Текст книги "Книжка для раков. Книжка для муравьев (сборник)"

Автор книги: Кристиан Зальцманн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Как вызвать у детей ненависть к религии

Сделай так, чтобы они возненавидели Бога, и тогда они будут ненавидеть также религию

«Чу! Как милый Боже бранится!» – говорила мать своему ребенку, когда гремел гром. «Берегись, Бог накажет!» – говорила она, если тот не хотел сразу слушаться. Часто, когда он позволял себе самые невинные шалости, она грозила ему огненной преисподней, а если что-то рассказывала, то обычно о преисподней, в которую добрый Господь бросает плохих детей на вечные муки дьяволу.

Фикхен не могла не верить своей матери. Она тотчас представила себе милого Боженьку как злого мужчину, который получал удовольствие от того, если своим грохотом мог испугать людей, не позволял бедным детям никаких радостей, а сразу с гневом на них набрасывался, если они немного шалили и, скажем, порвали фартук, и был таким жестоким, что сразу отдавал их дьяволу, если, к примеру, они разбивали чашку или опрокидывали стакан с пивом.

Фикхен непременно должна была невзлюбить милого Боженьку.

Вместо того чтобы при грозе подойти к окну и восхититься величественностью Творца, помолиться Ему и восхвалить Его за благодать, пролитую Им на их сады, она забивалась в угол и вся дрожала.

Хотя она ежедневно молилась во время своего утреннего и вечернего богослужения, но не из любви и благодарности, а из страха, что милый Боже вдруг станет злым и накажет ее.

У нее обязательно должна была появиться также и неприязнь к Его слову. Она рассматривала это как способ, которым Бог хотел лишить людей радости.

Она слышала, когда стала большой, как все проповедовали, что Божье слово – великая благодать, но никогда не могла в это поверить.

Преподноси им религию ненавистным способом, и вскоре они будут испытывать к ней неприязнь!

1. Отец Каспара заставлял его каждый день учить наизусть большие отрывки из псалма и катехизиса. Если он запинался или не выучивал вовсе, то отец за это его сильно лупил.

«Обрати свое стремление на Господа, который позаботится о тебе и не оставит праведников в тревоге». – «Невежда! Неужели ты не можешь этого запомнить?»

Так он однажды ему сказал, когда тот не выучил этот красивый стих, и вдобавок дернул его за волосы.

Каспар непременно должен был невзлюбить книгу, из-за которой его так часто лупили. Едва он приходил из школы, как ее отбрасывал, и у него никогда не возникало желания снова в нее заглядывать.

2. Один отец действительно хорошо относился к религии и очень хотел, чтобы к ней как можно скорее обратились и его дети. Но он вел себя так неразумно, что невольно привил им отвращение к ней.

Уже с четырех лет его дети должны были от начала до конца присутствовать на публичном богослужении. Хотя они еще не умели читать, все равно должны были брать с собой сборники псалмов и слушать пение прихожан, и хотя они пока еще совсем ничего не понимали из проповеди, их все-таки заставляли ее внимательно слушать.

А поскольку все дети любят движение и не могут часами сидеть на одном месте без дела, Кристианское богослужение, где они вовсе не находили развлечения, что было более подобающим для их детского разума, обязательно должно было вызвать у них неприязнь.

Эта неприязнь стала еще больше, потому что даже зимой, в самую лютую стужу, они должны были идти в церковь.

«Боже милостивый! Уже опять воскресенье!» – говорили они, когда слышали звон колоколов, служивший сигналом к богослужению, и часто со слезами искали одежду, в которую должны были облачиться.

Эта неприязнь укоренилась в них так глубоко, что они не избавились от нее и став старше. Они жадно ухватывались за любую возможность не ходить в церковь, а если и посещали ее, то проповедь и песнопение приносили им мало пользы, потому что то и другое они слушали с неудовольствием.

