Текст книги "Времетрясение "

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

13

В 2000 году, вечером накануне Рождества, когда Золтан Пеппер говорил своей жене, что людям теперь подают их головы на многоножках, Килгор Траут находился рядом со зданием Американской академии искусств и словесности. Траут не мог слышать слова Золтана. Между ними была толстая каменная стена, она превосходно заглушала речь парализованного композитора о мании – заставлять человечество состязаться с машинами, которые заведомо их умнее.

Пеппер задал в своей речи один риторический вопрос. Вот он: «Зачем, скажите, зачем нужно унижать самих себя, да еще так изобретательно и за такую большую цену? Мы ведь и не утверждали никогда, что мы какие-то там крутые».

Траут сидел на койке в приюте для бродяг, бывшем когда-то Музеем американских индейцев. Самый плодовитый в мире писатель рассказов был задержан полицией при облаве в Нью-Йоркской Публичной библиотеке, что на углу Пятой авеню и Сорок второй улицы. Его и еще человек тридцать – Траут называл их «жертвенной скотиной», – живших в библиотеке, вывезли на черном школьном автобусе и сдали в приют на чертпоберикакаяжеэтоглушь Западной 155-й улице.

В Музее американских индейцев была экспозиция, посвященная жизни аборигенов во времена, предшествовавшие появлению европейцев, которые утопили все в дерьме. За пять лет до появления там Траута музей переехал в более безопасный район.

11 ноября 2000 года ему исполнилось восемьдесят четыре года. Он умрет в День всемирной солидарности трудящихся в 2001 году, и ему все еще будет восемьдесят четыре. Но к тому времени кончатся те самые десять лет, которые ему, и еще многим другим, подарил катаклизм. Хорошенький подарочек, ничего не скажешь.

Вот что он напишет об этих повторных десяти годах в своих незаконченных мемуарах под названием «Десять лет на автопилоте»: «Послушайте, если не катаклизм ведет нас от одного происшествия к другому, так что-то другое, только оно еще сильнее и отвратительнее».

«Этот человек, – написал я в первой книге про катаклизм, – был единственным ребенком в семье. Его отец, профессор колледжа в Норхэмптоне, Массачусетс, убил его мать, когда ему было всего двенадцать лет».

Я сказал, что Траут был бродягой. С осени 1975 года он выбрасывал свои рассказы в помойку вместо того, чтобы отдавать их в печать. Он взял эту привычку после того, как узнал о смерти своего единственного сына Леона, дезертира из рядов Американской морской пехоты. Ему случайно отрезало голову в результате несчастного случая на судоверфи в Швеции. Он получил в Швеции политическое убежище и работал на верфи сварщиком.

Когда Траут стал бродягой, ему было пятьдесят девять. С тех пор у него не было дома до тех пор, пока ему, умирающему старику, не предоставили комнату имени Эрнеста Хемингуэя в приюте для престарелых писателей Занаду, штат Род-Айленд.

Когда его зарегистрировали в бывшем Музее американских индейцев – бывшем напоминании о самом грандиозном геноциде в истории человечества, – рассказ «Сестры Б-36», лежавший у него в кармане, сидел у него в печенках. Он закончил его в Публичной библиотеке, но полиция арестовала его прежде, чем он успел от него избавиться.

Так что он, не снимая пальто, сказал клерку в приюте, что его зовут Винсент ван Гог, и что все его родственники умерли, а затем снова вышел наружу. На улице было так холодно, что замерз бы и снежный человек. Траут бросил рукопись в мусорный бак без крышки, прикованный к пожарному гидранту, что напротив Американской академии искусства и словесности.

Когда он по прошествии десяти минут вернулся в приют, клерк сказал ему: «Где тебя носило? Мы все очень за тебя беспокоились, Винс». Потом он показал ему его койку. Она висела на смежной стене между приютом и академией.

