Текст книги "Капли воды"

Автор книги: Курт Воннегут-мл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Курт Воннегут
Капли воды

Вот и нет больше Ларри.

Мы, холостяки, одинокие люди. Не будь я иногда чертовски одинок, не стал бы дружить с Ларри Уайтменом, баритоном. Вернее, приятельствовать – мы просто проводили вместе время, и не важно даже, нравился он мне особо или нет. Я думаю, по мере того, как холостяки стареют, они все меньше выбирают, с кем им общаться – и, как все остальное в их жизни, друзья становятся привычкой или даже частью рутины. Хотя жуткая напыщенность и тщеславие Ларри выводили меня из себя, я уже много лет время от времени к нему заглядывал. Когда я говорю время от времени, я имею в виду, что видел Ларри каждый четверг между пятью и шестью часами вечера. Если бы в суде меня спросили под присягой, где я находился в пятницу такого-то числа, мне надо было бы только вспомнить, что я собираюсь делать в следующую пятницу, чтобы ответить.

Тут надо добавить, что я люблю женщин, а холостяцкая жизнь – мой сознательный выбор. Пусть холостяки одиноки, но женатые – я убежден – всего лишь одинокие люди с иждивенцами.

Говоря про любовь к женщинам, я могу назвать их по именам и, возможно, способен с их помощью описать свои отношения с Ларри. Эдит Вранкен, дочь пивовара из Шенектеди, которая хотела петь; Дженис Гёрни, дочь продавца инструментов из Индианаполиса, которая хотела петь; Беатрис Вернер, дочь инженера-консультанта из Милуоки, которая хотела петь; и Элен Спаркс, дочь оптового торговца бакалеей из Буффало, которая хотела петь.

Я встречал всех этих красивых девушек – по очереди и в названной последовательности – у Ларри, в студии, которую любой кроме него назвал бы квартирой. Вдобавок к своему доходу солиста Ларри подрабатывал, обучая вокалу молодых, богатых и хорошеньких женщин, желающих петь. Хотя Ларри мягок, как карамельное мороженое, вид у него капитальный, как у закончившего колледж дровосека, если такие бывают, или канадского конного полицейского. Когда слышишь его голос, начинаешь думать, что он может двумя пальцами раскрошить гору в пыль. Все ученицы рано или поздно влюблялись в него. Если вы спросите, как именно они любили его, мне придется спросить в ответ: в какой фазе цикла? Сначала – как временного отца. Потом – как благосклонного наставника, и наконец – как любовника.

Затем наступал момент, который Ларри и его друзья стали называть выпускным. На самом деле он не имел никакого отношения к вокальному мастерству учениц, а зависел исключительно от фазы отношений. Сигналом к выпуску было публичное произнесение ученицей слова «свадьба».

Ларри был своего рода Синей Бородой и, можно сказать, счастливчиком, пока удача ему не отказала. Эдит, Дженис, Беатрис и Элен – последние его выпускницы – любили его и были любимы поочередно. А затем получали от ворот поворот. Они были прекрасные девушки, каждая из них. А еще больше девушек было там, откуда они приехали, и те в свою очередь садились в поезда, самолеты, кабриолеты и ехали в Нью-Йорк, потому что хотели петь. Располагая такими ресурсами, Ларри был избавлен от соблазна создавать какие-либо постоянные отношения вроде брака.

Жизнь Ларри, как жизнь любого холостяка, но в куда большей степени, была расписана по минутам, и для женщин в роли женщин оставалось очень мало места. Если быть точным, для любимой в данный момент ученицы он отводил ровно два вечера – в понедельник и четверг. У него было свое время для уроков, время для ланча с друзьями, время для распевок, время для парикмахера, время для пары коктейлей в моей компании – просто для всего, и он никогда не отклонялся от своего расписания больше, чем на несколько минут. Его студия в точности соответствовала его картине мира – уголок для всех его занятий, в котором не было ничего лишнего и каждая вещь была на своем месте. В юности он еще мог бы раздумывать о женитьбе, но вскоре это стало невозможно. Там, где когда-то нашлось бы чуть-чуть места и времени, чтобы вместить жену, компактную жену, не осталось никакого зазора, совершенно никакого.

