Текст книги "Глубокий поиск. Книга 3. Долг"

Автор книги: Кузнецов Иван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Отчего же тогда нет Москвы? Разве не большевики – наш главный враг?

Ульрих, вопреки обыкновению, ответил кратко, невразумительно и перевёл разговор на другую тему. Герман, которому я пересказала этот краткий диалог, философски заметил, что всё течёт и меняется, и особенно недолговечны военно-политические союзы. Удивительно, но в этом случае моя наблюдательность удостоилась редкой похвалы Германа.

Да, ещё про англичан – чуть не забыла!

Поначалу я столь внимательно вслушивалась в энергетику английских эскадрилий, что получила довольно ясное представление об особенностях английской энергетики вообще. Тут помог опыт спиритического общения с рыцарями ордена тамплиеров. Всё-таки кое-какие британские черты пережили века!..

Так вот. Один раз, случайно, на краткое мгновение прямо в стенах оккультного отделения «Аненербе» я поймала дуновение мысли или чувства с характерной британской «интонацией». Сотрудники обсуждали новость о гибели «Петреллы» – крупного немецкого транспорта, торпедированного и потопленного британской подлодкой. Сокрушались о гибели тысячи немецких солдат, а также спорили, стоит ли жалеть ещё три тысячи погибших итальянских военнопленных, и склонялись к тому, что «предатели получили своё».

Вдруг я поймала волну спокойной, слегка надменной гордости. Как мгновенно она плеснула, так же резко и исчезла. Интуитивно я нашла верное решение: стремительно просканировала присутствовавших: кто закрылся? Наткнулась на глухую стену вокруг Руперта. Даже Линденброк была в тот момент расслабленнее и мягче. Руперт всегда был таким открытым, таким расположенным к взаимодействию на любом уровне!

Я рассказала об инциденте Герману без особой надежды, что тот примет всерьёз. Но Герман успел немного освоиться и с моей терминологией, и с реалиями тонкого мира, в который я настойчиво приглашала его. Герман сказал, что моя информация крайне важна, и запретил предпринимать какие-либо дальнейшие шаги по прощупыванию Руперта – пока только наблюдать. Я считала: он был намерен использовать другие каналы для проверки моего сослуживца. Новостей, конечно, ещё не поступило. А мне так хотелось узнать точно! Если подтвердится, что Руперт внедрён английской разведкой, можно бы затеять такую интересную игру!..

Ещё в последнее время ходило много слухов о заклятиях. Якобы была сформирована специальная команда магов, которая налагала мощные заклятия на военные объекты – для их защиты, на клады, состоящие из награбленных ценностей, которые не успевали вывезти при отступлении. Кроме того, заряжали артефакты – фактически, создавали новые реликвии взамен старых, выработавших свой ресурс.

Германа, как и следовало ожидать, не интересовали заряженные артефакты, однако он просил меня как можно больше узнать о фашистских тайниках. Я подобралась к «группе заклятий» через фон Берна, но не успела ничего выяснить до своего неожиданного отзыва…

Судя по всему, заклятия не дали результата: разгрома немцев не отвратили ни артефакты, ни заговорённые укрепления. Однако прятать награбленное они навострились хорошо: Янтарную комнату ищут по сей день. Впрочем, как знать: то ли прятали ловко, то ли вывозили резво…

Рассуждая о сделанном и не сделанном в Берлине, я постепенно свыкалась с новым ощущением: Германия осталась позади.

Теперь уже по-другому – легче, светлее – вспоминались Эрих и остальные бестолковые мои приятели, замороченные идеологией фашизма, а по сути, неплохие, но незрелые в глубине души ребята. Память легко перепархивала от рыцарей ордена тамплиеров, с которыми я познакомилась в стенах «Аненербе», к прогулкам по незнакомому миру «Атантиды», реальным, словно наяву. Память невзначай засматривалась на игривых белок Тиргартена, носившихся взапуски с солнечными зайчиками, и заглядывала в те развороченные бомбёжкой и навеки затихшие дома, где среди кирпичной пыли, ловя свет из пробоин, я разбирала написанные незнакомыми почерками послания из дома… Всё так, как и было, но всё – по-другому. Так вспоминается солнечным утром тягучее ночное наваждение…

– Товарищи, приготовьтесь: сейчас пойдём на посадку. Москва!

