Текст книги "Сингапурская история: из «третьего мира» – в «первый» (1965 – 2000)"

Автор книги: Куан Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 63 страниц)

В этот момент Сяо Гуанхуа что-то в ярости набросал на листке бумаге и передал записку Хуа Гофэну. Как и подобало жесткому бывшему руководителю службы безопасности, он демонстративно отодвинул записку, не читая, и сказал, что он не знал ситуации, но добавил, что где бы коммунистические партии ни боролись за освобождение народов, они должны были победить, потому что история – на их стороне.

Я объяснил, что КПМ провозгласила себя коммунистической партией, целью которой было освобождение и Малайского полуострова, и Сингапура. Поэтому было бы полезно, чтобы на каком-то этапе КНР ясно заявила о своей позиции, – развитие отношений между правительством КНР и Сингапура является вполне нормальным. Тем не менее, любые межпартийные отношения должны строиться между КПК и Коммунистической партией Сингапура, стремящейся к освобождению Сингапура, но не с коммунистическими партиями иностранных государств, преследующими ту же цель, подобно Коммунистической партии Малайзии или Малайи.

Хуа Гофэн вновь повторил, что иностранная держава не может навязать социалистическую систему другой стране. Но это было не то, чего я боялся, я оказывал на него давление с тем, чтобы он подтвердил позицию Китая относительного того, что стремление Коммунистической партии Малайи освободить народ Сингапура было неверным в принципе. Он уклонился от ответа, сказав, что не знаком с предметом. Я вновь повторил свой вопрос, но Хуа Гофэн снова отказался прояснить свою позицию.

Вместо этого он перешел в наступление, подняв главный вопрос встречи, а именно: сотрудничество между Сингапуром и Тайванем в военной области. Хуа Гофэн начал мягко, сказав, что между народами Китая и Сингапура существовали давние, традиционные, дружеские отношения, а между народом Китая и жителями Сингапура китайского происхождения существовали отношения «подобные родственным». Он выразил надежду, что после моего визита эти отношения еще улучшатся. После этого он вдруг стал серьезным и строгим голосом сказал, что Сингапур поддерживает «отношения в военной области» с «кликой Цзян Цзинго на Тайване». По его мнению, это противоречило позиции сингапурского правительства относительно признания «единого Китая» и неблаготворно сказывалось на развитии отношений между нашими странами.

Я не стал защищаться, заявив, что Сингапур действительно стоял на позиции признания «единого Китая», и что Тайвань и континентальный Китай – единое государство. Тем не менее, в то время во главе Тайваня стояло националистическое правительство, сбежавшее туда из Китая, поэтому мне приходилось иметь дело с теми, кто де-факто правил Тайванем. Если бы Тайванем управляла КНР, я бы обратился с просьбой о предоставлении полигонов для обучения войск к правительству КНР. Сингапуру необходимо было защищаться, но, из-за ограниченных размеров нашей территории, водного и воздушного пространства, мы вынуждены были проводить обучение наших войск в Таиланде, Новой Зеландии и Австралии. В 1975 году, перед началом полномасштабных учений наших войск на Тайване, министр иностранных дел Сингапура Раджаратнам сообщил министру иностранных дел КНР Сяо Гуанхуа, что эти действия ни в коей мере не означали изменения нашей позиции признания «единого Китая». Сяо Гуанхуа так до сих пор ничего и не ответил Радже. Хуа Гофэн подвел черту, заявив, что, ввиду существования в наших странах различных социальных систем, между ними имелись важные различия. Тем не менее, он подчеркнул, что это не имело значения, потому что в результате откровенного обмена мнениями обе стороны нашли много точек соприкосновения. Хуа выжал из меня столько, сколько смог.

