Текст книги "Рецидивист"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Я такая глупая, – говорит. – Ничего не знаю, Уолтер. – По телефону голос у нее был совсем как прежде. Как будто снова тысяча девятьсот тридцать пятый год настал, и поэтому особенно меня кольнуло, когда она сказала:

– О Господи, Уолтер! Нам с тобой уже за шестьдесят, ты подумай! Время летит – ужас просто.

– Да что толковать, Сара.

Пригласила она меня вместе с Клюзом к ним вернуться – поужинаем, а я в ответ: охотно бы, только не знаю, как тут у нас все сложится. И спрашиваю: живешь-то ты в каком районе?

Оказывается, у них с Клюзом квартирка на цокольном этаже того самого дома, где бабушка ее жила, – в Тюдор-сити. Спросила она, помню ли я бабушкины апартаменты, слуг этих дряхлых, мебель, от которой во всех четырех комнатах было не протолкнуться?

Помню, говорю, и начинает нас разбирать смех.

Я не сказал ей, что у меня сын тоже живет в Тюдор-сити. Потом выяснилось, что она-то прекрасно про это знала, и про жену его, и про детишек приемных – у Станкевича из «Нью-Йорк таймс» в том же доме квартира, всего тремя этажами выше той, которую Клюз с Сарой занимают, и всем жильцам прекрасно семейка моего сына известна, потому что дети ведут себя просто кошмарно.

Хорошо, говорит мне Сара, что мы еще смеяться не разучились после всего, что пришлось вынести. «Чувство юмора сохранили, – говорит, – и на том спасибо». Вот и Джули Никсон то же самое сказала, когда ее папу из Белого дома попросили: «Чувство юмора ему не изменяет».

– Да, – согласился я, – по крайней мере хоть с юмором все у нас в порядке.

– Послушайте, официант, как это у меня муха в супе оказалась?

– Что? – переспрашиваю.

– Муха у меня в супе оказалась.

И напоминает мне: помнишь, мы с тобой по телефону все шутками обменивались, вот и эта все время у нас была в ходу. Я напрягся. Как же ответить-то полагается, ах ты, Господи, телефонные эти наши разговоры, словно машина времени в прошлое доставила. Ну и отлично – она меня из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года перенесла в четвертое измерение.

– У нее соревнования – заплыв на спине, мадам, – говорю.

– На спине? А что это у вас за суп такой с гробами?

– Опечатка в меню, мадам, извините. Должно быть: с грибами.

– Почему сметана такая дорогая?

– Туда сливок много идет, мадам, а коровам, понимаете, неудобно в бутылочки эти доиться.

– Что за напасть, все мне кажется, будто нынче вторник, – говорит она.

– Нынче и есть вторник.

– Ах, вот почему мне так кажется! Скажите, пожалуйста, а расстегаи у вас не подают?

– Сегодня не пекли, мадам.

– Жаль, мне вот все снилось, как я расстегаем закусываю.

– Приятный, должно быть, сон, мадам.

– Жуткий! – говорит. – Все расстегаи, расстегаи – проснулась, а пижама на полу валяется.

В четвертое измерение ей еще как нужно было сбежать, не меньше, чем мне. Потом я узнал: у нее, оказывается, в тот вечер пациентка умерла. А Саре она очень нравилась. И было пациентке всего тридцать шесть лет, только сердце совсем никуда – ожиревшее, расширенное, слабое.

Представляете себе, какие чувства при нашем разговоре испытывал Клюз, сидевший напротив? Я, помните, напрягся, глаза прикрыл и до того из времени выключился да в иное пространство перенесся, словно мы с его женой прямо у него на глазах любовью занимаемся. Конечно, зла он на меня не держал. Вообще ни на кого зла не держит, как бы скверно с ним ни обходились. Но не очень-то приятно было ему наблюдать, как у нас с Сарой, пока по телефону говорили, старая любовь оживает.

Вы хоть что-нибудь встречали столь же неистребимое и многоликое, как супружеская неверность? Такого нигде больше в подлунном мире не найдешь.

