Текст книги "Реконструкция скелета"

Автор книги: Ксения Драгунская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Ксения Драгунская. 1919–2020. Реконструкция скелета

Главные роли

Рындина

Пирогов

Барнев

Костик

Серафим

Роли

Зоя Константиновна

Волшебник

Шура-гибрид

Девочка

Княжна Лика

Митя

Эпизоды

Полицейский

Старики на террасе

Яблочник

Соседка

Врач

Товарищ Фекла

Рахиль

Наташа

Мужик с телегой

Родители Пирогова

Парень с катушкой

Дети

Волонтеры

1. Серый день, темная вода маленькой речки.

Из воды, из реки виден пустой берег.

Мальчик выходит из воды на берег. Он в рубашке и брюках. Ему трудно дышать.

Он ложится на траву лицом вниз, закрывает глаза. Он дрожит.

Проходит время. Его накрывают теплым платком.

Мальчик открывает глаза. Рядом с ним – девочка в длинной темно-зеленой юбке. У нее рябиновые бусы.

– Ты меня не бойся, – тихо говорит девочка. – Я тоже плакала, когда узнала. Мы с мамой свечки в церкви ставили. А папа у нас – за красных.

Говоря это, она помогает ему снять рубашку, выжимает, а его получше укутывает платком.

– Иди, а то простынешь совсем. Иди домой…

Мальчик идет, но оборачивается.

Пустой берег, никого.

2. Америка, наши дни.

По хайвею мчится автомобиль. Впереди дорога перегорожена полицейскими машинами.

Автомобиль останавливается. Открывается окно. Человек молча глядит на чернокожего полицейского.

– Вы что, новости не смотрите? – удивляется тот. – В штате чрезвычайное положение.

– Что случилось?

– Кто-то выбросил банку из-под пива на детскую площадку. Идут розыскные мероприятия. Дороги перекрыты.

– Я опаздываю в аэропорт, – говорит человек в машине.

– Мне очень жаль, сэр…

Полицейский уходит.

Человек смотрит на часы. Звонит по мобильному.

– И пожалуйста, не вздумай трогать Нахалку без меня, – строго говорит он по-русски.

– Едешь в рай, в настоящий рай! – с обидой отвечает ему детский голос. – А мне на какой-то лошади покататься не разрешаешь…

– Почему ты думаешь, что там рай? – удивляется человек.

– А что же? Рай и есть! Бабушка и дедушка добрые, все разрешают, все покупают, на улицах полно собак и кошек, которые просто так, без никого…

Пробка начинает двигаться, полицейский машет рукой в белой перчатке.

– Не забудь, что с тебя пять стихотворений, – напоминает человек по мобильному. – Пока.

Он медленно едет мимо полицейского, и тот улыбается ему.

– Вычислили мерзавца, – довольным голосом говорит полицейский. – Нелегал из Беларуси. Теперь ему не уйти. Счастливого полета, сэр.

3. Московский аэропорт.

По залу прилета нервно шагает женщина в кожаном плаще. Жует жвачку и говорит по мобильному:

– Какие материалы? Вас очень плохо слышно. Вы откуда звоните? Кто вам дал мой номер? Да, я его прекрасно помню. Царство небесное. Но поймите, я больше не занимаюсь этим. Послушайте…

Женщина раздражена, худое нервное лицо, она хочет говорить дальше, но видит человека, выходящего в зал прилета, с чемоданом на колесиках, близоруко щурящегося…

– Пирог! – радостно орет она и подпрыгивает, и машет руками. – Пирог, я тут!

Человек видит ее и прет напролом через толпу к ней.

– Рында! – тоже орет он в восторге.

Они обнимаются.

4. Подмосковье, старая бревенчатая дача постройки тридцатых годов. Мемориальная табличка: «Дом-музей писателя Константина Соколовского».

На веранде с цветными стеклами компания стариков играет в карты. Верховодит рослая усатая старуха лет восьмидесяти. Ее партнеры – дедушка в инвалидной коляске и беременная сухонькая старушенция.

На старом громоздком буфете буднично пылится темно-желтый человеческий череп с дыркой в темени.

В укромном уголке заросшего сада девочка с маленькими золотыми сережками в оттопыренных розовых ушах мучает большого пожилого кота.

