Текст книги "История принца Бирибинкера"

Автор книги: Кристоф Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Не гневайтесь только, – возразил баклажан. – В вашей полной воле, пойдете ли вы в невидимый дворец или нет. И когда бы вы не объявили мне с такою решимостию о своем намерении, как это вы только что сделали, то мне, право, не взошло бы на ум вам это присоветовать.

– Баклажан! Друг мой добрый! – возразил Бирибинкер, – я примечаю, вы хотите малость подшутить надо мною, но должен вам объявить, что сейчас у меня нет охоты вникать в шутки. Я не желаю вступить во дворец, разлучив душу с телом.

– В том нет нужды, – сказал баклажан, – купанье в пламени, которое я вам предлагаю, не столь уж опасно, как мы вообразили. Падманаба сам прибегает к нему раз в трое суток, а не то бы и он не мог проживать во дворце, построенном из твердого пламени, равно, как и вы. Ибо он хотя и величайший волшебник на свете (за исключением великого Карамуссала, того, что пребывает на вершине Атласа), однако ж принадлежит к той же земной природе и того же происхождения, что и вы. И он если бы не пользовался этим бассейном (что составляет самую сокровенную тайну его искусства), то ни разу не был бы способен прийти даже к малейшему благополучию, когда наслаждается, – или уверяет себя, что наслаждается, – с прекрасною саламандрою, которую держит в заточении в своем дворце; если, впрочем, то употребление, которое Титон[34]34
  Титон – см. прим. 1 к этой главе.


[Закрыть] способен сделать из своей Авроры, заслуживает, чтобы его считали наслаждением.

– Так значит с ним прекрасная саламандра? – спросил Бирибинкер.

– Отчего бы и нет? – ответил баклажан, – или вы полагаете, что во чреве кита уединяются понапрасну и просто так?

– А она очень хороша? – продолжал расспрашивать Бирибинкер.

– Вы, должно быть, никогда не видали саламандр, – сказал баклажан, – ежели задаете такие вопросы? Разве вы не знаете, что самая прекрасная из смертных в сравнении с самой ничтожной из наших красавиц покажется не лучше обезьяны? Правда, я знаю одну ундину, которая, пожалуй, может поспорить с достоинствами самой красивой саламандры, однако среди всех прочих ундин – она одна единственная Мирабелла…

– О, что касается до сего пункта, – перебил его Бирибинкер, – и ежели саламандра старого Падманабы не прекраснее Мирабеллы, то вам не надобно было бы столь унижать смертных красавиц. Признаюсь вам, что она восхитительная, но я знаю некую молошницу…

– В которую вы так влюблены, – насмешливо перебил его баклажан, – что при первом же взгляде на Мирабеллу поклялись, что и знать не знали никаких молошниц. Действие всего лучше обнаруживает причину, и когда вашу страсть рассмотреть согласно этому правилу…

– О! Поистине! – нетерпеливо воскликнул Бирибинкер, – я, полагаю, пришел сюда затем только, чтобы слушать, как философствует баклажан. Скажите лучше, как мне проникнуть в невидимый дворец, а не то я умру от нетерпеливой досады. Разве нет никакого другого средства, кроме этой проклятой огненной купели, в которой вы с большою охотою превратили бы меня в жаркое?

– Вы поистине, с позволения сказать, престранный человек, – заметил баклажан, – я ведь уже сказал вам, что мне самому до крайности необходимо, чтобы вы вошли в незримый дворец, где, судя по всему, вас ожидает наичрезвычайное приключение. Неужели вы полагаете, что я стал баклажаном шутки ради и что не хочу чем скорее, тем лучше, избавиться от этого проклятого несносного брюха, которое менее всего преличествует столь умозрительному духу, как я? Скажу вам еще раз, что если вы не хотите погибнуть от жара, то не располагаете иным средством проникнуть во дворец, кроме огненного купания, которое я вам предлагаю. Прежде чем умереть от нетерпения, как вы сказали, испытайте две-три минуты это средство, а ежели вы от него погибнете (хотя я и ручаюсь, что так не случится), то это будет смерть, как все другие, и в конце концов все едино.

– Ну, ладно, – сказал Бирибинкер, – поглядим, что тут выйдет! Быть может, мне не следовало бы столь полагаться на вас, однако веление судьбы сильнее моего разума. Я пойду, и ежели в течение четверти часа вы ничего обо мне не услышите, то запаситесь терпением, оставаясь баклажаном, покуда Падманаба сам собою перестанет влюбляться или ревновать.

