Текст книги "Юный женоненавистник"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Курт Воннегут
Юный женоненавистник

Джордж М. Гельмгольтц, учитель музыки и дирижер оркестра средней школы имени Линкольна, умел изобразить, почитай, любой музыкальный инструмент. Захочет – завопит, точь-в-точь кларнет, а захочет – забормочет на манер тромбона либо заорет, как труба. Надует свой внушительный живот – и заревет фанфарами, вытянет нежно губы, прикроет глаза и засвищет флейтой-пикколо.

Вот, значит, как-то раз в среду, часиков так в восемь вечера, он этим и занимался – маршевым шагом нарезал круги по репетиционному залу школьного оркестра, усиленно выстанывая, выборматывая, вывизгивая, выревывая и высвистывая мелодию «Semper Fidelis».

Труда особого для Гельмгольтца в этом не состояло. Сорок лет ему – и едва не двадцать из них он только тем и занимался, что создавал оркестры из полноводного потока мальчишек, струившегося через школьные коридоры – от первого звонка к последнему. Уж в такт им попадать он научился. Так хорошо научился попадать в такт, так навострился жить радостями и печалями своих оркестров, – всю свою жизнь в музыкальных терминах только и воспринимал.

А рядом с раскрасневшимся от натуги, возбужденным руководителем оркестра вышагивал неуклюжий парнишка лет шестнадцати, бледный от напряжения и серьезности происходящего. Берт Хиггинс его звали – длинноносый, под глазами синяки, и ходил он как-то валко, ни дать ни взять – самка фламинго, представляющаяся раненой, чтобы крокодила от гнезда своего подальше отвести.

– Трам-пам, тарарам, тратам, тарам-пам-пам! – выпевал Гельмгольтц. – Левой, правой! Левой, Берт! Локти к корпусу прижми, Берт! Под ноги смотри, Берт! В ногу, Берт, в ногу! Головой не верти, Берт! Левой, правой, Берт, – левой! Стой – раз, два!

С улыбкой Гельмгольтц сообщил:

– Можно считать, кое-какого прогресса мы добились. Пожалуй.

– Практиковаться с вами, мистер Гельмгольтц, и впрямь очень помогает, – закивал Берт.

– Пока ты готов не жалеть усилий, буду только рад поспособствовать, – сказал Гельмгольтц.

Перемены, которые произошли с Бертом за последнюю неделю, поражали его невыразимо. Казалось, мальчишка разом помолодел на два года и снова стал таким, каким был в средних классах – неловким, трусоватым, одиноким, унылым...

– Берт, – заговорил Гельмгольтц, – ты совершенно уверен, что недавно не падал, не ушибался, не болел?

Уж кого-кого, а Берта он знал хорошо. Два года на трубе играть мальчишку учил! На глазах его рос – и вырос в стройного парня с отличной осанкой. И вдруг – такое падение духа, такая утрата уверенности в себе и координации движений, поверить невозможно!

Всерьез призадумавшийся над вопросом Берт по-детски надул щеки. От этой скверной привычки Гельмгольтц, кстати сказать, его тоже давным-давно уже отучил, а теперь – извольте, все по новой.

С шумом выдув воздух, паренек отвечал:

– Да вроде как нет.

– Я научил маршировать тысячи мальчиков, – покачал головой Гельмгольтц, – и никто, кроме тебя, еще никогда не забывал, как это делается.

На краткий миг вся эта тысяча чередой прошла перед мысленным взором Гельмгольтца: мальчишки маршировали стройными, прямыми, словно солнечные лучи, рядами, тянувшимися в светлую даль.

– Может, нам будет лучше обсудить твою проблему со школьной медсестрой? – предположил Гельмгольтц, и вдруг его ровно молнией поразило. – Или, может, у тебя неприятности с девочками?

Берт поковырял пол одной ногой, потом – другой.

– Да вроде как нет, – сказал он. – Нет у меня никаких таких неприятностей.

– А ведь она хорошенькая, – похвалил Гельмгольтц.

– Кто она-то? – удивился Берт.

