Текст книги "Аномалия"

Автор книги: Кристина Двойных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Нет реальности кроме той, которую мы носим в себе.

Г. Гессе

Работа мечты

Я вышла из метро на станции Джордан.

Два тощих голубя неистово клевали бумажный пакет, ничуть не опасаясь, что кто-то из заполнивших тротуар прохожих на них наступит. На улице шелестела холодная морось, а мой зонт остался в Особняке.

Высотки, облаченные в бамбуковый экзоскелет строительных лесов, почти смыкались надо мной. Небо было серым и ровным. Мартовский ветер трепал вывешенную из окон одежду, огибал здания и нес из торговых рядов головокружительные запахи местной уличной еды. Рот мгновенно наполнился слюной. В желудке заурчало.

Конечно, я планировала позавтракать. Просто запуталась в часовых поясах и неправильно выставила будильник. И теперь как никогда была близка к опозданию.

Голод и острые иголки капель, рванувших за воротник, немного сбивали с толку. Осталось еще дорогу домой забыть – и я побью собственный рекорд по созданию себе проблем на ровном месте.

Но, конечно, дорогу домой я бы вряд ли забыла. А даже если бы и забыла – всегда можно найти новую. Ведь, если разобраться, по этой причине я здесь, именно поэтому я вышла на станции Джордан посреди Гонконга и именно поэтому в моем полинявшем зеленом рюкзаке лежит таинственный сверток, которым, кажется, можно прибить человека. Я всегда могу найти новую дорогу.

Я шагнула в сторону, под навес магазинчика всяких милых мелочей, чтобы не мешать людям плыть по их делам. Среди кучи смятых билетов в кармане обнаружилась десятка гонконгских долларов. Кончик купюры надорвался, и это не вызвало во мне никакого сожаления. Сейчас было странно вспоминать, с каким трепетом я относилась к этой красивой, гладкой, с прозрачной вставкой купюре после первого визита в Гонконг. Долгое время я держала ее отдельно от кучи иностранных денег, растущей после каждого путешествия, и использовала в качестве закладки для книг. А теперь без сожаления комкала в карманах с другими купюрами, билетами и обертками от жвачек. В этом заключалась непреложная истина жизни: никогда нет гарантии, что завтра тебе будет так же дорого то, что дорого сегодня.

Помимо десятки, в кармане нашлось еще немного местной мелочи. Этого хватило на яичные вафли с начинкой из красной фасоли. Конечно, хотелось бы поесть основательнее, но времени не было. Поэтому, погрузившись в мечты о вьетнамской лапше с морепродуктами и набросив на голову капюшон, я вынырнула на Натан Роуд и двинулась к бухте, периодически вгрызаясь в ароматную вафлю и по привычке немного волнуясь.

Пункт назначения оказался шикарным отелем. Название было смутно знакомым, так что, шагая в лопасти вращающейся двери, я и не сомневалась, что в других отелях этой сети, разбросанных по другим городам и странам, уже бывала. Ну как, бывала. Не дальше регистрационной стойки, конечно.

– Привет! – сказала я на китайском, улыбнувшись девушке с бейджем администратора. Она вернула мне улыбку, сделав вид, что ее ничуть не смутил мой дурацкий акцент. Зато смутил меня, и продолжила я на английском: – У меня здесь посылка для мистера Шимады.

Я выложила на стойку небольшой сверток, казавшийся слишком тяжелым для своих габаритов Девушка озадаченно посмотрела на посылку, и я постаралась выглядеть непринужденно, ничем не выдавая, что нервничаю. Глупо, конечно. С посылкой все было в порядке. Она пестрела от наклеек со штрих-кодами и почтовыми данными, мокрых печатей и эмблем реально существующей логистической службы. Мне буквально не о чем было переживать. И все-таки девушка медлила, взвешивая посылку в ладонях. Возможно, у нее просто была хорошая интуиция.

– Как я могу вас представить? – спросила она наконец.

– В этом нет нужды. Я просто курьер.