– Хочу на диету сесть, – говорит Сара.

– Могу дать тебе совет, как в минуту сбросить двадцать фунтов лишнего жира.

– А как?

– Голову себе отрежь, – говорю.

Клюзу-то лишь мои слова слышны, оттого шутку никак не ухватит – то конец, то начало. А тут все вместе важно.

Спрашиваю, помнится, Сару, по-прежнему ли она закуривает в постели после близости.

Клюз не знал, что она ответила, а ответила она вот как:

– Не знаю. Внимания не обращала. – И тут же ко мне пристает:

– А ты чем занимался, пока в официанты не пошел?

– Вычищал птичий помет из часов с кукушкой, – говорю.

– Вот скажи-ка тогда, почему в птичьих какашках беленького много?

– Беленькое, не беленькое, какашки они какашки и есть, – сказал я. – Ладно, сама-то ты чем занимаешься?

– На фабрике работаю, где шьют панталончики.

Глава 21

– Ну и как там на фабрике, хорошо за панталончики платят?

– Да ничего, – говорит, – жаловаться не буду. Тысяч десять в год получается. – Сара кашлянула, подав мне условный знак, который я не сразу понял.

– Кашляешь ты сильно, – говорю, не подумав.

– И не проходит.

– Выпей две таблетки, ну знаешь, какие. Как раз то, что тебе нужно.

Слышу – в трубке словно бы водичка буль-буль-буль. А потом она спрашивает: от чего таблетки-то?

– Слабительное, – говорю, – самое эффективное слабительное, какое медики выдумали.

– Слабительное!

– Ага, – говорю, – сиди теперь, не шелохнись, не покашляй.

И еще мы вспомнили шутку про больную лошадь, которая будто бы у меня в конюшне стоит. На самом-то деле никогда лошадей у меня не было. Стало быть, иду к ветеринару, и он мне дает полфунта красного порошка, который нужно скормить лошади. Говорит: вы трубочку из бумаги сверните, засыпьте туда порошок, трубочку в рот ей вставьте и дуйте, пока в горло не попадет.

– Как лошадка-то? – спрашивает Сара.

– Все в порядке с ней, вылечил.

– А вот ты что-то весь красный.

– Так она сначала поперхнулась.

Любопытно ей:

– Еще не разучился смеяться, как твоя мать смеялась?

Это без всяких подковырок было сказано. Саре действительно нравилось, как я подражаю смеху мамы, и по телефону я часто это делал. Только уже много лет не пробовал. А нужно не просто тоненький голос сделать, нужно, чтобы звук получился красивый.

Тут вот в чем сложность: мама никогда не смеялась громко. Когда еще служанкой была в Литве, ее приучили тихонько в кулачок посмеиваться. Считалось: услышит хозяин или гость, как где-то слуги хохочут, и, чего доброго, решит, что это над ним.

Поэтому у мамы, если ее совсем уж одолевал смех, получались едва слышные чистые такие звуки, словно крутят музыкальную шкатулку или колокольчик вдали послышался. Удивительно красиво это выходило, хоть она вовсе и не старалась.

И вот, позабыв, где нахожусь, я набрал в легкие воздуха, сдавил себе горло и воспроизвел, как смеялась мама, – очень уж хотелось старой моей подруге приятное сделать.

Как раз в эту минуту вернулись из библиотеки Арпад Лин с Фредом Убриако. Еще успели мою руладу услышать.

Говорю Саре: извини, не могу больше с тобой разговаривать, и трубку повесил.

Арапад Лин уставился на меня тяжелым взором. Приходилось мне от женщин слышать про то, как мужчины мысленно их раздевают. Сейчас вот и у меня появилось такое чувство. Потом я узнал, что именно это и происходило: Арпад Лин пытался себе представить, как я выгляжу, если одежду снять.

У него мелькнуло подозрение, что я на самом деле миссис Джек Грэхем, которая, переодевшись мужчиной, явилась его проверять.

Глава 22

Конечно, не мог я это там же, на месте сообразить – что он меня за миссис Грэхем принимает. И когда он стал мне разные знаки внимания оказывать, для меня это было столь же необъяснимо, как остальные события, происходившие в тот день.