– А та куколка со щечками, как розы, которую ты домой провожаешь, – уточнил Гельмгольтц.

Берт поморщился.

– А-а, вот вы про кого. Да это ж Шарлотта.

– Что – не по душе тебе Шарлотта? – полюбопытствовал Гельмгольтц.

– Сам не пойму. Не-е, она вроде ничего так. Точно, – нормальная девчонка. Не сказать, чтобы она мне чем не нравилась. А вообще... нет, не знаю.

Гельмгольтц ласково потряс Берта за плечо, словно надеялся, что выскочившие из пазов шарики встанут на место.

– Ты вообще помнишь хоть что-нибудь? Помнишь, что чувствовал раньше, когда так замечательно умел маршировать? Ну, до того как... заболел?

– Сейчас, кажется, кое-что возвращается, – выговорил Берт.

– Ты участвовал в третьем составе оркестра, потом – во втором. Ты научился маршировать преотлично, – настаивал Гельмгольтц.

Речь шла об учебных составах – тренировочной стадии, которую обязан был пройти каждый из сотни парней – участников оркестра «Десять рядов» средней школы имени Линкольна.

– Да я сам не врубаюсь, в чем проблема, – признался Берт. – По всему сказать – так это оттого, что нервничаю я, что наконец в «Десять рядов» попал. – Он снова надул щеки. – А может, потому, что вы со мной заниматься перестали.

Три месяца назад, как только игра Берта достигла уровня, подходящего для оркестра «Десять рядов», Гельмгольтц передал его лучшему учителю игры на трубе в городке – Лари Финку, на предмет наведения окончательного глянца и изящества.

– Скажи-ка, тебе что – тяжко приходится с Финком? В этом дело? – спросил Гельмгольтц.

– Да нет. Он классный мужик. – Берт вздохнул. Возвел глаза к небу. – Мистер Гельмгольтц, честно, нам бы с вами еще пару раз помаршировать вместе, потренироваться, и со мной все будет в порядке, точно.

– Господи, Берт, – застонал Гельмгольтц, – я ведь даже не представляю себе, куда тебя втиснуть! Как только тобой занялся Финк, я взял на время другого мальчика. Просто так вышло – сегодня он плохо себя чувствует. Но на будущей неделе!..

– Что за мальчик? – полюбопытствовал Берт.

– Нортон Шейкли, – сообщил Гельмгольтц. – Знаешь, маленький такой, губы зеленью обметаны. Точь-в-точь – ты, когда только-только начинал. Никакой уверенности в себе. Сам не верит, что рано или поздно войдет в основной состав оркестра «Десять рядов». А он войдет. Войдет!

– Точно войдет, – согласился Берт. – Тут и сомнений никаких нет.

Гельмгольтц потрепал Берта по руке – надо ж хоть как-то приободрить парня.

– Уши торчком! – протрубил он. – Хвост пистолетом! Иди забирай куртку, я тебя домой подброшу.

Пока Берт застегивал куртку, Гельмгольтц размышлял: какие неприятные окна у мальчика дома, пустые, словно глаза мертвеца. Отец Берта ушел, бросил семью много лет назад, а мамаша вечно шляется незнамо где. «А не в этом ли и следует искать причину случившегося?» – осенило его вдруг.

Гельмгольтцу стало грустно.

– Хочешь, можем заехать куда-нибудь, попить лимонаду? А потом поедем ко мне, поиграем у меня в подвале в настольный теннис? – предложил он.

Раньше, когда он еще давал Берту уроки игры на трубе, они частенько так и поступали – останавливались в какой-нибудь забегаловке, пили лимонад, а после – резались в настольный теннис.

– Хотя, – поддразнил Гельмгольтц, – с Шарлоттой, наверное, интереснее повидаться?

– Вы смеетесь?! – воззвал Берт. – Да она иногда слово скажет – и у меня уши вянут!

Следующим утром Гельмгольтц таки переговорил со школьной медсестрой мисс Пич. Вышел этакий военный совет двух полнеющих добродушных полководцев, каждый из которых прямо-таки лучился чистоплотностью и здравомыслием. В дальнем углу, обнаженный по пояс, смущенный и угловатый маячил Берт.

