Текст книги "Второй после Бога"

Автор книги: Курт Ауст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 15

Нильс! Надо поговорить с Нильсом – вот первое, о чем я подумал, проснувшись через несколько часов. Он должен что-нибудь знать о моей матери, он, как и я, всю жизнь прожил в этой усадьбе и был немного старше меня, а следовательно, должен был лучше помнить все, что тут случилось.

Нунций, погруженный в глубокую молитву, стоял на коленях перед распятием и картиной, на которой был изображен пожилой человек, тоже молящийся на коленях. Я тихо выскользнул из комнаты, чтобы ему не мешать.

Мое платье висело у очага. Кто-то вычистил его щеткой, и оно выглядело почти как новое.

В кухне никого не было, и я отправился в конюшню на поиски Нильса, там я не нашел ни одной лошади, кроме верховой лошади хозяина. Удивленный, я пошел в каретный сарай, посмотреть, на месте ли карета и рабочая телега. Но там их не было.

С неприятным чувством я развернулся на каблуках и уставился на угол, где стоял сундук фрейлейн Сары. В волнении я отказывался верить своим глазам и долго шарил в полумраке, пока не исчезли все сомнения – сундука на месте не было!

Как и почему она уехала? Ни с того ни с сего… Не попрощавшись со мной. Со мной, который…

Может, ее сундук перенесли в дом?

Я быстро пересек двор, вбежал на кухню и, не найдя там сундука, рванул дверь гостевой комнаты, но фрейлейн Сара испарилась. Испарилось все – ее платья, туфли, смех, аромат – от них не осталось и следа. В комнате пахло табаком и крепким спиртным. Поперек кровати лежал хозяин с бутылкой в руке и бормотал что-то себе под нос. Он шевельнул во рту табак и сплюнул на пол коричневую жвачку. Я отскочил в сторону, чтобы она не попала в меня, и негромко выругался, хозяин открыл водянистые глаза и грустно посмотрел на меня.

– Это ты, Петтер? Да, конечно, ты. – Он рыгнул и приложился к бутылке. Я вырвал у него бутылку, поставил его на ноги и потащил за собой во двор. У колодца я схватил хозяина за ворот и сунул головой в бадью с водой. Он отчаянно барахтался в холодной воде и пускал пузыри. Наконец я вытащил его из бадьи, он как сумасшедший хватал ртом воздух и махал руками, пытаясь меня ударить, тогда я снова окунул его в бадью и на этот раз подержал немного подольше. Его рука лихорадочно ухватила меня за бедро с такой силой, что я отпустил его, и он упал на бок, пыхтя и ловя ртом воздух. Выпученные глаза уставились на меня.

– Черт бы тебя побрал, ты здесь ведаешь и дорогой и переправой! – заорал я, отойдя от него подальше. – На тебе ямская станция, ты уважаемый человек в этих местах, а ты валяешься среди бела дня и глушишь бренневин, как обычный… пропойца! – Гнев обжег мне горло, голос сорвался. Так опозорить хозяйку, так предать ее память!

Хозяин медленно поднялся на ноги, выпрямился. Неожиданно он протянул руку и железной хваткой схватил меня за подбородок.

– Ах ты, мерзавец! – прошипел он. – Да как ты смеешь так обращаться со своим хозяином? Надел господское платье, побывал в столице и задрал нос? Думаешь, ты лучше нас только потому, что приехал с благородными господами? – Он оттолкнул меня, и я отлетел назад. – Ты ничто, Петтер, еще большее ничто, чем раньше.

Откинув назад голову, он не спускал с меня налитых кровью глаз и что-то бормотал, потом одернул мокрую рубаху и пошел к двери.

–  Ты мой отец?

Мой крик остановил его, он медленно повернулся ко мне.

– Петтер… – сказал он тихо и покачал головой, словно я был неразумным ребенком. – Я никогда не видел твою мать. Никогда, ни одним глазом! Бог миловал мою душу, но это одна из тех мелочей, которые радуют меня в этой жизни.

Когда он вошел в дом, я увидел, что нунций стоит на галерее дома и смотрит на нас.

Дождь все еще шел, невыразимо серый и беспросветный, такие дожди рождает только осень. Облака сливались с водой и окружавшим нас лесом, и вообще все вокруг было серое на сером, мокрое на мокром.