Опасаться начал, что он такой со мной предупредительный, потому как готовится объявить нерадостную новость: не гожусь я для корпорации РАМДЖЕК, работы нет, и сейчас его лимузин доставит меня обратно в отель «Арапахо». Но если так, что-то уж слишком много страсти в его взорах. Из кожи вон лезет, только бы мне понравиться.

Не Исраела Эделя, не Леланда Клюза, нет, меня он считает нужным информировать, что Фрэнк Убриако сделан вице-президентом объединения «Макдоналдсы. Гамбургеры», входящего в РАМДЖЕК.

Я кивнул: очень разумно, мол.

А Лину мало, что я просто кивнул.

– Отличный пример, когда должность и человек просто созданы друг для друга. Вы не находите? Ведь наша корпорация, скажу я вам, для того и существует, чтобы талантливый человек мог всего лучше свои способности использовать.

Обращался он исключительно ко мне, так что мне пришлось буркнуть: конечно, конечно.

И то же самое повторилось после того, как он побеседовал с Клюзом, потом с Эделем, обоих приняв на службу. Клюз стал вице-президентом спичечного концерна – видимо, по той причине, что долго спичками вразнос торговал. А Эдель сделался вице-президентом хилтоновского отдела ассоциации «Гостеприимство, лимитед» – вероятно, оттого что три недели пробыл ночным портье в отеле «Арапахо».

Вот и моя очередь в библиотеку отправляться. «Хоть вы приглашены последним, но на самом-то деле для нас вы самый первый», – говорит Лин заискивающе. А когда дверь в библиотеку за нами закрылась, совсем уж разошелся с этими своими заигрываниями. «Заходи попить чайку, сказала муха пауку», – мурлыкает. И подмигивает мне: дескать, вы же понимаете.

Мне это все очень не нравилось. Интересно, как он с другими в библиотеке своей разговаривал?

Стол там был, какой как раз бы подошел для кабинета Муссолини, а рядом вращающееся кресло.

– Присаживайтесь, – говорит, – присаживайтесь. – Брови то вверх, то вниз так и ходят без остановки. – Креслице-то самое для вас подходящее, а? Правильно говорю? Самое подходящее для вас кресло.

Думаю: смеется надо мной, точно смеется. Ничего, надо стерпеть. Уж сколько лет никакого чувства достоинства я не проявлял. Так что уж теперь-то.

– Сэр, не понимаю я, что такое происходит.

– Полно, – отвечает и пальчиком покачал, – так уж и не понимаете.

– Но все же скажите, как это вы меня отыскали да и вообще – за кого принимаете?

– А к чему вам знать, за кого я вас принимаю?

– Я Уолтер Старбек, – выдавливаю из себя.

– Старбек так Старбек, если вам угодно.

– Впрочем, – говорю, – неважно, кто я такой, раз я ничего из себя теперь не представляю. Если вы на самом деле работу можете дать, мне бы самую скромную, другой не нужно.

– У меня есть указание сделать вас вице-президентом, – сказал он, – причем указания исходят от человека, к которому я отношусь с огромным уважением. И я их выполню.

– Мне бы лучше барменом, – говорю.

– Ну конечно! – засмеялся он. – Вы же pousse-cafeлюбите.

– Могу сам приготовить, если потребуется. У меня диплом доктора миксерологии.

– Еще смеяться можете этак по-особенному, если захотите.

– Знаете, – говорю, – я, пожалуй, домой пойду. Не беспокойтесь, я пешком. Тут недалеко. – И в самом деле недалеко, всего-то кварталов сорок. Туфель, правда, на мне нет, но не больно они и нужны. Как-нибудь и босиком доковыляю.

– Когда домой соберетесь, – сказал он, – мой лимузин к вашим услугам.

– Да я прямо сейчас уйти хочу. Доберусь как-нибудь. День был уж очень для меня трудный. В голове шумит. Выспаться нужно, просто выспаться. Если услышите, что где-то бармен требуется, хотя бы не на полный день, дайте мне знать в отель «Арапахо».

