Текст книги "Секрет русского камамбера"

Автор книги: Ксения Драгунская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Триста грамм

У выезда на трассу мы поняли, что забыли Франсуа.

Вот это да. Настоящие чудеса русского гостеприимства. Чтобы осознать происходящее – полное отсутствие Франсуа в нашей машине, взявшей курс на Москву, – нам пришлось остановиться и помолчать, глядя друг на друга. Потом начали ругаться.

Больше всех возмущался Володя-патриот, который сперва нос воротил, рифмовал «Европа-жопа» и говорил, что раз француз, то уж непременно гомик. Нашёл гомика, молодец. За те двое суток, что Франсуа был с нами, ему сто раз звонили девушки, и он всем говорил “salut, ma belle” или “salut, ma petite”.

А уж финтифлюшек финифтевых, глиняных бус и фенечек из бересты накупил килограмма два, всем «ма птитам» и «ма белям».

– Что за коллективное помрачение рассудка? Как можно забыть человека? – возмущался Володя.

– А «Франсуа» и «Фирс» – однокоренные слова? – спросил Вася.

Смешно, конечно, но не так чтобы вот прямо очень…

Особенно учитывая необходимость пилить обратно километров пятьдесят.

– Последняя водка была плохая, – подвёл базу Гоша. – Не надо было в магазине у Петровны брать, надо было в «Магните» взять больше, так нет, решили трезвость разводить, потом, вестимо, побежали к Петровне, и вот вам результат.

– Да при чём тут водка? – пожал плечами Володя. – Девчонки-то не пили.

Как мило! Получилось, что это именно мы с Нюрой забыли Франсуа. Как какую-нибудь куртку или зонтик забыли Франсуа в деревне Усладки.

Деревенский дом Димы и Ксюши был последней точкой, финальным аккордом в ностальгическом путешествии по любимейшим дорогам Р104 и Р156, маршрутом Сергиев Посад – Калязин – Углич – Ростов Великий. И вот решили зарулить к Диме и Ксю – баня, речка, коллекция самоваров и утюгов. Пока топилась баня, все квасили в резной беседке. Нарисовалась какая-то местная девушка, студентка педагогического колледжа, будущая учительница французского языка. Франсуа принялся исправлять её произношение, лимонничал-миндальничал, подливал вина, блестел карими глазами и намеревался по приглашению будущего педагога идти ночью на костёр. В деревне нет Дома культуры, и молодёжь по ночам тусуется у костра на краю леса, танцует под автомагнитолу.

Нам же надо было вернуть дочку Нюры и Васи обратно, бабушке с дедушкой, чтобы на следующее утро они вместе уехали отдыхать. Тогда при помощи будущего педагога мы предложили Франсуа такой финт ушами – он остаётся на костёр, наслаждается Россией, мы уезжаем ночевать к Нюре и Васе, а завтра днём, по дороге в Москву, забираем его. Дима и Ксю – гостеприимные и надёжные люди, приютят француза, устроят ему ночлег на мансарде и утром накормят завтраком. Пусть уж оттянется напоследок, несчастный банковский служащий из французской провинции, щедро решил Володя, чья неприязнь к жителям Европы под влиянием миляги Франсуа сменилась чем-то вроде сочувствия. Бедные, несчастные жители растленной Европы…

И мы уехали. Сдали девочку. Посидели на верандочке. Легли спать. Утром собрались не спеша и двинули в Москву, начисто забыв о Франсуа. Спокойно проехали поворот на деревню Усладки. Точно коллективное помрачение рассудка.

– А почему он нам не звонит? – спросила Нюра.

Мобик разрядился – или деликатный человек, сидит и ждёт, когда мы приедем, или, может, ему там очень нравится, или вообще спит после костра.

Набрав номер Франсуа, я дала всем послушать «абонент в сети не зарегистрирован». Скорее всего, в деревне просто дохлая сеть, но почему-то нам всем стало несколько не по себе.

