Текст книги "Обратный отсчёт. 116 дней до атомной бомбардировки Хиросимы"
Автор книги: Крис Уоллес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Крис Уоллес
Обратный отсчёт: 116 дней до атомной бомбардировки Хиросимы
Переводчик Юрий Чижов
Редактор Михаил Белоголовский
Издатель П. Подкосов
Руководитель проекта А. Казакова
Арт-директор Ю. Буга
Адаптация оригинальной обложки Д. Изотов
Корректоры О. Сметанникова, И. Астапкина
Компьютерная верстка М. Поташкин
Иллюстрация на обложке Gettyimages.ru
© Chris Wallace, 2020
Published by agreement with Folio Literary Management, LLC.
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2021
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
* * *
Лоррейн, ты самое лучшее, что только может быть в любом путешествии
Начало отсчета:
116 дней
12 АПРЕЛЯ 1945 г.
ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ
Гарри Трумэну определенно хотелось выпить.
Шел 82-й день его пребывания на посту вице-президента. Как обычно, после обеда он занял свое место в зале заседаний Сената, где на этот раз обсуждали рутинный договор с Мексикой об использовании водных ресурсов. Сенаторы монотонно бубнили, и воображение унесло его прочь, на семейную ферму Трумэнов в Грандвью, штат Миссури, туда, где по-прежнему жили мать и сестра. Сидя за столом на трибуне, Трумэн достал бумагу, ручку и начал писать: «Дорогие мама и Мэри. Болтливый сенатор из Висконсина[1]1
Harry Truman Library, Truman letter, dated April 15, 1945.
[Закрыть] все никак не угомонится, рассуждая о вещах, в которых ничего не смыслит…»
Присутствовать на подобных заседаниях в качестве председателя Сената входило в обязанности Трумэна. Однако всякий раз ему едва удавалось досидеть до конца. Мысли уносили его куда угодно, лишь бы подальше от этого места. Но в тот день он и представить себе не мог, как круто изменится его жизнь уже к вечеру.
Около 5 часов пополудни заседание Сената, к счастью, было окончено. Один, без сопровождения агентов Секретной службы, Трумэн направился через весь Капитолий, миновав ротонду и Скульптурный зал, в крыло Палаты представителей. Всегда элегантный, в сером двубортном костюме с белым платочком, выглядывающим из нагрудного кармана, и темной бабочкой в горошек, Трумэн вечно куда-то спешил. Вот и сейчас он по привычке шел своей стремительной походкой.
Пройдя по первому этажу Капитолия, открытому для посещений, Трумэн спустился на нижний уровень и вошел в комнату № 9, где располагался личный бункер спикера Конгресса Сэма Рейберна, в шутку называемый «отделом образования». Это было особое помещение Капитолия – в него пускали только по личному приглашению самого Рейберна. Ближе к вечеру, после завершения официального рабочего дня, члены Конгресса собирались здесь, чтобы обсудить стратегию, обменяться сплетнями и «жахнуть за свободу» стаканчик-другой. Трумэн считался завсегдатаем этого места. Он предпочитал бурбон с родниковой водой.
«Отдел образования»[2]2
U. S. Capitol Historical Society.
[Закрыть] был типичным капитолийским бункером метров около шести в длину, с массивными кожаными креслами, диваном и длинным столом красного дерева, который прекрасно гармонировал с винным шкафом. Единственное, что нарушало эту гармонию, – вычурный потолок, богато расписанный изображениями птиц, животных и растений. На торцевой стене бункера красовалась «одинокая звезда» – символ Техаса, откуда его хозяин был родом.
Когда Трумэн вошел, «мистер Сэм», как часто называли Рейберна, сообщил, что того разыскивают из Белого дома.
– Стив Эрли ждет, что ты перезвонишь ему прямо сейчас, – сказал он, имея в виду бессменного секретаря президента Рузвельта.
Трумэн, никуда не торопясь, приготовил себе выпить, уселся в кресло и лишь затем набрал номер коммутатора Белого дома: «National 1414».
– Это вице-президент.
Стив Эрли, взявший трубку на том конце, был предельно краток. Напряжение буквально звенело в его голосе. Он попросил Трумэна прибыть в Белый дом «как можно скорее, не привлекая внимания» и войти через главный вход на Пенсильвания-авеню. Рейберн, считавший Трумэна и без того бледным, позднее скажет об этом моменте, что тот «стал еще бледнее»[3]3
Baime, The Accidental President, p. 25.