На подмосковном аэродроме приземлились уже утром. Тут мы с венграми незаметно разделились, так что даже не успели попрощаться: нас встречали две разные делегации. Ко мне подошли четверо военных в узнаваемой по синим брюкам форме родного НКВД, но с непривычными для меня и пока плохо читаемыми погонами на плечах. Знакомых лиц среди них не было.

Старший из группы горячо пожал мне руку и искренно поздравил с возвращением. Остальные сделали то же. Затем глаза старшего снова стали строгими, и, пока шли до машины, он коротко ознакомил меня с планами на ближайшее будущее. Мне предстоят проверки. Так положено. Придётся потерпеть ещё пару недель: лишь по окончании проверок я получу право встретиться с сослуживцами, друзьями и близкими. Все уверены, что проверки я пройду без сучка и задоринки, но порядок есть порядок. Я легко считывала отсутствие какой бы то ни было фальши в речах этого человека: он был искренен.

Чувство блаженного покоя, овладевшее мной ещё в Прикарпатье, только разрасталось. В окошко автомобиля я во все глаза смотрела на Москву: здоровалась. Мотор приятно рокотал, машину плавно покачивало, и мне казалось, что полусонный и полупустой город, весь окружающий мир и моя собственная душа наполнены всепобеждающей, всепоглощающей тишиной.

Разместили меня в военном санатории: выделили палату на пустовавшем почему-то этаже. Тут, в санатории, хоть и расположенном в черте города, тишина стала буквально звенящей. И не было ничего на свете лучше этой звенящей тишины, этого белого перекрахмаленного постельного белья из грубой ткани, этой спокойной, тенистой пустоты коридора с неторопливыми войлочными шагами нянечки, её доброго голоса: «Отдыхай, девонька! Намаялась. Отдыхай, набирайся сил!»

Уже с утра следующего дня началась плотная работа со специалистами. Я с удовольствием ходила на беседы, рассказывала, как жила и что делала, что узнала и чему научилась, с кем повстречалась в реальности и в тонком мире. Старалась не упустить деталей, не забыть ничего важного и передать как можно больше информации, торопилась, чтобы уложить полтора года в две недели. Меня слушали внимательно, переспрашивали только по делу – когда действительно требовались уточнения. К сожалению, то, что мне представлялось наиболее интересным и важным – содержание и техники спиритических, а также визионерских сеансов, мои собеседники слушали вполуха, как давеча Герман. Ну ничего, вот окажусь среди своих, в Лаборатории, – там уж обсудим всласть всё самое интересное.

С изрядной долей неподдельного сожаления мне сообщили, что будут испытывать меня и с помощью химических препаратов. Я спокойно подставила запястье для укола. Конечно, возник вопрос: «А что это у вас за шрам?» Рассказывала в красках и с удовольствием наблюдала, как у товарищей округлялись глаза. После этой короткой отсрочки всё же познакомилась с отечественной сывороткой и получила возможность сравнить её действие с немецким препаратом, опробованным два года назад. Наша оказалась куда жёстче: я почувствовала себя как пьяная. Захотелось неудержимо молоть языком. Еле справилась, но потом решила: лучше поддаться, потому что товарищи не отступят, а дополнительная доза мне ни к чему. Я продолжала следить за тем, что говорю, и, в принципе, могла бы в нужный момент умолчать о том, о чём сочла бы нужным. Но мне было решительно не о чем умалчивать.

Состояние блаженной расслабленности и радости после сыворотки только усилилось. Я даже не стала чиститься с помощью энергетических практик, полагая, что заслужила отдых.