Гоша развернулся, и мы поехали обратно.

Франсуа нам прислал Жан-Пьер, мой парижский приятель-режиссёр, поставивший мою пьесу «Русский камамбер». Написал в фейсбуке – дальняя родня моей жены, парень из крохотного южного городка, банковский работник, всю жизнь мечтал поехать в Россию, наконец скроил – Москва и Питер плюс хотел бы в Ярославскую область, в глушь. Жан-Пьер трогательно написал русское слово «глушь» – “glouche”. Конечно, отвезём в глушь! Мы с Гошей обожаем таскать гостей по закоулкам, к тому же в Ярославской области осело навалом друзей, «летних людей», деревенских дачников. Нюра и Вася. Дима и Ксю.

И мы погнали!

В качестве гостинца Франсуа преподнёс нам какой-то особенно злокозненный камамбер, провонявший весь самолёт, гостиничные номера и принявшийся за наш автомобиль. Инспектор, остановивший нас для проверки документов, поспешил попрощаться.

Между Угличем и Калязином очень красиво, и ужасно жалко, что невозможно объяснить дивные названия деревень вроде Волковойни или Выпуково.

Когда мы говорили между собой, Франсуа пытался повторять, и у него вышло чудесное слово «послю€шай».

Иногда он спрашивал названия рек и опять с радостным удивлением смотрел по сторонам.

А Гоша сказал:

– Самое лучшее, что есть в России, – лето.

Если бы за нами была погоня, то нас бы нашли по клочкам с неуклюжими рисунками. Они остаются после нас везде, где мы перекусываем. По-французски говорю я плохо, но понимаю вполне сносно и перевожу Гоше. Франсуа же не очень силён в английском. Когда словами объяснить невозможно, мы рисуем.

Причина интереса Франсуа к Ярославской глуши выходила такая.

В самом начале прошлого века прапрадед Франсуа приехал в Россию кем-то вроде технолога на сырный заводик помещика Мышляткина («Мёшьляткин», – прилежно выговаривает Франсуа), в большом селе у реки.

«Делали русский камамбер?» – шучу я.

«Да, верно! – он радуется. – Русский камамбер!»

И хохочет. Француз, хохочущий громко, как немец.

Приехали к Нюре и Васе, а у них в гостях Володя.

Патриотизм в сочетании с упёртостью довели его до мазохизма – Володя ездит на «ладе-калине». Вот она стоит, не на шутку занемогшая, рядом – замусоленная картонка с маслянистыми деталями «калининого» организма. Володя тоже довольно замусоленный, но смотрит на Франсуа «как солдат на вошь». Наверное, считает всех мужчин со свежевымытыми волосами гомиками. Володя – оголтелый натурал, а что не женат ни разу в свои сорок с лишним, так это потому, что честный и бескомпромиссный. Ждёт большой настоящей любви – вот-вот откуда ни возьмись появится юная, тонкая как тростинка девушка с русой косой и лучистыми глазами, хорошо зарабатывающая и прекрасно готовящая, скромная и целомудренная, жаждущая рожать до упаду. И чем старше и облезлее становится наш жених, тем крепче верит в волшебную встречу.

«Сказала мать – бывает всё, сынок…»

После ужина Франсуа достал планшет, и, подбирая слова и рисуя на листочках, мы погрузились в историю прапрадедушки-сыродела в России.

Прапрадедушка женился, обрусел, пошли де-ти, жили припеваючи, революцию толком не заметили. В конце весны 1918 года по реке пришёл пароходик с пулемётом, дали очередь по колокольне, матросы и солдаты спели и сплясали, дали ещё очередь по дому мельника, пароходик ушёл.

Все удивились, но жили дальше. Жена и дети прапрадедушки, помещик Мышляткин с семь-ёй и все жители села плакали и служили панихиду в конце июля того же года. И опять жили дальше.