«В привычке – моя сила! – сказал как-то Ларри. – Им бы хотелось поймать Ларри, да? И переделать его. Но прежде чем я попадусь в их сети, они должны вытянуть меня из моей колеи, а это невозможно. Я люблю свою уютненькую колею. Привычка – моя Эс Триплекс».

– Это что? – спросил я.

– Aes Triplex – тройная броня, – ответил он.

«Ясно». Эс Клинекс было бы вернее, но тогда ни он ни я этого не знали, В тот момент на небосводе Ларри восходила звезда Элен Спаркс, сменившей успешно отправленную в отставку Беатрис Вернер. Элен ничем не показывала, что она непохожа на других.

Я уже говорил, что люблю женщин, и приводил в пример учениц Ларри, включая Элен. Но я любил их с безопасного расстояния. После того как Ларри в любовном цикле с очередной фавориткой проходил стадию временного отца и утверждался в более теплой роли, чем-то вроде отца становился я. Конечно, папашей я был вялым и неряшливым, но девушки любили рассказывать мне, как идут дела, и спрашивать совета. В советчики я годился плохо, потому что все, что я мог выдавить из себя, было: «Черт возьми, молодость бывает только раз!»

Ровно это я и сказал Элен Спаркс, хорошенькой брюнетке, которой едва ли грозила депрессия из-за излишка мыслей или недостатка денег. У нее был приятный голос, но когда она начинала петь, казалось, что ее связки поднимаются в носовые пазухи.

«Поющий варган, – говорил про нее Ларри. – К тому же поющий итальянские стихи со средне-западным говором». Но не расставался с ней, потому что на нее приятно было смотреть и она вовремя платила по счетам, не замечая, кажется, что Ларри брал за урок ровно столько денег, сколько ему было нужно в данный момент.

Я спросил ее как-то, почему она решила стать певицей, и она ответила, что ей нравится Лили Понс (французская оперная певица, прославившаяся в США в 1930-е годы, колоратурное сопрано. – Esquire).

С ее точки зрения, это был адекватный ответ. Я думаю, на самом деле она хотела сбежать из дома и наслаждаться богатой жизнью там, где ее никто не знает. Может, она бросала монетку, чтобы выбрать предлог – музыка, театр или живопись. Если уж на то пошло, другие в ее положении даже на это не способны. Мне рассказывали про одну девушку, которая на отцовские деньги сняла номер в гостинице и подписалась на несколько журналов для расширения кругозора. Каждый день она целый час тщательнейшим образом подчеркивала в них все, что ей казалось важным. Тридцатидолларовой перьевой ручкой.

В общем, будучи ее нью-йоркским отцом, я выслушивал от нее, как не раз уже выслушивал от других, заверения в том, что она любит Ларри и что она не уверена, но ей кажется, он тоже к ней неравнодушен. Она была горда собой, потому что только пять месяцев как из дома – и вот она уже сходилась с довольно известным человеком. Триумф был сладок вдвойне потому, что в Буффало, как я понял, она была чем-то вроде всеобщего посмешища. Потом она сбивчиво посвящала меня в подробности вечеров за вином и разговорами об искусстве.

– В понедельник и четверг, по вечерам? – спросил я.

– Вы что, следили за нами? – она казалась удивленной.

Через шесть недель она сдержанно поведала мне о свадьбе, о которой Ларри, судя по всему, должен был вот-вот заговорить. Еще через неделю был выпускной. Я направлялся к Ларри за вторничными коктейлями, когда увидел ее. Она сидела в своем желтом кабриолете на другой стороне улицы. По тому, как она сгорбилась на сиденье, непримиримая и в то же время полностью побежденная, я понял, что случилось. Я решил оставить ее в покое, в первую очередь потому, что уже устал от повторения этой истории. Но она заметила меня и засигналила так, что волосы встали дыбом.

– А, Элен, привет. Урок окончен?

– Давайте, посмейтесь еще.

– Я и не смеюсь. С чего бы мне смеяться?

– Вы все знали, – сказала она с горечью. – Мужчины! Вы знали про других, верно? Что случилось с другими и что случится со мной?