Препарат мне кололи ещё раза четыре, морщась от стыда и неловкости, что им приходится проделывать это именно со мной. День перерыв и обычная беседа – день сыворотка. Похоже, что эта процедура была разработана специально для меня. Знали же, что я владею техниками внесознательного воздействия. А проверку проводили обычные люди, без нейроэнергетических навыков. Если бы хотела, я могла обвести их вокруг пальца. Чтобы этого не произошло, придумали подавить мои способности с помощью препарата. Стало быть, наши не выдали, что меня и это может не взять. Наши-то знают достаточно, чтобы быть во мне уверенными безо всяких проверок!

Радио на этаже не было, а почитать или поделать практики времени не оставалось. С раннего вечера и до утра я сладко спала – такая накопилась глубинная усталость.

* * *

Находясь в санатории, я узнала о печальной судьбе Аглаи Марковны: её душа приходила и рассказала о голодной смерти первой блокадной весной. Непростая душа, и тяжело она уходила. Расставшись с телом в начале сорок второго, аж до осени сорок третьего бродила по окрестностям, не могла оторваться от земли. Что смогла добраться до меня – уже стало достижением. Я помогла ей, чем умела, но дар, который она пыталась отдать мне, не взяла. Чужой дар – чужая карма. У меня свой есть, зачем рисковать…

Товарищи не обманули: ровно через две недели беседы прекратились. Может, ещё сутки – но точно не больше – я оставалась в одиночестве и неведении. Затем меня отвели в кабинет, похожий на тот, где проводились беседы. Тот же человек, что встречал меня на аэродроме, объявил, что я благополучно прошла проверки и могу приступать к работе. Он извинился за вынужденное недоверие и доставленные неудобства, с чувством пожал мне руку и сказал, что теперь я смогу вернуться к работе в том же подразделении, где служила и прежде. Поскольку у меня нет жилья, то, пока мне его выделят, я могу оставаться в той же палате санатория: мне всё равно положено время на медицинскую реабилитацию, предписан покой, сон и усиленное питание. А теперь я могу пройти на первый этаж. Там, в холле санаторного корпуса, меня уже заждались.

Думаю, ни до, ни после строгие стены военного санатория не слышали такого дружного, восторженного девичьего визга.

Но объятия и слёзы радости были недолгими: смысла не было тянуть с печальным известием, и девчонки практически сразу мне сказали. Что-то оборвалось внутри, но я, привычно сохраняя самоконтроль, задала нейтральный, совсем уже теперь не важный вопрос:

– Удар?

Женя метнула в меня быстрый удивлённый взгляд, но промолчала.

– Да, – подтвердила Катя.

– Как случилось? – спросила я сдавленным голосом.

– Срочно улетел в Москву, пошёл на доклад. – Женя многозначительно подняла глаза к потолку. – В приёмной он потерял сознание. Отвезли в госпиталь… Если бы мы знали… Но он не успел позвать. Нам уже потом сказали. Ты ведь тоже ничего не почувствовала?

Я отрицательно помотала головой.

Тот день, который сейчас назвали девчонки, я запомнила. Число осталось в памяти, потому что денёк выдался необычный для моей берлинской жизни: ясный, чистый, лёгкий. Целый день сохранялось приподнятое настроение после того, как утром Николай Иванович заходил ко мне в гости.

Такой визит – больше чем телепатическая связь: тонкое тело, как иногда говорят, «фантом», присутствует рядом с тобой почти осязаемо. Чтобы таким способом путешествовать, надо очень хорошо сконцентрироваться, нужно иметь серьёзную цель.

Путешествия вне тела в период моей берлинской жизни считались нежелательными, и мы их сознательно не практиковали: ни я – в гости, ни кто-либо из наших специалистов – ко мне, так как подобную активность тонкого плана легко засечь со стороны.

Я была уверена, что руководитель, как обычно, слишком беспокоится из-за гриппа, которым я переболела на днях, и невольно сумел преодолеть расстояние, желая лично проверить, всё ли в порядке. Лишь теперь мне стало ясно: он был ещё жив в тот момент, ещё думал и действовал и не собирался умирать, но его душа приходила попрощаться.