[Закрыть].
– Господи Иисусе и генерал Джексон![4]4
Томас Джексон (1824–1863) – выдающийся полководец армии Конфедератов периода Гражданской войны. В устах демократа Трумэна, родившегося на Среднем Западе, это имя звучит как «тысяча чертей». – Здесь и далее прим. ред.
[Закрыть] – воскликнул Трумэн, как только повесил трубку.
Он был слишком взволнован, чтобы скрывать эмоции. Даже если он и пытался в тот момент сохранять спокойствие, получалось у него не очень. Объявив присутствующим, что его ждут в Белом доме «по делу особой важности», он встал, подошел к двери, взялся за ручку, но в последний момент обернулся.
– Парни, это не должно покинуть пределов комнаты. Похоже, что-то стряслось.
Трумэн вышел, плотно закрыл за собой дверь и побежал со всех ног по опустевшему в этот час Капитолию. Мраморные коридоры наполнились гулким эхом, пока он бежал мимо каменных генералов и политиков, мимо сенатской парикмахерской, пока взбегал по лестнице к своему офису. У него началась одышка. В офисе он схватил шляпу и успел только бросить, что отправляется в Белый дом, не объяснив причины. На это не было времени. Впрочем, даже если бы оно и было, причины он все равно не знал.
На улице лил дождь. Трумэн запрыгнул в свой служебный черный «меркьюри» и уже на ходу стал давать инструкции водителю, Тому Харти. Вице-президент и на этот раз пренебрег охраной. Непогода вызвала затор, и у Трумэна ушло больше десяти минут, чтобы добраться до Белого дома. Все это время он пытался понять, что же все-таки происходит.
Президент Рузвельт должен был находиться на курорте Уорм-Спрингс в Джорджии, где последние две недели восстанавливал силы после ялтинской встречи с британским премьером Уинстоном Черчиллем и Иосифом Сталиным.
Возможно, Рузвельт вернулся в Вашингтон? Сегодня утром здесь проходили похороны его старого друга Джулиуса Этвуда, бывшего епископа Епископальной церкви. Неужели президент приехал на церемонию, а теперь захотел увидеть Трумэна? Но с тех пор, как три месяца назад он стал вице-президентом, ему лишь дважды доводилось встречаться с Рузвельтом. Так почему же именно сейчас?
Машина свернула с Пенсильвания-авеню, миновала Северо-западные ворота и ровно в 17:25 подъехала к Северному портику Белого дома. У парадного входа Трумэна встретили швейцары, взяли у него шляпу и проводили к небольшому лифту, отделанному дубом.
Жена президента, Элеонора Рузвельт, ждала его в своем личном кабинете на втором этаже. Рядом с ней находилась ее дочь Энн со своим мужем, подполковником Джоном Беттигером, а также Стив Эрли. Обе женщины были одеты в черное.
Первая леди подошла к Трумэну, положила руку ему на плечо и сказала:
– Гарри, президент умер.
На мгновение ошеломленный Трумэн потерял дар речи. Только что он мчался в Белый дом, чтобы встретиться с президентом, а вместо этого узнает, что президент теперь он сам.
Однако через секунду он овладел собой.
– Могу ли я для вас что-нибудь сделать? – спросил он у миссис Рузвельт.
– А можем ли мы что-нибудь сделать для вас? – ответила она вопросом на вопрос. – Ведь вы оказались в непростой ситуации.
Спустя несколько минут, в 17:47, мир облетела новость: Франклин Делано Рузвельт, человек, который возглавлял нацию вот уже 12 лет, провел ее через Великую депрессию и Пёрл-Харбор, а теперь уверенно вел к победе во Второй мировой войне, умер от кровоизлияния в мозг на 64-м году жизни.
Белый дом, обычно пустовавший в отсутствие Рузвельта, моментально пришел в движение. Заседание Кабинета назначили уже на 18:15. Трумэн распорядился, чтобы пригласили лидеров Конгресса и вызвали председателя Верховного суда США Харлана Стоуна для проведения процедуры вступления в должность и принятия присяги. После этого ему оставалось сделать еще одну вещь.