На другой стороне стены, в академии, над столом из розового дерева, за которым работала Моника Пеппер, висела картина Джорджии О’Кифф – побелевший коровий череп на песке посреди пустыни. На стороне Траута, прямо у изголовья его койки, висел плакат, на котором читающему строго-настрого запрещалось совать своего «младшего брата» куда бы то ни было, не надев на него предварительно презерватив.

После катаклизма, когда «подарочные» десять лет наконец прошли и свобода воли снова взяла всех за жабры, Траут и Моника познакомятся друг с другом. Кстати, ее стол когда-то принадлежал писателю Генри Джеймсу. А ее кресло, кстати, когда-то принадлежало композитору и дирижеру Леонарду Бернстайну.

Так вот, когда Траут понял, как близко находилась его койка от ее стола в тот пятьдесят один день до катаклизма, он выразил свою мысль таким вот образом: «Если бы у меня тогда была базука, я бы взорвал эту стену. Если бы после этого мы оба остались живы, я бы спросил у тебя: „Что это такая милая девочка делает в таком месте?“»

14

Бомж с соседней койки пожелал Трауту счастливого Рождества. Траут ответил: «Дин-дин-дон! Дин-дин-дон!»

Чистая случайность – его реплика была кстати, казалось, он намекает на бубенцы на санях Деда Мороза. Только не угадали. Траут отвечал «Дин-дин-дон» всегда, когда к нему обращались просто так. Он говорил «дин-дин-дон», например, в ответ на «Как дела?», или «Добрый день», или что-нибудь в этом роде – в любое время года, дня и ночи.

Жестом, тоном и прочими средствами он, при желании, мог и в самом деле вложить в эти слова смысл «И вам тоже счастливого Рождества». Но «дин-дин-дон» могло означать и «Привет» или «Пока». Старый писатель-фантаст мог заставить эти слова звучать как «Пожалуйста» или «Спасибо», или «Да» или «Нет», или «Я не могу с вами согласиться» или «Если бы у вас вместо мозгов был динамит, его не хватило бы даже на то, чтобы сдуть с головы вашу шляпу».

* * *

Я спросил его в Занаду летом 2001 года, как получилось, что он что ни слово, то говорит «дин-дин-дон». Его тогдашний ответ был, как оказалось позже, лишь ширмой. Он сказал мне: «Я это в войну кричал, – сказал он. – Когда артиллерийская батарея попадала в цель по моей наводке, я кричал: „Дин-дин-дон! Дин-дин-дон!“»

Спустя час, а это было вечером накануне пикника, он поманил меня пальцем в свою комнату. Он закрыл за мной дверь. «Ты действительно хочешь узнать про „дин-дин-дон“?» – спросил он.

Мне вполне хватило и первого объяснения. Вся штука была в том, что Траут сам хотел, чтобы я услышал остальное. Мой невинный вопрос заставил вспомнить его о страшном детстве в Нортхэмптоне. Он не мог успокоиться, не рассказав мне.

«Мой отец убил мою мать, – сказал Килгор Траут, – когда мне было двенадцать лет».

«Он закопал ее у нас в подвале, – сказал Траут, – но мне он сказал только, что она пропала. Отец сказал, что понятия не имеет, что с ней стало. Он сказал, как часто поступают женоубийцы, что она, может быть, отправилась в гости к родственникам. Он убил ее в то утро, дождавшись, пока я уйду в школу.

В тот вечер он приготовил нам двоим ужин. Отец сказал, что утром он заявит в полицию об ее исчезновении, если до этого времени она не появится. Он сказал: „В последнее время она выглядела сильно уставшей, все время нервничала. Ты разве не заметил?“»

«Он был псих, – сказал Траут. – Я тебе расскажу. В полночь он пришел в мою комнату и разбудил меня. Он сказал, что хочет рассказать мне что-то важное. Это был обыкновенный пошлый анекдот, но этот больной человек считал, что это самая настоящая притча, притча о том, что с ним сотворила жизнь. Это был анекдот про человека, который спрятался от полиции в доме у одной своей знакомой».

«В ее гостиной потолок был как в соборе, стропила уходили под самую крышу».

Тут Траут прервался. Было похоже на то, что ему трудно продолжать, как, должно быть, и его отцу.