Как же случилось, что в течение нескольких месяцев я не узнала о смерти руководителя?! Пусть у девчонок был приказ молчать, но я должна же была почувствовать неладное! По недоговоркам, по непереданному привету, по внезапно образовавшейся пустоте за своей спиной… То, что дух покойного не приходил ко мне со дня смерти, как раз не удивило: не хотел тревожить, не имел потребности, не имел возможности – всяко бывает. Но как я сама не почувствовала, как не считала настроение и мысли подруг?!

Девчонки легко догадались, о чём это я задумалась.

– Тася, прости нас, пожалуйста! – решительно начала Лида, а продолжила тихо и смущённо: – Мы очень боялись за тебя… Мы посоветовались с Михаилом Марковичем…

Дальше ей говорить было не обязательно, и она сама это понимала. И Женя понимала, что добавить нечего и незачем.

Девчонки сделали мне незаметное лёгкое внеконтактное внушение, воспользовавшись моим полным доверием и полной открытостью им навстречу. Это ясно. Но с чего они взяли, что я стану сильно переживать? Я вовсе не относилась к Николаю Ивановичу с такой трепетной нежностью, как они. Разве что в последние недели перед моим уходом отношение начало меняться…

– Между вами была очень сильная связь, – сказала Женя, отвечая на мои невысказанные сомнения.

Я промолчала: пустым, ненужным казалось обсуждать теперь какие-то нюансы своих отношений с человеком, которого уже нет в живых. Девчонки напряжённо ждали моего ответа на главный для них вопрос.

– Девочки, я…

Что сказать? Понимаю вас? Поступила бы так же? Прощаю?

– Спасибо вам за заботу.

Обе подруги выдохнули с облегчением. Легче стало и мне. Врага всегда надо подозревать в самых худших намерениях, а друга – в самых лучших. Так жить проще. Яснее… Не помню, кто сказал.

Только сейчас, когда дружеское внушение было окончательно снято, я поняла, что в глубине души ждала встречи с товарищем Бродовым на аэродроме. Точнее, в глубине души была абсолютно уверена, что, едва вылезши из самолёта, я попаду в объятия руководителя и теперь уж не постесняюсь крепко прижаться к нему в ответ, и что всю дорогу до дома – до Лаборатории – мы будем разговаривать. Когда этого не случилось, я впала в какое-то ступорозное замешательство и всё происходившее воспринимала, уже не задумываясь, как единственно возможное.

По щекам полились неожиданные горячие слёзы. Накатило горькое чувство потери и пустоты. Лида с Женей оказались правы! Я заплакала навзрыд. Лида прижала меня к себе. Все девчонки окружили меня. Мы неудобно, но крепко обнялись.

– Пореви-пореви, – легонько похлопывая меня по спине, авторитетно одобрила Сима. – Мы уже наплакались.

Через некоторое время, слыша, как я захлёбываюсь, Лида спросила:

– Тебе помочь?

Я замерла. Судорожное дыхание остановилось. Неужели же сама не справлюсь, что надо лечить меня внушением? У девчонок хоть глаза и были на мокром месте, но всё же моё горе они были вынуждены наблюдать уже слегка со стороны, а такое непросто даётся. Я энергично помотала головой.

– Нет, спасибо.

Слёзы стали подсыхать. Все испытали облегчение. Кроме меня самой, наверное. Но я уж потом с этим разберусь – когда останусь одна.

– Мы так ждали тебя… – начала Женя и умолкла в надежде, что не понадобится продолжать.

Хорошая, очень утешительная идея! Разговаривать с умершими умела из всех наших «школьников» я одна. Я кивнула, снова всхлипнула и предложила:

– Давайте соберёмся вечером.

