Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Ксения Мартынова

Ксения Мартынова
Стихотворения

© К. Мартынова, 2021

От автора

Однажды шторм закончится, и ты не вспомнишь, как его пережил. Ты даже не будешь уверен в том, закончился ли он на самом деле. Но одна вещь бесспорна: когда ты выйдешь из шторма, ты никогда снова не станешь тем человеком, который вошел в него. Потому что в этом и был весь его смысл.

Харуки Мураками

Это – первый сборник моих стихов (тут я мысленно ставлю дюжину восклицательных знаков от переполняющей меня радости!).

В него вошли мои стихи, написанные в период с 2004 по 2021 год.

В эти 17 лет уместились моя глупость и наивность, робость и восхищение, противостояние и покорность перед неизбежным – перед стихией Чувства.

Чувства, которое толкает на необдуманные поступки.

Чувства, которое срывает с места морозной ночью.

Чувства, которое дает силы ждать, терпеть, собирать чемоданы, просить прощения и прощать.

Чувства, которое годами катает тебя на американских горках…

Но мой кораблик пережил шторм.

И сейчас, наконец выйдя из этого шторма, я понимаю, что на память о нем остались только слова. Слова человека, которым я уже никогда не стану.

Большое спасибо моему брату и другу Федору Мартынову –

за силу, правду и неподдельность;

актрисам театрального проекта «Пластика и лирика»

Лине Захаране, Светлане Туниковой,

Екатерине Прокутиной – за симфонию;

Татьяне Матвеевой – за знание и веру;

Светлане Ремизовой – за мудрость и крепкое слово;

издательству «Маматов» – за волшебство воплощения;

Анне Моргуновой – за слова, помноженные на шаги

Посвящается А. Б.

Точнее, тому, кем я считаю А. Б.

Ксения Мартынова

«Тот, кто немыслимо одинок…»

 
Тот, кто немыслимо одинок,
до отчаяния, до безумия,
вглядывается в темноту
между собственных строк,
прикуривая от Везувия,
 
 
слышит шум океанов и пульс
новорожденных ягнят,
как его умоляют и как,
стоя в черном, клеймят,
 
 
как идут на войну
с его именем на устах…
 
 
Как же сильно от их «почему?»
он устал…
 
 
Он стоит, оперевшись о дверной косяк,
чертит палочкой на песке какие-то завитки.
 
 
Как им всем втолковать, что
то, что в его руках,
происходит так,
как ему с руки?..
 

«А вот ты – мальчик…»

 
А вот ты – мальчик,
в колготах в рубчик,
щекастый, милый,
бежишь по лужам,
еще не зная,
что ты поступишь,
как миллионы
других мужчин.
 
 
То будешь лучшим.
То будешь падать,
ругать министров,
бросать курить.
Любить одну,
а спать с другой,
молчать о третьей
и с этим жить.
 
 
Ты будешь другом
спасен и предан.
Себе признавшись,
что ты не Бэтмен,
хмельной, однажды,
пошлешь все к черту,
начав по новой
куда-то плыть.
 
 
И будет скучно,
И будет ярко
(второе реже,
но что поделать).
И будет надо
за хлеб насущный
в себе кого-то
похоронить.
 
 
Но вот ты – мальчик,
живое лето!
Ты, замерев,
восторга полный,
задуешь свечи
и загадаешь…
совсем не это.
Совсем не это…
 

«Кит, что грустишь?…»

 
– Кит, что грустишь?
– Кит, что с тобой?
 
 
– Приходил за мной
мальчик-китобой…
 
 
– Кит, не беда:
на рассвете мы уплывем туда,
где кругом – вода,
небо и вода!
 
 
– Кит, что затих?
– Кит, что с тобой?
 
 
– Как же он красив,
мальчик-китобой…
 

«Пересижу, пережду…»

 
Пересижу, пережду,
переплавлю, переплыву,
перегорюю, перегорю –
переживу.
 

«Купленный Им стол…»

 
Купленный Им стол,
Подаренные Им серьги…
Он-то давно ушел,
Но в силу вступает закон
Сохранения энергии,
И вот ты уже на цыпочках начинаешь плясать
Перед выпотрошенным нутром гардероба –
Тебе снова хочется наряжаться и удивлять,
Чтобы смотрели на тебя, не отрываясь, в оба.
 
 
Гладкоствольные ружья чулок,
Бархатный патронташ, гипюр.
Ты хочешь, чтобы кто-то читал между строк,
Глядя на твой аллюр.
 
 
И кто-то будет, конечно, будет.
У него от тебя застучит в висках,
И сердце забьется об ребра, как студень,
И будет дрожь в руках…
 
 
Ты увидишь все это,
Тебе это понравится.
Во что бы ты ни была одета,
Он скажет: «Красавица…»
 
 
И ты улыбнешься ему, как маньяк,
Потому что тебе невкусно, когда вот так.
Потому что каждый его порыв –
Дань традиции, шаг, но не импульс
И не надрыв…
 
 
Как ни путай,
А к тебе внутрь –
Надо птицей подбитой вниз,
Об высоковольтные провода,
Об столбы фонарные, об карниз,
И только потом туда,
В окно – вот оно,
Твое личное арт-хаусное кино,
 
 
Чтобы не человек, а кровавое месиво.
Ведь только тогда тебе и красиво, и весело…
 

«Не беда, что внутри – вода…»

 
Не беда, что внутри – вода,
Выливается иногда
И становится словом, жестом…
Иногда и вода – тесто.
 