Нунций сидел на корме лодки, съежившись под суконным плащом хозяина и в его большой войлочной шляпе. Под ее полями его худое лицо казалось бледным, и мне не нравился его изучающий взгляд, который то и дело обращался на меня.

Я греб, чувствуя, что мои ладони давно отвыкли от такой работы, и старался думать о фрейлейн Саре. О ее смехе. О глазах. Почему она уехала? Почему не сказала мне ни слова? Заметила ли она, что я к ней неравнодушен? Это ли послужило причиной ее отъезда? Мне больше уже не хотелось узнавать, что было в ее сундуке… или в бутылке. Больше не хотелось… Почему юнкер Стиг уехал вместе с нею? Его слуга Герберт сказал, что камер-юнкер должен вернуться вечером. Ему не было надобности ее сопровождать! Это мог бы сделать и я. В конце концов он тоже отвечает за жизнь нунция, черт возьми! У носа лодки бурлила вода, я пыхтел от напряжения, от возложенной на меня тяжелой работы. На минуту я поднял весла, чтобы немного передохнуть, и снова продолжал грести.

Когда мы собирались уходить, Герберт вдруг вышел из комнаты юнкера, где он, по его словам, чинил одежду. Он сказал, что в качестве кучера с юнкером и фрейлейн поехал Олав. Нильс был в Фалкестене вместе с Рагнаром, арендатором из Эстре Олебаккен, там они с местными работниками поправляли дорогу к Новой церкви. Хозяин сказал, что Нильс пробудет там весь день, свое присутствие на этих работах хозяин не считал необходимым.

Но если хозяин никогда ее не видел?.. Может, моя мать Петрине жила в другом месте? Но почему я тогда маленьким оказался в Хорттене? И Сигварт ее знал? Он сам и сказал мне об этом. Я подавил крик, когда одно весло нечаянно вырвалось у меня из руки и я чуть не свалился с банки. Лодку немного развернуло, и я, сощурившись, искал в серой мгле знакомый ориентир. Наконец я увидел скалу на Лисьем Хвосте у нас за спиной, и справа – Лорт, маленький островок возле Лёвёйена, и взял верный курс.

Не нужно было мне возвращаться сюда. Нечего мне здесь делать. Все получилось не так, как я мечтал. Как представлял себе. Все как будто немного сдвинулось в сторону, чуть-чуть выступило из воды, было еще узнаваемым, но в то же время уже совершенно другим. Я знал всех, и все знали, кто я, но как будто не узнавали меня. Я стал чужим. Четыре года отсутствия сделали меня чужим. Мне трудно было это понять.

Нунций пошевелился, заговорил и прервал мои мысли:

– Иисус сказал: Если вы простили кому-то их грехи, вы будете прощены. Если отказались простить, вы не будете прощены.

Эти слова медленно слетели с его губ, проплыли сквозь туман и поразили меня, как удар острого ножа, который искал пульс, чтобы пустить мне кровь. Нунций хотел бы видеть меня слабым и уступчивым. Его черные глаза горели как угли из-под полей войлочной шляпы. Я смотрел в туман. Не хотел его слушать, он был чужой, я не хотел, чтобы он проник в мои мысли, в мою душу. Убийца! Папист!

Мы уже почти доплыли, и я сосредоточился на том, чтобы направить лодку поперек течения. Вскоре киль царапнул камни, и я разглядел за деревьями маленькую церковь.

Нунций вышел из лодки, постоял минуту, глубоко вздохнул и наконец быстро направился к зданию. Я вытащил лодку на берег, привязал ее, для пущей безопасности положил на веревку большой камень и поспешил вслед за ним.

Он стоял в церкви и удивленно ее оглядывал. Смотрел на обшарпанные скамьи вдоль стен, на белую ткань, закрывавшую изображение перед алтарем, ткань была грязная и один ее конец погрызли мыши. Смотрел на каменные стены, холодные и влажные, на деревянную купель, прислоненную для устойчивости к одной из скамей, на фигуру Олава Святого с топором, стоявшую в нише, мохнатую от паутины и дохлых мух. Какое-то движение заставило нас обоих поднять глаза. Ласточка сделала круг и исчезла в отверстии между крышей и длинной стеной.