Она держит его на руках, крепко зажав мохнатые задние лапы между колен. В одной руке передние лапы, а другой заносит тонкий острый нож над кошачьим пузом.

– Вот вырежем сейчас аппендицитик, и не будет болеть…

Кот истошно орет и извивается.

5. По тропинке, отводя цветущие ветки разросшегося жасмина, идут Рындина и Пирогов с тортиком.

Девочка, мучительница кота, оглядывается на звук шагов и голоса и ослабляет хватку. Кот опрометью несется прочь.

Пирогов и Рындина поднимаются на веранду.

– Здравствуйте, Зоя Константиновна, – принимается сюсюкать Пирогов. – Вы нас, наверное, не помните? Мы студенты Юрия Алексеевича, вашего сына, учились у него когда-то давно. Теперь вот, знаете ли, много времени прошло…

Усатая старуха так же сюсюкающе отвечает Пирогову, они ведут светскую беседу.

Старичок в кресле молча хлопает глазами.

Рындина глядит на беременный живот сухонькой старушки.

– Да, дорогая моя, – с сильным немецким акцентом говорит старушка. – Да! В молодости, в капиталистической стране, я, одинокая мелкая служащая, не могла позволить себе иметь ребенка. Но теперь я на пенсии… Замечательные русские врачи из клиники «Солнышко» совершили чудо, и у меня будет мой маленький Тобиасик.

Рындина встряхивает головой – все это кажется ей дурным сном.

– Мы приехали поговорить с вами о нашем мастере, о вашем сыне, – решительно, без любезностей и экивоков, обращается Рындина к Зое Константиновне.

Лицо старухи меняется.

– У меня нет сына, – железным голосом чеканит она и тут же истерично взвизгивает: – У меня нет сына!

– Послушайте, Зоя Константиновна… – начинает уговаривать Пирогов.

– Да вы что, вечно жить собираетесь? – напрямик рубит Рындина. – Вам сколько лет? А ему? Да вы понимаете, что ваш сын – несчастный одинокий старик, у него даже семьи нормальной нет по вашей милости! Вы хоть понимаете, что он гений?

– Вон из моего дома, бандиты! – кричит старуха.

Череп таращится на бранящихся.

– У вас череп на шкафу, – ошарашенно говорит Рындина.

– Да! – с энтузиазмом подтверждает старуха.

– Это нехорошо. – Пирогов тоже смотрит на череп.

– Это череп фронтового товарища моего отца! Товарища по Гражданской! Настоящего большевика, светлого человека. Он завещал свой скелет школе, детям, для изучения, но прошли годы, мытарства, неустройства, переезды, скелет потерялся, остался череп. И пока я жива… Мы не такие, как вы… У нас есть убеждения, есть идеалы…

6. Пирогов и Рындина уходят обратно с тортиком по осенней тропинке, отводя голые ветки жасмина.

Выходят за калитку. Кругом высокие кирпичные заборы, камеры слежения.

– До неузнаваемости… Я тут в детстве живала подолгу, – говорит Рындина. – У тетки на даче. Она продала потом. А рядом жил Онуприенко, и с ним никто играть не хотел…

– Онуприенко? – изумляется Пирогов. – Тот самый?

– Ну да.

– И ты такие знакомства никак не используешь?

– Тоже мне, знакомство… Мы его в детстве знаешь как дразнили? Шура-гибрид. Он вроде и сейчас тут…

– Да ладно, ему служебная дача положена…

7. Пирогов и Рындина садятся в машину.

Молча едут.

Думают.

Когда и кто первым назвал его Волшебником? Теперь и не вспомнить. Мы все были в него влюблены. Девочки по-настоящему, а парни… Ну, для нас он был таким… Недостижимым идеалом… Он всегда так одевался… Тогда ни у кого ничего не было. Джинсы у фарцовщиков покупали. А он всегда был так клево одет, и было видно, что ему это все по барабану, и от этого еще лучше выглядело… Но не в этом дело, конечно. Он был свободный. Даже походка такая… Что вот идет свободный человек… И эти его фильмы, ведь это же были детские фильмы, сказки, какие-то старые дачи, речки, мостки, дети, не похожие на пионеров… Эти фильмы просто дышали свободой… Когда я узнал, что принят в его мастерскую, что он будет моим мастером, я просто не поверил… Тупо смотрел на экзаменационный лист с его подписью… И все эти пять лет рядом с ним… А потом времена изменились, какие, на фиг, сказки… Из нашей мастерской никого путем и не вышло… Разбрелись по свету… О том, что Волшебник нищенствует и загибается, я узнал случайно, из чужой переписки в Интернете.