– Под «отключился» вы подразумеваете, что Берт потерял сознание? – вопросила мисс Пич.

– Вы что же – не видели, как он упал в обморок в прошлую пятницу во время игры в Уайтстоуне? – подивился Гельмгольтц.

– Нет, на той игре меня не было, – призналась мисс Пич.

– Это было как раз после того, как мы выстроились буквой «Л» и маршировали по футбольному полю, чтобы перестроиться в фигуру, которая потом разбилась бы на пантеру – герб школы имени Линкольна – и орла с герба Уайтстоуна, – разъяснил Гельмгольтц.

Орлу надлежало закричать, а пантере – его сожрать.

– Так, и что же натворил Берт? – напомнила мисс Пич.

– Сначала он маршировал вместе со всеми, так, что любо-дорого было смотреть, – объяснил Гельмгольтц. – А потом на него словно затмение какое-то нашло. Оторвался от оркестра и принялся маршировать сам по себе.

– И что ты при этом чувствовал, Берт? – спросила мисс Пич.

– Сначала, – отвечал Берт, – совсем как во сне. Так здорово мне было, понимаете? А потом я вроде как проснулся, смотрю – а я там совсем один. – Он мученически улыбнулся. – И все кругом надо мной смеялись.

– Так, Берт, а аппетит у тебя нормальный? – поинтересовалась мисс Пич.

– Вчера вечером гамбургер в единый миг слопал и стаканом газировки запил, – поклялся Гельмгольтц.

– А во время занятий спортом, Берт, как у тебя с координацией движений? – не сдавалась мисс Пич.

– Да я спортом не увлекаюсь, – сказал Берт. – Знаете, сколько времени уроки на трубе отнимают?

– А вместе с отцом вы во дворе никогда мяч не гоняете? – настаивала мисс Пич.

– У меня и отца-то нет, – сообщил Берт.

– Вчера в настольный теннис он меня обставил играючи, – вставил Гельмгольтц.

– Ну, не важно. Значит, вчера вы как следует гульнули? – улыбнулась мисс Пич.

– В свое время мы каждую среду так развлекались, – сообщил Берт.

– Мы проводим время подобным образом со всеми мальчиками, которым я даю уроки, – сказал Гельмгольтц.

– И с Бертом, значит, тоже? – мисс Пич заинтересованно вскинула голову.

– А теперь я занимаюсь с мистером Финком, – вздохнул Берт.

– Как только юноша достигает уровня оркестра «Десять рядов», – воскликнул Гельмгольтц вдохновенно, – степень его подготовки превосходит ту, которую могут обеспечить индивидуальные занятия со мной. В этот момент он перестает быть ребенком в моих глазах. Я считаю его взрослым человеком. И не просто человеком, а человеком искусства. Отныне право учить его чему-то принадлежит лишь подлинным артистам – таким, как Финк.

– Оркестр «Десять рядов», – задумчиво протянула мисс Пич. – Это из-за того, что в каждом ряду по десять человек, а всего музыкантов – сто? И все в одинаковых костюмах, и маршируют слаженно, как винтики в отлично отработанном механизме?

– Одинаковые, как почтовые марки! – кивнул Гельмгольтц с удовлетворением.

– Ага, понятно, – мисс Пич что-то обдумывала. – И что же, все они занимаются с вами лично?

– Бог ты мой! Нет, конечно! – ужаснулся Гельмгольтц. – Откуда у меня столько времени? Я только и могу, что давать индивидуальные уроки пяти мальчикам за раз.

– Повезло же, однако, этой вашей пятерке, – усмехнулась мисс Пич. – Но ненадолго, верно?

Тут, впрочем, дверь распахнулась и в медицинский кабинет пожаловал сам завуч Стюарт Хейли. Когда-то его почитали юношей, подававшим надежды на самую блистательную карьеру. Но... пронеслось десять лет. Десять лет чрезмерных требований и слишком маленьких зарплат. И блеск юности постепенно поблек, словно сияние новой пивной кружки в баре. Немалая же, кстати, часть этой энергии была растрачена как раз в нескончаемых словесных баталиях с Гельмгольтцем – по поводу того, во сколько обходится школе его оркестр.