Удовлетворившись таким ответом, девушка позвонила в номер и сказала что-то на японском. Очевидно, на другом конце телефонной линии мистер Шимада подтвердил, что ожидает курьерской доставки, поскольку разговор закончился очень быстро.

Оставив посылку, я покинула мраморный холл отеля. Думаю, за те несколько минут, что мистер Шимада будет спускаться за ней, с ней ничего не случится. А меня он видеть и не должен.

Не то идеально настроенный климат отеля меня разнежил, не то на улице за это время стало прохладнее. Ветер швырял капли усиливавшегося дождя мне в лицо, а залив Виктория пошел мелкими нервными волнами. Противоположный берег заволокло туманом – только шпили башен бизнес-центров еще кое-как проглядывались сквозь мглу. Я подняла голову и столкнулась с серым небом, неестественным в своей равномерности.

Было бы идеально спрятаться в ближайшем кафе и переждать приближавшуюся непогоду над миской лапши или тарелкой китайских пельменей. Но времени оставалось впритык – у меня была назначена встреча. И поскольку телефон, как и любые другие устройства, на задания брать запрещалось, я не могла перенести ее или написать, что задерживаюсь.

Морось усилилась, прогоняя меня с набережной в переход. Едва не заблудившись в этом подземном лабиринте, я нашла вход в метро. Маршрут следующего среза все-таки подзабыла: пришлось петлять еще минут сорок с несколькими пересадками, прежде чем поезд привез меня на станцию Октябрьская, в центр Москвы.

* * *

Несколько месяцев назад я каталась на метро. Несколько станций до конечной, затем несколько в обратную сторону, пересадка на другую линию, и дальше – как получится. Я заходила в вагоны и выходила на новых станциях, повинуясь какому-то бездумному порыву. Наверное, просто убивала время. Темнота туннелей мелькала за окнами, и я напряженно вглядывалась в нее, пытаясь что-то разглядеть и в то же время надеясь, что не разгляжу ничего, кроме тянущихся вместе с поездом коммуникаций.

И в очередной раз, когда тьма сменилась светом, и я вышла, обнаружилось, что я не имею ни малейшего представления о том, куда приехала. Вместо знакомой пересадочной я оказалась на аккуратной, ярко освещенной станции с квадратной плиткой на полу и несущих колоннах. Потолки были неприлично низкими. Я оглядывалась, пытаясь зацепиться хоть за что-то знакомое. Вокруг были одни азиаты. Это удивило меня – в моем городе их обычно не настолько много, неужели это все туристы? А затем я наткнулась на информационное табло с иероглифами.

Не знаю, сколько времени я провела, вглядываясь в их замкнутые фигуры и изогнутые линии. Я не отводила взгляд. Мне казалось, смысл написанного должен был вот-вот стать мне понятным, а пропасти под названием «незнание языка» не существовало вовсе.

В конечном итоге я не поняла написанного, но поняла – все. Вот оно. Это случилось. Если существовала грань между трезвым рассудком и безумием – я ее пересекла, легко, незаметно, оставив позади, как десятки подземных станций. Осознание, столь же ясное, сколь и бесформенное, придавило меня мертвым грузом. Ко мне подошла девушка в униформе и вежливо что-то спросила. Она говорила на японском, но я не знала японского. Кроме того, мои челюсти словно заклинило, и даже попытки объясниться с дежурной по станции (скорее всего, это была она) на английском умерли в порыве. Что я должна была ей объяснить? Что я могла объяснить? И когда на лице дежурной мелькнуло беспокойство, наверняка предшествующее вызову полиции, меня неожиданно спасли.

Это был незнакомый мужчина в черном с иголочки пальто. Он вырос точно у меня из-за спины, накрыв своей тенью, и его рука, менторски опустившаяся мне на плечо, стала первым якорем в моей новой реальности. Его японский был с заметным русским акцентом, но дежурная прекрасно его поняла. И когда она отошла, мужчина повернулся и заговорил со мной на гораздо более чистом английском. Он сказал:

– Ты, должно быть, сейчас очень растеряна.