С такими словами принц откланялся и пошел к лабиринту, где должен был находиться огненный бассейн. Он нашел круглую чашу, сложенную из больших плоских алмазов и наполненную пламенем, которое, не будучи питаемо никакой видимою материею, полыхало, взвиваясь змеевидными молниями, лизавшими свисавшие над ним розы, не повреждая густых кустов, на которых они росли. Диковинное пламя с приятнейшей переменчивостью переливалось бесчисленным множеством цветов, а вместо дыма незримо разливались кругом благоухающие испарения.

Бирибинкер некоторое время наблюдал сие чудо с нерешительностью, которая мало делает чести герою в повести о феях, и, быть может, все еще стоял бы возле бассейна, если бы некая незримая сила не вторгла его в самую середину пламени. Он так перепугался, что со страху даже не мог закричать, но когда почувствовал, что пламя не опалило на нем ни единого волоса и вместо того, чтобы причинить хотя бы самомалейшую боль, преисполнило все его существо сладострастной теплотою, то скоро ободрился, а через короткое время почувствовал себя так привольно, что стал плескаться в огненных волнах, словно рыба в проточной воде. Быть может, он провел бы в столь приятном купанье больше времени, чем было назначено, если бы возрастающая жара под конец не выгнала его наружу. Итак, он выскочил из бассейна и немало изумился не только тому, что почувствовал себя легким и бесплотным, как будто летел над землей подобно зефиру, но и тому, что внезапно увидел дворец, блеск и великолепие которого превосходило все, что когда-либо представлялось человеческим очам!

Он долго стоял вне себя от изумления и когда опамятовался, то первая же мысль, которая его посетила, была о красавице, заточенной в этом прекрасном дворце; ибо ежели алмазы и рубины казались ему простыми булыжниками по сравнению с теми материалами, из коих был сооружен замок, то он не сомневался, что прекрасная саламандра должна по меньшей мере так же относиться ко всем красавицам, которых он знавал раньше, как этот дворец к обыкновенным чертогам фей, построенным, как думалось, с достодолжным великолепием, если стены их были сложены из алмазов или смарагдов, кровля покрыта рубинами, а полы выложены жемчугом и всем прочим тому подобным, что все в сравнении с огненным дворцом казалось не богаче, чем самая жалкая хижина.

В сих мыслях он неприметно приблизился к дворцу и уже прошел в первый двор, сверкающие ворота которого сами собою растворились, но тут ему взошло на ум, что баклажан строго-настрого ему наказывал воротиться к нему после купанья в огненном бассейне.

– Стало быть, – подумал он, – баклажан был намерен сообщить мне нечто, без чего опасно отважиться на посещение подобного замка, и так как доселе все его наставления шли мне на пользу, то было бы неблагоразумно и неблагодарно вообразить, что теперь в них больше нет нужды. Мало ли какие бывают чудеса! Кто бы подумал, что баклажан станет советником у принца!

Бирибинкер не без опасения, что будет замечен, прокрался назад к баклажану.

– Ого! – закричал ему навстречу баклажан, когда принц приблизился шагов на двадцать, – вижу, купанье необычайно пошло вам на пользу! Вы поистине стали обворожительны! Клянусь добродетелью моей возлюбленной Мирабеллы, что, увидев вас таким, ни одна саламандра и на миг не устоит против вас! Но что станется тогда с вашей верностью молошнице?

– Господин Баклажан, – сказал Бирибинкер, – разрешите при всем том почтении, каким я вам, впрочем, обязан, заметить, что вы поступили бы не в пример лучше, ежели бы избавили меня от столь несвоевременных напоминаний в тех обстоятельствах, в какие поставило меня ваше купанье…

– Прошу прощенья, – ответил баклажан, – я хотел лишь напомнить…

– Ладно, ладно, – прервал его принц, – я знаю наперед, что вы намеревались сказать, и отвечу, что безо всяких ваших предостережений, заключающих в себе оскорбительное недоверие к моей стойкости, уже одно напоминание о моей божественной молошнице способно столь укрепить меня, что я почитаю себя в совершенной безопасности против совокупных прелестей всех ваших красавиц, как если бы находился среди наискареднейших гномид.