Хейли потрясал зажатым в руке счетом.

– Итак, Гельмгольтц, – загремел он, – знай я заранее, что найду вас здесь, не поленился бы прихватить с собой еще одну квитанцию, более любопытную. Пять катушек армейских проводов для полевой связи. Пригодных для действия в боевых условиях. В комплекте с каркасами. Вам это ни о чем не напоминает?

– Напоминает. – Мистер Гельмгольтц был невозмутим. – Однако, позвольте вам заметить...

– Чуть позже, – усмехнулся Хейли. – Сейчас предмет моего обсуждения связан не с вами, а с мисс Пич, и ситуация такова, что ваши неправомочные затраты в сравнении с ней – детский лепет.

Грозная длань, сжимающая счет, устремилась к мисс Пич.

– Мисс Пич, это вы на днях заказали ни с чем не сообразное количество бинтов?!

Медсестра побледнела, но устояла.

– Да, я и вправду заказала тридцать ярдов стерильной марли, – ответствовала она холодно. – Заказ прибыл сегодня утром. Все тридцать ярдов. И марля – самая что ни на есть стерильная.

Хейли опустился на белый табурет.

– Странно, – заявил он. – А вот сообразно этой квитанции, кто-то в нашем достопочтенном учебном заведении отправил и получил заказ на двести ярдов серебристой нейлоновой ленты. В три дюйма шириной. Со свойством фосфоресцирования в темноте.

С каждым словом этой речи он взирал на Гельмгольтца все невиннее. Однако к финалу взор его сделался острее, а щеки покрылись румянцем.

– Ах, вот оно что, Гельмгольтц!

– Что же? – спросил Гельмгольтц.

– Кокаинчику вам, стало быть, тогда не хватило? – предположил Хейли.

– Кокаина?! – подивился Гельмгольтц.

– Разумеется, кокаина! – взвыл Хейли. – А то где же еще нормальный человек может заработать глюки о том, чтобы обвить все живое нейлоновой лентой? С фосфоресцирующим эффектом?!

– Между прочим, – сообщил Гельмгольтц с достоинством, – сияние во тьме стоит совсем не так уж дорого, как представляется большинству из нас.

Хейли вскочил с табурета.

– Так все-таки это были вы!!! – заорал он.

Гельмгольтц погладил взбешенного завуча по плечу. Заглянул ему в глаза.

– Стюарт, – сказал он доверительно, – у всех на устах ныне один вопрос: сможет ли оркестр «Десять рядов» превзойти свой прошлогодний триумф на той знаменитой игре в Уэстфилде?

– Э, нет, – фыркнул Хейли. – Вопрос в другом – как может обычная средняя школа со скромным бюджетом позволить себе содержать помпезную музыкальную машину с размахом, достойным Сесила Демилла[1]1
  Демилл, Сесил – величайший режиссер американского немого кино, снимавший на библейские и мифологические темы. Прославился, среди прочего, фантастической дороговизной и масштабностью постановок.


[Закрыть]? И ответ на сей вопрос, – тут завуч приосанился, – никак не может!

Он яростно замотал головой.

– Форма оркестрантов – по девяносто пять долларов комплект! Огромнейший барабан на весь штат! Светящиеся жезлы, светящиеся шляпы! Черт возьми, еще и что-то с фосфоресцирующим эффектом! Господи милостивый!

Завуч сделал широкий жест.

– Мы что – самый большой на свете музыкальный автомат?!

Сей суровый перечень Гельмгольтца, впрочем, лишь обрадовал.

– Да ведь вам это нравится, – улыбнулся он. – И всем нравится. Погодите, вы еще не знаете, что мы собираемся сделать с этими проводами и лентами!

– Ждать, – простонал Хейли, – снова ждать...