Я изумленно посмотрела на него и открыла рот, собираясь подтвердить правильность его догадки. Сказать, как это неописуемо странно – стоять на платформе станции японского метро, когда двадцать минут назад я еще совершенно точно была в Будапеште, на другом конце мира. Я правда приложила все силы, чтобы ответить по существу. Но в последний момент вся решимость куда-то пропала. Абсурд происходящего перестал пугать меня. Стало смешно.

– Я сошла с ума, – заявила я, пытаясь не смеяться. Тщетно. Прижатые ко рту ладони помогали мало: взгляды проходивших мимо людей служили отличным подтверждением моей теории. Они смотрели на меня как на сумасшедшую. Это не особо задевало. Чем не один из первых признаков безумия?

Но мужчина покачал головой и улыбнулся, словно я сказала что-то глупое. У него были светло-русые волосы, чуть более длинные, чем обычно носят мужчины его возраста. Голубые глаза смотрели на меня по-доброму, с сочувствием, и это подкупало. Он возвышался над невысокими японцами, словно башня, и я отстраненно подумала, что никакой он не якорь. Он маяк.

– Ты не сошла с ума, а просто нащупала срез, – сказал мужчина. – Пространственную аномалию. Это большая редкость и большая удача, и ты – одна из немногих людей в мире, кто на это способен.

Мы немного помолчали. Я тщетно пыталась увязать слово «удача» с тем, что я оказалась где-то за полмира от дома, но получалось так же плохо, как с принятием того, что я просто «срезала путь».

– Меня зовут Дмитрий Соболев.

– Клара.

Звучание собственного имени неожиданно вернуло происходящему толику реальности. И мои напряженно поднятые плечи вдруг расслабились, словно тело опередило разум в принятии происходящего.

Мы с Дмитрием сели на ближайший поезд и сделали несколько пересадок, прежде чем я оказалась в исходной точке – на старой станции Опера в Будапеште. Дмитрий Соболев представлял организацию, занимавшуюся изучением пространственных аномалий, и от ее имени предложил мне помощь, покровительство и работу. И я согласилась. Кто из нас не мечтал оказаться в чем-то избранным?

Но на самом деле у каждой сбывшейся мечты есть свои минусы. Я умела находить потайные маршруты, соединяющие станции метрополитена по всему миру, но, в конечном счете, я не спасала никого своей избранностью. Я просто работала курьером.

Курьером самой быстрой и самой необычной службы доставки в мире.

* * *

– У тебя крошки в волосах, – сказал Шейн, флегматично потягивая милкшейк из высокого стакана. – Как прошло?

Я стряхнула крошки круассана и посмотрела в окно. Московское небо было насыщенно-синим. Солнце еще не успело подняться достаточно высоко, но явно собиралось, пока заявляя о себе лишь оранжевым ореолом в обрамлении зданий.

– Как всегда. – Салфетка в моих руках медленно и неуклюже превращалась в журавлика. – Жаль, что регламент строгий, а то я с удовольствием побыла бы в Гонконге подольше.

Шейн фыркнул – от зависти, конечно. Он нащупал с десяток срезов в метрополитенах восточной Европы, но на более интересные направления ему пока не везло. По дальности маршрутов из всех курьеров пока лидировала я: случайный срез Будапешт-Киото оставался самым длинным из собранной в Особняке коллекции. Шейну было нелегко с этим примириться.

– И что бы ты там делала? – кисло спросил он, водрузив локти на стол.

– Взяла бы автобусную экскурсию. Или покаталась бы на колесе обозрения. Или… не знаю, просто бы сидела на набережной и смотрела на бухту Виктория. На то, как солнце разгоняет утренний туман.

Разоткровенничавшись, я не сразу заметила, как потяжелел Шейнов взгляд. Запнувшись на долю секунды, я автоматически выпалила «А как там в Варшаве?» и поняла, что мне конец.

