Текст книги "Балаган, или Конец одиночеству "

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 9

Нас положили в кроватки, сделанные по специальному заказу, – спальни у нас были отдельные, но рядом, через стенку. А в стенке была потайная дверь. Колыбельки наши были величиной с железнодорожную платформу. Борта у них закрывались со страшным лязганьем.

Мы с Элизой сразу же притворились спящими. Но через полчаса мы оказались вместе, в комнате Элизы. Слуги никогда не проверяли, как мы спим. В конце концов, здоровье у нас было отменное, и мы обеспечили себе отличную репутацию; про нас говорили: «…они – чистое золото, когда спят».

Так вот, мы спустились в люк под Элизиной кроваткой и вскоре уже подглядывали по очереди за нашими родителями, сидевшими в библиотеке, – через дырочку, которую собственноручно просверлили в стене и в верхнем уголке рамы портрета профессора Илайхью Рузвельта Свейна.

* * *

Отец рассказывал матери последние новости, которые он вычитал вчера из журнала. Оказывается, Ученые в Китайской Народной Республике вели эксперименты с целью сделать людей меньше ростом, чтобы они поменьше ели и на одежду не уходило бы столько материи.

Мама уставилась на огонь. Отцу пришлось два раза сказать ей про китайские слухи. Когда он повторил это во второй раз, она равнодушно ответила, что китайцы, наверно, могут добиться всего, чего захотят.

Всего около месяца назад китайцы послали две сотни исследователей на Марс – без каких бы то ни было космических кораблей. Весь мир ломал голову – как им это удалось? А сами китайцы помалкивали.

* * *

Мать сказала, что американцы целую вечность ничего не открывали.

– Оглянуться не успеешь, – сказала она, – опять новое открытие, и опять его сделали китайцы.

– А раньше все открытия делали мы, – сказала она.

* * *

Разговор был такой тупой, темп был такой замедленный, словно наши красивые молодые родители из Манхэттена были по шею погружены в мед. Казалось – а нам с Элизой давно так казалось, – что над ними тяготеет какое-то проклятие, заставляющее их говорить только о том, что их совершенно не интересует.

А ведь оно и на самом деле над ними тяготело, злое проклятие. Но мы с Элизой не догадывались, в чем было дело. А дело было вот в чем: они так отчаянно желали смерти собственным детям, что едва дышали, полузадушенные, почти парализованные.

Но я могу поручиться за своих родителей в одном, хотя у меня нет никаких доказательств, кроме того, что я чую сердцем: ни один из них никогда, ни под каким видом не обмолвился другому даже намеком на то, что он или она желает нам смерти.

Хэй-хо.

* * *

Но тут в камине как бабахнет! Сжатый в полости сырого ствола пар вырвался наружу.

Ну, мама, конечно, из-за того, что она была, как все живые существа, целой симфонией химических реакций, закричала от страха. Химические вещества требовали, чтобы она испустила крик в ответ на бабах.

Но на этом химические вещества не успокоились. Им этого было мало. Они полагали, что настало время ей наконец сказать всю правду про то, как она на самом деле относится ко мне и к Элизе. Так она и сделала. Мало того, все как-то сразу пошло наперекосяк, когда она заговорила. Она судорожно сжала кулаки. Спина у нее сгорбилась, а лицо сморщилось, и она превратилась в старую-престарую ведьму.

– Я их ненавижу, ненавижу, ненавижу, – сказала она.

* * *

Не прошло и нескольких секунд, как мама сказала без обиняков, кого именно она ненавидит.

– Я ненавижу Уилбура Рокфеллера Свейна и Элизу Меллон Свейн, – сказала она.

Глава 10

В тот вечер мама временно помешалась.

Я потом узнал ее гораздо лучше. И хотя я так и не научился любить ее, как вообще не научился любить, я всегда восхищался ее непоколебимой порядочностью по отношению ко всем и вся. Нет, обижать людей она не умела. Когда она говорила с кем-то, при всех или наедине, ничья честь ни разу не пострадала.

Так что на самом деле это не она, не наша мать, сказала в тот вечер, накануне нашего пятнадцатого дня рождения:

– Ну как мне любить графа Дракулу и его краснощекую невесту? – Это она имела в виду меня и Элизу. Не она, не наша мать вслух спросила нашего отца:

– Как я могла родить на свет пару слюнявых тотемных столбов?