– Положим, – сиял Гельмгольтц, – составлять живые буквы может сейчас любой оркестр. Это, должно быть, самый древний трюк в нашем деле. Но, насколько я понимаю, наш оркестр сейчас – единственный, обладающий необходимой экипировкой, позволяющей выписать в воздухе рукописный текст!

Зависло мрачное молчание. Всеми позабытый Берт внезапно встал. Надел рубашку. И спросил:

– А со мной вы как? Закончили?

– Можешь идти, Берт, – заторопилась мисс Пич. – Никаких проблем со здоровьем я у тебя не обнаружила.

– Тогда пока, – Берт взялся за дверную ручку. – Пока, мистер Гельмгольтц.

– Увидимся, – отвечал Гельмгольтц. – Так, – он обернулся к Хейли, – и что же вы думаете об услышанном? Рукописный текст, а?

За дверью, тем временем, с Бертом, словно случайно, столкнулась Шарлотта – розовощекая красотка, которую он частенько провожал до дома.

– А, Берт, – сказала Шарлотта, – а мне так и сказали, что ты тут, внизу. Я подумала – может, ты упал, ушибся? Ты вообще как?

Берт оттолкнул ее плечом и молча промчался мимо, ссутулившись, словно за дверью его ожидали ледяной ветер и ливень.

– Что я думаю о вашей ленте? – Хейли глядел на Гельмгольтца. – Думаю, что с этого места безбожные траты на оркестр «Десять рядов» прекратятся!

– Причем это – не единственное, что расходуется впустую и что необходимо прекратить, – вдруг вставила мрачно мисс Пич.

– Что вы имеете в виду? – удивился Гельмгольтц.

– В виду, – заявила мисс Пич, – я имею то, как вы беспощадно играете чувствами этих пареньков. – Она насупилась. – Джордж, я наблюдаю за вами много лет. Я вижу: нет на свете такого способа управлять чужими эмоциями, какого вы не пустили бы в ход, чтобы только заставить своих мальчиков играть и маршировать!

– Я просто стараюсь общаться с ними по-дружески, – сообщил Гельмгольтц безмятежно.

– Нет уж. Вы стараетесь добиться много, много большего, – не уступала мисс Пич. – Вы даете ребенку именно то, в чем он больше всего нуждается. Кто бы ни был ему нужен – отец или мать, сестра или брат, собака, раб или Бог – вы готовы сыграть эту роль. Не удивительно, что оркестр наш – лучший на свете. Меня другое удивляет: как это беда, случившаяся с Бертом, стряслась в первый, а не в тысячный раз!

– Так все же – что гнетет Берта? – вскинулся Гельмгольтц.

– Вы, – сказала мисс Пич горько, – его заполучили. Вот что случилось. Ставки сделаны, карты на стол – и он ваш, душой и телом.

– Ну, он, конечно, мне симпатизирует, – кивнул Гельмгольтц. – По крайней мере, смею надеяться, что симпатизирует...

– Да любит он вас, – фыркнула мисс Пич. – Как отца родного любит, честной сыновней любовью. А для вас ведь это – так, обычное дело.

Гельмгольтц попросту никак не мог уразуметь, в чем суть спора. Все, о чем толковала мисс Пич, ему представлялось самоочевидным.

– Да ведь это же попросту естественно, разве не так? – удивился он. – У Берта нет отца, вот он и ищет для себя отцовскую фигуру. Конечно же, очень скоро он встретит какую-нибудь девушку, попадет к ней под каблучок, и...

– Не соблаговолите ли вы наконец-то прозреть и осознать, до какой степени искалечили жизнь Берта?! – вскричала мисс Пич. – Вы только взгляните, на что он пошел, чтобы привлечь ваш интерес после того, как вы ввели его в основной состав оркестра «Десять рядов», а потом бросили на руки мистеру Финку и позабыли о его существовании! Ему же все равно было – пусть все вокруг его на смех поднимают, лишь бы только вы снова внимание на него обратили!

– Процесс взросления – вообще штука болезненная, это общеизвестно, – заметил Гельмгольтц. – Быть малышом – одно, стать мальчишкой – другое, а уж сделаться мужчиной... Переход из каждой предыдущей стадии в последующую – кошмар, кто об этом не знает? – Он изумленно распахнул глаза. – Да если не нам в этом разбираться, – кому тогда?