Вечером в мою палату пришли Лида, Женя и Катя. Сима успела стать врачом и была занята на ночном дежурстве в госпитале. Сели за стол, взялись за руки. Но Катя вдруг запаниковала. Я показалась ей теперь взрослой, чужой и опасной. В её смятённых мыслях творилось бог знает что. Может, я стала такой могущественной, что способна ненароком притянуть страшных монстров из преисподней. А вдруг, участвуя в вызывании духа, она совершит смертный грех, которым всё пугает её родная тётя – очень верующая женщина… Короче говоря, Катя сбивчиво выпалила объяснения, поделившись частью своих тревог, и убежала, а напоследок попросила:

– Вы потом мне расскажете, что он скажет, ладно? Нам с Симой расскажете?

– Конечно, – уверили мы хором.

Если бы повод, что собрал нас, не был пронизан такой свежей печалью, нас бы рассмешила Катина ретирада. Но мы уже чувствовали близкое присутствие, хотелось поскорее начать общение.

– Николай Иванович, как вы там?

Свой вопрос каждая из нас задавала вслух, чтобы мы не запутались, задавая одновременно три разных вопроса. А ответы я не стала «переводить». Если бы Катя и Сима участвовали, пришлось бы озвучивать ответы духа. А так каждая из нас внимательно слушала сама. Потом поделимся впечатлениями. Таким способом удобно получить более объёмную информацию…

Гостям из тонкого мира трудно отвечать на вопросы, сформулированные нечётко. Мы разобрали только, что нашему бывшему руководителю приходится очень нелегко, однако положение его далеко от безнадёжного.

– Николай Иванович, когда кончится война?

И этот вопрос задаёт Женя, которая сама отлично предсказывает будущее! Да сам Мессинг давно произнёс пророчество, как мне успела рассказать одна из дежурных санитарок, – она лично присутствовала на знаменательном выступлении!

«Войны идут всегда», – в таком духе был ответ. Женя могла бы догадаться уточнить: «война с фашистами»!

– Когда кончится эта война?

Просто мы все очень волновались и задавали не те вопросы, а тех, что хотели, задать не решались…

Мне показалось, он ответил: «Год». Лида услышала «полтора».

Я чувствовала, что сеанс не получится долгим, и боялась следующего вопроса типа: «Какие судьбы ждут каждую из присутствующих?» Пустое и вредное занятие – определять изменчивое, но главное: смысл нынешней встречи я видела совершенно в другом.

Внезапно все отчётливо уловили: «Мы только начали, жаль». Это прозвучало как продолжение ответа на самый первый вопрос. Он не скажет больше, пока мы не сформулируем правильного вопроса.

– Николай Иванович, вы там узнали что-то, что хотели бы нам передать? Вы хотели бы нас научить? – поинтересовалась Женя.

Я позавидовала её спокойствию. Как ей удаётся? Она ведь больше всех была к нему по-человечески привязана! Мне порой казалось, что даже – по-девчоночьи влюблена. Она молодец, что сумела так железно взять себя в руки!

Мы ждали ответа, затаив дыхание. Женина рука в моей нетерпеливо подрагивала. В абсолютной ночной тишине гулко стучал будильник.

«Всегда знал. И вы знаете больше, чем вам кажется. Надо вспоминать, – был ответ. – Вспоминать не сложно. Вам пока рано учиться новому».

Он говорил с нами будто через силу или с неохотой. И я через силу его держала.

– Николай Иванович, вам нужна помощь? – сняла Лида вопрос у меня с языка. – Чем мы могли бы вам помочь?

Почему же он молчит? Присутствие по-прежнему оставалось явственным, но ответа не было долго. Стук будильника в тишине, влажное тепло сомкнутых рук, дрожание зажмуренных век.

«Позаботьтесь о Таисии».

Я вздрогнула от прямого упоминания собственной персоны. С досадой отметила, что у Николая Ивановича ещё сохранилось такое устаревшее представление обо мне. Пару лет назад я была хрупкой и довольно беззащитной девочкой, но теперь опыта и сил у меня побольше, чем у всех, кто не побывал на той стороне.

– Тасе грозит опасность? – почему-то едва слышно прошептала Лида.

«Отпустите меня! Мне очень тяжело здесь!»