Ты можешь также достичь этой цели, если вызовешь у них ненависть и презрение к тем, кто их учит религии

1. Сосед Томас помимо всех прочих недостатков имел еще тот, что всегда говорил плохо о людях. Особенно колкие фразы он отпускал, когда разговор заходил о священниках или учителях.

Если священник прочитал проповедь, которую прихожане приняли с одобрением, то он говорил: «В этом нет никакого умения, если бы и я тоже, как пастор, получил десятину в двенадцать мальтеров и мог бы сидеть дома на кафельной печи, то делал бы это не хуже». Если, к примеру, он видел священника, идущего в дом пастора, то говорил: «Так, так, вот оно поповское гнездо, ничего не делают – лишь набивают брюхо и бьют баклуши, а наш брат весь день должен работать».

Если священник порицал недостаток, который был у соседа Томаса, то он полагал, что пастор говорил про него колкости, а затем за столом немилосердно набрасывался на доброго человека. «Пусть уж поп, – говорил он обычно, – займется собой и выучит, сколько псалмов на самом деле. (Священник однажды оговорился и вместо семидесятого сказал сто семидесятый псалом.) Что этот тип говорит!» А потом начинал все высмеивать – его походку, его парик, то, как он ведет домашнее хозяйство и занимается земледелием.

С учителем он обходился не лучше. «Вот, мальчик! Вот тебе деньги для учителя. Отнеси их этому нищему, прежде чем он тебе напомнит. Иди и скажи учителю, что этим вечером пусть приходит на праздничное угощение по случаю убоя свиней, он ведь знает, каково оно, если можно наесться досыта».

Так плохо говорил этот человек о церковнослужителях и учителях.

У юного Томаса на всем белом свете не было никого, у кого он мог бы изучать религию, кроме пастора и учителя, о которых отец так презрительно отзывался; неудивительно, если он презирал хорошие учения, которые они преподносили, их наставления и замечания.

«Гм, – думал он про себя, когда в доме пастора или учителя получал хорошее наставление, – чему может научить меня этот поп, чему может научить меня этот нищий?»

2. Не лучше поступил мастер Симсон. Он отправил своего сынишку в школу, в которой работали три учителя, и каждый из них имел свои недостатки, потому что они были обычными людьми. Один был несколько вспыльчив и поэтому часто ссорился со своими соседями; другой любил наряды, а поскольку его доход был весьма невелик, то он чуть ли не полностью уходил на одежду; если же надо было купить мясо, пиво или другие необходимые вещи, то ему часто не хватало денег, ему приходилось тут и там занимать, а его кредиторы порой отзывались о нем довольно невежливо; третий был веселым и в компаниях, где ему нравилось, позволял себе выпивать на стаканчик вина больше, чем нужно, а затем часто болтал о вещах, о которых, разумеется, не совсем подобало говорить человеку, обязанному быть образцом для своих учеников.

Если же один из этих людей вдруг давал маху, то мастер Симсон очень точно это подмечал и часто об этом говорил в присутствии юного Симсона.

«Ну и учителя – Господи, помилуй! Один все дни пререкается, другой – банкрот, третий – пропойца. Если учителя себя так ведут, то что взять с детей!»

Подобные речи были для него вполне обычными.

Но хуже всего он о них говорил, когда они делали сыну замечание или его наказывали.

«Что этому дураку, – говорил он тогда обычно, – нужно? Пусть он лучше о себе позаботится. Нечего ему соваться в чужие дела».

Маленький Симсон, который отнюдь не был особо умен, все-таки очень хорошо это запомнил. Если потом один из этих людей объяснял ему катехизис и рассказывал, что должен делать и чего не должен делать Кристианин, то он посмеивался в душе и думал, что пусть уж этот дурак лучше позаботится о себе и нечего ему соваться в чужие дела.

Когда юный Симсон окончил школу, он стал очень необузданным мальчиком, не считавшимся ни с мнением отца, ни с мнением пастора. Он затеял так много распрей, что постепенно истратил все свое состояние на судебные издержки, и в конце концов ему пришлось жить в величайшей нужде, о чем известно каждому, кто его знал.

