Текст книги "Я, мои друзья и героин"

Автор книги: Кристина Фельшериноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Особенно ужасно они не выглядели. Совершенно нет! Только две, три дырочки – под ними свежий укол. Он один был ещё достаточно красным.

И тогда она призналась, вся в слезах. Я в тот момент только подумала: «Ну всё – я должна умереть!» Лучше бы я уже давно умерла! Я так отчаялась, что вообще не могла включить голову. Я совершенно не знала, что делать. Тогда я спросила у неё:

«Что будем делать?» Этот вопрос я задала Кристине! Я была совершенно беспомощна!

Да, это был тот самый удар, от которого я так долго старалась увернуться. И это было именно то, что я так старалась выпустить из виду. Но я же действительно не знала, как выражаются симптомы! До того момента у меня и вовсе не было формальных причин подозревать Кристину. Как правило, она была очень живой и весёлой. Иногда, правда, стремилась побыстрее исчезнуть в своей комнате, если приходила домой слишком поздно. Но я относила это на её угрызения совести из-за опоздания.

Когда я немного успокоилась, мы стали думать, что делать, как быть дальше, как бросить. Кристина призналась мне тогда, что и Детлеф употребляет героин. По её словам, всё дело только тогда могло иметь смысл, если и он попытается бросить одновременно с ней. В противном случае они лишь будут провоцировать друг друга снова взяться за шприц. Меня это убедило. Мы решили, что начнём прямо сейчас.

Кристина вела себя открыто и искренне. Она призналась, что Детлеф зарабатывал деньги на героин, продаваясь гомосексуалистам, не вокзале. Это просто ужаснуло меня! То, что и она отдавалась мужчинам за героин – об этом речь даже не шла. Я не могла этого представить, в конце концов, – она ведь любила Детлефа. А он, говорила Кристина, всегда зарабатывал достаточно…

Кристина клялась: «Мамочка, верь мне! Я так хочу отколоться! Действительно!» Вечером мы поехали искать Детлефа, и тут я словно в первый раз увидела всех этих до крайности истощённых, достойных сожаления персонажей, что входили и выходили из вагона метро. И Кристина сказала: «Так я не хочу кончить! Да ты только посмотри на этих затраханных типов!» Она сама-то выглядела ещё достаточно чисто и опрятно. Мы так нигде и не наши Детлефа, и поехали тогда к его отцу. Он знал о зависимости сына – не знал только, что и с Кристиной тоже всё так. Я стала его упрекать. «Почему? – спросила я, – вы не сказали мне?» «Стыдно было…» – ответил он.

Теперь отец Детлефа вздохнул с облегчением. Он хотел участвовать деньгами.

Вплоть до недавнего времени он напрасно старался помочь своему сыну, и я, должно быть, показалась ему настоящим ангелом-спасителем. Я и сама почувствовала в себе уверенность! Ох, я не имела ни малейшего понятия о том, что меня ожидает!

На следующий день я вышла из дому, чтобы посоветоваться с кем-нибудь о предстоящем нам деле. Сначала зашла в районное управление по делам молодёжи и сказала: «Моя четырнадцатилетняя дочь – героиновая наркоманка. Что мне делать?» Молчание… Они ничего не смогли посоветовать. «Отдать, может, в приют…» – сказали они. Я сказала, что об этом и думать нечего! Кристина просто почувствует, что от неё отделались. Кроме того, они и не знали ни одного приюта, куда берут наркоманов. Сначала им пришлось бы разыскать подходящий приют, а это займёт много времени. Хорошие места для трудных подростков – дефицит, что поделаешь! Я ответила: «Это тут совершенно не при чём! Она не трудный подросток, она – наркоманка». Чинуши только смотрели на меня и пожимали плечами. Напоследок посоветовали обратиться в детскую консультацию.

Когда я предложила это в свою очередь Кристине, она сказала: «Ерунда – что они понимают! Чего мне не хватает – так это терапии». Но чиновники ничего не смогли предложить и в этом смысле. Я исходила все наркологические консультации в городе – в Техническом университете, в Карита, и я не знаю, какие ещё… Я просто не знала, как же мне решить эту проблему.