Ровно в 18:00 он позвонил своей жене Бесс в их скромную квартирку с двумя спальнями на Коннектикут-авеню. Трубку взяла Маргарет, их дочь. Она еще ничего не знала и, как обычно, начала подшучивать, но он перебил ее и потребовал, чтобы та позвала к телефону мать.
Обычно Трумэн ничего не скрывал от Бесс, но сейчас времени на разговоры не оставалось. Он кратко сообщил ей о смерти Рузвельта и о том, что за ней и ее матерью, Мэдж Уоллес, которая жила вместе с ними, выехала машина. Ему хотелось, чтобы обе они были рядом, когда настанет время принести присягу.
Сказав это, Трумэн повесил трубку. Он понимал, насколько эта новость потрясла жену. То, что Рузвельт может не дожить до конца своего четвертого срока, было ее главным кошмаром с того самого дня, когда прошлым летом он принял предложение стать вице-президентом. Теперь этот кошмар стал реальностью.
Когда Трумэн вошел в Зал Кабинета, тот еще пустовал, и он первым сел за большой стол[5]5
Harry Truman Library, Truman letter, dated April 16, 1945.
[Закрыть]. Позднее один из членов команды Рузвельта опишет Трумэна как «маленького человека, который сидел в большом кожаном кресле и ждал»[6]6
Baime, The Accidental President, p. 30.
[Закрыть]. Когда все члены Кабинета, находившиеся в тот момент в Вашингтоне, собрались, Трумэн встал.
– Я хочу, чтобы каждый из вас остался на своем месте и продолжил работу. И я также хочу довести до конца все начинания президента Рузвельта.
После заседания ждали прибытия председателя Верховного суда и семьи Трумэна – женщинам пришлось протискиваться сквозь огромную толпу, собравшуюся перед их новым домом. Потом какое-то время искали Библию, пока не нашли на столе управляющего экземпляр из тех, что бесплатно распространяют «Гедеоновы братья».
Наконец в 19:09 Трумэн и Главный судья Стоун заняли свои места возле камина в Зале Кабинета. Семья Трумэна и высшие должностные лица встали за ними полукругом. Харлан Стоун начал процедуру присяги.
– Я, Гарри Шипп Трумэн, – произнес он, решив, что буква «S» перед фамилией должна означать среднее имя, перешедшее по мужской линии, хотя на деле это был собирательный инициал, который никак не расшифровывался.
– Я, Гарри Эс Трумэн, – поправил судью будущий президент.
Этой оплошностью дело не ограничилось. После того как Трумэн уже принес присягу, Главный судья указал ему, что тот в нарушение протокола водрузил правую руку на Библию. Пришлось все повторить, чтобы рука, как полагается, была поднята. Когда присягу наконец провели по всей форме, Трумэн поочередно поцеловал Библию, жену и дочь.
Сразу после этого он выступил с кратким обращением к членам Кабинета, в котором повторил свое намерение продолжать дело Рузвельта и отметил, что всегда рад выслушать беспристрастный совет, но при этом дал понять, что окончательные решения будет принимать сам. В отношении же принятых решений он всецело рассчитывает на их полную поддержку.
Когда встреча закончилась и члены Кабинета стали расходиться, к Трумэну подошел Генри Стимсон, военный министр. Он хотел поговорить тет-а-тет «по неотложному делу».
77-летний Стимсон был легендарной личностью. Он уже послужил пяти президентам и только что перешел под начало шестого. Когда они остались наедине, Стимсон предупредил, что тема непростая. О ее деталях он расскажет позже, а сейчас важно, чтобы Трумэн был осведомлен о «работе над колоссальным проектом» по созданию «новой взрывчатки невероятно разрушительной силы». Проект настолько засекречен в силу своей потенциальной опасности, что о нем знают лишь единицы. Стимсон заверил, что подробный отчет он предоставит[7]7
Memoirs by Harry S Truman, vol. 1, p. 10.
[Закрыть] через несколько дней, когда Трумэн обустроится на новом месте.