– Поживем – увидим, – сказал баклажан, – сумеете ли вы утвердиться в столь благородном образе мыслей. У меня сложилось о вас наилучшее мнение, какое только возможно после всего того, что случилось в одном известном замке; но при всем том не стану утверждать, что ваша верность не будет подвергнута великой опасности, когда вы войдете во дворец. Ваше дело, отважитесь ли вы на это или нет; подумайте хорошенько, прежде чем…

– Любезный господин Баклажан, – перебил его Бирибинкер, – я примечаю, что вас обуревает такая же неистовая страсть к рассуждениям, как и добродетельную и жеманную Мирабеллу, вашу возлюбленную. Чего ради вы домогались, чтобы я искупался в огненной купели, если я не посмею войти в замок? Повторяю вам, дорогой друг, не печальтесь о моей верности, а скажите лучше, как надлежит мне поступать, когда я войду во дворец?

– Вам для этого не надобно моих наставлений, – ответил баклажан, – ибо вы нигде не встретите препятствий; все двери распахнутся перед вами сами собою, и ежели вам следует чего-либо опасаться, то только (как я уже сказал, а вы с таким неудовольствием выслушали) вашего собственного сердца…

– Какие еще козни, полагаете вы, может состроить мне старый Падманаба?

– Насколько я примечаю по течению светил, – ответил баклажан, – настала полночь, а в это время старик по обыкновению покоится в глубоком сне. Положим, он пробудится, но вам и тогда нечего опасаться его гнева; все его могущество не способно противостоять волшебной силе вашего имени, и судя по всем преимуществам, уже полученным вами над ним, вы, конечно, можете надеяться не менее счастливо одолеть его и теперь.

– Чтобы там ни было, – возразил Бирибинкер, – я полон решимости испытать приключение в невидимом замке, ибо иначе не вижу никакой разумной причины, чего ради я попал во чрево кита. Спокойной ночи, господин Баклажан, покуда мы снова не свидимся.

– Желаю успеха, храбрый и достолюбезный Бирибинкер, – закричал вдогонку словоохотливый баклажан, – счастливого пути, о ты, цвет и украшение всех рыцарей царства фей! И да возымеет желанный конец приключение, коему ты столь отважно идешь навстречу, небывалое ни в одной сказке, с тех пор как на свете появились феи и нянюшки! Гряди, мудрый королевич, куда ведет тебя судьба! Только, прошу тебя, не пренебрегай увещаниями баклажана, который тебе верный друг и, быть может, глубже проникает взором в будущее, нежели какой-либо сочинитель календарей в христианском мире!

Баклажан не приметил, что, покуда он держал эту прощальную речь и еще не успел ее закончить, принц уже прошел первый двор замка. Бирибинкер был весь поглощен мыслью о предстоящем приключении, и вся сила его воображения, получившая особенный полет после огненного купания, представляла ему прекрасную саламандру, которую он предполагал скоро увидеть, наделял ее такой неотразимой прелестью, что не мог удержаться от желания один-единственный раз нарушить верность своей молошнице. Посреди таких мыслей прошел он через второй двор в парадные сени, где навстречу ему доносился нестройный шум. Прислушавшись, он различил множество сиплых женских голосов, как будто бы столкнувшихся в жестокой перебранке. Принц, любопытный с пеленок, не мог удержаться, чтобы не поглядеть, от кого исходят столь приятные голоса. Он открыл дверь в большую великолепную залу и немало ужаснулся, когда увидел, что она наполнена отвратительными карлицами, каких было способно породить причудливое воображение Калло[35]35
  Калло, Жак (1582–1635) – французский рисовальщик и гравер.


[Закрыть] или Хогарта[36]36
  Хогарт, Вильям (1697–1764) – английский живописец и гравер, прославившийся сатирическими картинами и карикатурами. Об эстетических принципах Хогарта см. в издании: В. Хогарт. Анализ красоты. Вступительная статья, примечания и редакция перевода М.П. Алексеева. М.—Л., 1958.


[Закрыть].

Глядя на это сборище, бедный Бирибинкер сперва подумал, что попал на шабаш ведьм, и беспременно упал бы в обморок от одного отвращения, если бы при виде столь потешных фигур его тотчас же не разобрал смех, так что можно было живот надорвать. Сии прекрасные нимфы, которые были на самом деле никто иные, как молодые гномиды, а из них самой младшей было лет под восемьдесят, едва его завидели, кинулись к нему с такой поспешностью, какую только позволяли им кривые ноги.