В консультациях мне посоветовали не питать больших надежд по поводу выхода на дому. Без терапии откол – дело достаточно бессмысленное. Но, поскольку Кристина ещё так молода, сказали они, то можно попытать счастья и дома. И без того свободных мест у них не было и в ближайшие три месяца не ожидалось. Они дали мне рекомендации касательно питания, чтобы грамотно противостоять нежелательным осложнениям.

Откол состоялся в первую же неделю… Они оба не сопротивлялись, не увиливали ни от чего, и надежда вернулась ко мне. Через восемь дней я была уверенна: слава богу, всё получилось у нас! Кристина снова стала ходить в школу и даже якобы участвовать в занятиях.

Но потом она снова начала заниматься не пойми чем. Каждый раз она говорила мне, где была. Она приводила неопровержимые алиби. Звонила в восемь вечера и говорила: «Мамочка, я в том-то и том-то кафе. Встречаюсь с тем-то и тем-то. Скоро буду!» Всё время я была настороже. Я контролировала её руки, но свежих следов не находила. По выходным ей, правда, больше не разрешалось ночевать у Детлефа, но, с другой стороны, я хотела показать, что доверяю ей. Поэтому давала ей погулять по субботам. Я была крайне подозрительна, но просто не знала, как же мне себя вести, и постоянно ломала голову над одним вопросом – так что же нам делать!

Я испытывала панический страх перед героином: я же не хотела снова подсесть!

Но если Детлеф был обдолбан, а я чиста, то между нами как будто и не было ничего, мы были как чужие друг другу. Поэтому и приходилось брать героин, который он мне давал. И снова и снова, вводя иглу в вену, мы говорили себе, что кошмар не повторится. Мы уверяли себя, что каждый день можем соскочить, а между тем снова боялись, что на утро у нас не окажется ширева. Всё говно началось с самого начала.

Но теперь мы даже не понимали, как глубоко увязли, потому что ведь старательно изображали – всё под контролем…

Снова Детлеф зарабатывал для меня. Это, естественно, продлилось недолго, и мне пришлось выйти на панель, но поначалу я была даже рада встретить там своих старых клиентов, и работа не показалась мне такой отвратительной.

Ещё в первый день, когда Детлеф снимался, он взял меня к Юргену. Этот Юрген был достаточно известной личностью в берлинских деловых кругах. У него были огромные бабки, и обедал он с сенаторами. Ему было за тридцать, но он косил под такого «молодёжного» типа. Говорил на одном с нами языке и понимал наши проблемы… Короче, явно не был одним из этих задроченных менеджеров, что денно и нощно думают лишь о деньгах.

Так я впервые оказалась у Юргена. Вокруг огромного деревянного стола уже сидела дюжина молодых людей. Горящие свечи стояли в серебряных подсвечниках, на столе – бутылки дорогого вина. Все непринужденно болтали между собой. Я поняла, что подруги и парни за столом – из одной компании, все знают друг друга.

Юрген был заводилой. И я подумала, что вот у него-то котелок варит! У него была такая улётная квартира – определённо стоила кучу денег, и это импонировало мне страшно! И при всём при этом он ещё как-то умудрялся оставаться свободным и приятным, как нормальный человек.

Он и другие разговаривали с нами как со старыми друзьями, хотя кроме нас там не было никаких наркоманов. Мы всё болтали и болтали, и одна парочка, наконец, спросила, нельзя ли им принять душ. Юрген сказал: «Ну конечно – зачем же он тут стоит!» Душ был прямо в комнате. Эта пара пошла туда, а потом к ним влезли ещё двое.

Вдруг они вернулись голые и спросили, где полотенце. Я подумала, что это, должно быть, очень крутое общество, в котором все любят друг друга. И мне было приятно представить себе, что позже и мы с Детлефом будем иметь такую роскошную квартиру и таких роскошных друзей, которых будем приглашать в гости… Между тем, эта голая пара уже бегала по квартире с полотенцами на бедрах, занимаясь друг другом. Ещё одна парочка пошла в спальню, где стояла огромная кровать: её можно было поднимать и опускать. Там был такой большой проём между спальней и гостиной, и можно было видеть, что происходит в спальне. Они сначала грубо ласкали друг друга, и потом затащили и других в эту кровать. Парни возились с девушками, и даже парни с парнями. Некоторые делали это прямо на столе!