Это была вся информация. Краткое загадочное сообщение Стимсона озадачило Трумэна. Ему и без того предстояло осмыслить многое: смерть Рузвельта, реакцию американцев, внезапно свалившуюся ответственность за военные действия в Европе и на Тихом океане. Теперь к этому добавился «проект» Стимсона – нечто, о чем он вообще не имел понятия. Позднее он скажет, что в этот день на него «обрушился целый мир»[8]8
Harry Truman Library, Truman letter to May Wallace, dated April 12, 1945.
[Закрыть].
«Я решил, что лучше всего мне отправиться домой, как следует отдохнуть и набраться мужества», – записал он в своем дневнике[9]9
Truman diary, dated April 12, 1945.
[Закрыть].
Обратный отсчет:
113 дней
15 АПРЕЛЯ 1945 г.
ЛОС-АЛАМОС, ШТАТ НЬЮ-МЕКСИКО
По всем прогнозам, уже должна была наступить весна. Однако под ногами человека, шагавшего по особо секретной военной базе, расположенной на укромном плато в штате Нью-Мексико, хрустел свежевыпавший снег. Человек шел прямо по снежному полю, направляясь кратчайшим путем к наскоро построенному кинотеатру.
Это был Джулиус Роберт Оппенгеймер – научный руководитель Манхэттенского проекта, американской масштабной секретной программы по созданию атомной бомбы. В любое другое утро он бы сидел в своем офисе, занимаясь отчетами о ходе работ, перебирая заметки или отвечая на срочные звонки из Вашингтона. Пока за пределами Соединенных Штатов бушевала Вторая мировая война, надежно укрытая группа ученых во главе с Оппенгеймером сосредоточила все свои силы и опыт на создании «гаджета» – прототипа чудовищного оружия массового поражения.
В любое другое утро, но только не в это. В это воскресенье он собрал потрясенных ученых, военных, техников и администраторов, живущих в закрытом городе Лос-Аламос, чтобы почтить память президента Рузвельта. Поминальные речи не были его коньком – ему предстояло произнести первую в своей жизни.
Оппенгеймер, блестящий физик-теоретик, легко объяснял своим коллегам и аспирантам из ведущих университетов сложные научные теории о том, как устроена наша Вселенная. Он знал шесть языков, прекрасно разбирался в классической литературе и восточной философии. Он специально выучил санскрит, чтобы прочитать в оригинале Бхагавадгиту.
Но вот прошло три дня с тех пор, как на курорте в Джорджии умер Теодор Рузвельт, и все это время Оппенгеймер мучительно подыскивал слова для поминальной речи.
Он глубоко переживал утрату, и на это были причины. Рузвельт провел Соединенные Штаты через самые мрачные времена. Больше 12 лет он был хозяином Белого дома, вступив в должность на пике Великой депрессии. Не покладая рук он внедрял грандиозные программы, восстановившие экономику и вернувшие американцам веру в себя.
Когда 7 декабря 1941 года японские войска атаковали американскую военно-морскую базу Пёрл-Харбор на Гавайях, нация вновь обратила свой взор на Рузвельта. Тем воскресным днем большинство американцев узнало о воздушном налете по радио, когда вещание было прервано официальным сообщением. Япония? Люди недоверчиво качали головами и крутили ручки своих приемников. Неужели это правда? Как такое возможно? На следующий день Рузвельт по радио обратился к Конгрессу и нации с речью, которая будет пробуждать в душах отклик еще многие годы. Он назвал нападение «вероломным» и «подлым». 7 декабря 1941 года стал «днем, навсегда опороченным бесчестьем»[10]10
Public Papers, Franklin D. Roosevelt, December 7, 1941.
[Закрыть].
Президент дал своему народу обещание:
– Независимо от того, сколько времени нам потребуется, чтобы отразить эту преднамеренную атаку, праведный гнев поможет американскому народу одержать безоговорочную победу.
Конгресс объявил Японии войну. Спустя четыре дня Германия объявила войну Соединенным Штатам. Нация была мобилизована. Для многих американцев Франклин Делано Рузвельт оказался единственным главнокомандующим, которого они когда-либо знали. Его избирали президентом четыре раза. И вот, через три с половиной года после начала Второй мировой войны, когда союзники были в шаге от победы в Европе, а война на Тихом океане достигла кровавой развязки, Рузвельт внезапно умирает.