Только за прошедший месяц Анджела отправляла Шейна в Варшаву четыре раза. И в каждой из поездок возникали какие-то проблемы. О них Шейн не рассказывал, зато при одном упоминании этого города у него буквально дергался глаз. Естественно, мой вопрос без задней мысли прозвучал для него как издевка – Шейн отодвинул стакан с недопитым милкшейком.

– Просто потрясающе, Клара. Ты же знаешь, я люблю Варшаву примерно так же горячо и трепетно, как и тебя.

Расцветающего за домами света вдруг стало достаточно, чтобы позолотить медово-русые кудри и плеснуть янтаря на радужку его карих глаз. Преломившиеся через оконное стекло лучи зайчиками заплясали у него на щеках и носу, превращая и без того идеальные черты в произведение искусства. В который раз за время нашего знакомства мне стало досадно от того, какой Шейн красивый. И от того, что вместе с его привлекательностью в неразрывном комплекте шла ужасная вспыльчивость.

– Сомневаюсь, что заслужила этой горячей и трепетной любви, – пробормотала я, надеясь, что он перестанет заводиться.

– Да ладно, – он придвинулся ко мне, раздраженный и прекрасный, как демон. – Ты, должно быть, счастлива. Ты же от меня без ума, забыла?

На второй месяц в Особняке я переборщила с яблочным сидром и сказала Шейну, что он мне нравится. Он меня вежливо отшил, но не стал избегать после, а навязался в приятели. Это получилось у него так аккуратно и естественно, что я напрочь забыла об уязвленной гордости. Правда, минутная слабость периодически возвращалась вот такими бумерангами. Пришлось быстро учиться защищаться.

– Но не когда я трезвая.

Шейн отодвинулся, смеясь, и вернулся к милкшейку. Я усадила получившегося из салфетки журавлика на бортик опустевшей чашки, молча радуясь, что Шейн не стал продолжать пикировку. Сложно постоянно быть начеку рядом с тем, кого считаешь своим другом.

– А если серьезно, – вновь попыталась я через несколько минут, – что происходит в Варшаве? Почему тебе приходится бывать там так часто?

– Адресуй этот вопрос Анджеле, если тебе так интересно, – нахмурился Шейн, разглядывая молочную пенку на дне стакана. – В смысле, серьезно, Клара, ты тоже подписывала договор о неразглашении. Ты правда ожидаешь, что я прямо сейчас возьму и выложу тебе все как есть?

В контракте, который мы подписывали с Анджелой, было множество пунктов, призванных защитить тайны Особняка от всего мира. Вот только Шейн не был таким уж паинькой – он иногда курил в своей комнате и часто разгуливал по Особняку ночью. Может, его показная нелюбовь к Варшаве – это отвлекающий маневр, призванный сбить окружающих с толку? Может, в Варшаве находится его романтический интерес, наличие которого (по крайней мере, за пределами Особняка) также возбранялось нашим контрактом? Может, его показная зависть ко мне и эти маленькие драматические попытки поругаться – просто игра на публику, чтобы скрыть истинные мотивы?

А может, мне просто нужно найти новое хобби и не искать двойное дно там, где его нет.

Задумавшись, я и не заметила, что начала откровенно пялиться, любуясь игрой света в Шейновых волосах. Зато он это заметил – и ядовито улыбнулся: все с тобой понятно. Я смущенно пожала плечами, и мы одновременно хмыкнули.

– Ну все. Идем.

Шейн достал из бумажника несколько банкнот и оставил их на столе. В отличие от меня, свои деньги он держал в идеальном порядке. Он никогда не оказался бы посреди Гонконга с мелочью, которой едва хватает на яичную вафлю. С другой стороны, посреди Гонконга он тоже никогда не оказался бы – этот срез ему просто не поддавался.

Мы прошли через помпезную арку с советской символикой и спустились на станцию Октябрьская. Шейн прислонился к стенке в зоне ожидания поездов и сосредоточенно прикрыл глаза.