Наконец я просекла, что тут идёт как бы настоящая оргия. Нас с Детлефом тоже хотели привлечь к действу, но я была не в восторге от этой затеи. Я не хотела, чтобы меня кто-то тискал кроме Детлефа, хотя мне, в общем-то, совершенно не претило происходящее.

Напротив, я тащилась от того, как откровенно они там развлекались. И именно поэтому я хотела быть с Детлефом.

Мы с ним зашли в соседнюю комнату. Стали медленно раздеваться, лаская друг друга. Неожиданно в комнату вошёл этот Юрген, сел рядом и стал пялиться на нас.

Мне это не сильно мешало, во-первых, потому что такое поведение было тут в порядке вещей, а во-вторых, я надеялась, что мы всё же получим от него денег.

Только бы ему не вздумалось присоединиться, думала я!

Но нет, слава богу, Юрген только смотрел на нас. Нет, не только: пока мы любили друг друга, Юрген дрочил. Мне надо было домой, и когда мы, наконец, собрались уходить, он как бы мимоходом сунул Детлефу сто марок…

Так Юрген стал нашим постоянным клиентом. Он был бисексуалом. Как правило, мы ходили к нему вдвоём: я занималась им сверху, Детлеф снизу. И каждый раз мы получали за это сотню. Иногда к нему ходил только кто-нибудь один из нас. За шестьдесят марок. Определённо, Юрген был фраером, и, как и все фраеры, почти так же неприятен нам. Но он был единственным моим клиентом, по отношению к которому я испытывала что-то вроде дружбы. Я уважала его! Мне нравилось говорить с ним. У него было полно идей, и он всегда был в курсе всего. Он умел жить!

В первую очередь меня поражало то, как он обращался с деньгами. Это было едва ли не самым интересным. Он рассказывал, как он размещает свои деньги там-то и там-то, и как их автоматически становится больше. Он был очень щедрым.

Остальные участники оргий не получали от него денег – по крайней мере, я этого не видела. Впрочем, как-то раз он дал одному парнише несколько тысяч – тому не хватало на тачку. Юрген не говорил много, он просто подписал чек и сказал: «На – получи свою машину». Юрген был единственным фраером, к которому я могла зайти, даже если мне ничего не было нужно от него, а ему от меня. Иногда по вечерам смотрела у него телевизор, и мир тогда казался мне ещё ничего.

Мы с Детлефом снова были на сцене. Целиком и полностью. Все эти нормальные подростковые дискотеки больше нас не интересовали. И если меня не было на Цоо, значит, я болталась где-то вокруг метро «Курфюрстендамм». На маленьком перроне станции часто бывало по сотне нарков. Там торговали. Туда же приходила и клиентура, специализирующаяся исключительно на наркоманах.

Я ходила от группы к группе и болтала со знакомыми. Иногда, когда я вот так шлялась среди этой толпы, мир казался мне просто прекрасным. Я шлёпала по платформе станции, как звезда среди звёзд. Я смотрела на бабушек с их связками кульков, возвращавшихся из «Вертхайма» или из «Билки», на то, как они в ужасе оборачивались по сторонам, и думала: насколько всё же мы – нарки – круче! Просто на голову выше их! Конечно, мы ведём такую жестокую жизнь, мы каждый день можем умереть, и мы скоро умрём. Но другая жизнь нам просто не нужна, мы не хотим по-другому! Мне, по крайней мере, нравилось и так! Я думала о деньгах, которые я зарабатывала. Каждый день мне одной нужно было сто марок только на ширево. С учётом всех накладных расходов мои ежемесячные траты составляли гдето тысячи четыре марок, и я таки их доставала! Я думала, четыре тысячи чистыми получает ну разве что директор фирмы. Я зарабатывала их в свои четырнадцать лет!