И прочее в том же духе.

* * *

А отец? Он обнял ее и прижал к себе. Он плакал от любви и жалости.

– Калеб, о, Калеб, – сказала она, лежа у него на груди. – Это не я.

– Конечно, не ты, – сказал он.

– Прости меня, – сказала она.

– О чем ты говоришь, – сказал он.

– Простит ли меня Бог хоть когда-нибудь? – сказала она.

– Уже простил, – сказал он.

– Как будто в меня вселился дьявол, – сказала она.

– Так оно и было, Тиш, – сказал он.

Ее помешательство мало-помалу проходило.

– О, Калеб … – сказала ока.

Если вам показалось, что я бью на жалость, то скажу вам сразу: мы с Элизой в те дни были не более эмоционально ранимы, чем Великий Каменный Лик в Нью-Хэмпшире.

Отцовская и материнская любовь была нам нужна не больше, чем рыбе зонтик, как говорится.

Поэтому, услышав недобрые слова матери, даже поняв, что она желает нам смерти, мы отреагировали на чисто интеллектуальном уровне. Мы любили мудреные задачки. Может, мы найдем и решение маминой проблемы – конечно, не доводя дело до самоубийства.

Она постепенно взяла себя в руки. Она укрепила свой дух в предвидении сотни дней рождения своих детей, если Господь решит подвергнуть ее такому испытанию. Но перед тем, как ей это удалось, она сказала:

– Я бы отдала все на свете, Калеб, за малейший признак разумности, за то, чтобы хоть искорка человеческого мелькнула в глазах одного из близнецов.

* * *

Для нас это была пара пустяков.

Хэй-хо.

* * *

Мы вернулись в Элизину комнату, и мы написали большое послание на простыне. Подождав, пока наши родители крепко заснут, мы прокрались в их спальню через фальшивую заднюю стенку шкафа. Мы повесили свое послание на стенку, чтобы оно сразу попалось им на глаза, как только они проснутся.

Вот что там было написано:

ДОРОГИЕ МАТЕР И ПАТЕР. КРАСИВЫМИ МЫ СТАТЬ НЕ МОЖЕМ, НО МЫ МОЖЕМ БЫТЬ УМНЫМИ ИЛИ ГЛУПЫМИ – В ЗАВИСИМОСТИ ОТ ТОГО, КАКИМИ НАС ХОЧЕТ ВИДЕТЬ МИР.

ВАШИ ПРЕДАННЫЕ И ГОТОВЫЕ К УСЛУГАМ

ЭЛИЗА МЕЛЛОН СВЕЙН

УИЛБУР РОКФЕЛЛЕР СВЕЙН

Хэй-хо.

Глава 11

Вот так мы с Элизой разрушили наш рай – нашу Вселенную на двоих.

* * *

На следующее утро мы проснулись раньше родителей, задолго до того, как слуги должны были прийти нас одевать. Мы все еще думали, что живем в раю, пока одевались (самостоятельно).

Помнится, я выбрал тройку спокойного синего цвета в мелкую полосочку. Элиза решила надеть пуховый свитер, твидовую юбку и жемчуга.

Мы договорились, что первой в беседу вступит Элиза – у нее был звучный альт. Моему голосу не хватало значительности, чтобы достаточно спокойно и убедительно объявить, что мир только что перевернулся вверх тормашками.

Вспомните, пожалуйста, что до этих пор единственное, что кто-либо от нас слышал, было: «Агу», «Угу» и прочее в таком роде.

Овету Купер, нашу квалифицированную няню, мы встретили в зале с колоннами и стенами зеленого мрамора. Она поразилась, увидев нас одетыми.

Но, прежде чем она успела что-то сказать, мы с Элизой прислонились голова к голове (буквально, как раз над самыми ушами). И созданный нами таким образом единый гений заговорил с Оветой голосом Элизы, дивным, как виолончель.

Вот что этот голос сказал:

– Доброе утро, Овета. С этого дня для всех нас начинается новая жизнь. Как вы сами видите, мы с Уилбуром больше не идиоты. Ночью произошло чудо. Сбылась мечта наших родителей. Мы исцелены.