Не единожды слышала я подобную просьбу. Иные ушедшие идут на контакт легко и с охотой. Другие же всё норовят улизнуть поскорее, не выдав никакой полезной информации. Я привыкла считать такое поведение признаком зловредности духа и удерживать его своей властью ровно столько, сколько требовалось для решения поставленных задач. Правда, Аглая Марковна в своё время требовала от всех участников её спиритических сеансов уважения к вызываемым духам. Но потом у меня были более жёсткие учителя и старшие коллеги. Я не привыкла задумываться, скольких потерь стоит душе насилие медиума. А среди приглашённых гостей оттуда ни разу прежде не встретилось того, чья память была бы мне дорога…

И вот, впервые в жизни, благодаря личной симпатии к Николаю Ивановичу я сумела прочувствовать, как мучительно и вредно душе умершего общение с живыми, с которыми у неё не осталось уже ни связующих чувств, ни общих задач. Душа в таком навязанном общении растрачивает силы, которые нужны ей совсем для другого.

Женя предупреждающе сжала мою ладонь, но я уже успела разомкнуть пальцы и открыть глаза.

– Зачем ты отпустила?! – запальчиво воскликнула Женя. – Почему ты решила одна, без нас?

Женька – неисправимая коллективистка.

– Надо было ещё расспросить! Он даже не намекнул, что тебе грозит! – сокрушалась подружка.

– Жень, разве ты пошла бы против его воли? – У меня, как утром, сжало горло, но я проглотила комок. – Мы спросили: нужно ему наше общество?!

Совсем некстати вдруг заметила, как резко и жёстко звучит мой голос среди мягких и певучих голосов девчонок. Надо же! Уж больше двух недель говорю по-русски, а всё не перестроюсь.

Подружка сникла и неуверенно возразила:

– Но мы не выяснили, чем ему помочь…

– Он не попросил нашей помощи, – сухо бросила Лида. – Спасибо, Тась!

Женя примирительно обняла меня и сказала:

– Тасечка, у тебя такой смешной акцент!

В её шутливом тоне было столько грусти!

Нам очень хотелось пообщаться всласть, спрашивать и рассказывать наперебой. Но – не теперь! Завтра. Завтра вечером соберёмся снова, придут ещё и Катя, и Сима, и мы будем взахлёб разговаривать до утра, и смеяться, и плакать – то от радости, то от грусти. Не сейчас.

Девчонки молча разошлись в подавленном настроении: вот теперь-то мы по-настоящему осиротели, а все иллюзии – у кого какие были – развеялись прахом.

Ещё до того, как мне предстояло покинуть стены санатория и отправиться на представление новому начальству, девчонки подробно рассказали, как переменились вся структура бывшей группы товарища Бродова и система подчинения. Лаборатория пока осталась и сохранила почти прежний состав, но теперь располагается в другом месте: занимает пол-этажа в большом современном здании, там просторно и светло.

Уютного особняка на Гоголевском было жаль, но я привыкла к переменам места. В конце концов, событие частное, внутриведомственное. А ведь произошли перемены в масштабах всей страны!

Полной неожиданностью для меня стало, что теперь у Советского Союза новый гимн. Очень хороший, сильный, каждое слово в нём – по делу! Хотя, конечно же, я родилась с Интернационалом. С ним были связаны и мирная жизнь, когда он звал развиваться, строить, спешить в будущее, и тяжёлые дни войны, когда и решительный бой, и смертный стали внезапно из легендарного революционного прошлого суровым настоящим.

Не могла представить, что стану так болезненно переживать самую пустячную из перемен – в знаках различия.

В кабинет Кирилла Сергеевича, нового начальника, я так и вошла в сопровождении девчонок. У него находились Михаил Маркович, с которым мы тепло обнялись, и начальник технической службы – новый для меня человек. Кириллу Сергеевичу не было и тридцати. Он стремительно поднялся мне навстречу. Круглолицый, симпатичный, серьёзный…

Ох и зацепили мой взгляд погоны с полосками и звёздочками! На Кирилле Сергеевиче и на начальнике техслужбы сверкали чистенькие, новенькие звёздочки в разном количестве, разных размеров, пока не вполне понятного мне достоинства. Сердце болезненно сжалось.