* * *

Определённо, проституция – мерзкая работа. Но под героином так не кажется. Мне вообще везло. По крайней мере, моя работа оплачивалась по таким завышенным тарифам, что я до сих пор удивляюсь, как это было возможно. Условия всё ещё определялись мной. Я не трахалась с клиентами.

Среди нас были и более яркие звёзды, чем я. Так, например, некоторые ребята рассказывали, что им нужно четыре грамма в день. По тем ценам такое количество обходилось им от пятисот до восьмисот пятидесяти марок в день. И, не знаю как, но они почти всегда находили эти деньги! Да, эти ребята зарабатывали всяко больше, чем любой генеральный директор, и полиция не трогала их. К этим-то звёздам я и ходила на Курфюрстендамм, и они всегда были не против пообщаться со мной.

Такими в то время, в феврале, марте, были мои мысли и чувства, когда я, хорошенько ширнувшись, бродила по городу. Не скажу, что всё было здорово, но героин всё же ещё не убил меня. И я постоянно врала себе, что ещё не сижу. Я полностью вжилась в роль наркоманки. Я находила себя обалденно крутой. Я ничего не боялась.

Когда я ещё не сидела на героине, я боялась всего. Отца, потом друга моей мамы, долбаной школы, дворников, инспекторов дорожного движения, контролёров в метро. Под героином я чувствовала себя неприкосновенной. Мне не было страшно. И ни разу я не обосралась при виде копов в гражданском, которые иногда наводняли вокзал. Всякий раз с холодной головой уходила от облавы.

Мне казалось, что некоторые нарки знают, как жить с героином, и я всячески старалась поддерживать с ними знакомство. Вот, например, Атце и Луфо. Атце был моим первым другом. Единственный парень, с которым мы ещё до Детлефа были в тесных отношениях, в которого я была влюблена. Луфо, Детлеф, Атце – они все были из той ещё гашишной компании семьдесят шестого года. Атце и Луфо пересели на героин незадолго до меня. Сейчас оба жили в потрясающей квартире с французской кроватью, кушеточным гарнитуром и полом, устланным коврами. У Луфо даже была настоящая работа – он был ассистентом у Шварцкопфа. Оба утверждали, что ещё не чувствуют зависимость и по месяцу, по два могут обходиться без дозы. Я верила им, хотя они и были всякий раз, когда я их видела, в черную обдолбаны.

Атце и Луфо были настоящими кумирами для меня. Я не собиралась так плотно подсесть на геру, как тогда, перед моим первым отколом, и хотела поучиться у них. Я ведь тоже могла бы жить в такой квартире с французской кроватью, кушеточным гарнитуром и коврами на полах, если бы только поаккуратнее обходилась с порошком.

Они оба, Атце и Луфо, были ещё не такими злыми, как другие нарки. У Атце была классная подруга, Симона, – та вообще не кололась. Мне страшно нравилось, что, несмотря на это, они замечательно понимают друг друга. Я охотно бывала у них и спала там на кушетке Луфо, если мы срались с Детлефом.

Когда однажды вечером я пришла домой и даже села в гостиной с мамой, – совсем задвинулась, наверное, – она без слов достала газету и протянула мне. Я поняла, в чём дело. Она всегда в торжественном молчании вручала мне те газеты, в которых стояло очередное сообщение о «жертвах героина». Меня это нервировало. Никогда не читала эти бредни!

Всё-таки я взяла газету и стала читать: Ученик стекольщика Андреас В. (17) давно хотел избавиться от своего пристрастия к наркотикам; его шестнадцатилетняя подруга, ученица медтехникума, пыталась помочь ему в этом: тщетно! Тиргартен: в квартире, роскошно обставленной отцом Андреаса для молодой пары, молодой человек всадил себе «золотой укол…» Я не сразу врубилась в тему, потому что просто не смогла. Но нет, – здесь всё подходило одно к другому! Квартира, ученик стекольщика, подруга, Тиргартен и этот «Андреас В.» Андреас Вичорек, которого мы называли просто Атце…

Я только подумала сначала: «Вот так говнище!» У меня пересохло в горле, и мне стало плохо. Я думала, что нет, – это не может быть правдой! Атце просто не мог убиться золотым уколом! Именно Атце, который так расчётливо и аккуратно относился к ширеву. Я не хотела показывать матери, как меня прибила эта заметка, – она же не знала, что опять сижу! Я взяла газету и пошла в комнату.