Лично для вас, Овета, все останется по-прежнему: и квартира, и цветной телевизор, а жалованье вам, возможно, даже прибавят – в награду за труды, которые помогли свершиться чуду. Для нашего персонала все останется без перемен, кроме одного: жизнь здесь станет еще веселее, еще легче, чем была раньше.

Овета, унылый американский заморыш, застыла, как кролик, завороженный гремучей змеей. Но мы с Элизой вовсе не были гремучей змеей. Когда наши головы соприкасались, мы были одним из самых славных гениев, каких знал мир.

* * *

– Мы больше не будем обедать в кафельной столовой, – сказал голос Элизы. – У нас прекрасные манеры, сами увидите. Пожалуйста, накройте нам завтрак в солярии и дайте знать, когда Матер и Патер встанут. И будет очень мило с вашей стороны, если вы с сегодняшнего утра будете обращаться к нам «Мастер Уилбур» и «Мисс Элиза». Можете идти и сообщить остальным о чуде.

Овета стояла столбом. Пришлось мне щелкнуть пальцами у нее под носом, чтобы она вышла из транса.

Она сделала реверанс.

– Как скажете, мисс Элиза, – сказала она. И пошла сообщать всем потрясающие новости.

* * *

Мы уселись в солярии, и тут наш персонал стал потихоньку собираться, смущенно поглядывая на молодых хозяина и хозяйку, в которых мы превратились.

Мы приветствовали слуг, называя их полные имена. Мы задавали им вопросы по-дружески, чтобы они поняли, что мы вникаем в их жизнь до мелочей. Мы извинились за то, что превращение произошло слишком быстро и, возможно, кое-кого напугало.

– Мы просто не понимали, – сказала Элиза, – что кому-нибудь хочется, чтобы мы поумнели.

К тому времени мы уже так освоились, так овладели ситуацией, что и я отважился заговорить о важных вещах. Мой тонкий голос больше не казался писклявым и глупым.

– При вашем содействии, – сказал я, – мы прославим этот дом мудростью, так же, как в прошлые дни покрыли его позором идиотизма. И пусть снесут все заборы.

– Вопросы есть? – спросила Элиза.

Вопросов не было.

* * *

Кто-то вызвал доктора Мотта.

* * *

Наша мать не спустилась к завтраку. Она осталась лежать в постели – окаменелая.

Отец спустился один. Он так и был в ночной пижаме. Небритый. И, несмотря на свою молодость, выглядел измученным, немощным.

Нам с Элизой показалось странно, что вид у него вовсе не счастливый. Мы приветствовали его не только по-английски, но и еще на нескольких известных нам языках.

Именно на одно из этих иноязычных приветствий он наконец откликнулся.

– Бонжур, – сказал он.

– Садись-ка, садись-ка! – весело сказала Элиза.

Бедняга упал на стул.

* * *

Конечно, его грызло чувство вины за то, что он допустил, чтобы с разумными человеческими существами, да еще с его собственной плотью и кровью, так долго обращались как с идиотами.

Хуже того: и собственная совесть, и разные советчики прежде убеждали его, что нет ничего страшного в том, что он нас не любит – мы же все равно были не способны на глубокие чувства, и объективно в нас нет ничего достойного любви нормального человека. Теперь же он был обязан нас любить и не надеялся, что это ему по силам.

Он был в ужасе, когда до него дошло то, что наша мать знала заранее, до того, как спустилась вниз. А именно: мудрость и утонченность чувств в отвратительных телах, как у нас с Элизой, сделают нас еще более омерзительными.

Отец был в этом не виноват, и мать не виновата. Виноватых не было. Для всех людей, вообще для всех теплокровных животных, если уж на то пошло, было естественным как дыхание желать скорой смерти выродкам. Это был инстинкт.

И вот мы с Элизой разбудили этот инстинкт, превратив его в невыносимую трагедию.

Не ведая, что творим, мы с Элизой наложили древнее проклятие чудовищ на всех нормальных существ. Мы потребовали уважения к себе.

Глава 12

Во всей этой суматохе мы не заметили, как наши головы разъединились, разошлись на несколько футов – значит, мы больше не могли мыслить гениально.