– Взросление не должно превращаться в кромешный ад, – возразила мисс Пич.

Гельмгольтца подобная постановка вопроса ошеломила.

– Так, и что же вы мне предлагаете?

– Не мое дело давать вам советы, – огрызнулась мисс Пич. – Это решать вам – и только вам. Причем, вы сами позаботились о том, чтобы дела обстояли именно так. Вы же так работаете! Но, полагаю, минимум того, что вы все же способны сделать, – это внушить себе, что привязывать к себе мальчика – это вам не руку лентой обвязать. Ленту вы всегда можете разорвать. Разорвать узы, связавшие вас с мальчишкой, – нет.

– Кстати, к вопросу о ленте, – вступил Хейли.

– Запакуем в коробки и отошлем обратно, – рассеянно ответил Гельмгольтц. Лента на данный момент перестала волновать его совершенно. Когда он выходил из медицинского кабинета, уши его горели огнем.

Походка, осанка Гельмгольтца – ничто не выдавало того, что он чувствует себя виноватым. Но в действительности чувство вины тяжким грузом легло ему на плечи. В своем крошечном кабинете за дверью репетиционного зала он первым делом отодвинул пюпитры с нотами, загораживавшие дорогу к раковине в углу, и долго плескался под струей ледяной воды – в тщетной надежде сбросить этот камень с плеч хоть на ближайший час. Ведь на этот самый час было назначено не что-нибудь, а очередная репетиция оркестра «Десять рядов»!

Своему лучшему другу, Ларри Финку, учителю игры на трубе, Гельмгольтц позвонил по телефону.

– Ну, что на сей раз приключилось, Джордж? – терпеливо спросил Финк.

– Наша школьная медсестра только что раскатала меня в тонкий блинчик – дескать, я чрезмерно добр со своими мальчишками. Она говорит – я слишком крепко привязываю их к себе. А это очень опасно.

– Что, правда?

– Психология – прекрасная наука, – признал Гельмгольтц уныло. – Не будь ее, люди только и делали бы, что совершали одни и те же чудовищные ошибки, снова и снова, – то бишь, были бы чрезмерно добры друг к другу.

– И в чем суть сей драмы? – заинтересовался Финк.

– В Берте, – сказал Гельмгольтц.

– А, – фыркнул Финк. – На прошлой неделе я не выдержал – отмучился с ним, наконец. Он совершенно не занимался дома, на занятия являлся, не подготовившись. Джордж, хочешь честно? Я знаю: ты ставишь этого парня очень высоко, но талант у него – ниже среднего. Да и музыку, насколько я могу судить, он не так чтобы любил больше всего на свете.

– Этот паренек начал со второго вспомогательного состава, – яростно запротестовал Гельмгольтц, – и менее чем за два года поднялся до основного состава «Десяти рядов»! Да для него музыка – все равно что для рыбы – вода!

– На мой взгляд, он в музыке петрит, как свинья в апельсинах, – хмыкнул Финк. – Несчастный парень просто выворачивается наизнанку, чтобы тебе, Джордж, угодить. А ты потом еще и сердце его вдребезги разбил – мне его отдал. Права ваша школьная медсестра: неплохо бы тебе поосторожнее выбирать, с кем стоит быть добрым, а с кем – не очень.

– Да, но он даже разучился маршировать. Сбился с шага, испортил все построение фигуры. А во время перерыва на игре с Финдлейским техническим училищем забыл, в каком направлении ему надо двигаться, застыл на полушаге.

– Он мне про это рассказывал, – припомнил Финк.

– И что, объяснял он это хоть как-то?

– Он дико удивился, как это вы с медсестрой не догадались, что произошло. Хотя... сестра-то, наверное, разобралась, что к чему, только решила никого больше не посвящать.

– О чем ты – я даже в толк не могу взять, – сказал Гельмгольтц.