– Я отлично знал, что многие ученицы привязываются к Ларри.

– И отвязываются. Но вот вам девочка, которая не отвяжется.

– Элен, он жутко занятой человек.

– Он сказал, что его карьера – ревнивая любовница, – сказала она хрипло. – Кто же в таком случае я?

Замечание Ларри и вправду давало поводы к толкованиям.

– Ладно, Элен, я думаю, что вам еще повезло. Вы заслуживаете кого-то, кто ближе вам по возрасту.

– Это гадко. Я заслуживаю его.

– Даже если вы достаточно глупы, чтобы желать его, вы все равно его не получите. Его жизнь так закоснела в привычках, что жена туда не поместится. Проще заставить оркестр Метрополитен-оперы озвучивать рекламный ролик.

– Я еще вернусь, – мрачно сказала она и нажала стартер.

Когда я вошел, Ларри стоял ко мне спиной. Он смешивал напитки.

– Слезы? – спросил он.

– Ни капли.

– Хорошо, – сказал Ларри. Не уверен, что он и вправду так думал.

– Я всегда паршиво себя чувствую, когда они плачут, – он всплеснул руками. – Но что поделаешь. Моя карьера – ревнивая любовница.

– Знаю. Она мне сказала. Беатрис сказала. Дженис сказала. Эдит сказала, – этот список его, кажется, повеселил. – Кстати, Элен еще сказала, что не отвяжется.

– Правда? Как неблагоразумно. Ну, это мы еще посмотрим.

Когда солнце над Элен еще светило что есть мочи, когда она еще была уверена, что через несколько недель привезет в Буффало сертифицированную нью-йоркскую знаменитость, я как-то в отцовской манере сводил ее пообедать в свой любимый ресторан. Ресторан ей, похоже, понравился, и я встречал ее там время от времени после их разрыва с Ларри.

Обычно ее сопровождали мужчины из той категории, которая – как мы с Ларри твердили – подходит ей больше всего: кто-то ближе по возрасту. Еще они приближались к ней в ее дружелюбной бессодержательности, из-за чего за столом часами раздавались вздохи, повисали долгие паузы и возникала та туманная атмосфера, которую часто путают с любовью. Я, впрочем, уверен, что они просто находились в том жалком состоянии, когда в голову не приходит, что бы еще сказать. С Ларри такой проблемы не было.

Представлялось очевидным, что говорить должен он, а если он замолкал – это была эффектная пауза, прекрасная, запоминающаяся и не прерываемая собеседницей. Когда ее спутники начинали волноваться об оплате счета, Элен, всегда понимавшая, с кем имеет дело, намекала нетерпеливыми жестами и презрительным взглядом, что подобная суета ей не привычна. И, конечно, так оно и было.

Когда мы оказывались в ресторане одновременно, она игнорировала мои приветственные кивки, и хотя меня это совершенно не волновало, я перестал с ней здороваться. Она, вероятно, считала, что я участвую в заговоре и каким-то образом вовлечен в схему Ларри, стремящегося унизить ее.

Через некоторое время она отказалась от молодых людей близкого возраста и стала сама платить за свой обед. Наконец, по странному совпадению, поразившему нас обоих, она оказалась за соседним со мной столиком и покашляла.

Читать газету я больше не мог.

– Надо же, какая встреча! – сказал я.

– Ну а вы как поживаете? – холодно поинтересовалась она. – Все смеетесь?

– О, да, просто постоянно. Садизм, знаете ли, входит в моду. В Нью-Джерси его уже легализовали, Индиана и Вайоминг – на подходе.

– Тихая вода глубока, – загадочно сказала она.

– Это про меня?

– Нет, про меня.

– Понятно, – сказал я растерянно. – Вы к тому, что вы не так просты, как кажется на первый взгляд? Согласен.

Трудно было не согласиться – просто удивительно, насколько Элен была невыразительна на первый взгляд – разумеется, в интеллектуальном смысле.

– На взгляд Ларри, – сказала она.

– Ну хватит, Элен, вы же уже успокоились. Он – тщеславный эгоист и перетягивает ремень, чтобы спрятать живот.