– У вас есть платок? – Нунций стоял со шляпой в руке. Он странно изменился. Я, пораженный, смотрел на него. Нечаянно моргнул. Лицо его светилось, щеки порозовели, глаза излучали тепло, он стал мягче, не таким суровым, торговец в нем умер и исчез, на узких губах появилась печальная улыбка, словно он смотрел на красивого новорожденного ребенка, понимая, что тот скоро умрет. Я неожиданно увидел его таким, каким он был на самом деле.

– К сожалению, нет, Ваше Высокопреосвященство, – прошептал я. Мне было страшно нарушить царившую в церкви тишину. Это была тишина самого Господа Бога, святая тишина.

Он подошел к алтарю, осторожно снял с изображения перед ним закрывавшую его ткань и снова отошел. Краем покрывала он стер пыль и птичий помет с маленькой железной чаши, одиноко стоявшей на подставке рядом с входом. Я не помнил этой чаши, удивился и гадал, для чего она предназначалась. Может, это новая церковная кружка для пожертвований вместо старой миски? Я до сих пор помнил, как торговец Туфт выгребал из нее деньги. Нунций пошарил у себя под плащом, вытащил сумку на ремне и открыл ее. Удивленными глазами я следил за тем, как он вынул маленькую бутылочку, поцеловал ее и благоговейно открыл пробку. Потом осторожно вылил в чашу половину содержимого. Я в растерянности не спускал с него глаз. Смочив кончики пальцев в жидкости, нунций сотворил крестное знамение и приложил кончики пальцев к своему лбу.

–  In nominee Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, – произнес он звучным певучим голосом. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. – Этот голос прокатился по всей маленькой церкви, прикоснулся ко всем предметам и ко всем фигурам, изображенным на картине, Олав Святой в нише выпрямился. Я тоже невольно выпрямился, пауки в углах, жучки в скамьях, мухи – все замерли и слушали нунция.

С бутылкой в руке нунций ходил от стены к стене, брызгал из бутылки на каменные стены и произносил по-латыни:

– …привел он меня обратно к дверям храма, и вот из-под порога храма течет вода на восток… – Его чистый голос красиво звучал в церковном пространстве, и меня начало трясти. – И всякое, живущее существо, пресмыкающееся там, где войдут две струи… сделаются здоровыми… Аллилуйя, аллилуйя!

Он дошел до алтаря, остановился на низких каменных ступенях, побрызгал из бутылки на каменный стол и наконец обернулся ко мне. Поднял глаза к потолку, но ничего не сказал. И воздел руки в молитве.

И тут произошло то, что потом я счел предназначенным только для меня. Солнечный лучик, словно живое существо, наделенное собственной волей, нашел путь, отыскал ничтожный просвет в низких тучах, пробежал мимо камней и скал возле церкви, скользнул между тяжелыми от дождя ветвями деревьев и наконец заглянул через среднее окно в церковь, где он упал на роспись и осветил ее образы. Это длилось одно мгновение, даже меньше, и было так мимолетно, словно этого и не было, но я успел все увидеть. Я увидел женщину, Деву Марию, сидевшую с младенцем на руках, она была исполнена гордости за своего сына, и она смотрела на меня. Это длилось короче, чем один удар сердца, но в то светлое мгновение она смотрела на меня!

Нунций этого не заметил, он не принимал в этом участия и ничего об этом не знал. Это произошло за пределами его мира.

– Аллилуйя, – тихо сказал я и вышел из церкви.

Дождь превратился в изморось, но тучи по-прежнему висели над землей плотной серой массой, даже на юго-востоке, где пряталось утреннее солнце.

– Она хотела мне что-то сказать, – пробормотал я в замешательстве. – Дева Мария смотрела на меня, она хотела мне что-то сказать. – Как и на Люндёёйене несколько лет назад, когда мы были в Ютландии.

Я спустился на берег, ополоснул лицо и, присев на корточки, оглядел бухту. Потом проверил, надежно ли привязана лодка, и наконец вернулся к церкви и сел под развесистым дубом, под которым земля была совершенно сухая. Что она хотела сказать мне?

В ветвях копошились мелкие птахи, с листьев на меня падали капли, но вообще все было тихо, почти мрачно. И я вдруг с удивлением подумал, что этот остров всегда был местом, где, как говорится, все было или – или.