Мы стали настолько несообразительными, что решили – отец просто не выспался. Заставили его выпить кофе, старались расшевелить забавными песенками и загадками, которых мы знали уйму.

Помню, я его спросил, знает ли он, почему сливки дороже, чем молоко.

Он пробормотал, что не знает.

Тогда Элиза ему и говорит:

– Потому что коровы ни за что не хотят приседать над такими маленькими бутылочками.

Мы хохотали как безумные. Мы катались по полу. Потом Элиза встала, наклонилась над отцом, уперев руки в боки, и пожурила его ласково, как будто он маленький мальчишка.

– Ах ты соня-засоня! – сказала она. – Ах ты соня-засоня!

В эту минуту появился доктор Стюарт Роулингз Мотт.

* * *

Хотя доктору Мотту сообщили по телефону о нашем внезапном преображении, похоже было, что для него этот день начался как любой другой. Он сказал то же самое, что и всегда, приезжая во дворец:

– Как делишки, детишки?

Тогда я сказал первую разумную фразу, какую услышал от меня доктор Мотт.

– Да вот папа никак не проснется, – сказал я.

– Вот как, – ответил он. В награду за свою закругленную фразу я получил едва заметную улыбку.

Доктор Мотт вел себя до невероятности буднично, он даже отвернулся от нас, чтобы поговорить с Оветой Купер, нашей нянькой. Судя по всему, ее мать чем-то болела – там, в деревне.

– Овета, – сказал доктор Мотт, – вам будет приятно узнать, что у вашей матушки температура почти нормальная.

Отца рассердила такая невозмутимость, и он обрадовался, что есть на ком сорвать раздражение.

– Сколько это тянется, доктор? – спросил он. – Давно ли вы узнали о том, что они разумны?

Доктор Мотт бросил взгляд на часы.

– Примерно сорок пять минут назад, – сказал он.

– Вы, кажется, нисколько не удивлены, – сказал отец.

Доктор Мотт немного подумал, потом пожал плечами.

– Разумеется, я очень радза всех вас, – сказал он.

Доктор Мотт сказал эти слова настолько безрадостно, что это заставило нас с Элизой опять сблизить головы.

Что-то тут было нечисто, и нам было совершенно необходимо понять, в чем дело.

* * *

Наш гений нам не изменил. Он дал нам понять, что на самом деле мы влипли в куда более безвыходное положение, чем раньше.

Но на нашего гения, как и на всех прочих гениев, порой нападала монументальная наивность. Так вышло и в тот раз. Он нам подсказал, что надо сделать: быстренько вернуться в состояние идиотизма. И тогда все будет в порядке.

– Ату, – сказала Элиза.

– Угу, – сказал я.

Я громко пукнул. Элиза пустила слюни.

Я взял булочку с маслом и запустил ее в лицо Овете Купер. Элиза обернулась к отцу.

– Буль-плю! – сказала она.

– Мум-пум! – крикнул я.

Отец расплакался.

Глава 13

С тех пор, как я начал писать эти мемуары, прошло шесть дней. Четыре дня тяжесть была средняя – привычная, как в старые времена. Вчера она была очень сильная, я еле выбрался из постели – сплю я в гнезде из разных лохмотьев в вестибюле Эмпайр Стейт Билдинг. Когда мне понадобилось в шахту для лифта – мы пользуемся ею вместо уборной, – я пробирался через чащу из подсвечников на четвереньках.

Хэй-хо.

Ну, а в первый день тяжесть была маленькая, и сегодня опять такая же. И опять у меня эрекция, и у Исидора, любовника моей внучки, тоже. Как, впрочем, у каждого мужчины на острове.

* * *

Вот Мелоди с Исидором, прихватив с собой туристский ленч, отправились на перекресток Бродвея с Сорок второй улицей – они там строят в дни легкой тяжести что-то вроде пирамиды.

Они не обтесывают плиты и блоки, чтобы построить ее, и вообще не стесняются в выборе материала. Вместо камня они суют туда и куски рельсов, и бочки из-под горючего, и шины, и обломки автомобилей, и мебель из офисов, и сиденья из театров, в общем, всякую рухлядь. Но я смотрел, что у них получается. Когда они ее закончат, это явно будет не просто куча мусора. Это будет настоящая пирамида.