Она подняла руки:

– Все, все. Расскажите лучше про открытки и автомобильный гудок. Он о них рассказывал?

– Открытки? Гудок? – я покачал головой. – Он ни слова про них не говорил.

– Еще бы, – сказала она. – Прекрасно, отлично. Просто отл.

– Простите, – сказал я, вставая. – Я озд и у меня неотл встр.

– Что-что?

– Я сказал, что вы меня озадачили, Элен. Я попытался бы вас понять, но у меня нет времени. Неотложная встреча. Удачи, дорогая моя.

Встреча у меня была с дантистом, и когда ужас был позади, я решил найти Ларри и расспросить про открытки, раз вечер все равно был испорчен. Был вторник, четыре часа пополудни, так что Ларри, естественно, был в парикмахерской. Я направился туда и уселся рядом с ним. Лицо его было покрыто пеной, но это точно был Ларри. Уже много лет никто другой не сидел в этом кресле по вторникам в четыре часа.

– Ровняйте, – сказал я парикмахеру и обратился к Ларри:

– Элен Спаркс считает, тебе следует знать, что тихая вода глубока.

– Хм, – сказал Ларри сквозь пену. – Кто такая Элен Спаркс?

– Твоя бывшая ученица. Помнишь? – Ларри постоянно использовал этот трюк с забыванием, и, сколько я мог судить, вполне искренне. – Ты ей выдал диплом два месяца назад.

– Трудно помнить всех своих выпускниц, – сказал он. – Эта та крошка из Буффало? Оптовая бакалея? Вспомнил. А теперь шампунь, – обратился он к парикмахеру.

– Конечно, мистер Уайтмен. Разумеется, теперь шампунь.

– Она хотела знать про открытки и автомобильный гудок.

– Открытки и гудок, – сказал он задумчиво. – Нет, не припоминаю.

Он щелкнул пальцами:

– А, да-да-да! Ты можешь сказать ей, что они просто уничтожают меня. Каждое утро я нахожу ее карточку в почтовом ящике.

– И что там написано?

– Скажи ей, когда приходит почта, я ем яйцо всмятку. Я кладу письма перед собой, открытка всегда сверху. Я доедаю яйцо, беру открытку в руки. А потом? Я рву ее на половинки, на четвертинки, на шестнадцатые и отправляю маленьким снегопадом прямо в мусорное ведро. Затем я пью кофе. Понятия не имею, что там написано.

– А гудок?

– Это еще более жестокая кара, чем открытки, – он засмеялся. – Что ад тому, кто женщину отверг! Каждый день в половине третьего, когда я начинаю свои репетиции… Угадай.

– Она сбивает тебя с ног пятиминутным сигналом?

– У нее не хватает выдержки. Каждый день я слышу один тихий, почти неразличимый би-и-ип, потом переключается передача, и дурочка уезжает.

– Тебе это совсем не мешает?

– Мешает? Она верно рассудила, что я чувствительный, но явно недооценила мою приспособляемость. Первые пару дней меня это слегка беспокоило, но сейчас я замечаю это не больше, чем шум поездов. На самом деле мне пришлось напрячься, чтобы понять, о чем ты, когда ты спросил про гудок.

– Девушка, похоже, от тебя без ума, – сказал я.

– Да уж, набраться ума ей бы не повредило, – ответил Ларри. – Кстати, что ты думаешь о моей новой ученице?

– Кристина? Будь она моей дочерью, я бы отправил ее в техникум. Она из тех, кого учителя в начальной школе называют тихими детьми. На уроках пения их ставят с краю и просят отбивать ритм ногами и не раскрывать рта.

– Она всерьез хочет петь, – Ларри перешел в оборону. Он болезненно переносил намеки на то, что его интерес к ученицам имеет самое косвенное отношение к профессиональным вопросам. И защищался тем, что яростно верил в артистический потенциал своих подопечных. Скажем, делать уничижительные ремарки по поводу вокальных данных Элен он позволил себе только тогда, когда ей уже предстояло отправиться в небытие.

– Лет через десять Кристина сможет петь в переходе.

– Она еще тебя удивит.