Так они его вспоминают за кадром.

8. В кадре – заброшенная, неприбранная квартира, афиши фильмов семидесятых – восьмидесятых годов.

Человек, лица которого мы не видим – мешковатые джинсы, майка-«алкоголичка», – ходит босой по квартире. Ему худо. Пытается налить в стакан портвейн из трехлитровой банки, не выходит, худые, изможденные руки дрожат…

Пьет прямо из банки, гулко и жадно глотает. Закуривает папиросу. Тяжело ступая, идет обратно в комнату. Ложится на кровать, курит, дым в потолок…

Папироса выпадает из руки, дымится на полу, где много старых газет…

9. В машине Пирогов отворачивается от окна и смотрит на Рындину. Рындина смотрит на дорогу.

– Петь, а ты зачем тогда уехал? – вдруг спрашивает она.

– Все валили, и я свалил.

– Угу. А теперь чего приехал?

– Чтобы поддержать его. Чтобы сказать ему «ты еще ого-го».

– Какое «ого-го»?

– Ну если у человека рак или, там, СПИД, надо сказать ему, что он еще «ого-го».

– Да, – соглашается Рындина. – От этого многие выздоравливают. Если уже не умерли.

Пирогов долго смотрит на профиль Рындиной.

– Ань, знаешь что?

– Ну что?

– Тебе круговую подтяжку делать пора, – с мстительным удовольствием говорит он.

Но Рындина равнодушно пожимает плечами.

Помолчали.

– Ты знаешь, где он живет? Поехали.

– Это не самое веселое зрелище. Он может нас вообще не узнать.

– Разберемся.

– Тогда за яблоками заедем по дороге.

10. Пирогов и Рындина заезжают за яблоками.

Один дом у дороги, остальные снесены, а по обочине уже вырублены кусты и деревья, стоит дорожная техника.

За дощатым забором – сад, в саду старый деревенский дом с резными наличниками, старый автомобиль. Глава семьи – хромой дядька лет сорока, в тельняшке. Сушится белье. Дети разновозрастные бегают. Младший – на деревянной расписной качалке-лошадке.

На покрытом клеенкой столе – катушечный магнитофон. Высоцкий.

Такой оазис, заповедник, другое время.

Хозяин насыпает Пирогову и Рындиной полный пакет яблок и рассказывает:

– И из управы приезжали, и из министерства… Лично этот, как его, руку тряс… А мне чего? Уширяете трассу – и уширяйте, я-то тут при чем, у меня еще семь метров запас, никуда я не поеду, мы тут при царе Горохе жили, и дед мой с этого дома на войну уходил, и я в Афган… Жили и будем жить, наш дом, наш сад… Никуда мы не поедем. Пусть вперед ногами выносят, и баста…

– Вы такой молодец, Владислав, – говорит ему Рындина. – Вы просто образец для всех нас, пример мужества, стойкости и сопротивления. Вы всех победите!

11. Пирогов и Рындина с яблоками поднимаются по засранной лестнице пятиэтажки. Долго звонят в дверь.

По лестнице спускается соседка с дворнягой на поводке.

– А нету его. В больницу забрали.

– Давно?

– Да утром. Станиславна, нижняя, чует, дымом пахнет… Насилу дверь сломали. Он лежит сам отключивши, вконец обожравши, а на полу газеты от папиросы загорелись… Интересное дело! Этак он нас всех спалит… А ведь еще недавно какой мужчина был интересный, уважаемый… Опился, вконец опился…

– В какую больницу?

– Да тут у нас одна. Райбольница.

12. Дача Зои Константиновны. Старики играют в карты, им весело.

На поросших мхом бутовых ступеньках террасы появляется полное невысокое существо с розовым гладким лицом, модной стрижкой, маленькими сережками в ушах и колечками на аккуратных пальцах. Как ни приглядывайся, половую принадлежность существа определить трудно.

Одето существо в треники, обуто в садово-огородные калоши типа «дачник». По-домашнему, по-соседски пришел человек.

Это Шура-гибрид.

– Зоя Константиновна, тут у вас девочка гостит, так вот она моего кота лишаем заразила.