Все мы искали и проходили срезы по-разному. Шейну требовалось какое-то время, чтобы настроиться на пространственную аномалию. В эти моменты он выглядел таким серьезным, что я даже немного завидовала. Мой случай был очень скучный: никакой магии, никакого тока по телу, никакого мимолетного осознания, что происходит что-то невероятное. Ничего необычного. Я просто оказывалась где-то, но не там, где должна была, если доверять схемам станций подземки и законам физической реальности.

Наконец, Шейн отлип от стенки и, дернув меня за рукав, кивнул на очередной остановившийся поезд. Это был его срез, поэтому он вел. Аккуратно огибая поток выходящих людей, мы зашли в вагон и встали в углу. Шейн тут же привлек внимание двух веселых студенток, – но красивый блондин остался совершенно равнодушным к их интересу. Его глаза вновь были прикрыты, а брови сосредоточенно сведены. Формулировка «нащупывать срез» подходила ему гораздо лучше, чем мне. Пытаясь прочувствовать момент, когда реальность перестанет работать по своим законам, он выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок. Над верхней губой выступила капелька пота.

Я нахмурилась, подумав, что кто-то может решить, что ему плохо, и попытаться помочь. Одна из студенток и правда дернулась в нашу сторону. Я среагировала быстрее: схватилась за поручень и слегка придвинулась ей навстречу, загораживая собой Шейна. Нарушь сейчас что-то его концентрацию, и нам придется возвращаться обратно, чтобы пройти сорвавшийся маршрут заново. Студентка окинула меня оценивающим взглядом, хмыкнула, но оставила мысль знакомиться с Шейном и вернулась к подружке. У них теперь есть, что обсудить: ну что, что эдакий красавец делает рядом с нескладной грубиянкой, забывшей с утра причесаться и замазать тональником эти ужасные темные круги под глазами?

Но неодобрение пары незнакомок из Москвы огорчало меня куда меньше, чем ежедневное соседство с Женевьевой. Убедившись, что отвлекать Шейна больше ничто не будет, я со скуки принялась искать в рекламных листовках хоть одно знакомо выглядящее слово.

Нам потребовалось двадцать минут и две пересадки, и затем наш поезд, – но уже совершенно другой поезд с другими пассажирами и рекламой на латинице – остановился на станции Малостранска в Праге. Именно в Праге находился наш Особняк.

Фальшивая Академия искусств

Для всего мира наш Особняк был закрытой академией искусств, где исключительно богатые молодые люди учились смешивать краски и наносить их на холст. Мне нравилась эта легенда. Мир был готов к закрытым учебным заведениям, недоступным для простых смертных без денег и связей. Но мир не был готов к месту, где изучают аномалии, нарушающие законы его устройства. И к тому, что из Москвы в Прагу возможно добраться меньше, чем за полчаса.

Если в Гонконге царила серая морось, а московское небо обещало ясный мартовский день, столица Чехии поприветствовала нас с Шейном сильными порывами ветра и слепящим вовсю солнцем. Мы заскочили в трамвайчик за миг до того, как его дверцы сошлись, и он медленно пополз вверх по склону. Ехали молча. Несколько раз я порывалась начать разговор, но Шейн был мрачнее тучи, и выражение его лица каждый раз заставляло меня менять планы. Наверное, он переживал из-за Варшавы или из-за отчета, который ждала Анджела по нашему прибытию. Через четверть часа мы вышли на своей остановке.

Особняк располагался на холме над огромным парком, и подняться к нему можно было по узким каменным ступеням. Ступени были очень старые, местами камень растрескался и порос мхом, а бортики обкромсало время. Как ни странно, за семь месяцев я здесь ни разу не упала. Странность заключалась в другом. Визуально количество ступеней оставалось одним и тем же, но фактически оно менялось из раза в раз. Их бывало сорок шесть, двадцать три, восемьдесят семь… Усталость от подъема всегда соотносилась с подсчитанным. При сегодняшнем подсчете я сбилась на шестом десятке: внимание то и дело ускользало ко сбившемуся дыханию или покалываниям в боку. Шейн упрямо поднимался за мной, стиснув зубы и ничем не выдавая своей усталости.