В памяти высветился яркий образ. Ромбы в петлицах расстёгнутого ворота… В них всегда первым упирался мой взгляд при встрече с руководителем: я ж росточком не вышла – теперь вот только побольше вытянулась… Рукава суконной рубахи закатаны. У Николая Ивановича лицо и волосы влажные после умывания. Вокруг глаз – тени, но сами глаза полны живого интереса: «Девчонки, что сегодня ночью происходило… в атмосфере?»

Ещё образ из памяти. На ребятах, принарядившихся к Новому году, блестят сапоги, блестят пуговицы на наглаженной форме, и даже кубики в петлицах сверкают в свете керосиновых ламп. Маслом, что ли, их смазали?!

Мелочь в самом деле – знаки различий на форме! Но мне показалось, что, приехав из чужих краёв туда, откуда начала путь всего два года назад, я так и не вернулась домой…

Резало слух внедрявшееся в обиход слово «офицеры» вместо наших родных «командиров». Навидалась я офицеров, да их не так звали!

Однако новый начальник не виноват ни в безвременной смерти прежнего, ни тем более в реформе. Нужно поддержать его и начать совместную работу.

Кирилл Сергеевич старательно делал уверенный вид, но и я, и девчонки легко считывали его подлинное состояние. Как ни забавно, но факт: он сильно оробел передо мной – пятнадцатилетней девчонкой! Он отнёсся ко мне с таким трепетным уважением, будто я вернулась с Луны. Если я хотела сработаться с этим молодым начальником, следовало срочно и незаметно для него и окружающих вывести его из глубокого смущения, вернуть в начальственное кресло. Чем и занялись – я и девчонки – не сговариваясь. Главной традицией Лаборатории были добрые отношения между всеми сотрудниками, включая руководство. Эту традицию надо обязательно сохранить и научить новое начальство её поддерживать!

Кирилл Сергеевич вынул из сейфа мои награды с полагающимися к ним «корочками». Дал подержать в руках, налюбоваться. Было очевидно, что посторонним их нельзя пока видеть, так как не придумано еще внятного объяснения происхождению моих наград. Поэтому решили: пусть от греха подальше полежат в сейфе, пока у меня не появилось постоянного жилья. Вскоре жильё появилось, возобновилась моя служба, да так бурно, что про награды все забыли… Впоследствии стало совсем нельзя отдавать мне их. Так и лежат, наверное, по сию пору в каком-нибудь секретном сейфе…

До конца недели мне дали отпуск.

Мы с Лидой съездили на Ваганьково.

Позвали ещё Катю, но та отказалась идти с нами на кладбище:

– Могилка без креста. У меня прямо сердце разрывается, как вижу! Простому человеку можно крест поставить или хоть маленький нарисовать на табличке. А ему не положено. А ведь крещёный же человек!

Катя в последнее время всё больше становилась верующей. Свободное время она проводила в церковной общине и без остатка посвящала благотворительности: помогала семьям, потерявшим кормильцев, собирала какие-то вещи, продукты для нуждающихся, занималась с детьми. Из-за этого она до сих пор не окончила мединститут: всё времени не хватало подготовиться к экзаменам, чтобы перевестись наконец на последний курс.

У могилы я держалась молодцом: протёрла новенькую плиту от песка, который набило на неё весенними дождями, положила цветы. Странно было сознавать, что процесс тления ещё, наверное, почти не тронул тела, покоившегося с поздней осени в промёрзшей земле.

Прочитав надпись, я спросила Лиду:

– Когда его повысили в звании?

Лида рассказала. Сообщать такую новость мне туда, разумеется, не полагалось, хотя девчонкам тогда очень хотелось похвалиться.

– Посчитай!

Лида легко провела пальцами по датам, выбитым на плите: 1890–1943. Я никогда не задумывалась над этим, хотя приблизительно представляла. Мы, девчонки-школьницы, считали его пожилым человеком, почти стариком. А ему было чуточку за пятьдесят!