– Актер бы из вас замечательный получился! – сказал он.

Отвернулся я, потупился. Смотреть на него противно – да и на всех остальных тоже.

– Какой там еще актер, – говорю. – Отродясь я на сцене не играл.

– Кое-что хочу вам сообщить, только не пугайтесь.

– Не понимаю, о чем вы?

– Вот все мне одно и то же твердят: вас они знают, а друг друга первый раз в жизни увидели. Это как объяснить:

– У меня работы нет, – тяну я свое. – Только что из заключения освободился. Бродил вот по городу, чтобы время убить.

– Как странно! – удивляется он. – Значит, вы в заключении находились?

– С каждым случиться может.

– Не стану допытываться, за что, – говорит он. А на самом деле, конечно, дает понять, что мне, то есть не мне, а миссис Грэхем, которая мужчиной переоделась, нет необходимости придумывать все новые и новые байки – разве что это удовольствие доставляет.

– Уотергейт, – сказал я.

– Быть не может! – Очень его это поразило. – Я вроде бы всех до одного знаю, кого за Уотергейт посадили. – Потом выяснилось, что он не просто всех по именам знал, а со многими был коротко знаком, уж куда короче, взятки им давал в виде незаконных пожертвований на избирательную кампанию и защитникам их кое-что подбрасывал, когда начались процессы. – Как же это я ни разу про Старбека не слышал, хоть про Уотергейт толковано-перетолковано?

– Не знаю, – сказал я, а глаза все так же потуплены. – Такое чувство, словно я в музыкальной комедии сыграл, и критики в восторге, обо всех исполнителях взахлеб пишут, а меня забыли. Найдите старую программку, я всем свою фамилию в ней покажу.

– Отсиживали-то, наверное, в Джорджии?

– Там. – Видимо, знал об этом, потому что Рой М.Кон кое-что про меня выяснил, прежде чем в участок за мной ехать.

– Тогда с Джорджией все понятно.

А что там может быть непонятно с Джорджией, хотел бы я знать?

– Так вот где вы с Клайдом Картером познакомились, и с Кливлендом Лоузом, и с доктором Робертом Фендером.

– Угу, – говорю. И что-то страшно мне стало. С чего бы этому бонзе, который ворочает одной из самых крупных корпораций в мире, интересоваться каким-то жалким арестантиком? Или он подозревает, что я кое-что такое знаю про Уотергейт, о чем пока еще никто не пронюхал? В кошки-мышки он со мной поиграть, что ли, выдумал, прежде чем меня лапой своей прихлопнет?

– А вот Дорис Крамм, – говорит, – ее вы, конечно, тоже знаете?

Как хорошо, что я о ней понятия не имею! Ни в чем я не виноват, разве нет? Напрасно, значит, он против меня плел. Ошибочка у него вышла, в два счета докажу. Не знаю я никакой Дорис Крамм. «Нет, – чуть не заорал я, – никакой Дорис Крамм я не знаю!»

– Так ведь вы же меня упрашивали не увольнять ее из компании «Американские арфы».

– Ничего подобного, – говорю.

– Извините, сам не понимаю, с чего это я.

И тут меня настоящий ужас охватил, потому что я понял, что на самом-то деле эту Дорис Крамм знаю. Так секретаршу ту зовут, старуху древнюю, которая в выставочном зале рыдала да слезы размазывала у себя за конторкой. Но не дождется он, чтобы я признался, пусть и не надеется!

А он-то знает, что я ее знаю, вот какие дела! Все он знает!

– Хочу вас обрадовать, – говорит, – я сам ей позвонил и сказал, что она может не уходить на пенсию, если не хочет. Пусть себе работает, пока не надоело. Чудненько все получилось, да?

– Нет, – отвечаю. А что тут ответишь? У меня этот выставочный зал стоит перед глазами. И все кажется, что я там был лет тысячу назад, может быть, в какой-то другой своей жизни, еще до того, как мне на свет родиться. Там еще Мэри Кэтлин 0'Луни со мной вместе была. Арпад Лин – ему же все известно – сейчас вот и ее назовет.