Я сказал, что отчет о моей встрече с Председателем Мао в «Жэньминь жибао» не будет с восторгом встречен в странах Юго-Восточной Азии. Для Китая лучше было бы не посылать торговую миссию в Сингапур до тех пор, пока улягутся подозрения наших соседей, вызванные этой публикацией. Чем больше Китай будет демонстрировать, что Сингапур – «родственная страна», тем сильнее будут подозрения наших соседей. Сложность состояла в том, что в соседних с Сингапуром странах проживало значительное китайское меньшинство, которое играло непропорционально большую роль в экономике этих стран, и экономические успехи китайцев вызывали зависть и недовольство коренного населения. В тех странах, где они принадлежали к различным религиям, как это было в случае с мусульманским населением Малайзии и Индонезии, межнациональные браки были редкостью. Этим проблемам не было видно конца, и Китаю следовало с этим считаться, ибо это было важным, основополагающим фактором во взаимоотношениях между Китаем и другими странами Юго-Восточной Азии.

Хуа Гофэн сказал, что он уже очень ясно высказался в том плане, что «китайское правительство признает и уважает независимость и суверенитет Сингапура». Политика Китая по отношению к лицам китайского происхождения, проживавшим за рубежом, также была ясной: Китай не одобрял двойного гражданства. Китай поощрял этих людей принимать, по собственному желанию, гражданство тех стран, в которых они проживали. Все, кто поступили подобным образом, автоматически теряли гражданство Китая. Он был доволен, что подавляющее большинство жителей Сингапура китайского происхождения уже стали его гражданами и, вместе с людьми других национальностей (то есть «рас»), строили свою собственную страну. Традиционная дружба и «подобные родственным» отношения между народами Сингапура и Китая являлись благоприятной основой для развития отношений между странами. Его громоздкая, наполненная пропагандистскими клише риторика раздражала. Раджа считал, что ему не хватало изощренности и тонкости Чжоу Эньлая, который, по мнению Раджи, вел бы переговоры иначе, без использования коммунистического жаргона. Я был разочарован тем, что лидер такой огромной страны выглядел сильным и жестким, но был лишен тонкости. Хуа Гофэн просто стандартно излагал партийную линию по вопросам межнациональных отношений и позицию по отношению к лицам китайского происхождения. Пытаясь оправдать вмешательство Китая во внутренние дела Сингапура, Хуа Гофэн прибег к казуистике, пытаясь обосновать различия между межправительственными и межпартийными связями. Он также не признал существования противоречий между его теорией о том, что страна должна была быть освобождена изнутри, и китайской материальной и пропагандистской поддержкой Коммунистической партии Малайи, стремившейся освободить Сингапур силой. Сяо Гуанхуа и официальные лица министерства иностранных дел чувствовали себя неудобно, наблюдая за тем, как их премьер-министр безуспешно пытался запугать министров Сингапура.

В своей ответной речи на банкете два дня спустя я подчеркнул, что «Китай и Сингапур согласны в том, что им следует развивать отношения между странами, концентрируясь на тех вопросах, по которым существует согласие сторон, а не на тех, по которым существуют разногласия в результате различий между подходами стран к этим проблемам… Премьер-министр Хуа Гофэн сказал, что, в качестве социалистической страны, Китай поддерживает революционную борьбу во всех странах; но премьер-министр Хуа Гофэн также сказал, что Китай не вмешивается во внутренние дела других стран, и что то, как правительство Сингапура обращается с коммунистами Сингапура, является его внутренним делом. Я верю, что на основе этого принципа невмешательства мы сможем развивать отношения между странами». Это публичное заявление должно было усилить мои позиции в противостоянии с Объединенным фронтом коммунистов Сингапура.

В тот же вечер, после банкета, премьер-министр Хуа Гофэн сопровождал меня по дороге из пансиона Дяоюйтай на центральный железнодорожный вокзал Пекина. Мы ехали в лимузине «Красное знамя». На вокзале была устроена церемония проводов, во время которой тысячи школьников размахивали флажками и цветами, а также скандировали приветствия. Они разместили всех членов делегации, меня, а также охрану, персонал, отвечавший за соблюдение протокола и багаж в специальный поезд, в котором нам предстояло осуществить поездку по западным провинциям Китая.