Или здесь никого не было, словно людей вообще не существовало, как, например, сегодня и вообще большую часть года. Или в середине лета на него обрушивался прибой человеческой жизни с ее молитвами и слезами, которые смешивались с пением псалмов и возносимыми к Творцу молитвами. Позже, когда источник Олава Святого стал творить чудеса, исцеляя больных людей, очищать их от греха и скверны, здесь звучало громкое пение псалмов и крики “аллилуйя”. Постепенно пиво и бренневин потеснили флюиды Олава Святого, и мы услышали старые песни, часто более смелого содержания, особенно с наступлением ночи, по-прежнему под аккомпанемент плача тех, кому не удалось очиститься, и невнятного рева выпивших. На другой день люди исчезали, а с ними и многие звуки, и остров снова был предоставлен самому себе, деревьям, птицам, косулям, дождю, стекавшему по скалам. Тишине самой природы.

Иногда я пробирался через остров к Разбойничьей пещере – не настоящей – и собирал на скалах птичьи яйца. Несколько раз я собирал их вместе с Нильсом. Потом мы разводили костер, пекли яйца на плоском камне и наслаждались одиночеством, недоступные глазу хозяина.

А порой, когда мы возили товары, нас сюда загоняла непогода, именно так я впервые встретил Томаса Буберга. Ветер и волнение на море грозили унести нас на север за цепь островов, закрывавших внутреннюю бухту, мы были вынуждены искать укрытия и пристать к берегу.

Я достал новый нож, лоскут кожи и начал оборачивать ею ручку.

Святая вода. У нунция в бутылке была святая вода! Этой водой паписты кропят, чтобы очистить от греха и благословить все, чего она коснется. Эту святую воду он повсюду носил с собой. Как это раньше не пришло мне в голову? Я вытащил из ножен мой старый нож, чтобы продолжить обстругивать ручку. Значит ли это, что нунций чист от греха и вины, что он благословил Юстесена, а вовсе не убил его? Значит ли это, что моей шее не угрожает никакая опасность? Мне очень хотелось думать, что все так и есть, но верить этому я боялся. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Однако, если это все-таки так, тут же возникает другой вопрос: кто, в таком случае, отравил Халвора Юстесена?

Я знал, что Томас сказал бы мне на это:

“Человек не должен уходить от ответственности. То, что он знает, он знает. И должен действовать, исходя из этого”.

Так сказал бы Томас. Но Томаса здесь не было.

Кожаный лоскут соскользнул с ручки, я чуть не порезался, а потому размотал его. С одной стороны его края по всей длине были сшиты кожаным шнуром. Юнкер Стиг посоветовал мне разрезать шнур и расправить лоскут, когда я буду обматывать им нож. Точно, тогда держать его было бы намного удобнее. Нехотя я признался, что это хорошая мысль, и начал вытаскивать шнурок из дырочек, в которые он был продернут. С каждой дырочкой выдергивать шнур становилось все легче, он легко поддавался, я помогал себе ножом, и все шло само собой. Пальцы работали, а я следил глазами за полетом ласточек над морем, наконец я отрезал часть шнура и сложенный вдвое кожаный лоскут немного приоткрылся, я положил его на землю, приоткрыл больше и увидел какие-то буквы… Я смотрел на воду и…

Буквы!

Мои пальцы замерли, а глаза впились в лежавшую на земле полоску кожи. Она снова сложилась и во влажной траве была похожа на маленькую змейку. Наморщив лоб, я поднял ее и развернул. И от удивления разинул рот. Буквы. Цифры. Волнуясь, я начал выдергивать остаток шнура как сумасшедший, резал его, если он закручивался, наконец я развернул лоскут, расправил и уставился на него. Внутри он весь был покрыт буквами, среди них попалось и несколько цифр. На обеих половинках.

Я прочитал до конца левую строчку и начал читать сверху правую.

Какая-то галиматья. Я ничего не понял. Меня затошнило, мне пришлось встать и постоять, согнувшись, пока не улегся бушевавший у меня в голове смерч. Отравленный Халвор Юстесен держал в руке какой-то шифр! Единственное, что я понял из этих букв, что это зашифрованное письмо.

Для одного утра новостей было слишком много. Мой мозг не мог все это переварить. Неожиданно на меня свалилось слишком много сведений, но я не знал, как ими воспользоваться. У меня защипало в горле, и мне захотелось плакать. Я был готов упасть на колени и молить Бога, чтобы Он прислал сюда Томаса Буберга так быстро, как его сможет донести лошадь, но вместо этого я в каком-то помрачении спустился к воде и прошелся под дождем, пытаясь выкинуть все из головы. Все, что знал и помнил.