– Она – вряд ли, а вот Элен может.

Меня смущало, что Элен будто была готова дать волю самым ужасным и неотвратимым силам. Но пока все ограничивалось идиотскими открытками и автомобильным гудком.

– Какая Элен? – голос Ларри пробивался из-под горячего полотенца.

Тут зазвонил телефон. Парикмахер, который стриг Ларри, сделал шаг, но телефон замолк. Он пожал плечами:

– Забавно. Похоже, последнее время это случается каждый раз, как приходит мистер Уайтмен.

Над моей кроватью зазвонил телефон.

– Это Ларри Уайтмен.

– Чтоб ты сдох, Ларри Уайтмен!

Часы показывали два по полуночи.

– Скажи ей, чтобы перестала, слышишь!

– Конечно, с радостью, еще бы, – просипел я. – Кому что сказать?

– Оптовой бакалейщице, конечно. Этой, из Буффало. Слышишь? Она должна немедленно перестать. Свет, этот чертов свет!

– Я начал прилаживать телефон к базе, надеясь втайне, что смогу повредить Ларри барабанную перепонку, но тут проснулся и понял, что заинтригован. Может быть, Элен наконец-то воспользовалась своим тайным оружием. У Ларри в тот вечер был концерт. Может, она атаковала его на глазах у всех.

– Она ослепила тебя светом?

– Хуже. Когда свет в зале погас, она осветила себе лицо этим идиотским фонариком, знаешь, которые носят на брелоке, пока батарейки не сдохнут. И смотрела на меня, ухмыляясь из темноты, как затасканная смерть.

– И как весь вечер? Ее должны были выкинуть из зала.

– Она выключила его, когда удостоверилась, что я ее заметил. А потом начался кашель. Боже! Кашель.

– Всегда кто-то кашляет.

– Но не так, как она. Как только я набирал воздух в легкие для следующего номера, она начинала. Грх, грх, грх. Три отчетливых грх.

– Ладно, я скажу ей, если встречу.

Меня впечатлила стратегическая новация Элен, хотя слегка расстраивало, что она не сулит долговременных успехов.

– Старый лицедей вроде тебя мог бы и не обращать внимания.

И это была чистая правда.

– Она хочет меня запугать. Пытается сломать меня прямо к концерту в Ратуше, – сказал он с горечью. Важнейший момент в профессиональной карьере Ларри – ежегодный концерт в Ратуше, получающий, кстати, неизменно высокую оценку критиков. Как баритон Ларри очень хорош, в этом не приходится сомневаться. И вот теперь, когда до концерта осталось только два месяца, Элен начала свою свето-горловую кампанию.

Через две недели после того безумного звонка я снова встретил Элен в ресторане. Она обращалась ко мне подчеркнуто холодно, как будто я был ценным шпионом, которому нельзя доверять и с которым неприятно иметь дело. Я вновь почувствовал себя неуютно – от ощущения ее скрытой власти, предчувствия больших перемен.

Она двигалась незаметно, и щеки ее покрывал румянец. После обмена хрупкими любезностями она спросила, упоминал ли Ларри про фонарик.

– О, да. – ответил я. – После первого же явления. Он был просто в ярости.

– А сейчас? – спросила она серьезно.

– Плохие новости для вас, Элен, хорошие – для Ларри. После трех концертов он уже привык и совершенно успокоился. Эффекта, боюсь, никакого. Почему бы вам не перестать? Вы изводили его достаточно долго. Все, на что вы можете рассчитывать, – это месть, и ей вы уже насладились.

Конечно, не мне ей было указывать, но она, по-моему, совершала фундаментальную ошибку. Все ее пакости были слишком регулярны и предсказуемы, и Ларри не составляло никакого труда вставить их в часовой механизм, управлявший его жизнью, и перестать замечать.

Она приняла плохие вести абсолютно спокойно. Я мог с тем же успехом сказать ей, что ее кампания увенчалась ошеломляющим успехом и Ларри вот-вот готов капитулировать.

– Месть – слишком мелкая рыбешка, – сказала она.

– Элен, вы должны обещать мне одну вещь…

– Конечно. Почему бы мне не поступать как Ларри и не обещать что угодно направо и налево.