Я не видела Атце уже целую вечность, и теперь вот узнала из газеты, что случилось с ним за это время. Всю последнюю неделю он мощно двигал и загремел, в конце концов, в реанимацию. Его подруга Симона, узнав об этом, вскрыла себе вены.

Обоих спасли. За день до своей смерти Атце пошёл в полицию и сдал всех дилеров, которых знал: среди них двух девушек, их звали «близняшками», и у них всегда было отменное ширево. Потом написал прощальное письмо, которое также приводилось в газете: «Я кончаю с жизнью, потому что наркоман доставляет своим родным и друзьям только досаду, горечь и отчаяние. Наркоман разрушает не только себя, но и окружающих. Спасибо моим любимым родителям и моей маленькой бабушке.

Физически я уже нуль… Быть наркоманом – последнее говно. Но кто обрекает на это несчастье людей, которые молоды и полны сил? Это должно стать предупреждением всем тем, кто говорит себе: ну, давай…, попробую, что ли! Вы, посмотрите же на меня! Прощай, Симона, теперь у тебя не будет забот, живи счастливо!» Я легла на кровать и подумала: ага, а вот и твой первый друг… В могиле. Я даже не могла плакать. Я не была способна на чувства.

И когда на следующий день я появилась на точке, там вообще никто не плакал по Атце. На сцене вообще не плакали… Некоторые ребята страшно дулись на Атце.

Потому что он сдал нормальных дилеров, у которых всегда было нормальное ширево, – они уже сидели в тюряге, – и потому что он остался многим должен.

Самым удивительным во всей этой истории с Атце было то, что подруга Симона, которая раньше и близко не подходила к героину и всё хотела снять своего парня, через неделю после его смерти сама начала ставиться. Не прошло и полмесяца, как она забросила свою учёбу, и мы встретились на панели.

Луфо умер год спустя в январе семьдесят восьмого от передоза…

Иллюзия, что можно быть живым, умело обращаясь с порошком, после смерти Атце пропала. В нашу компанию, в которой когда-то затусовывался и Атце, пришёл страх и недоверие. Если раньше мы вмазывались вместе, а шприцев на всех не хватало, то каждый хотел быть только первым. Теперь же всё внезапно захотели быть вторыми… Никто не говорил о том, чего боялся. Но порошок мог оказаться слишком чистым, слишком сильным, или, наоборот, смешанным со стрихнином или ещё с каким-нибудь ядом. Умереть-то можно было от чего угодно!

Итак, жизнь опять превратилась в полное говно. Всё было так, как написал Атце в своём письме. Вместе с собой я продолжала тащить в могилу свою маму. Я снова приходила домой, когда хотела. И как бы поздно я не явилась, она никогда не спала – всё ждала меня. Я приходила, а она глотала валиум, просто чтобы хоть как-то заснуть! Я думаю, она держалась только на валиуме.

А во мне крепла уверенность, что скоро я закончу так же, как и Атце. Иногда, правда, появлялись такие надежды-соломинки, и я хваталась за них. Даже в школе.

Был там такой учитель, который мне даже нравился, – господин Мюке. На его уроках мы часто проигрывали ситуации, в которых оказываются молодые люди. Например, устройство на работу. Один играл шефа, который ищет работника, другой – нанимающегося, и когда пришла моя очередь играть нанимающегося, я просто не дала «шефу» и слова сказать. На все его вопросы я отвечала претензиями, и парень, который играл шефа, быстро затих. Ну, так я и в жизни прорвусь, подумала я.

Однажды мы с господином Мюке пошли в центр профориентации. То есть сначала нам пришлось ещё посмотреть на парад союзников. Парни страшно интересовались, лазили по всем этим танкам и прочей технике, меня же от всего этого железа тянуло блевать – оно производило адский шум, и было годно только на то, чтобы убивать людей.