* * *

Так что археологи будущего, прочтя мои записки, будут избавлены от бесплодного труда – раскопок этой пирамиды. Им не понадобится искать то, ради чего она сделана. Там нет ни секретных камер, ни потайных сокровищниц.

То, ради чего построена пирамида, – сущая мелочь, и она спрятана под крышкой люка, лежащего в основании пирамиды. Это тельце мертворожденного ребенка мужского пола. Младенец покоится в нарядной коробке, которая некогда служила пепельницей для дорогих сигар. Эту коробку положили на дно люка четыре года назад, среди путаницы кабелей и труб – Мелоди, его двенадцатилетняя мать, я, его прадедушка, и наша ближайшая соседка, наш дорогой друг, Вера Белка-5 Цаппа.

Пирамиду придумали строить Мелоди и Исидор, который стал ее любовником позднее. Это надгробие – памятник жизни, которая не была прожита, человеку, которого даже не успели назвать человеческим именем.

Хэй-хо.

* * *

И вовсе ни к чему рыться в пирамиде, чтобы достать коробку. К ней можно подобраться через соседние люки.

Берегитесь крыс.

* * *

В виду того, что младенец был моим наследником, пирамиду можно назвать так: «Гробница Принца Подсвечников».

* * *

Имя отца Принца Подсвечников осталось неизвестным. Он обошелся с Мелоди довольно бесцеремонно на окраине Скенектеди. Она шла из Детройта, что в Мичиганском Королевстве, к Острову Смерти, где она надеялась найти своего дедушку, легендарного доктора Уилбура Нарцисс-11 Свейна.

* * *

Мелоди опять беременна – на этот раз от Исидора.

Она у нас кривоногая, маленькая, с торчащими кривыми зубками и следами рахита – но веселая. В детстве она очень уж плохо питалась – жила сироткой в гареме Короля Мичигана.

Мелоди кажется мне порой жизнерадостной старушкой-китаянкой, хотя ей всего шестнадцать. Когда беременная девчушка так выглядит, всякому врачу-педиатру станет грустно.

Но меня утешает то, как ее любит розовый, энергичный Исидор. Как почти все его сородичи Крыжовники, Исидор сохранил полный набор зубов, и его не клонит к земле, даже в дни тяжелой тяжести он ходит прямо. В такие дни он носит Мелоди на руках, даже меня предлагал поднести, куда надо.

Крыжовники – в основном собиратели пищи, живут они в развалинах Нью-Йоркской биржи и поблизости. Они ловят рыбу в доках. Ведут раскопки, добывая консервы. Собирают фрукты и ягоды, когда они им попадаются. А картофель, помидоры, редиску выращивают сами. И еще всякую всячину.

Они ставят ловушки и западни на крыс и летучих мышей, и на кошек, и на собак, и едят их. Крыжовник – существо всеядное. Слопает что угодно.

Глава 14

Я пожелал бы Мелоди того, чего когда-то желали нам с Элизой наши родители: короткой, но счастливой жизни на астероиде.

Хэй-хо.

* * *

Да, как я уже говорил, мы с Элизой могли бы долго и счастливо жить на астероиде, если бы в один прекрасный день не расхвастались своей гениальностью. Мы бы и сейчас могли жить во дворце, отапливались бы яблонями, мебелью, перилами и деревянными панелями, а когда нас навещали бы чужие люди, мы бы пускали слюну и агукали. Мы и кур могли бы держать. Завели бы небольшой огородик. Мы бы радовались своей непрерывно прибавляющейся мудрости, вовсе не задумываясь о том, на что она может пригодиться.

* * *

Солнце садится. Прозрачные облачка – стаи летучих мышей – клубятся над выходами из подземки, и рассеиваются, как дым, со щебетом и писком. Меня, как всегда, пробирает дрожь.

Я даже не могу назвать их попискиванье звуком. Это скорее какая-то нездоровая тишина.

* * *

Продолжаю писать – при свете тряпочного фитиля, горящего в миске с животным жиром.

У меня тысяча подсвечников, а вот свечей нет. Мелоди с Исидором играют в триктрак – доску я им нарисовал прямо на полу вестибюля.