– Вот что ты городишь, Шура, – мельком отрывается от карт Зоя Константиновна. – Постыдился бы…

– Она его постоянно тискает, тащит куда-то, у него стресс глубокий, шерсть уже вылезает клочьями, его тошнит постоянно, вы понимаете?

– Не позорься, Шура. Лучше бы женился, честное слово. Сын таких уважаемых людей, а ходит бобылем… Тьфу…

Шура кротко улыбается.

– Зоя Константиновна, я, между прочим, и по вертушке позвонить могу, – с укоризной говорит он.

Он уходит, шлепая пятками резиновых калош.

13. Пирогов и Рындина стоят перед стойкой в больнице.

Женщина в белой шапочке медработника говорит им:

– Я понимаю вашу обеспокоенность, но пропустить вас не могу. Это волеизъявление больного. Юрий Алексеевич, едва придя в сознание, установил строгий дресс-код для всех посетителей. Вы, прошу прощения, неподходяще одеты.

Пирогов и Рындина с изумлением таращатся на доктора, потом оглядывают друг друга – джинсы, свитера, кожанки.

– Одного, правда, пришлось пропустить, – доверительно говорит доктор. – Он священник.

– Барнев! – с досадой хлопает рукой по стойке Пирогов. – Везде пролезет со своей постной рожей, с крестом на брюхе…

– Это кто? – не понимает Рындина.

– Кто из нас в России живет – ты или я? – удивляется и раздражается Пирогов. – Барнев, Антоха, учился на пять лет раньше нас. Из предыдущей мастерской Волшебника. Священником стал в девяностых. Его по телику часто показывают. Любой вопрос осветит, без запинки. Крутой поп, сука… Здравствуйте, батюшка, – без малейшего перехода вежливо говорит он.

Рядом с ними стоит рослый, слегка располневший, но весьма видный мужчина лет сорока пяти, в подряснике. Глядит приветливо.

– Мать честная, Петюня ведь Пирогов! – Он радостно пожимает руку Пирогову, затем троекратно целуется с ним.

Пожимает руку Рындиной.

Она спрашивает:

– Как он?

– Под капельницей, в полубессознательном состоянии. Бредовые речевые интерпретации, оттуда и дресс-код. У меня в храме сорокоуст читать будут, усиленную молитву. Надеюсь, обойдется. Надо бы к его матери съездить.

– Уже были. Невменяема.

– А череп все там?

– А он вообще откуда, чей?

– Неизвестно. Но похоронить его все равно надо.

Батюшка улыбчиво, ласково смотрит на своих друзей и спрашивает:

– Ну что? По маленькой, со свиданьицем?

– Поехали ко мне? – Рындина говорит.

14. Квартира Рындиной. Трое выпивают. Пирогов прохаживается по комнате, глядит в окно.

– Давно я в это окошко не глядел…

– Теперь другой вид совсем…

– Раньше четыре высотки можно было насчитать. А там что за адыробло такое торчит?

– Москва-Сити…

– Поди ж ты…

У Рындиной звонит мобильный.

– Послушайте, юноша, вы слова понимаете? – раздражается она. – Говорю вам, я больше не занимаюсь этой темой! Что значит, вы специально приехали в Москву? А кто вас звал? Кто вам отмашку давал, я вас спрашиваю…

Рындина отключает мобильный.

– Деревенский малый, косноязычный такой, а настойчивый… Говорит, у него какие-то редкие материалы по затопленным территориям. Не в жилу уже все это… Никому это не интересно…

Тем временем Пирогов обнаруживает на подоконнике старый, старинный, темно-зеленого металла бинокль. Берет в руки.

– Положи, пожалуйста, на место, – советует Рындина.

– А что такое? – Пирогов не слушается.

– Вещь старая, ценная, лежит себе и лежит. Времен Первой мировой… Это оттуда, с затопленных территорий. Черные водолазы продали.

– Какие водолазы?

– Ну типа мародеров. Выезжают на катерах, ныряют, собирают, что осталось… Там монастырь был, после революции монахи ценности спрятали, потом затопление… До сих пор ныряют, клады ищут…

Пирогов подносит бинокль к глазам.