Мне очень понравилось в центре профориентации. Я внимательно выслушала всё, что относилось к профессии смотрителя зоопарка. Мы с Детлефом на следующий день зашли туда ещё раз, и я отксерила себе всё, что у них было по этому поводу.

Детлеф тоже нашёл весьма возбуждающими несколько профессий, которые ему там рекомендовали – он, собственно, искал что-то связанное с сельским хозяйством. Мы так долго ходили по центру и восторгаясь нашими будущими профессиями, что совсем забыли, что нам ещё нужно поднять денег на дозу. И когда мы вечером стояли на вокзале и ждали клиентов, с документами из центра профориентации, всё это было просто невозможно и нереально! Если я так и собираюсь продолжать, то мне же даже школы не закончить – умру раньше!

На следующее утро по дороге в школу я купила «Плэйбой». Я покупала его для Детлефа, который от него тащился, но и сама заглядывала внутрь. Сложно сказать, почему именно «Плэйбой» нас так интересовал. Сегодня я этого вообще не могу понять. Но тогда «Плэйбой» был для нас картинкой из другого чистого мира. Чистый секс… Чистые девушки без проблем… Никаких голубых, никаких фраеров. У парней кучи денег, они курят трубки, гоняют на спортивных машинах. И девушки трахаются с ними просто из удовольствия… Детлеф говорил, конечно, что всё это полная фигня, но каждый выпуск он должен был прочесть.

И в то утро я прочла в «Плэйбое» коротенькую историю. Её содержание я даже не так хорошо поняла, потому что ещё с утра была в ауте, но само настроение статейки мне понравилось. Дело происходило где-то далеко-далеко, под голубым небом и горячим солнцем. И там был эпизод, когда какая-то девушка так это невинно ждёт, пока её друг вернётся домой с работы. Тут я начала просто плакать. Я сидела в вагоне и ревела как крокодилиха, пока мне не надо было выходить.

Я сидела за партой и мечтала, как было бы нам хорошо с Детлефом там, далекодалеко. И когда мы вечером встретились на вокзале, я рассказала ему об этой истории. Он сказал, что его дядя и тетя живут в Канаде. Живут на огромном озере, и только поля да леса кругом. Они, конечно, нас примут. Он сказал, что мне надо сперва закончить школу – так будет лучше в любом случае. Он бы поехал вперёд, чтобы найти работу – это там легко, – и когда я подтянусь, у нас уже будет куплен деревянный дом.

Я сказала, что в любом случае собираюсь закончить школу. Мои дела там и так шли всё лучше и лучше. Легко! Я больше не стала бы там так глупо скандалить, а сосредоточилась бы на занятиях и постаралась получить хороший аттестат.

Тут Детлеф отошёл с клиентом, а я всё ещё ждала своего. Вдруг позади меня как из-под земли выросли два типа и спросили: «А что ты тут делаешь, чёрт возьми?» Я сразу поняла: душманы. Хлопушка! Меня ещё никогда не забирали, и поэтому я не боялась их, – раньше меня всегда оставляли в покое. Я же ничего такого не делала, просто несколько месяцев с перерывами ходила подрабатывать на панель Цоо, как и многие другие девочки моего возраста… Облавы там были каждый день. Но полиция жёстко гоняла только иностранцев, тех, что притаскивали с собой бутылку водки или сигареты из Восточного Берлина. На таких уродов там регулярно устраивалась охота.

И я очень спокойно ответила этим полицаям: «Я жду своего друга».

Один из них спросил: «Не гони – ты тут сосёшь!» Я сказала: «С чего вы взяли? Что, я так выгляжу?» Они спросили сколько мне лет, и я сказала, что мне четырнадцать. Они непременно хотели видеть мой паспорт, хотя паспорта выдаются только в шестнадцать. В общем, пришлось просветить их слегка по этому вопросу.

Один из них, – заводила, видимо, – сказал: «Давай-ка сюда свой мешок». Залез рукой в мешок и выудил оттуда ложку. Спросил, что это я делаю ложкой.