Осенью приехали два комиссара, посадили помещика Мышляткина на телегу и повезли. Старая нянька помещиковых детей с пальто в руках бежала за телегой, норовила укрыть барина тёплым. А он бодрился и говорил:

– Это ничего, дружок, скоро вернусь.

Не вернулся.

Прапрадедушка с семейством ринулся на историческую родину. Ненадолго. Чисто пересидеть, пока уймутся эти шутники с пулемётами.

Прабабушка, старшая дочь прапрадедушки, очень не хотела уезжать. Родина. Закаты над рекой. Грибы-ягоды. Жених и подружки. Считала себя русской всю жизнь.

В детстве Франсуа несколько раз возили к прабабушке – она жила в приюте для стариков, салфеточки и иконки, называла «дружок» (дГужёкь, говорит Франсуа). Учила русским стишкам, названиям цветов и ягод. Ничего не понял. Показывала картинки, старые фото… Почему-то прабабушка чувствовала, что вся эта русская история может быть интересна именно Франсуа, а не кому-то другому из многочисленных правнуков.

Франсуа душевный, ответственный. Он всё сканировал.

Черно-белое, старое – деревянный дом с мезонином, сад, люди на ступеньках, чудесные дети. Вот эта девочка – прабабушка.

Володя возит по экрану толстыми пальцами – ему понадобилось рассмотреть, какие именно бусы на девочке. Говорит, похожи на рябиновые, и радуется как дитя.

А вот и сам помещик Мышляткин – усатый толстяк в белой шляпе, с добрым, бабьим лицом.

Ай да Франсуа! У него полный планшет ушедшей жизни!

– Это тема, это целая тема, – бубнит Володя.

Любитель старины, он так тронут вниманием Франсуа к своим русским корням, в таком восторге от фотографий, что смотрит на Франсуа дружелюбно, почти ласково.

Прапрадедушка, скучая по России, написал целый трактат об особенностях и секретах выработки французских сыров в условиях центральной России.

Володя застонал. Да и мы все тоже воодушевились.

– Это надо перевести и напечатать!

– Бесценные свидетельства!

– Это надо в музей Мологи, в Рыбинск!

– Да в любой журнал!

– Так у тебя одна шестнадцатая русской крови? – подсчитал Вася.

Мы ещё раз пересчитали. Да, одна шестнадцатая. А это, между прочим, грамм триста.

Теперь Володя глядит на Франсуа конкретно с нежностью. Вот-вот погладит или поцелует.

Франсуа слегка отодвигается от него.

– Это возможно, что мы поищем дом? – спросил Франсуа. – Вот у меня и адрес…

Сканированный конверт – прабабушка переписывалась с друзьями, пока можно было. Пошехонский уезд…

Тут мы немножко подзамялись.

Мы все, наша компания, дачники и их гости, худо-бедно знаем историю этого края, и нам понятно, где этот бревенчатый дом с мезонином.

Мы задумались и молчали, а Франсуа смотрел на нас.

Теперь предстояло решить, что лучше – сказать гостю грустную правду или изо всех сил изображать желание искать заветный дом.

– Да ладно вам, честное слово, – сказал Гоша. – Он же собирался как-то в эту поездку, именно в Ярославскую губернию. Что он, карту не видел, что ли?

– И почему мы должны стесняться истории своей страны? – прищурился Володя.

Правда, давайте не стесняться. Давайте рванём в Рыбинск, наймём катер, съездим на море и скажем ему:

– ПослЮшай…

Краткая лекция о Молого-Шекснинском междуречье, знаменитом сочностью своих трав и процветающей молочной промышленностью.

На этом месте решили построить море. Человек, особенно большевик, может всё. Затопили кучу сёл и несколько малых городов, всего семьсот населённых пунктов. Теперь тут местное море, никчёмная мелководная лужа, на дне лужи – дороги, деревни, храмы, кладбища и русский камамбер. Ничего не попишешь, кроме документальной пьесы или очень художественного сценария. А потом, безрезультатно помыкавшись по продюсерам, с надеждой и ненавистью глядя в их загорелые лица, можно с чистым сердцем завернуть в эти сценарии, в листочки, в бессмысленные страдания соотечественников жирную верхневолжскую воблу.