Так кто же навлек беду на несчастного юного Симсона?

Как сделать детей своенравными

Делай все, что они от тебя требуют!

Господин Курт прожил уже десять лет в браке со своей любимой женой, а детей все не было. И вот наконец, к его великой радости и к радости госпожи Куртин, на свет появился маленький Генрих Курт. Его родители считали себя обязанными сделать все, что в их силах, чтобы поистине добросовестно заботиться об этом единственном любимом ребенке. Они не просто баловали его, как это часто бывает, но и делали все в угоду ему, чтобы милый ребенок не рассердился.

Если ему чего-то недоставало, то это нужно было ему принести. Ему приносили собак и кошек, ему давали все попробовать, ему подавали даже нож и вилку, после того как их убирали в футляр, как только он тянул к ним ручонку. Если ему что-то не нравилось, то это нужно было моментально удалить, и три служанки были уволены, поскольку родители полагали, что ребенок не мог их терпеть.

Маленький Генрих начал ходить – но не туда, куда хотели его привести мать или служанка, а куда хотелось ему самому. «Ой! Ой! Ой!» – кричал он всегда, тянул за руку свою провожатую к определенному месту, и она должна была за ним следовать. Так, выйдя из комнаты, он бродил часами по дому, двору и саду, а оттуда снова наверх по всем лестницам до самого верхнего этажа. Однажды перед Генрихом возник погреб, и он тут же захотел в него войти, а когда служанка это ему запретила, начал ужасно реветь. «Тише! Тише! – сказала служанка, – в погребе темно. Давай пойдем к курочкам. Смотри, Генрих! Славные курочки! Цып-цып! Подойдите, курочки, к Генриху!» Но это нисколько не помогло, Генрих извивался, вопил, топал ногами – тут подскочила встревоженная мать. «Что такое? – спросила она. – Что сделала эта глупая женщина!»

– Совсем ничего! Госпожа Куртин! Маленький Генрих хочет в погреб, а я совсем не могу сладить с ним. Вы только посмотрите, как он себя ведет. Я поистине не могу больше его удержать.

– Пусть ребенок войдет! Зажгите свет! Тише! Тише, Генрих! Ты хочешь в погреб?

– Да! Да!

И вот они стали спускаться в погреб. Служанка должна была идти перед ним и светить. На середине лестницы Генриху пришло на ум возвратиться. Он развернулся – мать и служанка развернулись вместе с ним и поднялись снова по лестнице в гостиную.

Генрих научился теперь говорить. И каждое его слово стало восприниматься как приказ, которому должен был подчиняться весь дом.

Если за столом ему что-нибудь предлагали, то обычно он говорил:

– Этого я не хочу.

– А что же тогда, милый мальчик?

– Я хочу вот этот кусочек.

– Вот, Генрих, на тебе.

– Это тоже невкусно.

– Невкусно? А к чему у тебя есть аппетит?

– Я хочу печенье.

– Печенье? Его нет.

– А я хочу печенье!

– Я тебя побалую. Завтра я испеку тебе вкусненький пирожок.

– А я хочу печенье!

– Ну что нам поделать с ребенком? Катрин, вот тебе грош, принеси все-таки ребенку какое-нибудь печенье!

– Вот, маленькая обезьянка! Это печенье. Все хорошо?

– Да. Хочу пить.

– Бедный ребенок! Хочешь пива или вина?

– Хочу кофе.

– Оно еще не готово. Побыстрее поставь кофе на огонь. Тихо! Тихо!

– Кофе скоро будет?

– Скоро, скоро!

– Не хочу кофе! Хочу пиво, пиво! Мама, пиво!

– Вот! Вот пиво.

– Это не мой стакан! Хочу свой стакан!

– Посмотрите, какой умный ребенок. Подумать только! Сразу понимает, что это не его стакан. Вот, Генрих, вот твой стакан.