– Вы пришли кстати, принц Бирибинкер, – закричала одна из самых безобразных, – чтобы разрешить спор, из-за чего мы тут едва не вцепились друг другу в волосы.

– Надеюсь, вы не спорили, кто из вас всех прекрасней? – спросил Бирибинкер.

– Отчего же не так? – возразила гномида, – вы сразу угадали. Вообразите только, прекрасный принц, когда я уже почти довела дело до того, что все остальные уступили мне преимущество, вот эта образина, эта мизерная мартышка осмеливается оспаривать у меня золотое яблоко!

– О! любезный мой юный принц, – завопила обвиняемая, ущипнув его за ляжку, что, вероятно, у нее должно было означать ласку, – смело полагаюсь на ваш суд! Взгляните только на нас обеих, рассмотрите хорошенько по очереди одну статью за другой и вынесите приговор по совести, – я, пожалуй, слишком бы себе польстила если бы сказала: «По велению сердца».

– Видите, принц Бирибинкер, – вмешалась первая, – сколь далеко может простираться бесстыдство? Во-первых, она и на ноготок не меньше меня ростом, и вы вполне признаете, что сие обстоятельство не составляет различия. А что до ее горба, то, надеюсь, мой может с ним поспорить, а мои ноги, как вы видите, столь же широки, как у нее, да еще на два полных вершка длиннее. Знаю, она весьма кичится полнотою и чернотою своих грудей, но вы должны признать, – продолжала она, откинув косынку, – что мои если и не столь же полны, то во всяком случае несравненно более отвислые и куда чернее.

– Пусть так! – вскричала другая, – могу признать за тобою столь мелкое преимущество. Вы смеетесь, любезный принц Бирибинкер! И в самом деле нельзя найти ничего смешнее, чем тщеславие этой мартышки. Мне стыдно, что я принуждена хвалить самое себя; но взгляните только, насколько мои ноги толще и кривее, нежели у нее. Нужно быть вовсе слепым, чтобы отрицать, что глаза у меня меньше и тусклее, щеки одутловатее, а нижняя губа отвисла ниже, чем у нее? Не говорю уже о несравнимой длине моих ушей, и что у меня по крайней мере на пять или шесть бородавок больше на лице, а волосы на нем куда гуще, но оставим все сие, чтобы потолковать о носах. Поистине, ее носище можно признать одним из самых больших, какой только видывали, так что можно впасть в искушение и назвать его самым красивым, если притом не видеть моего. Однако, полагаю, вам не понадобится линейка, чтобы убедиться, что мой по меньшей мере на четверть ладони дальше свисает надо ртом. Скромность не позволяет мне, – добавила она, бросая нежные взоры – сказать о тех прелестях, которые откроются только счастливому любовнику, однако могу вас уверить, что и в сем пункте могу похвастать щедростию природы и, я надеюсь…

– Mademoiselle! – вскричал Бирибинкер, едва отдышавшись от смеха, – я не осмеливаюсь выдавать себя за знатока. Но, в самом деле, ваша приятельница, должно быть, завела с вами спор о красоте не всерьез. Преимущества, которыми вы обладаете в этом отношении, очевидны, и совершенно невозможно, чтобы добрый вкус господ гномов не воздал вам в этом полную справедливость.

Первая гномида, казалось, была немало оскроблена таким решением; однако Бирибинкер, пылавший нетерпением поскорее увидеть прекрасную саламандру, мало печалился о словах, которые она пробормотала сквозь длинные зубы, и поспешил назад, пожелав всему прельстительному сборищу доброй ночи. Вместо ответа они зычно захохотали ему вслед, чему он также не придал значения, так как перед ним предстал дворец во всем своем непостижимом великолепии, поглотив все его внимание. С изумлением, насмотревшись на все диковины, Бирибинкер приметил, что обе половины парадных дверей сами собой растворились. Он не мог это истолковать иначе, как добрый знак, что его предприятие увенчается успехом. Итак, преисполненный надежд, он смело вошел и, поднявшись по лестнице, очутился в большой аванзале, открывавшей анфиладу, блеск которой едва не ослепил его, невзирая даже на перемену, вызванную в его природе огненным купанием.