Весь этот кошмар, который вот уже целый час продолжается, вдруг предстал передо мной как цепь логически связанных событий. Я знаю что-то такое, чего не знает даже Лин, никто в мире на знает, кроме меня. Вообразить невозможно, но так оно и есть: Мэри Кэтлин 0'Луни и миссис Джек Грэхем – одно лицо.

И тут Арпад Лин берет мою руку, подносит ее к губам и целует.

– Прошу меня извинить за то, что я угадал, кто вы такая, мадам, – говорит, – но смею думать, вы нарочно переоделись довольно небрежно, чтобы легче было догадаться. Будьте уверены, тайна останется между нами. Для меня великая честь, что наконец вижу вас перед собой.

Опять поцеловал мне руку, ту самую руку, за которую нынче утром цеплялась своими грязными пальцами Мэри Кэтлин.

– Да и давно пора было нам повидаться, мадам, – все не успокоится Арпад Лин. – Мы уж столько лет прекрасно работаем вместе. Давно пора было встретиться.

До того мне стало противно, что меня целует этот автомат ходячий, – я и вправду как самая настоящая королева Виктория себя повел! Изъявил ему поистине королевское неудовольствие, хотя выразил его словами, всплывшими из кливлендского моего детства, когда с мальчишками мяч гонял. «Соображаешь, – говорю, – что несешь? Нашел себе бабу с яйцами!»

Говорил уже, никакого чувства собственного достоинства у меня не осталось за последние годы. А этот Арпад Лин за какие-то секунды все свое достоинство растерял, так ему и надо, ведь подумать только, этакий получился ляпсус!

Побледнел он, слова выговорить не в состоянии.

Попробовал в руки себя взять, но не очень-то у него получилось. Ему бы извиниться, так нет, уж слишком все случившееся его потрясло, куда только весь лоск да шарм подевался. И так, и сяк крутит, до истины хочет добраться.

– Но ведь вы с нею знакомы, – процедил он наконец. А в голосе смирение чувствуется, признал он для себя то, что теперь и мне становилось понятно: я-то, если захочу, посильнее его могу сделаться.

И я все его сомнения на этот счет развеял.

– Хорошо знаком, – говорю. – Она, будьте уверены, все сделает так, как я скажу. – Это я, однако, лишку хватил. Очень уж хотелось его на место поставить.

Хотя он и без того еле на ногах стоит. Между его божеством и им самим втерся кто-то третий. Теперь самое время ему голову понурить.

– Прошу вас, – сказал он после долгой паузы, – вы, пожалуйста, замолвите за меня словечко, если случай представится.

А мне больше всего на свете хотелось теперь высвободить Мэри Кэтлин О`Луни из той призрачной жизни, в которую ее увлекли демоны сознания. Я знал, где ее отыскать.

– Слушайте, – сказал я вконец расстроенному Лину, – вы не в курсе, где сейчас можно пару башмаков купить, поздно ведь уже?

Ответил мне он так, словно вещал оттуда, где я скоро окажусь, из лабиринтов глубоко под Центральным вокзалом:

– Нет проблем.

Глава 23

И вот пожалуйста: спускаюсь в эти лабиринты по железной лестнице, предварительно удостоверясь, что никто за мной по пятам не следует. Пройду несколько шагов, остановлюсь и голос подам: «Мэри Кэтлин! Это, я Уолтер. Слышишь, Мэри Кэтлин?»

Спросите: а что на ногах-то у меня было? Шикарные кожаные туфли со шнурками, завязанными бантиком. Мне их Декстер дал, десятилетний сын Арпада Лина. Как раз мой размер. Декстеру они для танцевальной школы были нужны. А теперь он туда не ходит. Предъявил свой первый ультиматум родителям, и с успехом: или, говорит, забирайте меня из танцевальной школы, или с собой покончу. Так он эти уроки танцев ненавидел.