Так происходило за столом, так происходило везде. Одежда, спальня, прислуга, компания – все должно было выбираться по его велению.

Теперь он вырос, и повсюду его зовут «своенравный Курт». Трижды он уже менял свою квартиру. Каждый год комнаты нужно было обклеивать новыми обоями и переставлять печки. Одну жену он уже замучил до смерти, а другая, нынешняя, тоже долго не протянет. Каждый год у него обычно от четырех до шести служанок, и ему самому, если я верно увидел, жить осталось не больше двух лет. Весь белый свет ему неугоден – а это и вправду до смерти раздражает.

Как научить детей лжи

Как можно раньше заставляй их лгать!

В этом мастер Штефен был необычайно искусен. Не проходило и дня, чтобы он не заставлял маленького Штефена сказать хотя бы одну неправду.

Если он знал, что к нему должен прийти кто-то, кого ему не хотелось видеть, то он подводил его к двери и говорил: «Слушай! Если придет такой-то или такой-то и спросит, дома ли твой отец, то говори: отца нет дома, отец в поле». Если, скажем, приходила бедная женщина или ребенок, которые просили немного хлеба, то мастер Штефен говорил своему сынишке: «Подойди к ним! Скажи, что у нас самих сегодня нет хлеба, мы только этим вечером заквасили тесто».

Сынишка не любил ходить в школу и поэтому часто ее пропускал под всякого рода пустячными предлогами. На следующий день он еще больше боялся идти в школу. «Я не пойду в школу, – говорил он. – Ах! Я не пойду в школу, меня будут бить, потому что вчера я там не был». Но мастер Штефен вскоре сумел дать умный совет. «Дурачок! – сказал он. – Ты ведь можешь сказать, что вчера принял слабительное или что должен был сделать для меня пару дел. Учителя, наверное, в это поверят».

Госпожа Штефен была несколько скуповата и раз десять переворачивала в руках пфенниг, прежде чем отдать его. Если же сынишка ее просил: «Мама! Дай мне пфенниг, я хочу купить себе булочку», или если он упрашивал ее дать пятачок на вишни или землянику, то обычно получал отказ: «Елки-палки! Разве такой мальчик, как ты, не имеет от всяких простофиль?» Но несмотря на это, каждый день Штефен все-таки ел вишни, или землянику, или еще что-нибудь, что приносило с собой новое время года. Его отец совал ему тайком один пятак за другим, но всякий раз по-отцовски доброжелательно ему напоминал: «На тебе пятачок! Сходи купи себе что-нибудь! Но только чтоб мать не видела! А если она увидит, то говори: денег дал тебе крестный».

Юный Штефен за короткое время достиг во лжи необычайного прогресса. Он мог, не краснея, рассказывать целые истории, в которых не было и слова правды. Старик тогда так хохотал, что у него трясся живот, и говорил: «Ну и пройдоха, вот уж у кого язык хорошо подвешен».

Но, правда, став старше, он проделывал и другие штучки, которые его отцу были уже не по нраву.

В воскресенье он рано утром шел обычно в кабак, а по возвращении говорил, что был в церкви. Если отец его спрашивал, что он запомнил из проповеди, то он умудрялся так много ему рассказать, что отцу вообще не приходило в голову его заподозрить.

Всю неделю он полдня отлынивал от работы под тем предлогом, что должен был сходить к крестной, к кузине или к бабушке, а сам шел в самые распутные дома, где оставлял один гульден за другим.

Постепенно у отца стали пропадать деньги, белье и ручной инструмент. У него голова пошла кругом. «Должно быть, – сказал он однажды за столом, – у нас в доме завелся жулик, иначе быть не может. Я должен его найти, чего бы это ни стоило». Юный Штефен стоял ни жив ни мертв. Он отвел отца в сторону и прошептал ему на ухо: «Хотите знать, кто вор? Это подмастерье. Он так много тратится во всевозможных трактирах, что об этом говорит весь город. У вас пропал гульден, не так ли? Верно? Так вот, в прошлое воскресенье он поставил его на постоялом дворе на игру».