У нас не принято вспоминать плохое. Кто прошлое помянет, тому глаз вон, вот какая хорошая поговорка. Было и прошло, делов-то…

Это наша родина, земля Октября, тут постоянно идёт какое-то истребление, если повезёт, то бескровное, тихое, исподволь, вот и секрет русского камамбера, похоже, утрачен навсегда-навсегда, ничего не поделаешь – только пить, петь и плакать…

Такие пироги, droujoque.

Но мы решили этого не говорить, по трём серьёзным причинам.

1. Это непатриотично – не надо грузить интуриста мрачными страницами истории края. Всё-таки двести погибших при заполнении водохранилища – это не шутка. Не говоря уже об умирающих на стройке политзэках, тела которых (чтобы не снижать темпов труда) бросали в опалубку ГЭС.

2. Это неделикатно – человек приехал издалека на родину прабабушки, а ему такой облом. Ещё неизвестно, как он отреагирует. Расстроится. Французы – они такие трепетные…

3. ЛЕНЬ! Жарко и лень долго и плохо говорить по-французски.

Мы сказали, что деревянные дома плохо сохраняются, а обстановка всегда пожароопасная и вероятность увидеть прапрадедушкин дом с мезонином ничтожно мала.

Но мы постараемся.

И ещё сутки мы ездим вокруг до около.

Старые булыжники, мощёная дорога в лесу. Едем медленно, переваливась по булыжникам, слыша кузнечиков и птичек… Какой светлый лес… Хорошая дорога приведёт нас куда-то. На пустошь, где ничего нет, так, поляна и старые сосны, они будут делать вид, что всё хорошо, – здравствуйте, ребята. Деревья будут зубы заговаривать, и только кипрей не отведёт глаз, подаст знак – был дом, осталось пепелище, подойди, не бойся, наклонись, погляди, подбери осколок чашки, жили люди, пили чай…

Дорога не кончается и не кончается, только становится у€же, серые осины выкуривают, выживают, теснят берёзы, темнеет, и по обочинам – болото. Канавы с болотной жижей. Ясно, чем кончится дорога – она просто уйдёт под воду без предупреждения.

Мы останавливаемся. Мухи и слепни принимают машину за корову и сердятся, что не получается укусить.

С трудом, рискуя съехать в болото, разворачиваемся.

На берегу речки – заброшенный храм с травой на куполе. Он весь опутан железками и трубами, словно пророс ими. Видно, пытались приспособить подо что-то хозяйственное, не получилось, махнули рукой, ушли. Земля отчаялась докричаться до людей, привлечь их внимание и любовь и живёт сиротой. Поля зарастают берёзками, а яблони в заброшенных садах не понимают, что не нужны, и зацветают в мае и родят в августе…

Мы ездим в поисках лежащего на дне дома чокнутого французского сыродела.

Франсуа несколько приуныл, как будто догадался о чём-то. Но мы приехали к Диме и Ксюше, хлопнули по рюмашке под исключительно вкусные малосольные огурцы… В углу беседки шевелилась картонная коробка, полная мурчащих пёстрых котят. Франсуа миловался с котятами, фоткал их, пытался инстаграмить и снова повеселел.

А там и предстоящая баня и хихикающий педагог…

Если приезжать летом, то можно жить здесь светлую сказку про ёжиков, карасей, котят и местных пьяноватых дуралеев. А если остаться навсегда – то тёмную историю с нищетой, поножовщиной и мрачным алкоголизмом.

Мы въехали в Усладки. Без солнца деревня казалась хмурой и недоверчивой. Дома смотрели косо.

Димины ворота закрыты. Праздник закончился, кончается русское лето.

