковых мужиков.

Кто-то из сидящих за столом уже собрался было ехать домой за деньгами, как вдруг она услышала голос Кремера:

– Да ладно вам, Танечка же – свой парень!

И тут же позвал всех к себе домой. Она начала было сопротивляться, мол, ей неудобно, да и Владимиру Аркадьевичу она обещала, что скоро будет дома. Он придет со спектакля, а ее нет, начнет волноваться, или еще того хуже – ревновать, или искать ее по всей Москве.

– Мы ненадолго. – Галантные мужчины не отставали от нее.

– И потом, Танечка, – опять услышала она голос Кремера, – должен же я вам вернуть деньги.

Кремер, как мог, пытался загладить вину за «своего парня».

– В противном случае, – не унимался он, – мне придется вам назначить свидание.

– «Своему парню»? – Она сделала вид, что подобные слова нисколько не задели ее.

Пройдут годы, и она припомнит «любимому Кремеру» «своего парня». А тогда… Тогда она отправилась в гости к Анатолию Львовичу в компании создателей фильма «Эксперимент». Войдя в квартиру, извинившись, попросила разрешения позвонить домой. В ответ раздавались длинные гудки – Владимир Аркадьевич еще был в театре. Когда в следующий раз она посмотрела на часы, с ужасом обнаружила, что стрелки циферблата замерли большая на 12, а маленькая на 5.

Пять утра. Теплилась надежда, что Канделаки после спектакля, поняв, что она задерживается, лег спать, хотя… Она по себе знает, что после спектакля, наоборот, долго не можешь уснуть, иногда прокручиваешь все мизансцены в голове по нескольку раз.