Я сказала: «Этой ложкой я ем йогурт».

Потом он, правда, вытащил из мешка шприц, завёрнутый в туалетную бумагу, и мне пришлось пройти. Привели меня в отделение на Цоо. Я не боялась. Я знала, что четырнадцатилетнюю они не смогут привлечь. Я просто была недовольна этими говноедами – они отнимали у меня время!

Меня заперли в клетку прямо рядом с письменным столом оберполицая. Я была так в себе уверена, что даже не пыталась скинуть героин, который всё ещё был в карманах джинсов. Ну как я могла выбросить ширево? Потом явилась дама-полицай.

Мне пришлось раздеться, снять всё, даже рубашку и трусы, и потом она обшарила меня, заглянув в каждую дырку, прежде чем нашла, наконец, героин в карманах.

Один из полицаев излишне подробно описывал всю эту процедуру, одним пальцем печатая на машинке. Копия протокола пошла в толстенную папку. Ну вот: теперь я была зарегистрированной наркоманкой, а не какой-то там неучтёнкой. Полицаи, впрочем, были очень добры со мной. Опять, правда, завели известную пластинку:

«Чёрт, девочка, что же ты делаешь? Только четырнадцать, такая молодая, такая красивая и уже почти труп!» Пришлось всё-таки дать им рабочий телефон моей мамы, и один из них пошёл звонить.

Мама появилась в участке так около половины шестого, полностью издёрганная.

Начался этот разговор с душманами, которые патетически выкрикивали «Такая маленькая! Такая красивая! Совсем ребёнок!» Мама сказала: «Да, да, этот ребёнок… Я вообще не знаю, что мне теперь с ней делать! Мы уже бросали с ней недавно. Но, значит, она не хочет завязать с наркотой!» Это было нечестно: «Она не хочет завязать!» Моя мама не имела никакого представления ни обо мне, ни о героине. Конечно, я хотела! Но как завязать – вот бы она сказала мне! Мы вышли из участка, и она начала допрос. Куда меня снова занесло? Где я была? Я сказала: «На вокзале я была, твою мать!» Она: «А тебе не надо было туда ходить!» Я сказала: «Я там просто ждала Детлефа – есть у меня ещё такое право, может быть?» Она сказала, что мне больше нельзя встречаться «с этим безработным асоциальным придурком». Помолчав, она спросила: «Ты ходишь на панель?» Я заорала: «Ты что, спятила? Скажи ещё что-нибудь!! Что мне там делать, потвоему, объясни-ка мне! Ты наверное думаешь, что я шлюха, да?» Тут она замолкла. Правда, теперь я начала серьёзно опасаться за свою свободу. И ещё меня пугало то, какой холодной вдруг стала мама. Я подумала, а вдруг всё: она меня бросит, откажется от меня, и не станет больше помогать. Но потом я сказала себе: «Ха, помогать! Чем, этими дурацкими сентенциями, что ли: не ходи на вокзал, не встречайся с придурком Детлефом?!» Мне пришлось ехать с матерью домой. Героина на следующее утро у меня не было. Утром мама вытащила меня из кровати. Посмотрела на меня и спросила: «Что у тебя с глазами, ребёнок? Они совершенно пустые. Я вижу в них только страх».

Мама ушла на работу, и я подошла к зеркалу. Я впервые увидела свои глаза в кумаре. Одни зрачки! Совсем чёрные, матовые и неподвижные. Действительно – совсем пустые! Мне стало жарко, и я засунула голову под кран. Это помогло – вдруг стало так холодно, что я пошла и залезла в горячую ванну. Несколько часов я, не вылезая, просидела в ванне, то и дело подпуская кипятка. Снаружи было так холодно, а мне нужно было как-то убить время до полудня. Тогда я или смогу найти клиента, или кто-нибудь поможет с ширевом. До полудня ни у кого не было порошка. Нет, подумала я, придется работать! Никто со мной, конечно, не поделится. Акселя и Бернда душила жаба – они жались за каждую четверть, они не могли насосать столько, сколько им было нужно. Сам Детлеф становился очень прижимистым, когда речь заходила о его порошке. Ну а остальные на сцене, – они бы скорее спустили всё в сортир, чем помогли б кому!