Однако, сколь ни разнообразны и необычайны были великолепные предметы, со всех сторон блиставшие ему в очи, он позабыл обо всем перед портретами несравненно прекрасной саламандры, наполнявшими все покои. Он не сомневался, что на них изображена возлюбленная старого Падманабы; и эти картины, на которых она была представлена во всех мыслимых позах, нарядах и ракурсах то бодрствующая, то спящая, то в образе Дианы, то Венеры, Гебы, Флоры и других богинь, предлагали его воображению такую идею подлинника, что он при одном ожидании предстоящего благополучия таял от восхищения и блаженства.

В особенности не мог он насытиться созерцанием большого полотна, где она была изображена во время купанья в огненном бассейне посреди услужающих ей купидонов, которые, казалось, были вне себя от восхищения, созерцая ее неземную красоту. Бирибинкер не знал, чему он должен больше всего дивиться, красоте самого предмета или искусству живописи, и должен был признаться самому себе, что Корреджо[37]37
  Корреджо (собственно, Антонио Алегро) (1489–1534) – итальянский живописец.


[Закрыть] и Тициан против этого саламандровского живописца были сущими пачкунами. Впечатление, произведенное на него картиной, было столь живо, что он с крайнею нетерпеливостию желал увидеть ту, чьи безжизненные копии уже воспламеняли в нем неудержимые желания. И так он пробежал множество покоев и нигде никого не сыскал, перешарил весь дворец сверху до низу, но не услышал и не увидел ни одной души.

Его изумление и нетерпеливость достигли величайшей степени, когда наконец он приметил приоткрытую дверь, которая вела в наидиковиннейший сад, который когда-либо доводилось ему видеть. Все деревья, растения, цветы, шпалерники, беседки и фонтаны были из чистейшего пламени; каждый полыхал естественным пламенем с приятнейшим всепроникающим сиянием, так что впечатление от всего вместе превосходило своим великолепием все, что только могло себе представить самое сильное воображение.

Бирибинкер бросил лишь беглый взор на это царственное зрелище, ибо завидел в конце сада павильон, где надеялся найти прекрасную саламандру. Он полетел туда, и двери второй раз открылись сами собой, чтобы пропустить его через большую залу в небольшой кабинет, где он не увидел никого, кроме старца величественного вида с длинною белоснежною бородою, возлежавшего на софе и, по-видимому, погруженного в глубокий сон. Принц не сомневался, что перед ним старый Падманаба, и, хотя тотчас же уверился, что ему не следует опасаться от него никакого насилия, все же не мог пересилить легкой дрожи, увидев себя, – при тех намерениях, которые у него были, – в такой близости к этому волшебнику и в таком месте, где все было ему подвластно. Однако мысль, что он избран судьбою разрушить чары старого волшебника, сопряженная с желанием увидеть прекрасную саламандру, в несколько мгновений возвратила ему все его мужество.

Принц собирался уже приблизиться к софе, чтобы завладеть саблею, лежавшей возле старика на подушке, как приметил, что задел ногою нечто твердое, хотя и не видел, что бы это могло быть. Он опешил и призвал на помощь руки, но почувствовал, что осязает прелестную ступню, откинувшуюся на пуховике. Столь нечаянное открытие возбудило в нем любопытство узнать всю ногу, которой принадлежала такая изящная ступня; ибо Бирибинкер пришел к заключению, к какому в подобном же случае пришел бы и Дурандус а сан Порциано[38]38
  Дурандус а сан Порциано (ум. в 1332 г.) – философ и богослов. Выступал против учения Фомы Аквината, развивая аргументацию сближавшую его с номиналистами. В романе Виланда к этому месту сделано примечание: «Знаменитый схоласт четырнадцатого столетия, прозванный за свою необычайную находчивость при решении хитроумнейших и запутаннейших вопросов, какие имели обыкновение задавать друг другу тогдашние схоластические мудрецы (как это вошло снова в моду в нынешнем десятилетии восемнадцатого века) – doclor resolutissimus. Его чрезмерная изощренность ума казалась трезвым людям его времени, не лишенной привкуса гетеродоксии, вследствие чего ему была сочинена эпитафия:
Durus Durandus jacet nic sub marmore duroAut sit salvandus ego nescio qusquo euro.(Строгий Дурандус лежит здесь под мрамором строгим;А вот спасется ли он? – то известно немногим).  В издании 1764 г. вместо Дурандуса а сан Порциано был назван Фома Аквинат.