– Пьяный он был, Джордж. Так и сказал: впервые в жизни напился. И клялся, что этот раз – не только первый, но и последний. Только я, к несчастью, не очень-то верю, что на подобные клятвы можно полагаться.

– Но он не может маршировать и теперь! – вскричал шокированный Гельмгольтц. – Даже когда мы тренируемся только вдвоем и никто нас не видит, он совершенно не способен попасть со мной в ногу. Он что же – постоянно пьян?

– Джордж, – вздохнул Финк, – ты, в своей святой невинности, хотел сделать музыканта из человека, лишенного таланта к музыке, а вместо этого превратил его в актера.

Меж тем из репетиционного зала, неподалеку от кабинета Гельмгольтца, доносился грохот и шорохи – участники «Десяти рядов» расставляли стулья для репетиции. Занимались этим, как водится, те из музыкантов, кто сумел прийти пораньше. Обычно последующий час был лучшим временем в жизни руководителя оркестра – он словно парил в невесомости, напевая партию то одного, то другого инструмента, в тон игре остальных оркестрантов. Но сегодня ему было страшно.

Предстояла новая встреча с Бертом – и это после того, как ему успели разъяснить, насколько сильно, должно быть, он обидел мальчика. Или – кто знает – не только его одного? Вот превратится, допустим, Берт в алкоголика – что ж, это – тоже его вина? Гельмгольтц вспомнил о тысяче или около того парнишек, с которыми он вел себя по-отечески – без разницы, были у них настоящие отцы или нет. Насколько он знал, некоторые из них, в разное время, и впрямь сделались пьяницами. Двое отбывали срок за наркотики, один – за вооруженный грабеж. А о том, как сложились судьбы почти всех остальных, он и знать не знал. После выпуска его заходили проведать очень немногие. И об этом тоже неплохо бы задуматься.

Пришли, однако, и остальные оркестранты – и Берт среди них. Гельмгольтц словно со стороны услышал, что говорит ему тишайшим шепотом: «Можешь после занятий прийти ко мне в кабинет?» О чем им там говорить – он не имел представления.

После он подошел к режиссерскому пульту в центре зала, постучал по нему палочкой. Оркестр почтительно примолк.

– Давайте-ка начнем с «Сегодня зарыдают все Линкольна враги».

Авторство слов и музыки этого произведения принадлежало самому Гельмгольтцу. Создал он его, когда пребывал на посту руководителя школьного оркестра только год, а количество музыкантов, участвовавших в парадах и спортивных мероприятиях, едва приравнивалось к пятидесяти. Форма оркестра сидела на них ни шатко ни валко, а посему и выглядели они, как прямо сказал тогда Гельмгольтц, «точь-в-точь – уцелевшие после Вэлли-Фордж[2]2
  Вэлли-Фордж – место легендарной зимовки участников Войны за независимость в 1775—1776 гг., где они страдали и сотнями гибли от холода и голода.


[Закрыть]». Но с тех пор пронеслось уже двадцать лет.

– Все готовы? – спросил он. – Отлично. Фортиссимо! С чувством! На раз-два-три-четыре!

На этот раз Гельмгольтц никуда не воспарял. Он весил целую тонну.

Когда Берт пришел после занятий к нему в кабинет, Гельмгольтц успел уже выработать план действий. Он должен уговорить парня перестать ненавидеть бедняжку Шарлотту. Кажется, девочка она – теплая, добрая, сумеет объяснить Берту, что человеческое времяпрепровождение отнюдь не ограничивается оркестром и Гельмгольтцем. А еще, – думал он, – необходимо обсудить с Бертом тему опасности общения с алкоголем.

Увы, разговор пошел вовсе не так, как планировалось, и Гельмгольтц осознал, что так оно и будет, стоило только Берту усесться. От парня веяло чувством собственного достоинства – да таким мощным, что Гельмгольтц у него ничего подобного в жизни не наблюдал. Должно быть, подумал Гельмгольтц, произошло что-то важное. Берт смотрел ему прямо в глаза, дерзко и вызывающе, словно на равного, совершенно не как положено мальчишке глядеть на взрослого мужчину.