Поезд отправился из Пекина в 22:15. В моем вагоне была самая большая ванна, которую я когда-либо видел. Меня удивляло, зачем кому-либо могла понадобиться ванна в поезде, который трясло и качало. Наверное, она была оборудована для Председателя Мао. Я проснулся в Тунчуане (Yangchuan), в провинции Шэньси (Shaanxi). После завтрака в поезде нас повезли по петлявшей в горах дороге в Дацай (Dazhai). Там перед нами выступил представитель революционного комитета, у которого был богатый опыт по части приема официальных делегаций. Мы прослушали хорошо поставленную речь о том, как революционный порыв преодолевает любые преграды. Ночь мы проспали в поезде, а проснулись в Сиане (Xian), где нам должны были показать недавние раскопки гробницы императора Цинь Ши-хуанди, – археологи как раз начали раскапывать терракотовых воинов.

Позднее, на приветственном ужине, устроенном революционным комитетом провинции Шэньси, мы услышали первую из многих речей, в которой, в соответствии с линией Хуа Гофэна, осуждался «капиталистический попутчик», проникший в КПК и пытавшийся восстановить капитализм. Я уже читал, что Дэн Сяопин был смещен со второй по значению должности в правительстве и осужден как «капиталистический попутчик». Когда я впервые услышал это выражение от Хуа Гофэна, я не обратил на это особого внимания, но, из-за постоянных повторов в каждом месте, которое мы посещали, я пришел к выводу, что это, должно быть, являлось серьезным вопросом. Этот остававшийся безымянным человек, должно быть, был важной персоной, раз его необходимо было вновь и вновь подвергать осуждению.

На следующее утро мы отправились в Яньань (Yenan), где находилась легендарная база 8-ой армии, и в лессовую пещеру, в которой учился Мао. В мемориальном музее, молодая женщина-гид, говорила с нами как рьяный евангелист и проповедник. Она говорила о Мао с религиозным чувством, будто бы он был Богом, а Чжоу Эньлай и другие «бессмертные» участники «Великого похода» – его архангелами. Под стеклом было помещено чучело небольшой белой лошади, на которой Чжоу Эньлай проделал часть пути во время «Великого похода». Речь гида была настолько навязчивой, что Чу и Линь вышли из зала, предоставив мне изображать интерес и давать вежливые ответы.

Мы провели ночь в Яньчане (Yangchialing) – самом большом городе поблизости от Яньани. От председателя революционного комитета префектуры мы вновь услышали неизбежные обвинения в адрес «капиталистического попутчика». Мы вернулись на самолете в Сиань и остановились в просторном комплексе, предназначенном для приема гостей, в котором мне выделили апартаменты с огромной ванной и гардеробной комнатами. Мне сказали, что они были построены специально для Председателя Мао. Проживание в этих шикарных пансионах было привилегией пекинских и провинциальных руководителей.

Затем мы полетели в Шанхай (Shanghai), где нас снова приветствовали танцующие школьницы в цветастых одеждах, с бумажными флажками и цветами. За ужином молодой председатель муниципального ревкома Шанхая выступил со страстным осуждением «коммунистического попутчика». Мы узнали, что среди всех городов и провинций Китая Шанхай был наиболее левацки настроенным. Город являлся базой радикалов, группировавшихся вокруг жены Мао Цзян Цин (Jiang Qing) и «банды четырех», члены которой вскоре после смерти Мао были арестованы и посажены в тюрьму.

К моменту завершения турне по провинциям между китайскими официальными лицами и членами моей делегации, говорившими по-китайски, возникли своего рода дружеские отношения. Они подшучивали друг над другом, помогая один другому за столом, с иронией произнося один из лозунгов Мао: «Полагаться на себя, помогать самим себе», – (zi li geng sheng), что означало – «помогать мне не нужно, я возьму блюдо самостоятельно». Лед между ними таял. За вымуштрованной, дисциплинированной внешностью коммунистических кадровых работников скрывались живые люди, которым нравились хорошее вино и пища, которыми они могли наслаждаться только во время визитов официальных делегаций.