– Петя, положи, говорю, ты, руки-крюки…

Пирогов глядит в бинокль…

15. …Издалека:

По мощенной гладкими камнями дороге едет мотоциклетка образца начала прошлого века. В мотоциклетке – кто-то в шлеме, защитных очках и кожаной куртке. Кругом поля и леса, лето, красоты.

На скамейке у деревенского дома – трое. Юноша в очках, молодая женщина и мальчик лет двенадцати.

– Поймите, все, что я говорю, – убеждает юноша, – я говорю только для вашего блага. Как сестре расстрелянного контрреволюционера вам необходимо по праздникам вывешивать красный флаг. От души советую, так будет лучше для вас же. На Первомай, на Октябрь. Дальше. Третьего дня в городе были народные ликования по поводу устройства детского парка на месте фамильного кладбища купцов Голобукиных. Почему вы не ходили вместе со всеми ликовать? Чего вы от меня хотите после этого, Лика? Лика не ходила ликовать…

Стрекот мотоциклетки нарастает. Трое встают со скамейки и смотрят на дорогу. Мотоциклетка подъезжает к ним и останавливается. Ездок снимает шлем.

– Серафим! – оторопело, одними губами шепчет юноша.

– Костик! – радуется ездок.

Они обнимаются.

16. Вечер. В комнате уже чуть смеркается, а на улице еще долго будет светло. Короткие ночи, лето.

– Значит, ты теперь комиссар, – говорит Серафим. – А я вот – не комиссар…

– Да никакой я не комиссар. – Костик умывается за ширмой. – Уполномочен уездным исполкомом провести опись сокровищ в княжеском дворце, подлежащих национализации. Имею кое-каких знакомых среди уездных и губернских властей. Вот и все.

– Комиссар, да… – словно задумавшись, повторяет Серафим. – Коммунист… – с восхищением, чуть ли не с завистью.

– Чудной ты какой, – скромно усмехается Костик. – Ничуть я не коммунист, просто… Пойми, если можешь, коммунистическая власть в России определена не волей коммунистов, а историческими судьбами России, и, поскольку я хочу проследить эти российские исторические судьбы, я – с коммунистами, то есть поскольку коммунисты с Россией, постольку я с ними…

Журчит и звонко льется в таз вода.

– И много сокровищ во дворце? – деловито спрашивает Серафим.

– Какие сокровища, так, чепуха, пистолеты дуэльные, живопись. Они бедные были. Одно название, что князья, древний род… Жили в Москве, служили кто где, сюда приезжали летом, вроде как на дачу. Кстати, крестьяне их до сих пор просто боготворят, вот темнота. Когда в Москве голодно стало, приняли их здесь как родных… Барышню с отроком видел? Ничего, да? Княжна Челганова, собственной персоной. Я ее тут опекаю. Муж пропал без вести, брат расстрелян, сын какой-то недотыкомка, дворец национализирован, живет в простой крестьянской избе, подрабатывает тапершей в синематографе в городе… Какие уж там сокровища!..

Серафим пристально смотрит на него.

– Что ты так смотришь?

– Давно тебя не видел, – улыбается Серафим и встает. – Ты возмужал, загорел… А как твоя астма?

Костик не успевает ответить, Серафим приближает к нему лицо и шепчет доверительно, тихо, скороговоркой, словно боясь, что подслушают:

– Астма, приступ астмы в Батуме, в прошлом году, в сентябре, комнатка над зеленной лавкой, приступ астмы свалил тебя, помешал успеть на последний пароход в Константинополь…

Костик напряженно молчит. Они смотрят друг на друга. Вдали поют песню.

– Что ты, Серафим? Это, верно, не я. У меня и астмы-то никогда не было…

– Не было? Значит, я путаю. Прости. Кстати, ты знаешь, что совсем скоро можно будет одним прикосновением к коже человека узнать про него все – болезни, привычки, склонности… И мечты, и сны, и мысли!

– Да? – Видно, что Костика эта перспектива не очень радует, но он восхищенно улыбается. – Здорово, черт возьми… Это как же? Анализом?

– Нет! Не потребуется даже капли крови. Специальный прибор считает все необходимое с поверхности кожи.

– Ни капли крови?.. Здорово! Сам придумал?

– Не веришь?

– Верю. – Друг берет друга за плечи, ясно и радостно глядит в глаза. – И в то, что ты станешь великим ученым – тоже верю. Только время сейчас для науки не очень подходящее.