Там, в комнате, названной в честь самоубийцы Эрнеста Хемингуэя, Траут продолжил: «Она была вдова. Он разделся догола, а она пошла подобрать ему что-нибудь из одежды покойного мужа. Но прежде чем он успел что-нибудь надеть, в парадную дверь застучала дубинками полиция. Так что ему пришлось спрятаться на стропилах. Женщина впустила полицейских, но, оказывается, он спрятался не целиком – со стропил свисали его огромные яйца».

Траут снова прервался.

«Полиция спросила женщину, где парень. Женщина сказала, что не знает человека, о котором они говорят, – сказал Траут. – Тут один из легавых заметил яйца, свисавшие со стропил, и спросил, что это. Женщина сказала, что это китайские храмовые колокольчики. Он ей поверил. Он сказал, что всегда мечтал послушать, как звенят китайские храмовые колокольчики.

Он ударил по ним своей дубинкой, но не раздалось ни звука. Он ударил еще раз, намного сильнее. Знаешь, что завопил парень на стропилах?»

Я сказал, что не знаю.

«Он завопил „ДИН-ДИН-ДОН, МАТЬ ТВОЮ ТАК!“», – завопил Килгор Траут.

15

Академии следовало бы перевезти своих сотрудников и фонды в более безопасные кварталы вслед за Музеем американских индейцев, который проделал это со своей экспозицией про геноцид. Академия все так же располагалась на чертпоберикакаяжеэтоглушь Западной 155-й улице. Там на много миль вокруг жили люди, жизнь которых не стоила ни гроша, но членам академии было давно на все плевать, на переезд они чихать хотели.

Говоря по-честному, единственные, кому было не наплевать на академию, были ее сотрудники – клерки, уборщицы и вооруженная охрана. Не сказать, чтобы им было так уж интересно старомодное искусство. Им нужна была работа, не важно, осмысленная или нет. Они были очень похожи на людей времен Великой депрессии, которые устраивали грандиозные праздники, получив даже самую вшивую работенку.

Траут говорил, что во времена Великой депрессии его соглашались брать только на работу по «очистке часов с кукушкой от птичьего дерьма».

* * *

Исполнительному секретарю академии действительно нужна была работа. Моника Пелпер, так похожая на мою сестру Элли, была единственной опорой для себя и мужа Золтана, которого она превратила в паралитика, прыгнув с вышки. Она превратила здание в форменную крепость, заменив деревянную входную дверь на полудюймовый стальной лист с глазком. Этот лист можно было закрыть и запереть.

Она сделала все, чтобы здание было точь-в-точь похоже на развалины Колумбийского университета, что в двух милях к югу от академии, – такое же давно покинутое и разрушенное. Окна, как и входная дверь, были закрыты железными ставнями, поверх которых были фанерные листы, выкрашенные в черный цвет и исписанные разными словами. Надписи опоясывали весь фасад. Все эти художества были делом рук самих сотрудников. Стальную входную дверь украшала надпись оранжевым и малиновым спреем, изображенная лично Моникой: «ИСКУССТВО – В ЖОПУ!»

Случилось так, что вооруженный охранник афро-американского происхождения по имени Дадли Приис наблюдал через тот самый дверной глазок, как Траут выбрасывал «Сестер Б-36» в мусорный бак перед зданием. Бомжи, интересовавшиеся баком, были не в новинку, это конечно, но Траут, которого Принс принял за женщину, а не за мужчину, выглядел на особицу.

Вот что надо сказать о том, как Траут выглядел издали: вместо брюк на нем были три пары теплых кальсон, так что из-под пальто сверкали его голые икры. Кроме того, на нем были сандалии, а не ботинки, что делало его еще больше похожим на женщину, и еще на нем был головной платок из детского одеяла – с красными кружками и синими медвежатами.