Во время последнего ужина в ревкоме провинции Гуандун (Guangdong) и муниципальном ревкоме Гуанчжоу (Guangzhou) (Кантон) судьба сжалилась над нами: была произнесена лишь одна речь и высказано лишь одно, последнее осуждение в адрес «капиталистического попутчика», да и то абсолютно без всякой страстности и убежденности.

На следующее утро нам устроили красочные проводы на железнодорожном вокзале Кантона перед посадкой в специальный поезд, идущий в Шенчжень (Shenzhen). Теперь уже в последний раз сотни школьниц, подпрыгивая на месте и размахивая бумажными флажками и цветами, нараспев проскандировали слова прощания. Меня интересовало, как они могли отрывать школьников от занятий ради этой показухи. Через два часа мы прибыли в Ло Ву. Пересекая границу с Китаем, мы почувствовали облегчение, что скандирования и лозунги остались позади.

Мы все стремились увидеть этот новый, загадочный Китай. Для этнических китайцев, живших в Юго-Восточной Азии, он обладал мистическим притяжением земли предков. Китайцы одевали своих детей в лучшие одежды для участия в церемониях встреч и проводов в аэропортах, на вокзалах, в детских садах и других местах, которые мы посещали. Они надевали эти цветные платьица, свитера и курточки только в особых случаях, тщательно сохраняя их в гардеробах до следующего раза. Основная масса китайцев была одета в грубые, темно-синие или темно-серые, плохо подогнанные и одинаковые для мужчин и женщин жакеты в стиле Мао. Тогда мы еще не знали, что это были последние месяцы правления Мао. Он умер через четыре месяца, в сентябре того же года, после землетрясения в городе Таншан (Tangshan). Позднее, я радовался тому, что мне удалось лично увидеть Китай до того, как Дэн Сяопин начал проводить реформы, самому увидеть это насильственно насаждаемое однообразие в речах и одеждах, самому услышать эту отупляющую пропаганду.

Все, с кем мы встречались и говорили, давали одни и те же ответы на наши вопросы. В Пекинском университете я спросил студентов, что они собирались делать после выпуска. Ответы были стандартными: «Я буду делать то, что решит партия, чтобы принести наибольшую пользу народу». Было тревожно слышать, как молодые люди с высокоразвитым интеллектом отвечали, подобно попугаям. Ответы были политически корректными, но не искренними.

Это был странный мир. Я уже до того читал о Китае, особенно после визита Никсона. Тем не менее, от непрерывного обстрела гигантскими лозунгами, написанными или развешенными на стенах домов, от гигантских плакатов, установленных посреди пшеничных и рисовых полей, веяло сюрреализмом. Эти же лозунги гремели из громкоговорителей на вокзалах и в парках, звучали по радио, – это отупляло. Мы не обнаружили в людях подобного рвения, за исключением тех случаев, когда им приходилось, выражая притворное одобрение, говорить с нами о «культурной революции». Это было что-то вроде китайских «потемкинских деревень».

Дацай был показательной коммуной в горной, малоплодородной провинции Шэньси на северо-востоке Китая. Китайские средства массовой информации годами восхваляли Дацай за регулярно собираемые сказочные урожаи. Дацин (Daqing) на северо-востоке страны был районом нефтяных промыслов. Лозунг Мао гласил: «Чтобы научиться сельскому хозяйству – изучайте Дацай, чтобы изучить промышленность – изучайте Дацин» (Nong ye xue Dazhai. Gong ye xue Daqing). Поэтому я и попросил китайцев показать мне Дацай.

Десять лет спустя они признали, что Дацай был сплошным обманом. Тамошние сказочные урожаи были результатом специальных добавок, повышавших урожайность. В Дацине «образцовые» рабочие не извлекали из нефтяных пластов максимально возможного количества нефти из-за плохой технологии, и месторождения приходили в упадок. Революционное рвение не могло заменить знаний ни в сельском хозяйстве, ни в добыче полезных ископаемых. Постулат маоистской эры «Лучше быть красным, чем специалистом» (Better Red than Expert) являлся ошибочным и использовался для одурачивания людей.