– Обещайте не делать ничего на концерте в Ратуше.

– Слово скаута! – сказала она. – Никогда не давала обещаний с такой легкостью.

Тем же вечером я пересказал наш разговор Ларри. Он закусывал перед сном крекерами с молоком.

– Угу, – сказал он с набитым ртом. – Если она знала, что говорила, то это был первый осмысленный поступок в ее жизни.

Он презрительно пожал плечами:

– Я победил эту Премудрую Елену.

– Элен, – поправил я.

– Как бы ее ни звали, скоро она сядет в поезд и отправится домой. Какая безвкусица! Честное слово, я бы не удивился, если бы она начала бросаться в меня жеваной бумагой и вставляла булавки в дверной звонок.

Где-то на улице загремела крышка от мусорного бака.

– Что за грохот, – сказал я. – Зачем так шуметь.

– Какой грохот?

– Мусорный бак.

– А, это. Жил бы ты здесь, давно бы привык. Не знаю, кто это делает, но кто-то грохочет тут каждую ночь, – он зевнул. – Как раз когда я ложусь спать.

Хранить важные секреты, особенно о том, что наделал сам, – нелегкая задача, даже для очень умных людей. Для людей недалеких это настолько трудно, что, например, большинство преступников попадают в тюрьму из-за собственной болтовни. Что бы они ни натворили, это слишком прекрасно, чтобы не раструбить об этом на каждом углу ко всеобщему восхищению. Трудно поверить, что Элен ухитрилась хранить секрет в течение пяти месяцев. На самом деле, она хранила тайну – и превосходную – целых полгода, начиная с разрыва с Ларри и вплоть до самого концерта в Ратуше, двух дней не хватило.

В конце концов она раскололась во время одного из наших обедов спина к спине. Она так подала новость, что я не понял, о чем же она проболталась, пока не увидел Ларри на следующий день.

– Вы обещали, Элен, – напомнил я ей. – Никаких выходок на завтрашнем концерте. Никаких выкриков с места, тухлых помидоров и вручений судебных повесток.

– Не грубите.

– Это вы не грубите, милая моя. Концерт проводят не для Ларри, а для любителей музыки. Это не место для партизанской войны.

Первый раз за многие месяцы она казалась расслабленной, как человек, только что успешно завершивший важное дело – редкое зрелище в наши дни. Ее кожа, прежде пылающая от возбуждения и таинственного ожидания, безмятежно порозовела.

Она обедала в тишине, и не задала мне ни одного вопроса про Ларри. Да я и не мог бы сообщить ей ничего нового. Несмотря на ее постоянные напоминания – гудки, открытки, фонарик, кашель и бог знает что еще – он совершенно забыл про нее. Его жизнь невозмутимо катилась своей эгоистичной колеей.

Потом она рассказала новость, и стала ясна причина ее спокойствия. Я ожидал чего-то подобного, даже пытался исподволь подтолкнуть ее. И не был ни удивлен ни впечатлен. Это было напрашивающееся решение всех проблем, принятое перед лицом очевидного.

– Жребий брошен, – сказала она. И добавила: – Возврата нет.

Я согласился, что жребий брошен, оно и к лучшему. Мне казалось, я понимаю, что она имеет в виду. Правда, перед тем как уйти, она зачем-то поцеловала меня в щеку.

Следующим вечером – в наше обычное коктейльное время – я зашел в его студию. Его не было видно. Когда я появлялся, он всегда был в гостиной и смешивал коктейли, элегантный в своем кричащем клетчатом пиджаке, подаренном кем-то из поклонниц.

– Ларри!

Занавески, прикрывающие вход в его спальню, распахнулись, и он вышел, пошатываясь. У него был жалкий вид. Вместо халата на нем висела расшитая накидка в красную полоску из какой-то позабытой оперетты. Он упал на стул, как раненый генерал, и спрятал лицо в ладонях.

– Грипп, – сказал я.

– Какой-то неизвестный вирус, – ответил он мрачно. – Доктора не могут ничего найти. Ничего. Может, это начало Третьей мировой войны – биологическое оружие.