Наконец, под ногами замелькала пестрая плитка: сначала разрозненными островками, но с каждым шагом все плотнее укладываясь в дорожку, ведущую к главному входу. Единственная бетонная цветочница без цветов выглядела заброшено и одиноко. Наверное, предыдущие владельцы планировали разбить сад перед лицевой частью дома, но так и не нашли на это вдохновения. В пышном саду Особняк совершенно потерялся бы, настолько он был скучный: темно-зеленая черепица, грузное двухэтажное тело, сухая поросль на стенах и бессмысленный декоративный балкончик, входа на который не существовало. Каждый угол дома казался непродуманным, в чем-то даже нелепым – но при этом не вызывающим ни капли любопытства. Но наш Особняк мог позволить себе такую непримечательную наружность. Ведь главное скрывалось внутри.

Было бы здорово, если бы нам позволяли не отчитываться о выполненных заданиях сразу по прибытию, а давали хотя бы перевести дух.

Шейн отправился в кабинет Анджелы первым, а я завернула на кухню, самое оживленное место в Особняке. В дверях я едва не столкнулась с Наной, чудом удержавшей стакан томатного сока.

– Доброе утро, – сказала она, проскользнув мимо.

За овальным кухонным столом сидел Оскар, любовно намазывавший арахисовое масло на тосты. И Женевьева, конечно, тоже была тут. Она чистила фильтр кофеварки и привычно делала вид, что меня не существует.

– Привет, Клара! – Оскар помахал мне столовым ножиком, и я мигом отвлеклась от Женевьевы. На Оскаре была серая льняная рубашка и красный шейный платок из его огромной коллекции. – Иди сюда, поделюсь с тобой сэндвичами.

– Привет, Оскар. – Повесив рюкзак на спинку стула, я указала на его платок. – Тебя что, приняли в пионеры?

Оскар был самым приятным обитателем Особняка, но временами ему недоставало эрудиции. Я почувствовала себя по-дурацки, когда поняла, что отсылка к детской коммунистической организации не нашла в нем никакого отклика. Неудачная попытка пошутить пробила брешь в моей защите. Женевьева, как акула, чувствующая кровь, вдруг посмотрела на меня. Я вряд ли признала бы это вслух, но я считала ее довольно красивой. Она была хрупкой, но острой, в чертах лица под кукольной русой челкой притаилось что-то свирепое. Бордовое платье с воротничком делало ее похожей на воспитанницу женского пансиона и просто преступно ей шло. Она быстро отвернулась, словно ей было неприятно даже пачкать об меня взгляд.

Для меня Женевьева была такой же, как транскрипция ее имени. Сложной. Она мне не нравилась, а я не нравилась ей – и этому не находилось очевидного объяснения. Но даже к такому можно привыкнуть. Один из главных принципов проживания в Особняке: лучше злюка Женевьева, чем никого.

Дело в том, что Особняк, несмотря на модернизацию и воплощенный в интерьерах тонкий вкус нашей директрисы, все равно слишком уж походил на дом из готического романа о призраках. Высокие потолки, инкрустированные деревянные поверхности, тяжелые рамы и жутковатая тишина, обрушивавшаяся на тебя в пустых узких коридорах, – этого вполне хватало, чтобы доставлять всем нам определенный дискомфорт. В этом огромном Особняке обитало слишком мало людей, чтобы не бояться странных шорохов и насвистывающих сквозняков в коридорах.

Все усугублялось тем, что мы ничего не знали о тех, кто жил здесь раньше, до того, как хозяйкой стала Анджела. Вполне возможно, что три столетия назад в кухне повесилась обиженная жестокосердной пани служанка, а в одной из стен до сих пор хранился скелет замурованного неверного мужа. Иногда подобные фантазии настигали меня по дороге в мою комнату и заставляли ускорять шаг. Это касалось и остальных обитателей и, сознательно или нет, вне зависимости от симпатий и антипатий, в Особняке мы старались держаться неподалеку друг от друга.