В каждом провинциальном центре председатель революционного совета (или губернатор, как их стали называть после того, как официально закончилась «культурная революция») устраивал ужин в мою честь. И каждый из них произносил те же самые обвинения и ругательства в адрес «капиталистического попутчика», что являлось кодовым названием для Дэн Сяопина. Мы не понимали ни смысла происходящего, ни того иносказательного языка, который они использовали для обвинений в его адрес. Я наблюдал за лицами людей, невозмутимо читавших речь по бумаге. Переводчики заранее знали содержание речей и просто повторяли штампованные фразы на английском языке снова и снова. Меня интересовали их подлинные чувства, но никто из них себя не выдал.

Впечатления были настолько противоречивыми, что потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в них. Даже если китайцы подслушивали нас, как это делали русские в Москве в 1970 году, они этого не показывали. С нами была наша дочь Вей Линь (Wei Ling) – студент-медик третьего курса. Она окончила общеобразовательную Высшую школу для девочек Наньян (Nanyang Girls' High School), где на протяжении 10 лет она училась на китайском языке. После этого Вей Линь стала изучать медицину в нашем университете на английском языке. У нее не было проблем с языком, но ей было невероятно трудно понять, что китайцы имели в виду на самом деле. Когда в посещаемых нами провинциальных городах она в одиночку прогуливалась по улицам, вокруг нее собирались толпы любопытных, – их интересовало, откуда она. Она отвечала, что из Сингапура. Тогда ее спрашивали, где находится Сингапур. Присутствовавшие на банкетах женщины также интересовались ею. Она выглядела как китаянка, говорила на их языке, но вела себя иначе, – не стесняясь, свободно разговаривая в компании взрослых. По сравнению с ними она была хорошо одета, была более оживленной и общительной. Вей Линь казалась им прилетевшей с Луны, она и сама чувствовала, что отличается от них. На нее, как и на меня, оглушающе и отупляюще действовал непрерывный поток пропаганды, лившийся из радио– и громкоговорителей.

Впечатления моей дочери были настоящим открытием. Она изучала докоммунистическую историю и литературу Китая в китайской школе и ожидала увидеть исторические памятники, произведения культуры, чудесные ландшафты, особенно те, о которых упоминалось в отрывках, которые она учила в школе наизусть. Тем не менее, увидев рядом с носившими романтические названия горами и храмами нищету, она убедилась, что гордость китайцев тем, что Китай являлся наиболее старой из непрерывно существовавших на земле цивилизаций, являлась препятствием для того, чтобы догнать развитые страны. Сингапур был в лучшем положении, чем Китай, ибо не сталкивался с этим препятствием.

Ее удивляло то, насколько китайцы отличались даже от жителей тех восточноевропейских стран, которые она посетила со мной до того. Китайцы были и более изолированы от внешнего мира, и весьма тщательно проинструктированы относительного того, как давать политически корректные ответы. Так было в любой провинции, с любым официальным лицом, сколь бы низкую должность оно не занимало. У нее было не так уж много возможностей вступить в контакт с простыми людьми, – во время прогулок и пробежек ее сопровождал эскорт телохранителей, изолировавших ее от публики. Она порядком устала от постоянного чтения написанных большими иероглифами лозунгов типа: «Критикуй Конфуция, критикуй Дэн Сяопина», «Разгроми буржуазных экономистов» (sic!), «Да здравствует всепобеждающее учение Мао Цзэ-дуна!» Ее поражало безоговорочное послушание людей властям. К концу визита она была счастлива, что ее предки решили попытать счастья в «странах южных морей».

До этого визита наше правительство строго придерживалось правила, запрещавшего жителям Сингапура моложе 30 лет посещать Китай. Вернувшись домой, я дал указание пересмотреть это правило, убежденный своими собственными наблюдениями и впечатлениями Линь, что лучшим способом уничтожить романтические идеи о великой родине, было бы послать людей в Китай, причем на возможно более долгий срок. Вскоре после этого ограничение было снято.