Конечно, это должно было рассердить мастера Штефена. Он набросился на подмастерье, обозвал его вором, жуликом.

«От такого слышу, – сказал подмастерье. – Жулик вам дорого обойдется».

Он побежал в ратушу, подал жалобу на своего мастера и добился того, что тот принес ему публичное извинение и вдобавок должен был уплатить штраф в несколько гульденов.

Так теперь часто бывает. Воду наливают в кружку, пока кружка цела. Постепенно мастер Штефен раскрыл все плутовство своего сына. Он его ругал, бил, грозил тюрьмой, но все это нисколько не помогало. Постепенно мастер Штефен стал бедняком. Если прежде он давал работу некоторым мастерам, то в конце концов дело зашло так далеко, что ему самому пришлось работать как подмастерье. Теперь он часто жаловался своим коллегам: «Я бедный человек! И всю эту беду навлек на меня мой мальчик, кандидат на виселицу. Ни одного правдивого слова не вылетает из его рта. Он врет, как птица летает по воздуху. Если б я только мог знать, где он научился проклятой лжи!»

Подтрунивай над ложью и вознаграждай ее

– Мне тоже дадут вино? – спросила за столом свою мать маленькая Лотта.

– Нет, Лотта, детям вино не положено.

– Но я ведь болею, и у меня расстройство желудка. Ты ведь как-то однажды сказала, что при расстройстве желудка вино полезно.

И тут все общество, собравшееся за обеденным столом, посмеялось над потешной девочкой. Мать тут же протянула руку к бутылке, налила ей и сказала:

– Ты получишь только стаканчик, маленькая пройдоха! Ну что, желудок выздоровел?

– Да, мама! И вправду выздоровел. У меня больше ничего не болит.

Эта мысль опять была встречена смехом. Лотта это отметила и несколько раз попыталась таким способом заслужить похвалу своей матери. Как известно, человек ко всему привыкает. И вот благодаря таким шуточкам и Лотта тоже настолько привыкла ко лжи, что впоследствии все в городе знали ее по прозвищу «Лживая Лотта».

Верь всему, что говорят твои дети!

Госпожа Зимпелин по возвращении из гостей каждый раз справлялась, как в ее отсутствие вели себя ее дети. Причем у самих детей, потому что считала, что они будут говорить ей всю правду о своем поведении.

– Ну, дети! Вы были очень послушными?

– Очень послушными, милая мамочка!

– Но вы не шумели?

– Нет, и вправду не шумели.

– А вы не носились по переулку?

– Мы не выходили из комнаты. Я вязала, а моя сестра листала Библию в картинках.

– Ну и ладно. Тогда я принесу вам по кусочку пирога, раз вы были такими послушными.

Если дети ходили гулять, то их мать всякий раз спрашивала, где они были. И они всегда указывали ей одно место, не вызывавшее у нее нареканий. И она всему верила, нисколько не выясняя, говорили ли дети правду.

Вначале они всегда говорили правду. Но затем то и дело стали все же что-то утаивать – то, что по их мнению, от матери лучше было скрывать. Однажды, к примеру, в отсутствие матери они носились по улице с плохими детьми, из-за этого им было не по себе, и вначале они не решались обмануть мать. Но в конце концов старшая сестра сказала: «Мы не можем сказать, что бегали на улице, ведь тогда мы не получим пирога». Это подвигло других детей стать заодно со старшей сестрой и, как они говорили, провести мать за нос.

И вот мать спросила: «Вы и вправду оставались дома?» Они очень испугались, никто не решался ответить, пока старшая сестра не сказала: «Да, милая мамочка! Мы не выходили за дверь». Это подтвердили и младшие дети.

Мать похвалила их за послушание. Но дети подумали: раз мать верит всему, то, значит, мы сможем еще не раз проделывать подобные штучки.