В кухню заглянула Клео – пушистая питомица Анджелы. Как любая представительница породы мэйн-кун, Клео была крупнее обычных кошек, с длинными лапами, шикарным хвостом и гривой, серебристо-серым воротником обрамлявшей продолговатую мордочку.

– Кис-кис-кис? – с надеждой спросила я.

Желтые глаза кошки мгновенно оценили обстановку. Сделав выводы, Клео продолжила обход владений. Мои надежды хоть однажды в жизни погладить ее не удостоились никакой реакции.

Я успела прикончить целый сэндвич, прежде чем поняла, почему Оскар смотрит на меня с таким ожиданием.

– Черт! – Я развернулась к нему на стуле, всей своей сутью выражая раскаяние. – Прости, пожалуйста, у меня просто вылетело из головы!

Я должна была купить ему акварельные маркеры в художественном магазине неподалеку от гонконгской гостиницы. Но из-за того, я что спутала часовые пояса и проспала, собираться пришлось в спешке – деньги и записка с кодировками нужных оттенков остались на столе в моей комнате.

Улыбка Оскара лишь слегка подугасла, прежде чем он заверил:

– Ничего страшного, правда. В другой раз.

Я досадливо закусила губу. Из всех курьеров Оскар единственный мог сойти за талантливого студента закрытой академии искусств. А еще он был бесконечно милым и добрым, и говорил «труба» вместо «метро». Мне стало жаль, что я подвела его. И жаль, что я умею дурачить только пространство, не время.

Если бы только можно было воспользоваться срезом не для доставки…

– Вечером идем в «Палладиум», и я угощаю тебя трдельником с мороженым, – заявила я. Оскар одарил меня еще одной улыбкой, мигом исцелившей мое сердце, но не успел даже рта раскрыть, как в кухню ввалился Шейн. Еще более недовольный, чем по прибытию в Особняк.

Я знала эмоциональный спектр его недовольства, поэтому сразу поняла, что текущее скверное расположение духа связано с Варшавой. Кажется, в ближайшее время Шейна ждет еще одна доставка по ненавистному направлению.

– Снова? – тихо спросила Женевьева из угла с кофеваркой.

Я напряглась, ощутив неприятный укол ревности. Она тоже знает о Варшаве? Неужели Шейн и ей все рассказывает? Я не помнила, чтобы они особо общались в Особняке, а на заданиях, где курьеры могли говорить более свободно, Женевьева бывала редко. Вообще она могла пользоваться срезами в метро, но ее основной специальностью были двери. Она отыскивала двери, ведущие не туда, куда задумывалось планировкой, и это было бы очень круто, если бы не одно веское «но». Дверей в мире существовало несравнимо больше, чем станций метро. Отследить какую-то систему в этих передвижениях было практически невозможно. Соответственно, на задания Женевьеву отправляли нечасто, а новые срезы она почти не искала: что, если следующая дверь приведет ее прямо в кабинет прослушки ЦРУ? Или в подвал маньяка? Или в дом, находящийся в процессе сноса?

Шейн выразительно посмотрел на Женевьеву, но ничего не сказал, а она понятливо кивнула. Ревность вспыхнула во мне с новой силой: они что, уже выработали систему условных знаков у меня за спиной? Шейн наконец заметил меня.

– Анджела тебя ждет, – буркнул он, взбираясь на барный стул. Женевьева поставила перед ним чашку свежезаваренного эспрессо, и мой друг-предатель тут же потерял ко мне всякий интерес.

Схватив одной рукой сэндвич, другой – лямку рюкзака, я вышла в темный коридор. Анджела ждала меня – и лучше было не опаздывать.

Анджела Боттичелли была директрисой нашей фальшивой академии искусств. Эта невообразимо хрупкая и утонченная женщина любила сложные прически, платья с пышными рукавами и искусство. Последнее в ней достигло особенно изощренной формы: репродукции созерцали наш быт с каждой стены, кроме, разве что, стен уборных. Звучная же фамилия директрисе досталась от первого мужа. И я бы не удивилась, узнав, что этот брак случился исключительно из-за нее.