– Берт, – начал Гельмгольтц, – не стану ходить вокруг да около. Мне известно: во время того футбольного матча ты был пьян.

– Это вам мистер Финк сказал?

– Да. И это меня встревожило.

– Что ж вы, когда все случилось, ничего не заметили?! – вскинулся Берт. – Все заметили. Все, кроме вас! Да над вами люди хохотали, когда вы подумали, что мне худо стало!

– Мне на тот момент было о чем подумать, – отрезал Гельмгольтц.

– Да уж. О музыке. – Берт выплюнул слово «музыка», точно грязное ругательство.

– Конечно, о музыке – согласился ошеломленный Гельмгольтц. – Но, бог ты мой...

– О музыке – и только о ней! – глаза Берта вонзили в Гельмгольтца два лазерных луча.

– Чаще всего – именно о ней, а почему бы и нет? – И снова Гельмгольтц добавил растерянно: – Но, боже мой...

– Права была Шарлотта.

– Мне казалось, ты ее не выносишь?

– Она мне всегда страшно нравилась – во всем, кроме того, что про вас болтала. А теперь я понял: права она была, во всем права. Она мне не просто нравится – я ее люблю.

Внезапно Гельмгольтцу сделалось страшно – совершенно непривычное для него чувство. Мерзкая выходила сцена.

– Что бы она обо мне ни говорила, не думаю, чтобы это меня заботило. Не настолько, чтобы мне захотелось это выслушивать.

– А я вам и не скажу. Все равно вы ничего, кроме музыки своей, не слышите!

Берт положил футляр с трубой на стол руководителя школьного оркестра. Труба была казенная, принадлежала школе.

– Вот. Отдайте, кому захотите. Кому-нибудь, кому она понравится больше, чем мне, – бросил он. – Мне-то она нравилась только из-за вас. Из-за того, что вы меня просили. Из-за того, как добры вы ко мне были.

Берт поднялся.

– До свидания, – сказал он.

Он уже почти подошел к двери, когда Гельмгольтц окликнул его и попросил остановиться, обернуться, посмотреть ему в глаза и рассказать, что же все-таки говорила о нем Шарлотта.

Берту только того и надо было. Гнев душил его, словно Гельмгольтц в чем-то жестоко его обманул.

– Она сказала: вы знать не знаете, что такое настоящая жизнь. А люди вас на самом деле не интересуют, это вы просто притворяетесь. Она сказала: да плевать вы хотели на все, кроме своей музыки. Даже если рядом с вами никто по-настоящему не играет, музыка у вас все равно в голове звучит. Псих вы – вот что она сказала.

– Псих? – переспросил недоумевающий Гельмгольтц.

– Я ей сказал, чтобы не смела болтать такое, – отрезал Берт, – только вы потом сами показали – больной вы на всю голову.

– Прошу тебя – в чем же заключается мое безумие? Мне необходимо знать, – сказал Гельмгольтц. Но симфонический оркестр у него в мозгу тем временем исполнял увертюру к «1812 году» Чайковского, рокочущую громом пушек. Только на то его и хватило, чтоб не начать подпевать вслух.

– Когда вы маршировать меня тренировали, – горько говорил Берт, – и я пьяного из себя корчил, вы ж не заметили даже, что все это – полный бред. Да чего там, вас ведь со мной и не было!

Музыка, звучавшая в сознании руководителя школьного оркестра, достигла крещендо – и ненадолго стихла. Гельмгольтц вопросил:

– Да откуда эта девчонка вообще что-то обо мне знает?

– А она частенько с вашими оркестрантами гуляет, – ответствовал Берт. – И всегда просит парней рассказывать ей про вас все самое смешное.

В тот же день, на закате, когда настало время отправляться домой, Гельмгольтц нанес визит школьной медсестре, сказал, что ему совершенно необходимо кое-что с ней обсудить.

– Что, опять этот ваш Берт Хиггинс? – усмехнулась она.

– Боюсь, на сей раз – тема еще более личная, – вздохнул Гельмгольтц. – Речь пойдет обо мне. Обо мне, понимаете? Обо мне.