Теперь, когда матери не было дома, они стали позволять себе разные вольности, но всякий раз по ее возвращении заверяли, что были очень прилежными и послушными. Во время своих прогулок они приходили на детские площадки, где творились самые дикие вещи, а потом всегда называли другое место, которое, как они знали, было угодно матери.

С каждым годом они становились все более дерзкими и нахальными в своей лжи, и в конце концов дело дошло до того, что госпожа Зимпелин для своих детей стала посмешищем.

Наказывай своих детей, если они говорят правду!

Однажды Фриц захотел поймать муху, и вот он взмахнул рукой вслед за ней, ударил по стеклянной кружке отца так, что она упала на пол и вдребезги разбилась. Бедный мальчик чуть не умер со страху. Вместе с тем он подумал, что все-таки будет лучше, если он сразу пойдет к отцу и сам признается ему в содеянном. Он уныло поплелся его искать и в конце концов застал в саду.

– Ах, папа! Папа! – сказал он. – Только не ругайся, я хотел поймать муху и попал по твоей стеклянной кружке.

– Что? По стеклянной кружке? И ты ее разбил?

– Да, я ее разбил, миленький папа! Но я вправду сделал это нечаянно.

– Ах ты, безбожный мальчишка! Ну, погоди, я рассчитаюсь с тобой за стеклянную кружку, так что ты меня навеки запомнишь.

– Ах, папа! Что ты хочешь сделать? Миленький, миленький папа! Ты что, хочешь срезать иву и меня побить? Ах, я… я прошу, я прошу… я никогда больше…

– Ты несносный мальчишка.

– Ой, папа, не бей.

– Нет, ты получишь.

– Папа, мне больно.

– Ничего, зато поумнеешь.

– Ах, моя рука! Моя рука! Ах, папа, послушай! Я никогда больше не буду.

– Навеки запомнишь! Я научу тебя, как разбивать стеклянную кружку.

– Ах, Господи – моя рука! Моя рука!

В другой раз Фриц листал книжку с картинками. Не успел он опомниться, как книга выскользнула из рук, он хотел было ее поймать, схватил за листок, и – на тебе – листок порвался прямо посередине. Никому не было так страшно, как Фрицу; он закрыл книгу и молча поставил ее обратно на место, откуда взял.

Через несколько дней отец захотел что-то найти в этой книге и обнаружил разорванный лист. Он сразу же спросил Фрица, не знает ли тот, кто порвал лист? Фриц признался, но, кроме того, рассказал, как это произошло, и попросил отца за это все-таки не наказывать.

Но все это нисколько не помогло. Отец задал Фрицу такую же трепку, как в тот раз, когда тот разбил стеклянную кружку.

Тогда Фриц понял, что его отец вообще не хотел слышать правды, и начал постепенно от нее отвыкать.

Если затем он опять что-нибудь учинял, то никогда в этом не признавался. То он вообще отрицал это, то перекладывал вину на кого-то другого.

Он был очень рассеян и поэтому разбивал то стеклянные банки, то чашки, но всякий раз умел выпутаться и доказать, что он в этом не виноват. То ветер распахнул окно и сбросил стаканы, то кошка вскочила на стол и разбила чашки.

Однажды он пролил на свою одежду полную тарелку с соком от жаркого. Вместо того чтобы признаться в этом отцу, он без единого слова повесил одежду на свое место. Когда на следующий день он должен был ее надеть, он с диким ревом прибежал к отцу. «Папа! Папа! – закричал он. – Посмотри, что с моей одеждой! Кто-то пролил на нее жир, и появилось большое пятно – испорчена красивая одежда!»

«А уж не сам ли ты, – спросил отец, – это сделал?»

«Я? – ответил он, – Я не пачкал своей одежды. Нет, правда, я этого не делал».

Теперь Фриц всякий раз легко выходил из затруднительного положения. Если он лгал, то все его легкомысленные выходки сходили ему безнаказанно. Если он говорил правду, то получал порку. Надо ли винить его в том, что он предался лжи?