[Закрыть], а именно, что там, где найдена ступня, там, согласно общему течению природы, следует ожидать и всю ногу. Итак он продолжил свои наблюдения, переходя от одной прелести незримого тела ко все новым, пока не убедился, что перед ним распростерта молодая женщина, казалось погруженная в глубокий гон, и, судя по свидетельству единственного чувства, которое открыло ему ее присутствие, обладала столь совершенною красотою, что это могла быть по крайней мере богиня любви или даже сама саламандра. Но в ту самую минуту, когда он сделал сие открытие, зазвучала некая бравурная симфония на всех мыслимых инструментах, однако их нигде не было видно, как и самих музыкантов.

Бирибинкер испугался и отпрянул от прекрасной невидимки, ибо тотчас подумал, что шум должен пробудить спящего волшебника, но ужаснулся еще более, когда приметил, что Падманаба исчез.

Волшебник был довольно стар, чтобы обрести благоразумие. Он давно знал, сколь опасен будет ему Бирибинкер, и страх перед принцем, рожденным для того чтобы разрушить его чары, и был главною причиною, побудившею его перенести свою резиденцию во чрево кита. Однако и в этом убежище не почитал в полнейшей безопасности он ни себя, ни прекрасную саламандру, которая была единственным предметом его попечений, и так как тайное предчувствие предсказало ему наперед, что Бирибинкер будет его преследовать даже во чреве кита, то никакие предосторожности не казались ему достаточными, чтобы отвратить несчастие, которое ему угрожало с появлением столь страшного противника. С этой целью он и снабдил возлюбленную таинственным талисманом, имевшим двоякую силу: делать ее невидимою для всех прочих глаз, кроме своих, и коль скоро кто к нему прикоснется, вызывать волшебную музыку.

И если Бирибинкер, так полагал старый Падманаба, невзирая на все препятствия, проникнет во чрево кита и даже в незримый дворец, то прекрасная саламандра все же останется для него невидимой, а ежели он все же ее откроет, то едва коснется талисмана, как его присутствие выдаст музыкальный трезвон, который и предупредит нежелательные последствия сего открытия. Такая предосторожность была тем более необходима, что добрый старик уже с давних пор одержим был такою сонливостью, которая понуждала его спать по крайней мере шестнадцать часов в сутки. Весьма малое доверие ко всему женскому роду, которое оставили ему его прочие возлюбленные, побудило его погружать и ее на все то время, когда он дремал, в волшебный сон, от коего пробудить ее мог только он сам. Один только Бирибинкер при некоторых обстоятельствах и условиях мог получить такую же силу, а Падманаба (так определила судьба!) в тот же миг вовсе лишиться своей, по крайней мере в отношении прекрасной саламандры; и так как это легче могло случиться в то время, когда старый волшебник спал, то он поместил талисман, который должен был его разбудить, столь мудро, что Бирибинкер, даже если его обуревало бы только посредственное любопытство, непременно должен был бы его найти…[39]39
  В тексте романа «История принца Бирибинкера» прервана следующей беседой:
  «Тут дон Сильвио не мог удержаться, чтобы не перебить дона Габриеля, пытаясь узнать у него обстоятельства, относящиеся к талисману, с большей ясностию.
  – Тут я, против вашего обыкновения, нахожу кое-что темным, – добавил он к концу своей речи, и признаюсь к тому еще, что и вполовину не уразумел того, что вы насказали касательно пробуждения старого Падманабы.
  Все собравшееся общество, не исключая и прекрасной Гиацинты, принуждено было встретить улыбкою сие замечание, а дон Габриель не нашел ничего другого в ответ, как то, что темнота изложения, на которую сетует дон Сильвио, относится к самому предмету и что вообще редко встретишь историю о феях, в коей все было бы ясно и постижимо, как то было бы желательно. И коль скоро казалось дон Сильвио довольствовался сим извинением, то дон Габриель приступил к продолжению рассказа». Далее следует текст сказки.


[Закрыть]

Едва Бирибинкер в тот самый миг, когда открыл, что прекрасная ножка, которая и подала повод к сему приключению, принадлежит столь прекрасной юной женщине, коснулся рокового талисмана, то раздалась (как о том уже сообщалось) музыка, и Падманаба проснулся. Он взглянул на принца, как легко можно догадаться, не особо приязненно, но коль скоро не мог ничего с ним поделать силою, то ему не оставалось ничего иного, как стать самому невидимым и со всею возможною поспешностью помышлять о том, как бы воспрепятствовать Бирибинкеру осуществить предприятие, которое можно было от него ожидать, даже и не будучи слишком подозрительным.