Меня поразили размеры Китая и огромные различия между его тридцатью провинциями. К чему я не был готов, так это к огромному разнообразию диалектов, с которыми я столкнулся. Понимать некоторых китайцев было тяжело. Премьер-министр Хуа Гофэн был уроженцем провинции Хунань (Hunan) и говорил с сильным акцентом. Весьма немногие люди, с которыми я встречался, говорили на стандартном, общепринятом китайском литературном языке (Mandarin). Диапазон диалектов и акцентов, использовавшихся людьми, когда они говорили на китайском литературном языке, был слишком велик. К примеру, когда мы прибыли в Гуанчжоу, сопровождавший меня китайский переводчик (отличный переводчик!) не смог понять пожилого члена революционного совета, уроженца острова Хайнань (Hainan), несмотря даже на то, что тот говорил на литературном языке. Я понимал его, потому что в Сингапуре жило много выходцев с Хайнаня, которые говорили подобным образом, так что я переводил слова члена революционного совета с Хайнаня китайскому переводчику! Это лишь небольшой пример тех трудностей, которые приходится преодолевать китайцам, в их попытках объединить страну путем использования общего языка. Китай по территории и населению в полтора раза превышает размеры континентальной Европы. 90% китайцев являются китайцами-ханьцами (Han Chinese), использующими единый алфавит. Тем не менее, они используют различные согласные и гласные звуки при написании одних и тех же слов, а употребляемые ими идиомы и сленг (slang) различаются не только в разных провинциях, но и в соседних городах одной и той же провинции. Китайцы пытались создать общепринятый язык, начиная со свержения династии Цин в 1911 году, но пройдет еще немало времени, прежде чем они добьются в этом успеха. С развитием спутникового телевидения, радио и мобильных телефонов китайцы, возможно, сумеют добиться этого на протяжении жизни следующих одного-двух поколений, да и то лишь в среде более образованных представителей молодого поколения.

На протяжении двухнедельного визита в Китай мы ежедневно пребывали в движении, сопровождаемые принимавшими нас хозяевами в различных провинциях, референтами МИДа по странам Юго-Восточной Азии, переводчиками, офицерами, отвечавшими за протокол, багаж и безопасность, которые находились рядом с нами на всем протяжении пути от Пекина до Гуанчжоу. К концу путешествия их компания стала нас утомлять. В их команде были официальные лица, которые говорили на любом языке и диалекте, на котором разговаривали мы. Пытались ли мы говорить на хоккиен, малайском, или английском, среди китайских официальных лиц всегда находился кто-то живший до того в Юго-Восточной Азии, или прослуживший много лет в Индонезии и говоривший на малайском, индонезийском бахаса или диалекте хоккиен как на родном языке. Таким образом, нас могли подслушивать и понимать. Нам не удавалось поговорить между собой на таком языке, которого бы они не понимали. В те редкие вечера, когда мы ужинали в узком кругу, мы весело проводили время, обмениваясь впечатлениями.

Во время каждой остановки заботившиеся о нас и наших нуждах пекинские официальные лица втягивали членов в наших делегаций в разговоры. Их целью было выяснить нашу позицию по различным вопросам и наше отношение к их позиции. Их подход отличался тщательностью. Представители нашей прессы рассказали нам, что они видели, как китайцы каждый вечер, до поздней ночи, обсуждали результаты и составляли детальные отчеты о своих разговорах и наблюдениях. Меня интересовало, кто будет читать эти отчеты, – по тому как серьезно они относились к их составлению, было очевидно, что кто-то должен был с ними знакомиться. Я пришел к выводу, что одной из причин их стремления к тому, чтобы я посетил Китай, было желание китайцев непосредственно встретиться со мной и оценить мой характер и взгляды.