В беседке идеальный порядок, сидит трезвый и злой Дима с чашкой чаю. Он явно не в духе, а Ксюша и вовсе не выходит сказать «здрасьте», только слышно, что на веранде гремят кастрюли, грохочет мебель и со страшной силой хлопает дверь в избу, как будто там очень сердится кто-то очень большой.

Дима рассказывает.

Из чувства ответственности, чтобы Франсуа никто не обидел, он тоже попёрся на костёр. На машине поехали на опушку леса. Играла музыка, молодёжь разминалась пивком. Подъехали ребята на тракторе. Издалека раскланялись уважительно с Франсуа. Он по наущению Димы покивал им. Минут через десять парни сгрудились в кучку и наехали: хули не здороваешься путём? Мы не сидели, так на нас теперь надо как на говно смотреть? Да ты сам-то, у тебя статья «хулиганка», нашёл с чего жопу рвать…

Вы глазки-то разуйте, сказал им Дима. Мужик по-русски не шарит ни граммули, гость он наш из Франции. Обознатушки.

Пацаны пригляделись и стали бурно извиняться: пойми, брателло, думали, Лёхи Годзиллы шурин с зоны откинулся, а тут вот, значит, что… Ну дела…

Стали со страшной силой брататься с Франсуа, фоткаться в обнимку, учить матерным словам, выпивать.

Дима при помощи будущего педагога объяснил, что парни обознались в темноте и что среди местных парней считается престижным посидеть в тюрьме. Не сидел – вроде как и не мужик. Диму, дачника, за человека считают только потому, что у него одиннадцать приводов в милицию и он может хорошо насовать, если что. Вот как.

У них на всю братию была одна гранёная рюмка. Франсуа удивился этому, и один из трактористов спросил:

– А во Франции что, каждый со своей рюмкой на блядки идёт?

Словом – пили с трактористами, купались ночью в речке (Франсуа утопил мобик с русской симкой), а потом ещё, прихватив будущего педагога с подружками, гоняли на машине по лесу.

Димина «мазда» застряла между сосен. Не прошла. Налицо помятость крыла и ремонт.

Дима смотрит не очень дружественно. Нет в его взгляде обычной приветливости и веселья.

Хорошо, действительно, Франсуа оставили мы. Но по лесу на машине скакать тоже мы, что ли, заставляли?

– А Франсуа где?

Дима не спеша обводит нас глазами.

– Откуда я знаю, – с усталым раздражением говорит он. – С трактористами ночью уехал.

Возле дома местного тракториста – трактора и телеги, порванная собачья цепь.

– Хозяева! – бодро выкликает Володя, стуча в окно. Никто не отвечает, и он толкает тёмную дверь на крыльце.

В пустой комнате, в «зале», стоит новогодняя ёлка, порыжевшая, с поникшими ветками, игрушки и хвоя на полу. В углу – ёлка, на стене – плазма, на пустом деревянном столе – миска свежих огурцов.

Ёлка.

Плазма.

Огурцы.

В этом есть что-то жуткое и смешное. Непонятно, что делать.

Съесть огурец? Позвонить в МЧС?

Очень тихо, и слышится кряхтенье трактора. Мы выскакиваем из избы.

Пахнет осенью. По деревенской улице летит взмыленный трактор. В телеге – гора опревших, использованных дубовых веников. Они пахнут осенью. Трактор несётся вприпрыжку, осеняя август запахом октября.

На вениках валяются как попало тела мертвецки пьяных трактористов и их подруг.

Трактор резко тормозит. Со стороны пассажира, скромно потупившись, спрыгивает будущий педагог. На ней рябиновые бусы. И толстовка Франсуа.

Франсуа покидает место водителя. За ночь он изрядно обрусел – щетина превратилась в настоящую бороду, он босой, в расстёгнутой до пупа рваной рубахе, в руках топор и грязные шампуры…

Мы стоим и молча смотрим на него. А он длинно сплёвывает и говорит сдержанно, по-пацански:

– Нормально отдохнули…

Подмигивает нам и хозяином идёт в избу, толкнув дверь плечом…

Утро ковбойца

Оле Субботиной

В деревне В. Дворики…

А что значит «В»? Верхние, Веселые, а может – Вонючие? Непонятно. На трассе указатель – «В. Дворики 0,8». И стрелочка.