Меж тем принц, который при случае не испытывал недостатка в мужестве, оправился от обуявшей его оторопи, когда послышался невидимый концерт и Падманаба исчез. Сколь ни опасно, казалось ему, проявлять в подобном месте излишнее любопытство, все же он хотел дознаться, что же такое стряслось со старым волшебником. Он стал искать его в саду, а затем во всех покоях и закоулках замка, вооружась из предосторожности оставленною чародеем саблею, на которой с обеих сторон были выгравированы различные кабаллистические фигуры, так что с этим оружием он не побоялся бы выступить и против самого волшебника Мерлина[40]40
  Мерлин – волшебник, герой сказаний, связанных с циклом средневековых рыцарских романов о короле Артуре. Упоминается в «Дон Кихоте» Сервантеса.


[Закрыть]. Но так как он не мог сыскать ни старика, ни кого-либо иного, то более не сомневался, что Падманаба бежал, оставив ему в добычу свой дворец и свою красавицу.

Посреди таких мыслей он торжественно возвратился назад, положил саблю рядом с софою, а сам повергся к стопам восхитительной незнакомки, которую, к неописуемой радости, обрел все еще спящей, невзирая на беспрестанную музыку потревоженного талисмана, раздававшуюся с приятнейшею переменою аллегро и анданте. Неизвестно, было ли то волшебное влияние анданте, которое и в самом деле нельзя было представить себе нежнее, даже если бы оно исходило от самого Жомелли[41]41
  Жомелли – Йомелли, Никколо (1714–1774) – итальянский композитор, представитель рококо в музыке, прозванный «итальянским Глюком». Автор многочисленных опер, ораторий и камерной музыки. С 1754 по 1768 г. был капельмейстером в Штутгарте. На концертах в Вартхаузене, на которых бывал Виланд, исполнялись произведения Йомелли. См.: L. F. О f t е г d i n g e n. Christoph Martin Wieland's Leben und Wirken in Schwaben und in der Schweiz. Heilbronn, 1877, S. 190; H. A b e r t. Niecolo Jommelli als Opernkomponist. Halle/Saale, 1908.


[Закрыть], или принца посетило сомнение (какое обыкновенно случается), следует ли ему положиться на свидетельство единственного своего чувства? И не была ли несравненная красавица, которую, как ему мнилось, он нашел спящей на софе, всего лишь обманчивым миражем, как то нередко случается в таких очарованных дворцах? Неизвестно, какой из названных причин следует приписать то, что Бирибинкер с помощью новых наблюдений принялся уверять себя в истинности сего чрезвычайного явления.

Вскоре он присоединил к ним и другие попытки, так что все они вместе с жарчайшими симптомами страсти, мгновенно возросшей до крайней степени любовного восторга и упоения, под конец не оставили в нем и малейшего сомнения в том, что он действительно заключил в объятия прекрасную саламандру, чей видимый образ, запечатленный на полотнах в покоях дворца, столь восхитил его. Эта мысль, а также тот чарующий колорит, что придавала всему его память, восполняя несовершенство пятого чувства, которым он должен был довольствоваться, ввергли его в такое неистовство, что в эти мгновения он не мог вспомнить ни свою возлюбленную молошницу, ни предостережения баклажана. Словом, он становился все смелее, а возраставшая темнота, которая, казалось, ободряла его предприятие, вместе с музыкою, исходившей от талисмана и звучавшей все нежнее, и в самом деле были неспособны умерить его восторги…

Тут снова встречаем мы небольшой пробел в подлиннике сей достопримечательной истории, восполнить который представляем Бентлеям[42]42
  Бентли, Ричард (1662–1742) – английский филолог и историк, написавший «Возражения против атеистов», содержавшие богословские выводы из физических законов, открытых Ньютоном.


[Закрыть] и Бурманам[43]43
  Бурман, Петер (1668–1741) – голландский филолог, издатель сочинений латинских авторов.