«Такая доля – быть тобою брошенной…»

 
Такая доля – быть тобою брошенной.
Внезапно. Несмотря на красоту.
Бросай меня! Бросай меня пригоршнями!
Я по весне сквозь землю прорасту.
 

«Быть чужаком – быть дураком…»

 
Быть чужаком – быть дураком:
Неподанные руки сплетаются
В огромный кожаный ком
И идут по тебе катком.
Иные – сопротивляются
Или ложатся ничком,
А ты не умеешь ни то, ни то,
И тебе никогда не везло в лото.
 
 
Слышишь, они говорят шепотом
За твоею спиной? Что потом?
Ночь, день, ночь и еще полдня,
И вуаля – на тебе броня!
Яма твоя
Надежно укрыта брезентом.
Еще полдня,
И ты почти без акцента
Сможешь считать до десяти,
 
 
Чтобы своих искать пойти.
 

«Он…»

 
Он
Не сводит глаз с твоего лица.
Лицо начинает трескаться,
Как скорлупа яйца.
Через трещины в тебя проникает свет.
И вот тебя – прежней – на свете нет:
 
 
С тебя облетают листы, пласты,
Обнажая акры неузнанной красоты.
 
 
В середине тебя – неприбранный стол
(ждали гостя, но гость не пришел).
 
 
На закапанной воском скатерти в серебре –
Голова. То есть память о голове.
 
 
Под столом – набитый битком чемодан
На случай отъезда
В честь долгожданного «да».
 
 
Он
Смотрит на этот твой натюрморт
И берет тебя на руки –
Нет: в руки кладет.
 
 
И идет.
Не уходит,
А просто идет.
 

«Тебе бы туда, к своим…»

 
«Тебе бы туда, к своим,
Но нет у тебя “своих”…»
 
 
Если бы вдруг очнулся
музейный мамонт
от тысячелетнего сна
и начал водить трубою хобота
по экспозиционному залу
в поисках своих огромных собратьев,
пугая старушек с чернильными буклями
в жостовских брошах,
его большие глаза наполнились бы слезами,
и зазвенели бы стекла музейных витрин
от страшного трубного рева,
которым звал бы он
через многие-многие зимы
себе подобных.
 
 
И не получив ответа
на свою самую громкую,
разрывающую могучее нутро песнь,
не увидев – хотя бы вдали –
таких же больших,
покрытых длинной шерстью,
с витыми саблями гладких бивней существ,
как он,
вновь обернулся бы мамонт
огромным серым камнем,
осознав, что он – такой –
абсолютно
один…
 

«Вот дом…»

 
Вот дом,
Ты в нем
С утра, налита сном,
Идешь к окну
Смотреть весну,
Наряженную сентябрем.
 
 
Там яблоки лежат в траве,
В листве,
В рябиновом костре,
Там, во дворе.
 
 
Холодный пол,
Горячий чай.
К нам гость пришел –
Иди встречай!
 
 
Накинь платок
И за порог
Иди по утренней росе.
Что ж делать,
Если вышел срок –
Ты ж снова с лентою в косе?..
 

Кинцуги

 
А ты, конечно, счастливым будь,
Что бы ни, кто бы ни…
Неимоверно долог мой тормозной путь,
Но я желаю, чтобы в твоей гавани
 
 
Находились только красивые корабли,
Груженные золотом,
Чтобы ты в попытках сместить ось Земли
Был верен себе. А то, что расколото,
 
 
Вполне сгодилось бы на мозаику – украсить дом.
Дом, в котором ты – вечный флюгер…
 
 
Но однажды, какой-нибудь осенью, мы соберем
То, что осталось. И, возможно, освоим кинцуги.
 

«Вольному – воля…»

 
Вольному – воля,
Душе – застолье.
Были иль не были
Вместе? Врозь?
 
 
В выжженном поле
Беде раздольной
Лоб твой в ладонях
Держать довелось…
 
 
– Благословляешь?
– Благословляю.
Дай насмотреться
В последний раз.
 
 
Ты понимаешь,
Я понимаю:
Свет не погасят,
Раз сам не погас…
 

«Одно неловкое движенье…»

 
Одно неловкое движенье –
И чашка падает на пол,
И разбивается на несколько частей.
Казалось бы: всего одна секунда,
Но ты уже не чашку видишь,
А то, что было чашкой.
 
 
Так вот,
Я в некотором роде
Тоже чашка…
 

«Чужой, не мой…»

 
Чужой, не мой…
Так отчего же
Я остаюсь немой,
Под кожу
Не впуская, но и не гоня?
Кто объяснил бы мне меня?
 