Миленький такой был мальчик, стоит в пижамке, а поверх купальный халат наброшен, он только что поплавал в гостиной, где бассейн. Столько сочувствия ко мне проявил, жаль ему стало старичка, которому на маленькие ножки нечего надеть. Я словно добрый эльф из сказки, а он тот самый принц, который подарил эльфу чудесные бальные туфельки.

Красивый он необыкновенно. Глаза большущие, карие. А на голове словно черные кольца одно в другом уложены. Все бы отдал за такого сына. Хотя и то сказать, мой-то сын все бы отдал за такого отца, как Арпад Лин.

Правильно, так и нужно.

– Мэри Кэтлин, это я, Уолтер, – кричу. – Уолтер это, слышишь?

Спустился до самого конца, и тут меня ждало первое предзнаменование, что не все так уж замечательно. Сумка у лестницы лежит с надписью «Блумингдейл», а из нее тряпье вываливается, оторванная голова куклы и журнал «Вог», издаваемый корпорацией РАМДЖЕК.

Встряхнул я эту сумку, все высыпавшееся обратно затолкал, как будто больше ничего и не требуется – теперь все будет в порядке. И вдруг вижу на полу кровь. Ее-то обратно не вольешь, раз пролилась. А дальше еще кровь, и еще – всюду.

Не хочу страх на вас наводить без толку, не стану добиваться, чтобы у вас мурашки по спине забегали, пока будете читать, как я обнаружил Мэри Кэтлин с отсеченными руками, которая обрубками на меня машет. На самом-то деле ее просто сбила на Вандербильт-авеню машина с шашечками, а от помощи врача она отказалась – не волнуйтесь, мол, пустяки.

Хотя совсем даже были не пустяки.

Тут, может быть, ирония судьбы дала себя знать, хотя в точности я этого не знаю. Но весьма, весьма вероятно, что Мэри Кэтлин сбил таксомотор из ей же принадлежащей компании.

Нос у нее был сломан, потому и пролилось столько крови. Да и похуже были переломы. Не могу сказать, какие именно. Ей же кости переломанные никто не пересчитывал.

Она в туалет забилась, в кабинку. Я по пятнам крови догадался, в какую. Никаких не было сомнений, она там или не она. Из-под дверцы кеды ее бейсбольные видны.

Ладно, спасибо еще, что труп не валяется. Прокричал я опять: «Уолтер это, чего ты боишься?» Тогда она задвижку отодвинула и открыла дверцу. Не нужно ей было по этим делам, просто сидит на стульчаке, как на табуретке. Хотя лучше бы уж по назначению попользовалась, до того чувствовала себя оскорбленной жизнью. Кровь из носа больше не идет, но вот усики у нее появились, прямо как у Адольфа Гитлера.

– Бедняжка ты моя, – говорю.

Похоже, не очень-то она и расстроилась, что так выглядит.

– Конечно, бедняжка, – отзывается. – И мать моя была бедняжка. – Вы ведь помните, ее мать умерла от заражения радием.

– Кто это тебя так?

Она мне про это такси рассказала. Только что, говорит, отослала письмо Арпаду Лину, подтвердив все свои распоряжения, сделанные по телефону.

– Давай я скорую вызову, – предложил я.

– Нет, не нужно. Не беспокойся.

– Но тебе же к врачу надо!

– Еще чего, давно к врачам не хожу.

– Так ведь сама же себе диагноз не поставишь?

– Умираю я, Уолтер, – говорит. – Какой еще диагноз?

– Последней умирает надежда, – сказал я и уж чуть было по лестнице наверх не кинулся.

– Не смей снова оставлять меня одну! – кричит она.

– Я жизнь тебе хочу спасти.

– Сначала послушай, что я тебе должна высказать, – остановила она меня.

– Сидела я вот тут, думала: Господи, после всего, что выпало пережить, после всего, чего добивалась, ни души рядом, чтобы выслушать мою последнюю волю. Побежишь сейчас за Скорой, так не с кем будет по-английски двумя словами переброситься.

– Дай я тебя поудобнее устрою, – предложил я.