Давай им своими разговорами повод ко лжи!

1. Маленький Трауготт встал с постели совершенно бодрый, разве что был несколько румянее, чем обычно, наверное, потому, что с головой залез под одеяло.

– Сердечко мое, – спросила напуганная мать, – что с тобой? У тебя же все лицо горит.

– Со мной все в порядке.

– Давай-ка проверим твой пульс! Ой, и вправду как он стучит! Ты все же не болен? Голова у тебя не болит?

– Немного.

– Ну вот. Где у тебя болит?

– Я и сам не знаю.

– Не здесь ли, у лба?

– Да, очень сильно болит.

– А тело режет?

– Да.

– О, Боже милостивый! От своих детей ничего не имеешь, кроме беспокойства и горя. Муж! Муж! Беда! Наш маленький Трауготт заболел. Он жалуется, что у него болят голова и тело. Мы действительно не можем отпустить его в школу.

Мать маленького Трауготта обманывалась так очень часто. Она несколько раз за день спрашивала, не жарко ли ему? не замерз ли он? не болит ли тело? Она начинала крайне беспокоиться, если на этот вопрос он отвечал утвердительно. Ведь такому больному ребенку нельзя было идти в школу. Такому болезненному ребенку ни в чем нельзя было отказать – все должно было быть в его распоряжении, чтобы он, скажем, не рассердился. Не могло отсутствовать и какое-либо лакомство, чтобы все-таки несколько усладить маленького хитреца.

«Ну и ладно! – подумал маленький Трауготт, – раз так, то и впредь это будет тебе помогать». Если у него не было желания идти в школу или если ему хотелось лакомства, то он шел к матери и жаловался: «Ах, мама! Моя голова! Моя голова! Мой живот! У меня все болит – обвяжи мне голову носовым платком».

2. Если Юленька была в гостях у Каролины, своей маленькой подруги, то ее мать всякий раз с большим любопытством у нее выясняла, что происходило в доме Каролины. Юленька, которая, кроме своих игр, ничем не интересовалась, не могла ответить даже на простейшие вопросы и все равно должна была на них отвечать. Мать приставала с вопросами до тех пор, пока она не давала ответ. Ей не оставалось ничего другого, как его придумать.

– В какой комнате ты была – наверху или внизу?

– Наверху.

– Ты, наверное, видела маму Каролины?

– Да, она была там.

– Как же она была одета?

– Ой! Я не обратила внимания.

– Ну! Ты же, наверное, видела, какое на ней было платье – из ситца или из льна?

– По-моему, из ситца.

– Что за глупая девочка – по-моему, из ситца! Разве ты не знаешь этого точно?

– Да, теперь я припоминаю, это был ситец.

– У ситца была темная основа?

– Да, очень темная.

– На нем были крупные цветки или мелкие?

– Мелкие.

– Ты не принюхивалась, что они готовили на кухне?

– Пахло жарким из зайца.

– Тогда другим это, наверное, понравится. Каролина не говорила тебе, кто к ним придет этим вечером?

– Нет. Я ее не спрашивала.

– Ну ты все же настоящая дура. Подумай! Как можно чуять запах жаркого и не спросить, кого ждут в гости! Каролина ничего не говорила о своем крестном?

– Да, говорила.

– Он, наверное, придет этим вечером.

– Да, теперь я припоминаю, кто придет этим вечером.

Во всем этом не было ни слова правды. У Юленьки, наверное, не было ни малейших задатков к лживости, но остроумная мать умела все-таки подобными вопросами так ее разговорить, что той приходилось лгать.

В этом она, к великой радости мамы, продвинулась весьма далеко. В дальнейшем она уже не заставляла себя подолгу расспрашивать, а сама, всякий раз когда была в чужом доме, рассказывала, какими застала мужа и жену, как выглядели гостиная и кухня, что варили и жарили, какие люди туда входили и выходили. В ее рассказах часто не было ни слова правды. Но маме это было как раз то, что надо.