Траут стоял перед мусорным баком без крышки и бурно жестикулировал, как будто вел беседу с редактором в старомодном издательстве, а его четырехстраничная вшивая рукопись была великим романом, который будет продаваться, как кока-кола. И при этом с головой у него было все в порядке. Он позже скажет о своем «выступлении»: «Это не у меня был нервный срыв, а у Вселенной. Меня окружал ночной кошмар, а я веселился от души, обсуждая с воображаемым редактором рекламную кампанию, сколько кто кому должен платить при экранизации романа, о своих интервью и так далее. В общем, нес премиленькую отвязную чушь».

Его поведение было настолько эксцентричным, что всамделишная нищенка, шедшая мимо, спросила его: «Эй, подруга, ты чего?»

Он ей ответил со всем смаком: «Дин-дин-дон! Дин-дин-дон!»

Когда Траут вернулся в приют, вооруженный охранник Дадли Принс открыл стальную входную дверь и, от скуки и любопытства, вытащил рукопись из мусорного бака. Он хотел знать, о чем эта нищенка, которой, казалось, самое время покончить с собой, говорила с таким чувством.

16

Вот вам – вдруг на что сгодится? – отрывок из первой книги про катаклизм, рассказ о причинах катаклизма и его последствиях. Это написал Килгор Траут, взято из его неопубликованных мемуаров «Десять лет на автопилоте».

«Катаклизм 2001 года – это вселенский мышечный спазм, случившийся у госпожи Судьбы. В момент, который в Нью-Йорке полагали двумя часами двадцатью семью минутами пополудни, тринадцатого февраля 2000 года, Вселенная пережила острый приступ неуверенности в себе. Стоит ли ей расширяться бесконечно? За каким дьяволом?

Вселенная колебалась. Не вернуться ли ей на пару минут туда, откуда все пошло, а потом снова устроить Большой Взрыв?

Вселенная неожиданно вернулась на десять лет назад. Она вернула меня и всех обратно в семнадцатое февраля 1991 года, что касается меня лично – то в момент семь часов пятьдесят одна минута утра, когда я стоял перед банком крови в Сан-Диего, штат Калифорния.

По причинам, одной ей известным, Вселенная решила не возвращаться к началам, по крайней мере пока. Она продолжила расширяться. Кто, если кто-то такой был, сказал решающее слово в вопросе расширяться или сжиматься, я не знаю. Несмотря на то, что я прожил восемьдесят четыре года, или девяносто четыре, если считать „подарочный“ червонец, на многие вопросы я до сих пор не знаю ответа.

Вселенная вернулась назад на десять лет без четырех дней. Некоторые говорят, что это доказывает, что Бог существует, и что он живет по десятичной системе счисления. У него десять пальцев на руках и ногах – он использует их при счете, как и мы.

У меня есть сомнения на этот счет, ничего тут не могу поделать. Уж я такой. Даже если бы мой отец, орнитолог профессор Реймонд Траут из колледжа Смита в Нортхэмптоне, штат Массачусетс, не убил мою мать, домохозяйку и поэтессу, мне кажется, что я все равно был бы таким. С другой стороны, я никогда серьезно не изучал религии, так что я не специалист. Все, что я знаю с точностью, это что правоверные мусульмане не верят в Деда Мороза».

В первое (из двух) Рождество 2000 года все еще верующий охранник афро-американского происхождения Дадли Принс решил, что рассказ Траута «Сестры Б-36» есть не что иное, как послание Академии лично от Господа Бога. В конце концов произошедшее на планете Бубу в целом не слишком отличалось от того, что явно уже произошло на его собственной планете, особенно что касалось его работодателей, Американской академии искусств и словесности, что на чертпоберикакалжеэтоглушь 155-й Западной улице, в двух кварталах от Бродвея.

Траут потом познакомился с Принсом, так же, как с Моникой Пеппер и со мной, после того, как «подарочный» червонец завершился и свобода воли опять взяла всех за жабры. Пережив катаклизм, Принс перестал во что-либо ставить идею о мудром и справедливом Боге, как и моя сестра Элли. Однажды Элли сказала, имея в виду не только свою жизнь, но скорее жизнь всех и каждого: «Если Бог существует, уверена, что он нас всех ненавидит. Это все, что я могу сказать».