Поднявшись на второй этаж и преодолев несколько коридоров левого крыла, я остановилась перед массивной дубовой дверью, за которой находился кабинет Анджелы. Я попыталась понять, много ли на мне крошек от почти доеденного бутерброда. Анджела была сама грация и манеры. Мне совсем не хотелось выглядеть неряхой в ее глазах.

Как только мысль сформировалась, мой бутерброд оказался на полу. Арахисовым маслом вниз.

Чертыхнувшись, я наклонилась, чтобы быстро поднять его. Рюкзак, наброшенный на одно плечо, перевесился и попытался соскользнуть. Услышав за дверью шаги, я запаниковала и завертелась на месте, пытаясь перехватить вторую лямку.

Только бы Анджела не увидела меня в таком жалком положении!

И все-таки дверь ее кабинета распахнулась. Ворвавшийся в коридор свет преобразил это мрачное царство: разлился по паркету и стенам, заиграл на тяжелых рамах репродукций Уотерхауса. Я не успела обернуться, и так и не разглядела незнакомца, прошедшего мимо меня и без лишних слов подтянувшего неуловимую лямку к моим тщетно пытавшимся схватить ее пальцам.

– Спасибо, – пискнула я ему вслед, слишком разволновавшаяся, чтобы тратить время на разглядывания удаляющейся фигуры. Дверь в кабинет Анджелы оставалась открытой, а значит, ее оставили открытой для меня. Выдохнув, я шагнула вперед.

* * *

Существовало не так много правил, которым я должна была следовать. Все они вытекали из общего принципа – о нашем существовании никто не должен был узнать.

Курьер не брал с собой на задание никаких электронных устройств, чтобы системы слежения не смогли поймать резкие скачки между разными точками мира. По этой же причине мы никогда не пользовались многоразовыми картами для проезда в метро, предпочитая им единоразовые поездки. Кроме того, мы должны были тщательно следить за временем, чтобы стыковаться друг с другом после завершенной доставки, и никогда – ни за что – не отвлекаться во время задания на посторонних людей. Выполнил доставку – вернулся в Особняк. Наше существование должно было оставаться загадкой для всего мира. Ведь если бы в него просочилась весть о том, что вместо многочасовых перелетов перемещаться между континентами можно через срезы в метро – планету захлестнул бы логистический коллапс.

– Здравствуй, Клара.

Анджела отвернулась от окна и перестала щуриться на весеннее солнце. На ней был красный брючный костюм, смотревшийся женственнее, чем смотрелось бы на мне самое женственное платье. Длинные темно-каштановые волосы были собраны в немыслимый художественный водопад. При всем желании я не смогла бы определить, сколько Анджеле лет.

– Привет, синьора Боттичелли.

Проведя рукой по гостевому креслу, чтобы смести шерсть Клео, я уселась в него и поставила рюкзак на пол рядом. Последнее я сделала, как всегда, без уверенности, что это хорошая идея. Кабинет Анджелы был устлан персидским ковром ручной работы и неописуемой красоты. А мой рюкзак полинял и истрепался, и не отправился на помойку сто лет назад только потому, что я к нему привыкла.

– Не желаешь чаю? – Карие глаза ласково смотрели на меня. О, Анджела даже не представла себе моих внутренних метаний.

– Нет, спасибо.

Если бы я сказала «да», Анджела позвала бы нашего дворецкого, Джозефа. Но, во-первых, он передвигался по Особняку о-очень медленно, а мне хотелось поскорее отчитаться и уйти. Во-вторых, он явно ненавидел всех курьеров, и я не удивилась бы ложечке мышьяка в принесенном им чае. В-третьих, жуткое бельмо на левом глазу и общий вид, стремящийся к облику графа Орлока из старого фильма, и без лишних встреч питали мои ночные кошмары.

– Как прошла доставка? – Анджела оперлась на край стола, принимая расслабленную позу. Но в то же время ее взгляд стал пристальным и цепким. Она не собиралась упустить ни крупицы информации, которую несли не только мои слова, но и жесты.