Они то и дело пытаются обжулить друг друга и хохочут.

* * *

Они собираются устроить прием на мой сто первый день рождения, до которого остался месяц.

Иногда я подслушиваю их разговоры. Привычка – вторая натура. Вера Белка-5 Цаппа для этого случая шьет новые костюмы – и для себя, и для своих рабов. У нее громадные кипы отрезов в кладовых, в Черепаховом Заливе. Рабы будут одеты в розовые шаровары и золотые туфли, и в зеленые тюрбаны с плюмажами из страусовых перьев – я слышал, как Мелоди про это рассказывала.

Дошло до меня, что Веру принесут на праздник в паланкине и ее будут окружать рабы с дарами и едой и факелами; а бродячих собак они будут отпугивать, звоня в обеденные гонги.

Хэй-хо.

* * *

Надо мне быть поосторожнее, как бы не перепить на собственном дне рождения. Если переберу, могу проболтаться всем о том, чего им знать не следует: то существование, которое ждет нас после смерти, куда хуже теперешнего.

Хэй-хо.

Глава 15

Разумеется, нам с Элизой не дали вернуться к утешительному идиотизму. При малейшей попытке нам влетало по первое число. Кстати, наши слуги и родители обнаружили один побочный продукт нашего превращения, который их прямо осчастливил. Они вдруг получили полное моральное право нас ругательски ругать.

Да, худо нам приходилось по временам!

* * *

Между прочим, доктора Мотта выгнали, а на смену ему явились целые полчища экспертов.

Поначалу нам это даже понравилось. Первые приезжие медики были специалисты – по сердечным болезням, по легочным, по почечным и так далее. Пока они нас изучали – орган за органом, брали на анализ все жидкости в наших организмах, мы были образчиками здоровья.

Они очень старались. Они в известном смысле были наемными служащими нашей семьи. Это были ученые-исследователи, чью работу финансировал нью-йоркский Фонд Свейна. Потому-то их было так легко собрать и загнать в Гален. Наша семья им помогла. Теперь настала их очередь помочь нашей семье.

Они то и дело над нами подтрунивали. Один из них, помнится, сказал мне, что, наверно, очень здорово быть таким долговязым.

– Как там погодка у вас наверху? – говорил он, и так далее.

В этих насмешках было что-то утешительное. У нас создавалось – без всяких на то оснований – представление, что наше уродство – пустяки, дело житейское. Я до сих пор помню, как специалист по ухо-горло-носу, заглянув при ярком свете в носовую полость Элизы, сказал:

– Бог ты мой! Сестра! – позвал он. – Звоните в Национальное Географическое общество! Мы тут открыли вход в Мамонтову пещеру!

Элиза расхохоталась. Сестра расхохоталась. Я расхохотался. Все мы хохотали до упаду.

Наши родители были в другом крыле дворца. Они старались держаться подальше от нашего веселья.

* * *

Но уже в самом начале мы успели узнать горечь разлуки. Для некоторых испытаний требовалось развести нас по разным комнатам, даже не смежным. И по мере того, как расстояние между мной и Элизой увеличивалось, я чувствовал, что голова у меня превращается в деревянную болванку.

Я становился тупым, неуверенным в себе.

Когда мы с Элизой снова увиделись, она сказала, что с ней творилось примерно то же самое.

– Мне казалось, что в мой череп налили патоки, доверху, – сказала она.

Мы мужественно старались смеяться, скрывая страх, над теми тупоумными детьми, в которых мы превращались, как только нас разлучали. Мы делали вид, что у нас с ними нет ничего общего, мы им даже имена придумали. Мы звали их «Бетти и Бобби Браун».

* * *

Вполне могу и сейчас, не откладывая, сказать, что когда мы прочли завещание Элизы – после ее смерти под оползнем, – то узнали, что она хотела быть похороненной там, где смерть ее застанет. На могилу она просила поставить простой камень, с единственной, исчерпывающей надписью:

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ БЕТТИ БРАУН

* * *

Так вот, последний специалист, который нас осматривал, – доктор психологии Корделия Свейн Кординер – объявила, что меня и Элизу необходимо разлучить навсегда, а это значило, что мы были обречены навеки превратиться в Бетти и Бобби Браун.