Когда Траут услышал о том, что Принс в то Рождество 2000 года принял «Сестер Б-36» всерьез, о том, что Принс решил, что помоечница специально махала руками перед мусорным баком затем, чтобы разбудить у Принса любопытство, чтобы он пошел и вынул вшивые странички из бака, старый писатель-фантаст отметил: «Ну разумеется, Дадли. Любой, кто верит в существование Бога, вот как ты тогда, с полпинка поверит в существование планеты Бубу».

Только представьте себе, что произойдет с Дадли Принсом, величественным представителем власти и хранителем порядка, облаченным в форменную одежду охранной фирмы, которая круглосуточно охраняла несчастную академию, с пистолетной кобурой на поясе, спустя всего пятьдесят один день после первого (из двух) Рождества 2000 года: катаклизм забросит его обратно в одиночную камеру, в каменный мешок, окруженный стенами и вышками Исправительной тюрьмы строгого режима для совершеннолетних, что в Афинах, штат Нью-Йорк, в шестидесяти милях южнее его родного города Рочестера, где у него была маленькая фирма по видеопрокату.

Оно конечно, катаклизм омолодил его на десять лет, но что толку! Дело было в том, что он теперь снова отбывал свой дважды пожизненный срок без права на помилование за изнасилование и убийство десятилетней девочки Кимберли Вонг, китайско-американского и итало-американского происхождения, которое он совершил в предназначенном на снос доме в Рочестере. А главное, он был абсолютно в этом невиновен!

Правда, Дадли Принс в начале своего «подарочного червонца», как и остальные из нас, помнил все, что должно произойти с ним в следующие десять лет. Он знал, что через семь лет его оправдают на основании ДНК-экспертизы спермы, оставшейся на белье жертвы. Эти оправдывающие вещественные доказательства снова будут обнаружены томящимися в конверте у районного прокурора, который подставил Дадли Принса в надежде быть избранным в губернаторы.

И, разумеется, этот же самый прокурор будет найден на дне озера Кайюга с «цементными ботинками» на ногах еще через шесть лет. А Принс за это время снова получит свидетельство о среднем образовании, ревностно уверует в Христа и так далее.

И когда он снова окажется на свободе, он снова пойдет на телевизионное ток-шоу вместе с другими людьми, которые, как и он, были неправедно обвинены, а затем праведно оправданы, чтобы рассказать, что пребывание в тюрьме стало для него самым счастливым периодом в жизни, ибо именно в тюрьме он нашел Христа.

17

В канун Рождества 2000 года, не важно, которого из двух, экс-преступник Дадли Принс принес «Сестер Б-36» в офис к Монике Пеппер. Ее муж Золтан в своем кресле-каталке в этот момент предсказывал исчезновение грамотности в недалеком будущем.

«Пророк Мухаммед был неграмотен, – говорил Золтан. – Иисус, Мария и Иосиф наверняка тоже были неграмотны, Мария Магдалина была неграмотна. Император Карл Великий признавался, что неграмотен. Читать – ведь это так сложно! Никто во всем западном полушарии не умел читать и писать, даже искушенные майя, инки и ацтеки не могли себе представить, как это делается, пока не появились европейцы.

Кстати, и большинство европейцев в то время тоже не умели ни писать, ни читать. Те немногие, кто умел, были узкими специалистами. Я обещаю тебе, дорогая, что благодаря телевидению скоро снова никто не будет уметь ни читать, ни писать»

И тут Дадли Принс сказал – в первый ли раз, во второй ли, не важно: «Прошу прощения, но, кажется, кто-то пытается нам что-то сказать».

Моника читала «Сестер Б-36» со всевозраставшим нетерпением. Прочитав, она сказала, что это чушь собачья. Она протянула рассказ своему мужу. Едва он прочел имя автора, как волосы встали у него дыбом. «О господи, о господи! – воскликнул он. – Четверть века прошло, и снова Килгор Траут вторгся в мою жизнь!»