– Время, Костик… Кстати, тут вот что… Я хотел тебя попросить…

– Да, конечно. Говори.

– Если со мной что-нибудь случится. Ну, ты понимаешь. Если меня не станет. Позаботься о том, чтобы мой скелет отдали детям. В школу. Для изучения. Чтобы я и после смерти приносил пользу прогрессу.

– Неисправим! – восклицает Костик. – Неисправимый фантазер!

Но друг глядит на него серьезно, даже грустно.

– Конечно, – соглашается тогда Костик. – Обязательно.

Они сидят, разговаривают и смеются, машут руками… Серафим рассказывает что-то невероятное. Бойкая молодая тетка из местных вносит самовар… Слушает их разговор, тоже смеется, качает головой, удивляется…

17. Ясный день. По деревне идет Серафим с планшетом.

Княжна Лика Челганова вешает белье во дворе. Серафим останавливается и кланяется ей:

– Здравствуйте!

18. Тот же день, чуть позже. По парку, уступами спускающемуся к реке, гуляют Серафим с планшетом, Лика и ее сын.

– В университете я зачитывался книгами вашего деда, – восторженно говорит Серафим. – Представить себе не мог, что пройдет всего несколько лет – и я буду командирован сюда, для национализации его знаменитого дендрария! Пожалуй, надо подготовить проект об основании здесь, на базе дендрария, орнитологической станции. А? Как вы думаете, молодой человек? – Серафим обращается к мальчику.

Тот молча без улыбки смотрит на Серафима и уходит вперед.

– Мой сын вовсе не так дурно воспитан, как может показаться, – сухо говорит Лика. – Он нездоров.

Серафим смотрит вслед удаляющемуся мальчику.

– Замкнулся в себе год назад, – не спрашивает, а утверждает он. – Узнав о гибели императорской семьи?

Лика удивленно смотрит на Серафима – откуда, дескать, вы знаете?

– Представляете, – задумчиво говорит Серафим, – сколько детей в России обожали наследника? Так вот, орнитологическая станция… Признаться, это несправедливо, что какой-нибудь там аист, озябнув по осени в наших широтах, преспокойно взмахивает крыльями и без всякого мотора, не имея ни малейшего представления об аэродинамике отправляется в Палестину… Но скоро и птицы будут служить человеку, добывать секретную информацию, переносить оружие… – Серафим говорит мечтательно, с видом загородного зеваки-естествоиспытателя глядит в небо, потом смотрит на мальчика, шагающего поодаль, опять в небо и вдруг говорит совсем другим голосом: – Лидия Дмитриевна, сядемте. Времени мало. Я сидел в Бутырках в одной камере с вашим братом…

– С Володей! – восклицает княжна.

– По тому же делу, что и он. Он взял с меня честное слово, что если я останусь жив, то помогу вам с мальчиком перебраться к родне в Данию. Не позднее, чем послезавтра, вы должны сесть в поезд до Риги, а там пересесть на пароход. Паспорта, визы, билеты – положитесь на меня. Я же провожу вас до станции в Псковской губернии.

Пауза.

– Вы провокатор?

– Нет.

– Но вы из Чека, это ясно.

– Нет.

– Кто вы?

– Не знаю! Уже не знаю! – вдруг с отчаянием почти кричит Серафим.

Помолчали. Серафим берет себя в руки, срывает травинку, жует.

– А вот что завтра в Новоторжске случится неприятность с автомобилем товарища Сысоева, я знаю. Начнут хватать первых попавшихся, на смерть одного большевика отвечать сотнями смертей классовых врагов, кровь, кровь, кровь без конца – это я тоже знаю. – Серафим срывает другую травинку, опять жует. – Удивительно вкусная тут трава. Молочный край… Да…

– Вы сидели по тому же делу, что и Володя? Почему же вас не расстреляли?

– Родные пошли на прием к Дзержинскому…

– Мама  (ударение на второй слог) тоже ходила… С невестой Володи, княжной Туркестановой. Но в кабинете Дзержинского княжна упала в обморок, не выдержав его взгляда. Мама стала ходить одна. Некий высокий большевистский чин обещал, что Володе сохранят жизнь, если он даст слово никогда больше не бороться с большевиками. На свидании мама передала брату эти слова. В ответ он только сожалел, что самый близкий человек призывает его солгать. Ничего не помогло… Их всех расстреляли, у задней стены Всехсвятского кладбища. И похоронили там же, в братской могиле. Наша семья… мы… всегда будем приходить туда.