Я не плакала потому, что не хотела при Лиде, и потому, что нельзя делать этого на кладбище у свежей ещё могилы…

От девчонок я знала, что на похоронах не обошлось без загадочного, хотя и небольшого события.

Присутствовал мужчина в штатском, которого никто из наших не знал. Девчонки легко считали в нём человека служивого, в высоком звании, допущенного к особой важности секретам – и всё. Экран. Непрофессиональный, но вполне убедительный. Человек этот держался особняком, хотя высокое начальство относилось к нему явно с большим уважением. Он не произносил речей и не слушал других, а оставался погружённым в себя, стоял с прямой по-военному спиной и, что называется, «перевёрнутым» лицом. В этом было не только горе, а растерянность от осознания внезапной беды.

Зазвучали винтовочные залпы, пришла пора бросать землю на гроб. Этот незнакомый человек подошёл в числе первых, преклонил колено у могилы, чтобы взять горсть, и на несколько мгновений застыл.

Женька, которая оказалась ближе всех, была уверена, что услышала очень тихо произнесённые слова. Другие ничего не слышали, но Лида считала слово в слово то же, что Женьке показалось произнесённым вслух:

– Николай Иванович, прости, дорогой! Сам себе никогда не прощу. Хоть ты меня прости!

Выпрямившись и кинув горсть земли, он ушёл, не оглядываясь.

Кто это был и за что просил прощения, так и осталось загадкой…

– Знаешь, Тась, что Полина Ивановна рассказала?

Лида вдруг оживилась и улыбнулась озорно, хоть и с оттенком грусти. Опять же от девчонок мне было известно, что на поминки приезжала из Касимова родная старшая сестра товарища Бродова. На похороны она не успела, удалось только на девять дней. И то хорошо: брата из колхоза вовсе не отпустили. Полина Ивановна оказалась женщиной простой, но сдержанной и замкнутой; поначалу сидела как заледенелая. Однако девчонки всё же её растопили немножко и разговорили, чтобы не держала горя в себе. Она порассказывала им кое-чего. Про детство, про умиравших в младенчестве сестёр и братьев и своих уже детей, из которых выжила одна только дочь. Про то, как Николай Иванович регулярно и безотказно помогал деньгами её собственной семье.

– Про патефон, – продолжила Лида. – Помнишь спор-то наш с тобой про патефон и пластинки?

Я прикусила губу.

– Лидок, ты хочешь, чтобы я всё-таки разревелась? Нельзя здесь, серьёзно!.. Помню, как не помнить!

– Ну, пойдём, мы уж всё сделали. Я интересное расскажу, не бойся!

Лида взяла меня под локоть и вывела на аллею.

– Так вот. Николай Иванович собирал пластинки для сестры. Она приезжала раз в год погостить – всего на неделю-другую. И она до страсти любит слушать песни.

Полина Ивановна всегда приезжала в Москву одна. Брат много раз предлагал ей взять с собой внуков, чтоб посмотрели столицу, и уверял, что для него это не будет обременительно. Полина Ивановна только отнекивалась, но со временем честно созналась: «Надоели они мне все хуже горькой редьки! Целый год пашу на них. Я у тебя отдыхаю, Коленька». Она имела в виду не внуков-сорванцов, а в целом семью единственной дочери, вместе с которой жила.

Конечно же, она и в Москве не покладала рук. Стараясь отблагодарить брата за его заботу, она готовила всё лучшее, что умела, драила и без того ухоженную квартиру. Ещё ходила по столичным магазинам, чтобы одеть и обуть свою семью. Поначалу Николай Иванович пытался приохотить сестру к выставкам и музеям, но та маялась от скуки и непонимания; театром он сам не интересовался. А вот к современным песням и модным исполнителям у Полины Ивановны открылась настоящая страсть. И Николай Иванович в течение года собирал для неё по магазинам новинки, а Полина Ивановна, приехав в гости, слушала упоённо всё подряд, порой – днями напролёт. Новинки брат с интересом прослушивал вместе с ней.