В деревне В. Дворики – чудесный лес с чистой травой, из травы то и дело весело торчат крепкие разноцветные грибы, в лесу живут ёжики, белки и всякая милая лесная мелкота, растут колокольчики на опушках.

По лесу гуляет девушка в светлом платье. Это молодой, но уже известный столичный литературовед Марина Дербарендикер. Она приехала погостить к знакомому, недавно купившему участок в В. Двориках.

Марина дышит вкусным воздухом, разглядывает сквозь очки молодых лягушат, слышит радостное мычание коров поодаль. Ей хорошо.

Как вдруг невесть откуда появляется перед Мариной человек – парень в пиджаке на голое тело, в кирзачах и панаме, весёлый и молодой.

Парень и Марина смотрят друг на друга.

– Напугалась? – радуется парень. – Это ещё что! А то вдруг из самой чащобы, из бурелома – полковник с портфелем как выскочит! В парадной форме, чин по чину. Места у нас здесь такие… Сказочные места…

– Вы кто? – оторопела Марина.

– Ковбоец местный, Валера Ладушкин. Могу по-мужичьи, могу по-бабьи…

Марина молча таращится на него.

А он спрашивает:

– Показать?

И поёт песню низким мужским голосом, потом высоким женским. Смотрит на обомлевшего литературоведа, смеётся, срывает травинку, хитро складывает в ладонях, дует, травинка пищит. Играет на травинке, ходит вокруг литературоведа, перестает играть, смеётся.

– Ковбоец, – спрашивает Марина, – а у вас там за голенищем – что?

– А ты глазастая… – веселится Ковбоец и вытаскивает из-за голенища средней величины нож. – Дудочки из орешины детям режу. Всем режу, кто попросит. Хочешь, и тебе вырежу?

Литературовед и Ковбоец садятся на мшистое бревно.

– Одна тут говорит: вырежь мне, Ковбоец, дудочку, я тебе за это Корсику покажу… Вырезал…

– Показала?

– А то! – улыбается Ковбоец. – Со мной не забалуешь. У неё вот здесь (на живот показывает) Корсика. Пятно родимое. По очертаниям – точно Корсика. Остров. Я по глобусу сверял. Корсика. Меня не обманешь. Ну на, держи…

Марина радостно дует в дудочку.

– Не слышно там, в космос никого запускать не собираются?

Марина пожимает плечами.

– Перебои теперь с этим делом, – грустит Ковбоец. – Три года назад полетели какие-то, на меня накатило. Куплеты сочинил.

Ковбоец чуть откашливается и читает.

 
Покинув неприметный отчий край,
Два храбреца отважных полетели.
А в черноте Вселенной дует ветер…
И, за руки держась,
Прильнув друг к дружке,
Чуть не плача,
Летят они неведомо куда.
Но ангелы их ждут.
Столы накрыты.
А значит – долетят
И выполнят наказ —
Расскажут Богу правду.
 

– Хорошие какие стихи, – словно удивляясь, говорит Марина. – От души потому что. От чистого сердца. Правда хорошие…

– Да что там, ни складу ни ладу, – стесняется Ковбоец. – Но я рифмовать тоже могу. Я в районной печати печатался. И у нас в деревне, если помер кто или, наоборот, женился, всегда меня просят, чтобы на памятнике или вот на банкете…

– Почитай еще, Ковбоец, – просит Марина.

– Да у меня тетрадка с собой. Всегда ношу, если вдруг что записать…

Марина листает тетрадку и начинает волноваться.