Как будто должен был начать все сначала – с убийства, с влюбленности, с детства, с жизни. Все – с первого дня.

Хватит ли у меня на это сил?

Глава 16

Когда я вернулся, нунций стоял в дверях церкви, я достал из лодки корзину с едой и поднялся к нему.

– Рассказывай! – сказал он.

– Простите? – Я растерялся. – Что я должен вам рассказать?

– О церкви, о фронтале. Все.

– Что такое фронталь?

– Изображение перед алтарем, там корабль и…

– А-а, картина!

Нунций сердито посмотрел на меня, потом вздохнул про себя, очевидно, смиряясь с моим невежеством.

– Ну да, “картина”. Там еще изображен корабль, что это означает?

Фронталь, вот, значит, как называется плита с написанным на ней кораблем, передняя часть алтаря, – фронталь… а я-то думал, что это латинское слово, обозначающее украшение, которое надевают на лоб лошади. Я попытался представить себе этот фронталь. На нем было пять изображений, одно большое в середине – Христос на кресте, вверху слева – Дева Мария с младенцем, справа – Олав Святой на троне, внизу слева – корабль, терпящий бедствие, а справа – маленькая церковь.

– Что означает этот корабль?

Конечно, я знал, что означает это изображение, потому что много раз слышал эту историю, наверное, каждое лето, с тех пор как научился ходить.

– Очень давно, говорят, что это случилось много-много лет назад, – начал я, – у нас во фьорде один корабль попал в сильный шторм. У него сорвало парус, весла разломились, как щепки, а когда большая волна сломала и руль, капитан и все его люди поняли, что дело идет к гибели корабля и к их верной смерти. Они упали на колени и стали молиться Богу, и капитан обещал, что, если они доберутся до берега живыми, он построит церковь на том месте, где его нога ступит на твердую землю. И все его люди слышали это и обещали, что они тоже внесут свою лепту в строительство церкви, если только переживут этот шторм. – Я показал нунцию на бухту. – Говорят, что шторм пронес их между островами прямо во внутреннюю бухту, сюда, в самое лучшее укрытие от бури во всем Осло-фьорде. Ни люди, ни груз с этого корабля не пострадали. И еще до того, как корабль пошел дальше, команда построила церковь в честь Олава Святого.

– А почему именно в честь Олава Святого? – в голосе нунция звучала не обида, а только удивление.

– Идите за мной, – сказал я и вышел под дождь. Я привел его к колодцу. – Это источник Олава Святого. Он всегда был здесь, всегда, говорят, что с самого сотворения земли, и всегда оказывал чудотворное действие на людей, страдающих от недугов или врожденных пороков. Каждый год к этому источнику приходят сотни людей, они исцеляются и возвращаются домой со здоровыми руками и ногами, чистой от волдырей кожей и здоровой душой. – Я чувствовал, что немного преувеличиваю, но пусть этот чужеземец не думает, что только в других странах есть святые и их мощи, обладающие чудодейственной силой. – Вода источника обладает целебной силой, особенно в день Иоанна Крестителя и в Благовещение, и многие люди исцелились этой водой. В эти дни в церкви всегда служат литургию, люди жертвуют деньги на церковь, и, когда торговец Туфт подсчитывает пожертвования, их всегда оказывается достаточно для содержания церкви в таком состоянии, чтобы она пережила зиму и дотянула до следующего лета.

Я гордо заглянул в колодец, там внизу звенели капли дождя, разбиваясь о поверхность воды, они стерли мое отражение.

–  Festum nativitatis Johannis Baptistae et Visitatio Mariae. – Нунций вполголоса повторил по-латыни мои слова. Потом он схватил веревку, опустил в колодец деревянную бадейку, со счастливым удивлением следя, как она наполняется, и наконец быстро вытащил ее из колодца. Смахнув с воды упавшие в нее осенние листья и насекомых, он что-то проговорил, благоговейно склонился к бадейке, опустил в воду руку и мокрой рукой провел по лицу. – Хвала Тебе, Господи, через сестру воду. Насколько она полезна, настолько же она драгоценна и чиста. – Он схлебнул с ладони остатки воды, но не проглотил ее сразу, а постоял с закрытыми глазами, исполненный блаженства.