– Мне и так удобно. – В общем-то так оно и было. Тряпья на ней много всякого понаверчено, согревает. А головкой прислонилась к стенке кабины, лоскутья подушкой служат.

Обитаемое пространство вокруг нас время от времени содрогалось от грохота. Что-то еще там, наверху, умирает, а именно – железнодорожный транспорт Соединенных Штатов. Полупараличные локомотивы волокут за собой совсем парализованные вагоны – отправляются, прибывают.

– Мне твоя тайна известна, – говорю я ей.

– Какая? У меня, знаешь, очень много тайн.

Ожидал, что у нее глаза на лоб полезут от удивления, когда я ей расскажу, что знаю: ей принадлежит контрольный пакет акций РАМДЖЕКа. Глупо, конечно. Она же мне сама про это сообщила, просто я мимо ушей пропустил.

– Ты что, оглох, Уолтер?

– Да нет, все слышу, говори.

– Мало всего остального, так еще мою последнюю волю во всю глотку проорать приходится.

– Зачем орать? – успокаиваю ее. – Только не хочу я про какую– то последнюю волю слушать. Ты же такая богатая, Мэри Кэтлин! Можешь целый госпиталь для себя одной нанять, если потребуется, так неужели они тебя на ноги не поставят?

– Я жизнь эту ненавижу, – говорит она. – Все, что было в моих силах, сделала, чтобы она стала для каждого лучше, да только, видно, в одиночку не больно чего добьешься. А у меня больше нет сил. Хочу уснуть, вот и все.

– Так зачем же тебе жить, как ты живешь! – возразил я. – Я вот для чего к тебе пришел, Мэри Кэтлин. Я тебя защитить хочу. Мы найдем людей, которым можно полностью довериться. Говард Хьюз [51]51
  Известный американский промышленник (1905-1976).


[Закрыть], когда понадобилось, нанял мормонов, потому что у них моральные принципы такие твердые. И мы тоже мормонов наймем.

– О Господи, Уолтер, – сказала она – да неужели ты думаешь, что я с мормонами мало дела имела?

– Правда?

– Да было время, когда одни мормоны меня окружали. – И рассказывает мне печальную историю, до того печальную, я и не думал, что этакое на свете бывает.

Случилось это, когда она еще жила, окруженная роскошью, еще пыталась как-то своим огромным богатством пользоваться, чтобы хоть какое-нибудь в этом находить наслаждение. Странная она была, и многие все норовили снимок ее сделать, или захватить да всячески помучить – или убить. Охотно бы ее убили и из-за денег ее, и из-за связей, и просто из чувства мести. РАМДЖЕК уже очень много других компаний обобрал или пустил по ветру, даже навязывал свою волю правительству кое-каких стран поменьше да послабее.

Поэтому Мэри Кэтлин никому, кроме верных своих мормонов, не открывалась, кто она такая, и вынуждена была все время переезжать с места на место. Вот так и вышло, что однажды очутилась она в принадлежащем РАМДЖЕКу отеле в Манагуа, столице Никарагуа, на самом верхнем этаже. Там, на этом этаже, двадцать номеров люкс было, она их все и заняла. Две лестницы с этажа под нею были заложены кирпичом и замурованы, как ту перегородку со стеклянной дверью замуровали в гостинице «Арапахо». А лифт так ходил, что только одна кабинка на самый верх поднималась, и обслуживал эту кабинку лифтер из мормонов.

Считалось, что даже директор отеля не в курсе, кто это у него верхний этаж занимает. А на самом деле в Манагуа, конечно, все до одного догадывались, кто занял в гостинице верхний этаж.

И вот что произошло: она, не подумавши, как следует, решила по городу в одиночестве побродить, вспомнить захотела, как это оно обыкновенным человеком побыть, она же многие годы такого была лишена. Надела парик, затемненные очки и пошла.

Видит, в парке на скамейке сидит американка средних лет и плачет, ну, она и подсела к ней. Оказывается, американка эта из Сент-Луиса. Ее муж был пивовар, в объединении «Анхойзер-Буш» работал, которое в РАМДЖЕК входит. В Никарагуа они поехали серебряную свадьбу отметить, им в туристском бюро посоветовали – езжайте в Никарагуа. И нынче утром муж ее умер от дизентерии.