– Очень интересно, – говорит она. – Как хорошо! Нет, просто замечательно… Слушай, Ковбоец… Ты… Вы… Вы талантливый человек, Валера. Вот это и есть настоящий народ! – то ли самой себе, то ли ещё кому-то радостно объясняет Марина. – Наш народ – народ-поэт, народ-сказочник! Валера, я про Вас в Москве расскажу… Вам надо развиваться, учиться. Что Вы сейчас читаете?

– Да у нас в клубе козы… – машет рукой Ковбоец.

– Какие козы?

– Козы последнюю книгу зажевали.

Марина смотрит на часы.

– Какая жалость, что я сейчас уезжаю. Послушайте, Валера. Завтра же поезжайте в районную газету, возьмите рекомендательное письмо, справки о публикациях, и скорее в Москву. Ещё не поздно подать работы на творческий конкурс… Вот мой телефон, я Вас познакомлю… Настоящий самородок, алмаз, а ходит при стаде… Только обязательно! Я Вас жду!

Прихватив ореховую дудочку, литературовед Марина убегает.

Ковбоец просыпается на рассвете от волнения и радости. Одевается почище и понаряднее, заворачивает тетрадку в пакет с лицом симпатичной девушки и выходит в светлое тёплое утро.

В В. Двориках уже все проснулись, всё живёт, хлопочет и шебуршится. Ковбоец охотно объясняет встречным, что едет в райцентр, а там и в самую Москву, чтобы стать поэтом. Земляки благословляют его и дают ему в дорогу кто что может – варёные картохи, яйцы вкрутую, пупырчатые крепкие огурцы и зелёный лук, телефонные и банковские карты.

Вот бежит Юля-скотница.

– Ты чего, Ковбоец, нарядный такой?

– В Москву еду, на поэта учиться.

– С Богом, Ковбоец, – по-сестрински говорит Юля. – Прославишься – не забывай нас.

– Я для тебя песню по радио закажу, – обещает он.

Вон торопится колдунья тётя Катя Шаурина.

– Куда собрался, Ковбоец?

– В Москву, поэтом становиться. Говорят, талант у меня.

– Хоть покажись потом-то. Мы тебя вспоминать будем, – по-матерински улыбается тётя Катя.

А вон председатель сельсовета Егор Игоревич. Молодой человек, а все его по-отчеству называют, с утра пораньше по жаре в галстуке рассекает.

– Куда путь держишь, Ковбоец?

– В Москву уезжаю, на поэта учиться. Специалисты у меня талант обнаружили, прямо смех. В Москву еду, Егор Игоревич.

И протягивает председателю тетрадку со стихами.

Председатель долго листает тетрадку, серьёзно шевеля губами, и возвращает Ковбойцу.

– Горе ты моё луковое, – устало и по-отечески говорит председатель. – Чтобы через пять минут при стаде был, мудило.

Председатель уходит, а Ковбоец остаётся стоять с тетрадкой в руке, остолбенев и поникнув. Точно очнувшись или спохватившись, пускается вдогонку, обгоняет Председателя и, взглянув в его спокойное пригожее лицо, наносит ему двадцать шесть ножевых ранений.

Устав кромсать бездыханное тело ножиком для дудочек, Ковбоец оглядывает тетрадку – не замарал ли? Не замарал. Вытерев руки и ножик о траву, Ковбоец спешит к шоссе, на автобус, боясь опоздать в редакцию или в самую Москву.

– Что, парень, в крови-то весь? – спрашивает кондукторша, плечистая тётя с густыми усами над алой губой. – Натворил чего?

– Председателя порезал, – объясняет Ковбоец.

– Бесплатно поезжай, – угощает кондукторша. – Можно, можно. Ничего, парень, – сурово глядя вдаль, обещает она. – Пришельцы придуть, они их всех разбомблять…

По шершавой дороге в хлипком дребезжащем автобусе едет Ковбоец.

И, радуясь быстрой езде и пахнущему травой ветру, во весь свой странный – то ломкий, то низкий – голос поёт лихую песню.

В Москве его ждет Марина Дербарендикер…