Я смотрел на воду. Когда я мысленно вспоминаю прошлое, я понимаю, что бывал на Лёвёйене каждый год и видел, как сотни людей пили из этого источника. Но никогда, ни единого раза, не пил эту воду сам. Это открытие поразило меня. Неужели за всю мою недолгую жизнь мне ни разу не потребовалось от чего-нибудь исцелиться? Неужели я всегда был здоров и никогда не болел? Кто знает, во всяком случае, стоя там, я не мог припомнить ни одной своей болезни. Я все еще держал руку в воде, изображение руки преломилось, вода была холодная, потом я сложил ладонь горстью и медленно вынул из бадейки. Вода потекла мне в рукав, я поднес ладонь ко рту и вытянул губы, чтобы попробовать воду, но в глазах у меня потемнело, рука вдруг бессильно задрожала, словно ноша оказалась слишком тяжела для нее… и вода вылилась обратно в бадейку. Я быстро наклонился, чтобы слизнуть последние капли, но их едва хватило, чтобы смочить язык и губы. Я сердито встряхнул изменившую мне руку и обернулся.

– Кто такой торговец Туфт? – спросил нунций, он обнял меня за плечи и повел обратно к церкви. – И что он считал?

Мы остановились в дверях и заглянули в церковь.

– Он считал деньги, опущенные в “болванку”, – ответил я наконец. – Так у нас называли миску, в которую люди клали пожертвования. Она стояла у двери. Торговец Туфт всегда считал пожертвованные деньги и говорил, на что их следует истратить. Он хранил у себя также чашу, распятие и, может, еще что-нибудь, не знаю.

– У него был и табернакель?

– Какой табер?..

– Скиния, в которой хранится гостия, тело Христово… – со вздохом объяснил мне нунций и убрал руку.

– А-а-а, хлеб, нет этого, по-моему, у нас не было. Я об этом никогда не слышал.

– И он каждый раз приносил распятие и все эти вещи, когда здесь бывала служба? Разве не удобнее было бы хранить их у пастора?

Я с удивлением взглянул на него:

– У нас не было пасторов. Думаю, они даже не знали о существовании нашей церкви. Туфт говорил, что так даже лучше, тогда никому не придет в голову чистить колодец или убирать статую Олава Святого.

Теперь удивился нунций, он помолчал, глядя вдаль, а потом спросил:

– А где живет этот Туфт, в одной из местных усадеб?

– Нет. Он живет в Тёнсберге. Там все знают Тругельса Гулликсена Туфта. У него есть своя шхуна, которая ходит с бревнами в Голландию и в Англию. Он хорошо обеспечен и…

Я замолчал. На губах нунция появилась горькая улыбка, она не скрывала его мыслей.

– Нет, – гневно сказал я. – Туфт никогда не стал бы красть деньги из церковной кассы. Он всегда считал их на глазах у людей, записывал полученную сумму и говорил, на что эти деньги должны быть израсходованы. Он богобоязненный человек и сам каждый год жертвует на церковь крупную сумму.

Нунций промолчал, но его улыбка медленно погасла. Я вдруг испугался, что он может пойти к церковному инспектору и рассказать о нашей церкви. Это никому не пошло бы на пользу.

– Может, мы поедим? – предложил я, и мы расположились под деревом, где я распаковал нашу корзинку. – Много лет назад здесь, на Лёвёйене, жили разбойники, – сказал я, чтобы перевести разговор на другую тему, и откусил кусок хлеба. Я махнул рукой в сторону северо-запада. Мне показалось, что нунций слушает с интересом, и я продолжал: – Двенадцать человек жили тут в пещере на другой стороне острова. Они грабили и крали в нашем лене, но ленсман никак не мог ни поймать их, ни найти их убежище. Вскоре они решили, что им нужна женщина, которая прибирала бы у них в пещере, и похитили служанку из усадьбы Фалкенстен.

Куском сыра я показал в другую сторону.

– Фалкенстен – большая усадьба в четверти мили отсюда. – Я немного поел и продолжал: – На усадьбе никто не знал, куда пропала девушка, в то время как она теперь надрывалась, убирая пещеру разбойников. Через некоторое время разбойники потребовали, чтобы она пошла в селение и купила им соли, крупы и еще чего-то. Но сначала они заставили ее дать страшную клятву, что она ни одному человеку не расскажет, где они скрываются, и что вернется к ним обратно. Девушка пошла в селение, купила крупы и всего, что было нужно; жители селения были удивлены тем, что она вдруг вернулась, и захотели узнать, где она была все это время. Девушка сказала, что дала клятву не говорить этого ни одной живой душе. Но, сказала она, никто не запрещает ей сказать это козе. Она подошла к привязанной недалеко козе, и люди пошли вместе с ней. Девушка все рассказала козе о разбойниках – сколько их и где находится их пещера. Но эта пещера хорошо защищена и труднодоступна, сказала девушка козе, а потому она проткнет дырку в мешке с крупой, и любой, кто захочет, сможет найти туда дорогу.