– Кладбища скоро не станет, – хмуро говорит Серафим. – Зальют асфальтом. Там будет конечная остановка электробуса, круг.

– Как?

– Разворот электробусов. Это такие… вроде омнибусов. Но электрические. От проводов. Конечная остановка электробуса, а потом метро. Станция «Сокол».

Лика смотрит на Серафима.

– Как я сразу не поняла… Конечно… Городской сумасшедший… Бред…

Она поднимается со скамейки, чтобы уйти.

Серафим улыбается.

– Хотите, скажу, которая ступенька в доме особенно скрипела, когда вы с братом и сестрой тайком пробирались на чердак?

Лика молча смотрит на него.

– А любительский спектакль летом девятьсот шестого, помните? Хотите, скажу, кого вы играли? И как вы оконфузились, и как вас потом дразнили?

Он прутиком начинает писать на песке французское слово.

Княжна вскакивает.

– Митя! – зовет она. – Нам пора!

19. День. Серафим катает местных пацанов на мотоциклетке – по нескольку человек. Он говорит про будущее, про метро и космос. Пацаны ходят за ним, как намагниченные.

В конце деревенской улицы показывается Митя с бутылкой молока.

Пацаны отвлекаются от Серафима, чтобы прокричать дразнилку:

– Князь, князь, упал в грязь, упал в яму, кричал маму!

Пацаны кричат все громче, окружая Митю со всех сторон.

Серафим раздвигает толпу пацанов и берет Митю за руку:

– Хотите прокатиться?

Серафим и Митя на мотоциклетке сворачивают с большака в поле. Мотоциклетка останавливается у старой огромной ветлы.

Оцепеневший от быстрой езды Митя прижимает к себе бутыль с молоком.

Серафим снимает шлем и очки.

– Помогите мне убедить вашу маму поверить мне. Я вашему дяде обещал. Он столько рассказывал про всю вашу семью, что я точно сто лет вас знаю.

Митя молчит.

– На днях в Новоторжск войдут белые. Большевикам это известно. Они начнут брать заложников. Вы понимаете, к чему я это говорю?

Митя смотрит на Серафима:

– Наташу однажды взяли, а потом выпустили. Только она не говорит больше.

– Это кто – Наташа?

– Кузнеца дочка. Он сам вообще за красных. А Наташа плакала, когда царевича убили.

Над Серафимом и Митей кружится, то опускаясь, то поднимаясь, крупная птица.

– Вам необходимо ехать, – говорит Серафим. – И вот по какой причине. Причина эта является тайной, и знать ее не должна даже ваша матушка.

– Можете на меня положиться, – обещает Митя.

Дальнейшее с точки зрения птицы: Серафим наклоняется к Мите, берет его за плечо и шепчет что-то. Митя пристально смотрит в лицо Серафима, переспрашивает. В ответ Серафим медленно, внимательно крестится. Не спеша расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, достает нательный крестик, целует.

Митино лицо озаряется счастьем. Он порывисто крепко обнимает Серафима.

И Серафим обнимает Митю. Видит кружащуюся птицу и грозит ей кулаком.

20. Дом Наташи. Большая светлая горница. Беленая печка разрисована петухами. В углу вместе с образами – фотография императорской семьи, наследник в матросском костюме.

Лает собака. В окно Наташа видит, что Митя пришел.

Митя и Наташа в укромном месте за домом.

– Здесь мой дневник. – Митя протягивает Наташе старинную книжечку в бархатном переплете. – Видишь, тут замок? Вот так – открывается, а вот так – закрывается.

Наташа внимательно смотрит. Ясные светлые глаза. Рябиновые бусы на рубашке, крупные свежие ягоды.

– Пусть у тебя будет. Ты ее храни. Никому не показывай. Спрячь где-нибудь. Там много записано. Потом прочтем… прочтешь… прочтут… А если вдруг забоишься потерять, выучи наизусть. Только слово в слово, чтобы ошибок не было, потому что это очень важно. Все непременно дождется своей разгадки. Так один человек сказал. Прощай, Наташа.

21. Костик в казенном помещении разговаривает с главой местных чекистов – некрасивой изможденной женщиной с прекрасными каштановыми волосами под косынкой. Она листает записи, курит, не смотрит на Костика.