[Закрыть] нашего времени, не задерживаясь на догадках об его содержании. Бирибинкер, – гласит продолжение повести, – едва очнулся от забвения, которое кажется адептам некоторых учений в Индии столь приятным, что они видят в непрестанном продлении его высшую степень блаженства, как приметил, что прекрасная невидимка отвечает на его ласки с необычайною живостью. Посему он заключил, что она, должно быть, пробудилась, а посему не приминул, в самых напыщенных выражениях, к каким был приучен в улье феи Мелисоты, насказать ей все те же нежные комплименты, которые уже слышали от него в подобных обстоятельствах Кристаллина и Мирабелла. На все эти излияния, похвалы, восклицания и клятвы невидимка отвечала вздохами, уничижением своих прелестей и сомнениями в его постоянстве, что любовник, менее восхищенный, чем Бирибинкер, почел бы несвоевременным, а в устах столь прелестной особы и неестественным. Однако он довольствовался тем, чтобы рассеять ее сомнения, удвоив доказательства своей нежности. Она уделила ему все внимание, какого он только мог пожелать, не став от того более убежденной.

– Не любили ли вы, – обратилась она к нему, – столь же горячо Мирабеллу и Кристаллину? Не наговорили вы каждой столько же нежностей, не надавали столько же клятв и доказательств, но разве та или другая, как бы восхитительны ни казались они вам в первом опьянении ваших чувств, смогли хоть на один день превозмочь некую молошницу, которую вы вбили себе в голову? Ах, Бирибинкер! Судьба моих предшественниц предвещает мне слишком явственно и мою собственную. И как можете вы домогаться, чтобы я, в печальной уверенности, что лишусь вас через несколько часов, была к тому равнодушна?

Бирибинкер ответил на ее слова живейшими и торжественными клятвами в любви, столь же вечной и беспредельной, как и ее прелести. Он утверждал, что она оскорбляет самое себя, сравнивая с двумя феями, которые никогда не были столь достойны любви, а лишь способны внушить ветреное увлечение, и он призывал в свидетели всех богов любви, что с того мгновенья, когда ему выпало счастье увидеть в большой зале ее изображение, даже его молошница уже не владела больше его сердцем, как и всякая другая молошница на свете!

Уверения эти в весьма малой степени успокоили прекрасную невидимку, и Бирибинкеру пришлось исчерпать все риторические фигуры, чтобы преодолеть все упорство ее недоверчивости.

– О прекрасная невидимка, – воскликнул он, – отчего не могу я созвать сюда разом весь круг земной и все четыре стихии со всеми их обитателями, дабы они стали свидетелями той клятвы в непоколебимой верности, которую я приношу вам!

– Мы все здесь свидетели! – оглушительно загремел хор мужских и женских голосов, принадлежавших целой толпе, обступившей его.

Бирибинкер, который вовсе не ожидал, что его так скоро поймают на слове, подскочил, дико озираясь вокруг, чтобы узнать, откуда идут эти голоса. Но – о небо! – какой язык способен изъяснить ужас, обуявший его при виде того, что представилось его очам во внезапно залитом светом покое. Он увидел – о диво! о небывалое приключение! о мерзкое зрелище! – что находится в том же самом кабинете, который уже дважды был свидетелем его вероломного непостоянства, – вместо прекрасной саламандры запутался в объятиях уродливой гномиды, которой он за несколько часов до того присудил пальму первенства; и что особенно могло смертельно уязвить и устыдить его – он увидел вокруг себя всех тех, кого он менее всего желал бы заполучить в свидетели! И они были столь жестоки, что в ту самую минуту, когда он с ужасом и омерзением пытался высвободиться из лап обвившей его отвратительной карлицы, разразились столь зычным хохотом, так что он гулким эхом отозвался по всему дворцу. Справа от софы увидел он (и как хотел бы в тот миг стать слепым и незримым!) фею Кристаллину, державшую за руку крошку Гри-гри, слева прекрасную Мирабеллу с ее возлюбленным Флоксом, который в качестве саламандра и впрямь был куда пригляднее, нежели в облике баклажана; но что свыше всякой меры умножило муки несчастного Бирибинкера, так это присутствие феи Капрозины рядом с прелестной молошницею и старого Падманабы, также державшего за руки несравненную саламандру, а восседали они по обеим сторонам златоцветного облака, поддерживаемого крошечными сильфами, и с насмешливыми улыбками взирали на Бирибинкера.

– Будьте счастливы, принц Бирибинкер! – сказала фея Кристаллина. – Ну, теперь я взаправду прощаю вам то нетерпение, с каким вы покинули меня. Кто спешит к такому сокровищу, не может мешкать!