– Может, тебе просто надо поспать, – я думал, это прозвучит любезно.

– Поспать! Ха! Я не мог заснуть всю ночь. Пил горячее молоко, клал подушки под крестец, считал овец…

– У соседей была вечеринка? Он вздохнул.

– У нас тут было тихо, как в морге. Это со мной что-то не так, говорю тебе.

– Ну, если у тебя хотя бы приличный аппетит…

– Ты пришел сюда издеваться надо мной? Завтрак, моя любимая еда, показался мне опилками.

– Но голос у тебя, кажется, в порядке, а ведь сейчас это самое важное, верно?

– Сегодняшняя распевка была кошмаром, – сказал он кисло. – Я был неуверен в себе, напуган, постоянно фальшивил. Я был не в порядке, не готов…

– В любом случае, выглядишь ты просто отлично. Парикмахер отл…

– Парикмахер – мясник, коновал…

– Он отлично справился.

– Почему же тогда я этого не чувствую! – он встал. – Все сегодня идет кувырком. Мое расписание катится к чертям. Никогда еще – ни разу в жизни – я вот столько не волновался перед концертом. Ни единого раза!

– Хорошо, – неуверенно сказал я. – Может, тебя утешит хорошая новость. Я встретил сегодня за обедом Элен Спаркс, и она сказала…

Ларри щелкнул пальцами.

– Так вот что! Конечно, эта Элен меня отравила, – он мерил комнату шагами. – Не настолько, чтобы я умер, но достаточно, чтобы надломить меня перед завтрашним концертом. Она пыталась достать меня все это время.

– Не думаю, что она тебя отравила, – сказал я с улыбкой. Мне хотелось отвлечь его болтовней. И тут я остановился, осознав страшный смысл того, что собираюсь произнести.

– Ларри, – выговорил я, – Элен вчера вечером уехала в Буффало.

– Скатертью дорожка!

– Не будет больше открыток, чтобы рвать их за завтраком, – сказал я как ни в чем не бывало.

Реакции не последовало.

– Никаких больше гудков автомобиля перед распевкой.

Опять никакой реакции.

– Никаких звонков в парикмахерскую, никакого грохота мусорного бака, когда ты идешь спать.

Он схватил меня за плечи и начал трясти.

– Не-е-ет!

– О, да! – я начал смеяться против своей воли. – Она настолько захватила твою жизнь, что ты пальцем не можешь пошевелить без ее подсказки.

– Маленький термит! – выдохнул Ларри. – Маленькое, подлое земляное насекомое просочилось… он ударил кулаком по каминной полке. – Я избавлюсь от привычки!

– Привычек, – поправил его я. – И если тебе удастся, это будет первый раз в твоей жизни. Успеешь до завтра?

– Завтра. – он взвыл. – О, завтра. В зале гаснет свет и… Не будет фонарика. Ты готовишься исполнять первый номер и… Где кашель? – прошептал он в отчаянии. – Я буду фальшивить, как фабричный гудок!

Дрожащей рукой он схватил телефон.

– Оператор, дайте мне Буффало. Еще раз – как ее зовут?

– Спаркс. Элен Спаркс.

Меня пригласили на свадьбу, но я с большим удовольствием посетил бы публичную казнь. Я прислал серебряную вилку для оливок и свои сожаления. К моему удивлению на следующий день после свадьбы Элен присоединилась ко мне за обедом. Она была одна и тащила с собой огромный сверток.

– Что вы здесь делаете в этот день из всех дней? – спросил я.

– Провожу медовый месяц. Она бодро заказала себе сэндвич.

– Угу. А жених?

– В своей студии.

– Ясно.

Ясно мне не было, но мы дошли до той стадии, что пытать ее дальше было бы нескромно.

– Я провела там сегодня два часа, – она пошла мне навстречу. – И повесила в шкаф одно платье.

– А завтра?

– Два с половиной часа и еще пару туфель.

Капли воды, зерна песчинок, – вспомнил я, – наливают моря, насыпают пустыни.

– А это ваше приданое? – я показал на сверток.

Она улыбнулась.

– Вроде того. Это крышка от мусорного бака – поставить в изголовье кровати.