– Серафим – мой гимназический товарищ, соратник по кружку в Москве. Тебе, Рахиль, прекрасно известно, кто из этого кружка вышел. Серафим – преданный делу революции человек, за которого ручаюсь, как за себя…

– А у меня есть сведения, что он германский шпион и агент белых, – не глядя на Костика, отвечает Рахиль и дымит папиросой.

– Это провокация, – возражает Костик.

– В таком случае сделай милость, объясни мне исчезновение Челгановой с сыном. За несколько часов до того, как за ними пришли…

– Что тут объяснять, Рахиль?! Может, они уехали к родне в Москву, или в Тверь, или…

– В один день взрывается автомобиль товарища Сысоева, грабят склад с реквизированными для нужд Красной армии предметами культа, исчезает княжна с княжонком, и все это – совпадения, к которым этот твой шизофрэник не имеет ни малейшего отношения.

– Ты никогда не видела Серафима, не знаешь его. Взрывы, ограбления! Это не по его части. Серафим – ученый, изобретатель. В ближайшем будущем он прославит не только Советскую Россию, но и все человечество. Он гений, жизненно необходимый новой России. И если сию же минуту, сию минуту, Рахиль, он не будет освобожден, я телефонирую лично Льву Давыдовичу…

Рахиль тяжело раздумывает о чем-то, молчит.

– Пойми, – говорит Костик. – Серафим – это не я и не ты и не кто-то еще. Он другой. Он может изобрести прививку от бедности, от алчности, от классовых противоречий и тем самым ускорить полное наступление коммунизма на всей планете.

Рахиль отрывается от бумаг.

– Ты знаешь Юзовку? – говорит Костик. – Уголь! Один из могущественных угольных центров. Там не хватает воды, уже теперь. Степь превращается в пустыню, степь обезвожена, нет воды не только для производства, но и для жизни, для людей. Шахты заносит песком… Так вот, у Серафима есть проект, замысел, есть предвидение – повернуть вспять северные реки и напоить южные земли. Ока изменит свое русло, Москва-река потечет вспять… Под городом Москвою протечет полноводная, судоходная, новая река, город Москва окажется на новой реке, первой на Земле реке, созданной человеком…

Костик увлекается, и Рахиль слушает его.

– Ночи мы зальем электричеством, светлее солнца, и станем жить ночью, как днем: заводы, кафе, синематограф, трамваи… Не станет ни ночи, ни дня, ни границ, ни государств, ни наций… Люди будут работать круглые сутки, и машины будут работать круглые сутки и круглые годы…

Костик говорит долго, Рахиль берет его за руку:

– Идем…

Они уходят быстро и через некоторое время медленно появляются – Костик несет кожаную куртку Серафима, Рахиль, простоволосая, сжимает в кулаке косынку.

Костик и Рахиль рассматривают куртку Серафима на свет – сквозная дырка слева.

Костик берет куртку себе, прижимает, обнимает, как обнимал бы живого друга.

Рахиль и Костик избегают смотреть друг на друга.

– Надо распорядиться, – говорит Костик. – Он велел, чтобы скелет… Чтобы детям… Для просвещения…

– Да, – кивает Рахиль. – Надо распорядиться…

22. Костик в сопровождении кого-либо из Чека или комитета образования идет в школу, договариваться о приеме скелета. Дети рады – у них будет скелет товарища Серафима, того самого человека, что катал на мотоциклетке и обещал подземные поезда!

23. Костик дома.

Помощница по хозяйству, бойкая молодая женщина из местных, наливает кипяток из самовара и поет песню:

 
Пойду выйду из ворот,
Черемухой пахнет!
Скоро миленький придет,
Из нагана бахнет!
 

Пар от чашки с чаем. Костик в глубоком забытьи сидит за столом. Женщина заглядывает в его комнату:

– Товарищ Соколовский, вам записку передали…

– Кто передал? – не сразу отзывается он.

– Да барин курчавый.

– Какой еще барин?

– Дружок ваш, что про реки задом наперед рассказывал…

– Когда?!

– Да токошта… Вот перед вами… Сперва он вышедши, а потом вы вошедши… Я еще говорю, вы бы обождали его, товарищ-барин, а он: обождать никак не могу, уже ероплан раскочегарили, лететь надо…