 
Чужой, не мой…
Так вовремя
Упавшим в руки яблоком
Случился –
Перекусить,
Переболеть
И переждать…
И что-то важное понять.
 
 
Чужой, не мой,
Полураскрашенный,
Полупустой,
В полуботинках
И полупальто,
Мой кое-кто…
 
 
Чужой, не мой…
В отчаянье, с тоской,
Как побежденный зверь,
Я приоткрою дверь,
Но дальше, чем порог,
Шагнуть не сможешь –
Не хватит ног.
 

«Уснешь под утро…»

 
Уснешь под утро,
Соленой кожей касаясь хлопка,
И четверти саднящих мыслей
Не перебрав.
Сказать кому-то,
Что невозможно, что дело плохо,
Нельзя – тебе ответят про коней
И переправы.
И будут правы.
 
 
Ты рвешься вон – из города, из тела…
Куда-нибудь. Куда-нибудь куда?
Очерчиваешь круг остатком мела
И пропускаешь, словно провода,
Бессмысленность, бездомие, сиротство,
Свое неверие, свое уродство.
 
 
Как мягок под ногами пол
(ты с малых лет бежишь по поролону)!
Куда бы ты ни шел,
Ты ищешь то, чем ты накормишь дракона…
 
 
Ты ищешь.
Тянешь
Ноздрями воздух,
Как какой-нибудь коктейль.
И ждешь апрель.
Ты почему-то ждешь апрель…
Уснешь под утро,
Опорожнив
Бутылку кавы.
Сказать кому-то:
«Усложнил?».
Ответят: «Усложнил»
И будут правы.
 

«Положить бы тебя…»

 
Положить бы тебя
в нагрудный карман,
чтоб носить возле самого сердца!
Чтоб всегда ты была и со мной, и при мне,
чтобы видела, как я пуст,
если ты отвернула лицо.
 
 
Так бы мог я полировать
жемчуг плеч,
не царапая ногтем,
класть тебя на ладонь
и дыханием согревать,
наблюдать, как подводишь глаза,
вместо зеркала глядя
в одну из моих запонок.
 
 
Но боюсь,
что так сильно забьется сердце мое
от твоей небывалой близости
и от радости обладания,
от восторга завоевателя,
что не выдержишь ты и минуты,
невеличка моя…
 

«Паруса мои, паруса…»

 
Паруса мои, паруса,
Мой корабль, прибитый к отмели.
Там – прибрежная полоса,
Тут – все то, что пока не отняли.
 
 
Маяки мои, маяки,
Ослепившие и ослепшие.
Борт покинувшие моряки,
Не допившие, не допевшие.
 
 
Якоря мои, якоря,
Многотонные многогранники.
 
 
…Доски палубные горят,
Согревая бродяг и странников…
 

«От темной воды ждать беды…»

 
От темной воды ждать беды –
Пока не сбылось, беги!
 
 
Беги по холодной траве,
Беги по опавшей листве,
Беги по зеленому мху,
Беги так, как я не могу:
 
 
Не сбивая дыхания,
Без оглядки,
Выбирая маршрут на ходу,
По первому снегу и первому льду.
По первому снегу. И первому льду.
 
 
Не убежишь – сгоришь
В рыжем костре волос…
 
 
Беги же, пока не пророс
Всем тем, что на дне таишь.
 

«Отпустить тебя…»

 
Отпустить тебя –
как стоя на мосту,
просунуть ногу между
прутьев ограждения
и скинуть туфлю
в темную осеннюю реку.
 
 
И смотреть на ее полет,
на то, как легко
она ударится о воду,
как пойдет ко дну
ярким пятном,
оставляя круги
на поверхности.
 
 
И смеясь над своей проделкой,
замереть,
осознавая всю глупость
содеянного.
И почувствовать холод,
невозможность опереться,
свою обездвиженность,
свою одноногость…
 
 
И жадно искать глазами
то место в воде,
куда вонзилась
пропажа.
И не находить,
оттого как
вода не имеет ран…
 
 
И так и остаться
на этом мосту.
 
 
Отпустить тебя?..
Как?
 

«Шел и прошел насквозь…»

 
Шел и прошел насквозь,
Воздухом или током,
Вышел, как длинный гвоздь,
Вытек березовым соком.
 
 
Где-то меж ребер лаз,
Узкий тоннель, штольня:
Вышел, и свет погас –
Выстрел из одноствольной.
 
 
Кровоточит и жжет –
Чем-нибудь перевязать бы…
– Скоро ли заживет?
– Главное, чтоб до свадьбы.
 

«Он для меня муж…»

 
Он для меня муж,
Ты для меня нож –
Входишь в меня по самую рукоятку.
 
 
Раненная тобой,
Ночью приду домой –
Кровь отдает металлом и чем-то сладким.
 
 
Кожу сняв, как пальто,
Я понимаю, что
Ты не хотел, чтоб так было сложно.
 
 
Поздно – теперь смотри:
Красная изнутри…
Некому посмотреть – сталь исчезает в ножнах…
 

«Я – рот…»

 
Я – рот,
который молчит, говорит, орет.