Когда мы прощались с китайцами на железнодорожном вокзале в Гуанчжоу, китайский референт, отвечавший за страны Юго-Восточной Азии, высокий, нездорового вида человек лет пятидесяти, сказал К.Ч.Ли, что, понаблюдав за мной на протяжении двух недель, он пришел к выводу, что я – жесткий и твердый человек. Я воспринял это как комплимент. Когда они захлопали в ладоши в унисон, чтобы поприветствовать меня, я помахал им рукой. Я не захлопал в ладоши, как полагалось по их обычаям, – мне это казалось смешным. Так я дал им понять, что я – житель Сингапура и отличаюсь от них. Я не чувствовал себя одним из них, такой же была реакция Чу и Линь. Действительно, никогда еще мы так сильно не чувствовали, что не являемся китайцами, как во время того, первого визита.

Я неудобно чувствовал себя и тогда, когда, во время посещения китайских фабрик или выставок мне предлагали, по китайскому обычаю, кисть, китайские чернила на подносе и лист рисовой бумаги или чистую страницу в книге, чтобы я написал свой отзыв. Поскольку мое знакомство с китайской кистью для написания иероглифов ограничивалось несколькими месяцами обучения в начальной школе, я вынужден был отказываться и просить обычную ручку, чтобы написать свой отзыв на английском языке.

Ощущение того, что я не являюсь китайцем, стало менее острым после того, как я перестал обращать внимание на различия в их манере говорить, одеваться и вести себя. Тем не менее, во время того, первого визита, китайцы и их манеры показались нам совершенно чуждыми. На юге Китая мы внешне могли сойти за одного из них, но даже там мы остро ощущали себя чужаками. Мне еще предстояло узнать, что китайское общество так до конца и не приняло многих наших молодых студентов, которые в 50-ых годах вернулись в Китай, чтобы внести вклад в дело революции. Они были «хуацяо» (hua qiao) или «заморскими китайцами» и всегда отличались от местного населения, держались особняком, считались «мягкотелыми» и не вполне «своими». Жаль, – ведь они вернулись в Китай, потому что очень хотели внести свой вклад в его развитие, стать частью китайского общества. К ним относились, вернее, должны были относиться иначе, чем к местным жителям, предоставляя недоступные последним льготы и привилегии, без которых жизнь была бы для приезжих слишком трудной. Из-за этих льгот и привилегий на них косо смотрели, – это было нелегко и для приезжих, и для местных жителей. Родственные чувства были вполне приемлемы при условии, что зарубежные родственники жили где-то далеко, иногда присылали поздравления или приезжали в гости, привозя подарки; но если родственник хотел остаться в Китае, то, за исключением тех случаев, когда он обладал какими-либо специальными знаниями или квалификацией, он становился обузой. Многие из тех, кто вернулся в Китай полными романтических, революционных идеалов, закончили свой путь, эмигрировав в Гонконг и Макао. Там они нашли более благополучную жизнь, более похожую на жизнь в Сингапуре и Малайе, которые они когда-то презирали и покинули. Многие из них обращались с просьбой вернуться в Сингапур. Наш Департамент внутренней безопасности настоятельно высказывался против этого, подозревая в них агентов КПМ, которые причинили бы нам неприятности. Это было совершенно неверно, – эти люди полностью разочаровались в Китае и коммунизме и были бы самой лучшей прививкой против вируса маоизма.

Внешне мы очень похожи на китайцев из южных провинций Китая. У нас общие культурные ценности, касающиеся отношений между полами, взаимоотношений в кругу семьи, уважения к старшим и других социальных норм, касающихся семьи и друзей. Тем не менее, наше видение окружающего мира и нашего места в этом мире весьма отличается. Китайцы – жители огромной страны, которые чувствуют себя абсолютно уверенными в том, что, стоит им привести дела в порядок, и их стране будет гарантировано место на самой вершине всемирной табели о рангах, – это только вопрос времени. Теперь, после того как китайцы восстановили свою самую старую в мире цивилизацию, насчитывающую 4,000 лет никогда не прерывавшейся истории, никто из них не сомневается в неизбежности такого исхода. У нас же, эмигрантов, оторвавшихся от родной земли, пересаженных на иную почву, подобная уверенность в себе отсутствует. У нас нет твердой уверенности в завтрашнем дне, мы живем в вечном беспокойстве относительно того, что еще уготовано для нас судьбой в этом нестабильном и быстро меняющемся мире.