Ну, Мэри Кэтлин пригласила ее к себе в отель, номер свободный – у нее же их полно было – предоставила, а мормонам велела проследить, чтобы женщину эту и тело ее мужа доставили в Сент-Луис на принадлежащем РАМДЖЕКу самолете.

Распорядилась, заглядывает в номер к своей гостье, чтобы рассказать, что и как, а та лежит, задушенная шнурком от занавески. Особенно-то вот что ужасно: кто бы там эту женщину ни задушил, ясно ведь, что ее за Мэри Кэтлин приняли. У женщины обе руки обрублены. Так их и не смогли найти.

Мэри Кэтлин через несколько дней улетела в Нью-Йорк. И стала разглядывать в бинокль бродяжек с сумками, у нее тогда были апартаменты в гостинице «Уолдорф». Кстати, этажом выше жил генерал армии Дуглас Макартур.

Никуда она из своего небоскреба не выходила, никого у себя не принимала да и сама ни к кому не ездила. Из прислуги гостиничной никто к ней не допускался. Мормоны ей поесть приносили снизу, постель перестилали, делали всю уборку. Но все равно однажды получает она письмо с угрозами. Розовый надушенный конвертик, поверх бельишка ее дамского положен. И сказано в письме: автору известно, кто она такая, а ей придется держать ответ за то, что в Гватемале законное правительство свергли. Он, автор, весь этот небоскреб взорвет.

И тут Мэри Кэтлин не выдержала. Бросила своих мормонов, которые хоть преданы ей были, а защитить не могли. Решила самостоятельно защищаться, напяливая на себя тряпье, которое в мусорных баках находила.

– Послушай, – сказал я, – если ты из-за денег этих такая несчастная, почему ты от них не откажешься?

– Отказалась уже! – говорит. – Когда умру, ты, Уолтер, стяни с меня кеды. В левом завещание мое лежит. Корпорацию РАМДЖЕК я завещаю законному ее владельцу – американскому народу. – И она улыбнулась. Жуткое было зрелище: человек счастлив до небес и по этому случаю ощерился распухшими деснами, из которых торчат два– три гнилых зуба.

Я подумал: умерла, кажется. Ан нет, пока еще жива.

– Мэри Кэтлин, – окликнул я ее, – ты меня слышишь?

– Не умерла еще, – шепчет.

– Побегу кого-нибудь на помощь кликнуть, ты уж не удерживай.

– Если уйдешь, я тут же умру, – сказала она. – Точно тебе говорю. Я теперь как только захочу, так и умру. Время сама могу выбрать.

– Такого никто не может.

– А бродяжки могут, – говорит. – Такая вот у нас особенность – награда за все. Когда начнем умирать, этого мы тоже не знаем. Но уж коли начали, Уолтер, время можем сами выбрать, до минуточки. Хочешь, прямо сейчас умру, не успеешь до десяти досчитать?

– Ни сейчас, ни вообще, – сказал я.

– А тогда не уходи никуда.

Я и не ушел. А что мне оставалось делать?

– Спасибо, что ты меня обнял.

– Да я с радостью, только скажи.

– Хватит и одного раза в день, – сказала она. – Обнял сегодня, ну и спасибо.

– Знаешь, ты у меня была самая первая женщина. Не забыла, как у нас все вышло-то?

– Не забыла, как ты меня обнимал. Как говорил, что любишь. До тебя мне такого никто ни разу не сказал. Только мама все повторяла, что любит, но потом умерла.

Я снова почувствовал на глазах слезы.

– Ты не думай, я знаю, это ты просто так говорил.

– Да нет, что ты! – запротестовал я. – Господи, я ведь правда любил тебя!

– Ничего, ты не виноват, что родился без сердца. По крайней мере ты старался поверить в то, что дорого людям, у которых есть сердце, значит, все равно ты был хороший.

И перестала дышать. И глаза у нее остановились. И она умерла.