Ломало всё круче, и это всё-таки заставило меня вылезти из ванны, чтобы обшарить квартиру в поисках денег. Гостиную теперь от меня закрывали – Клаус утверждал, что я царапаю его пластинки, – но я уже давно научилась открывать дверной замочек булавкой. В гостиной не было ни гроша… Тогда я решила заглянуть в пивную бутылку, что стояла на кухонном шкафу, – мама аккумулировала там новые монеты в пять марок.

Трясясь от кумара и от того, что, – как-никак, – собираюсь ограбить собственную мать, я взяла тяжелую банку в руки. Не знаю, так я ещё никогда не поступала… Это было для меня последней подлостью. В этом я решительно отличалась от остальных игловых. Бернд, например, раз за разом вынес и загнал все ценности из родительского дома. Телевизор, кофеварку, хлеборезку электрическую – просто всё, за что можно было получить хотя бы пару марок. Я же успела продавить только собственные украшения, да почти все пластинки…

Вытряхнула из банки несколько монет… Четверть грамма на точке как раз подешевела с сорока до тридцати пяти марок. Итак, мне нужно было семь пятачков. Я прикинула, что, получая от фраеров, как правило, по сороковнику, я могла бы каждый день пять марок класть обратно. За неделю я возместила бы эту сумму, мама ничего бы и не заметила. Сказано – сделано: с семью пятаками в кармане я погнала на сцену, которая по утрам находилась у столовой Технического университета, взяла ширево и в последний момент вмазалась в сортире.

Ну как… Теперь каждый вечер мама осматривала мои руки: нет ли там свежих следов от уколов. Приходилось колоться в кисть. Всегда в одну и ту же точку. Там в конце концов образовалась чича, колодец. Матери я сказала, что это просто рана, которая почему-то плохо заживает, но скоро она всё-таки засекла свежую воронку. Я сказала: «Ну да, твою мать, – только сегодня! Я ставлюсь очень редко, и это совершенно мне не вредит!» Мама как следует взгрела меня. Я не сопротивлялась. Теперь она обращалась со мной просто как с куском говна, стараясь унизить при каждом удобном случае…

Инстинкт подсказал ей единственно верную манеру поведения с нарками. Потому что наркоман должен света невзвидеть от говна и грязи, прежде чем он серьёзно решиться что-либо изменить. И тогда он либо добьёт себя окончательно, либо всётаки использует свои скромные шансы выжить. Вот так…

Мама всё ещё продолжала надеяться. В начале новогодних каникул она собиралась отправить меня к бабушке в Гессен. Сказала, что, возможно, мне придется задержаться там надолго. Я уже не знала, радоваться ли мне или бояться разлуки с Детлефом. Плюс этот неизбежный выход? Нет, со мной можно было делать всё что угодно… Я только настояла на том, что Детлеф в последнюю ночь переночует у нас.

В эту последнюю берлинскую ночь во мне опять воскресли какие-то надежды. Мы спали с Детлефом, и я сказала ему: «Слушай, мы уже прошли с тобой через всё в этой жизни! За этот месяц я собираюсь действительно бросить. Я просто знаю, что больше у меня не будет такой возможности. И я хотела бы, чтобы ты сделал то же самое.

Когда я вернусь, начнём новую жизнь…» Детлеф сказал, что, конечно же, он отколется, почему бы и нет. Он и сам хотел мне это предложить. У него есть валерон. Он найдёт себе работу, и уже завтра или, в крайнем случае, послезавтра на панели его не будет – до свиданья!

На следующее утро я первым делом всадила мощную двигу, прежде чем отправиться к бабушке начинать новую жизнь. Когда я приехала к ней, ломка ещё не подошла, слава богу, но я чувствовала себя каким-то совершенно инородным телом в этой деревенской идиллии. Все меня раздражало. Меня раздражал мой маленький брат, которого я видела ещё совсем крохотным, – он хотел взобраться ко мне на колени. И меня раздражал деревенский сортир, который ещё недавно казался мне таким романтичным.