Я вам расскажу, почему Золтан Пеппер так себя повел. Дело было так. Когда Золтан учился во втором классе школы в Форт-Лодердейле, штат Флорида, он переписал один фантастический рассказ из одного старого журнала из отцовской коллекции. Он предъявил его своей учительнице английского, миссис Флоренс Уилкерсон, выдав за собственное сочинение. Это был один из последних опубликованных рассказов Килгора Траута. Когда Золтан учился в школе, Килгор Траут уже рылся в помойках.

В сворованном рассказе говорилось о планете в другой галактике, где жили маленькие зеленые человечки с единственным глазом в центре лба, которые могли добывать пищу, только продавая товары или услуги кому-то еще. Когда на планете не осталось покупателем, никто не смог придумать, что же делать. Все зеленые человечки подохли с голоду.

У миссис Уилкерсон возникло подозрение, что это плагиат. Золтан признался, поскольку считал, что просто пошутил, ничего серьезного. Для него плагиат был тем, что Килгор Траут назвал бы словом криптоэксгибиционизм, которое означает «обнажение половых органов в присутствии слепого человека одного с эксгибиционистом пола».

Миссис Уилкерсон решила преподать Золтану урок. Она заставила его написать на доске «Я УКРАЛ СОБСТВЕННОСТЬ КИЛГОРА ТРАУТА» перед всем классом. Затем, в течение следующей недели, она приказала ему носить на груди картонку с надписью ВОР. Из нее бы душу вытрясли, сотвори она подобное со школьником в наши дни. Но тогда – это тогда, а теперь – это теперь.

Вдохновил миссис Уилкерсон на то, что она сделала с Золтаном Пеппером, несомненно, роман «Алая буква» Натаниела Хоторна. Там женщине пришлось носить на груди букву П – от слова прелюбодеяние, – поскольку она позволила мужчине, не своему мужу, извергнуть семя в ее влагалище. Она не сказала, кто это был. Он ведь был священник!

Поскольку Дадли Принс сказал, что странички в мусорный бак перед входом бросила нищенка. Золтан не мог даже вообразить, что это сделал сам Траут. «Это, наверное, его дочь или внучка, – заявил он. – Сам Траут, должно быть, давно отбросил копыта. Я очень на это надеюсь, будь проклята его гадкая душа».

А Траут-то, живехонький, находился в двух шагах оттуда! И преотлично себя чувствовал! Он так обрадовался, что избавился наконец от «Сестер Б-36», что начал новый рассказ. Он писал рассказ в среднем каждые десять дней начиная с четырнадцати лет. В год их получалось в среднем тридцать шесть. Это мог быть его две тысячи пятисотый рассказ. Его действие происходило не на другой планете. Оно происходило в кабинете психиатра в Сент-Поле, штат Миннесота.

Название рассказа совпадало с именем главного героя, психиатра – «Доктор Шаденфрейд» [9]9
  Первая часть имени – нем. schaden, «вредить».


[Закрыть]. Пациенты у этого доктора лежали на кушетке [10]10
  Пациенты первооткрывателя психоанализа Фрейда во время сеанса лежали на кушетке. Все без исключения современные школы психоанализа бережно хранят эту традицию.


[Закрыть]и говорили, но рассказывать они имели право только о всякой ерунде, которая происходила с абсолютно незнакомыми им людьми на рекламе в супермаркетах и с гостями телевизионных ток-шоу.

Если пациент случайно произносил «я», «мне» или «мое», у доктора Шаденфрейда появлялась пена у рта. Он выскакивал из своего набивного кожаного кресла. Он топал ногами. Он махал руками.

Он обрушивал свое тело на пациента, и тот глядел в его разъяренное лицо. Он рычал, он кричал, он бесновался: «Когда ты наконец поймешь, что всем на тебя насрать, да, на тебя, на тебя, никому не нужный ничтожный кусок дерьма?! Все твои проблемы из-за того, что ты думаешь, что что-то значишь. Выкинь это из головы или выметайся отсюда ко всем чертям!»