Жители селения вооружились вилами и топорами и – благодаря этой крупе – нашли тайную тропинку, которая вела к пещере разбойников. Пещера находилась высоко на крутом склоне горы, обращенном к морю, и подобраться туда, не будучи замеченными разбойниками, было почти невозможно. Однако ночью крестьяне все-таки сумели напасть на разбойников, они схватили всех, кроме главаря, который неистово защищался, пробился к краю уступа и спрыгнул в море. На бегу он хотел прихватить с собой и девушку, которая, как он понял, их выдала; ей удалось отпрыгнуть в сторону и спрятаться в темноте, но он заметил ее белую шапку, схватил девушку и прыгнул с нею с обрыва в бурлящие волны. Жители селения спустились с горы и нашли девушку, ее прибило к берегу и она еле дышала, они пытались спасти ее, но безуспешно. Тогда они все упали на колени и стали молиться Господу Иисусу Христу, чтобы Он вернул ее к жизни, ведь она спасла от разбойников все селение. – Я выпил немного воды. – Говорят, что Иисус Христос показался им, Он шел в бухте по воде. Христос поднял руку, и девушка ожила и встала. Люди хотели поблагодарить Господа, но, когда они посмотрели на воду, там никого не было.

Нунций кивнул, он ел, глядя на церковь. Я пригладил волосы.

– С тех пор многие женщины в этих краях носят черные шапки. Их труднее заметить в темноте, чем белые. Так спокойнее, на случай, если здесь снова появятся разбойники.

– А главарь разбойников?.. Он утонул?

– Этого никто не знает. Его так и не нашли.

После еды мы вернулись в церковь. Нунций достал покрывало, положил его на алтарь и стал заворачивать в него стоявшее там свое распятие. Я расправил большое покрывало и закрыл картину, то есть фронталь, теперь Дева Мария, Иисус Христос и Олав Святой были укрыты от пыли и зимней стужи.

– Кто это? – Я показал на картину нунция, на которой был изображен коленопреклоненный бородатый человек, эту картину я видел у него еще в усадьбе.

Нунций взял новое покрывало и осторожно положил на него картину.

– Это Папа Климент Одиннадцатый, наместник Бога на земле, – сказал он с елейным уважением в голосе. Закутанный в покрывало коленопреклоненный Папа скрылся в саквояже нунция. Когда нунций уже закрывал его, я увидел там пустую бутылку из-под святой воды, рядом с ней лежала еще одна бутылка, почти доверху наполненная прозрачной жидкостью, она не была похожа на бутылку со святой водой, зато очень походила на ту, которую я видел через окно во Фредрикстаде. Они были похожи как две капли воды.

От весел у меня саднило ладони, спина болела, но я не думал о боли. Думал о нунции. Он сказал, что должен написать отчет о стране и о короле. Внешнеполитические переговоры, сказал Томас. А также торговые договоренности, сказал нунций. Убийство, говорило что-то во мне… раз за разом.

Миссия торговца была только ширмой, это мне было ясно. Но, может, и первые две причины тоже были только предлогом для поездки нунция в Норвегию… и, возможно, вообще в Данию? Что же, в таком случае, было настоящей причиной его визита?

Даже здесь, окруженный со всех сторон водой и туманом, здесь, где ничего не смущало мой взгляд, я не мог думать ясно. Слишком многое отвлекало меня: матушка Петрине, какое преступление она могла совершить против Христа, отъезд фрейлейн Сары, Нильс, который не хотел со мной разговаривать, смерть хозяйки Хорттена, поведение и отсутствие Томаса, бутылка нунция, зашифрованная надпись на коже, слова хозяина… – все это, словно молотом, било меня по голове. Множество вопросов требовали ответа, требовали, чтобы я думал и рассуждал логически, требовали дедукции, требовали, чтобы я шел от общего к частному… И всего этого было слишком много.