Участники Манхэттенского проекта ощутили нависшую над ними неопределенность. Несколько лет назад именно Рузвельт санкционировал исследования и опытно-конструкторские работы, собрав вместе самые светлые умы для дела, которое, как он надеялся, однажды положит конец войне. Рузвельт сыграл важную роль в привлечении крупных корпораций – DuPont, Standard Oil, Monsanto и Union Carbide – к разработке, производству и эксплуатации принципиально нового оборудования и строительству целых заводов, задействованных в создании оружия. Научные и промышленные лаборатории отдавали в проект своих лучших ученых, способных генерировать идеи. Все это было очень затратно, рискованно и покрыто завесой полной секретности.
Никто не знал, продолжит ли Гарри Трумэн этот проект. Как сказал позже физик Филип Моррисон, «в тот момент наверху у нас не осталось никого»[11]11
Smith and Weiner, Robert Oppenheimer: Letters and Collections, p. 287.
[Закрыть].
За ответами команда Лос-Аламоса обратилась к Оппенгеймеру. Он был гением теоретической физики, но его дарования не ограничивались наукой. Этот острый ум проникал в суть любой проблемы и выдавал ясные, лаконичные решения. Коллеги описывали его как мыслителя, способного думать быстрее любого известного им человека. Сейчас эта ясность была нужна как никогда раньше.
Оппенгеймер при росте 183 см весил около 60 кг – его худоба граничила с истощенностью. Одевался он при этом как денди: стильные серые костюмы, голубые рубашки и галстуки, начищенные до блеска ботинки и замшевые шляпы. Своей сигаретой, небрежно свисавшей с нижней губы, ярко-голубыми глазами и пронзительным взглядом он притягивал женщин и пугал мужчин. Щеголеватый и самоуверенный «Оппи» чувствовал себя одинаково комфортно и на коктейльной вечеринке, и на университетской кафедре.
Сын эмигранта из Германии, сделавшего состояние на импорте текстиля, Оппенгеймер рано начал подавать надежды и сумел оправдать их. Всего за три года он с отличием окончил Гарвард. Затем в возрасте 22 лет получил кандидатскую степень по физике в Гёттингенском университете, где учился у знаменитого Макса Борна. Несколько лет Оппенгеймер совмещал работу преподавателя сразу в двух престижных заведениях – Калифорнийском университете в Беркли и Калифорнийском технологическом институте в Пасадене, чередуя семестр в одном и семестр в другом. В отличие от многих профессоров того времени, он был ярким, чуждым условностей, артистичным преподавателем, который заражал аудиторию своим энтузиазмом. Читая лекции, он не заглядывал в свои записи и умел органично вплетать в грандиозные математические концепции образцы поэзии и литературы. Он повторял, что на самые важные вопросы наука все еще не дала ответов, и призывал своих студентов проникать в тайны природы. Как выразился один из его коллег, Оппенгеймер поднял «уровень изощренности американской физики до неизведанных ранее высот».
Студенты были им просто очарованы. Они мотались за профессором из Беркли в Пасадену и обратно, увлеченные его эксцентричностью и жизнелюбием, его пристрастием к непрожаренным стейкам, крепким сортам мартини, острым блюдам и сигаретам. Будучи опытным наездником и яхтсменом, он, как казалось, имел друзей повсюду.
Однако у личности Оппенгеймера были и темные стороны. Его блеск порой омрачали меланхолия и раздражительность. Он не выносил пустых разговоров. Он мог оборвать любого на полуслове, особенно если считал, что тема не способствует развитию интеллекта. Студенты, которые задавали скучные вопросы, прилюдно подвергались унижению. Один из постоянных сотрудников Оппенгеймера описывал его как человека «пренебрежительного до грубости».
В 1942 году, когда Оппенгеймера назначили руководителем Манхэттенского проекта, некоторые из его коллег восприняли это назначение скептически, предполагая, что с таким характером и административным опытом ему нельзя доверить даже «ларек с гамбургерами». И такому человеку предстояло навести мосты между инновационным, независимым миром науки и косными армейскими порядками.
Оппенгеймер полностью погрузился в работу над самым эффективным, как он считал, средством положить конец войне. Он убедил всемирно известных ученых оставить свои семьи и переехать в секретную лабораторию по созданию атомного оружия в Лос-Аламосе – глухом местечке, окруженном глубокими каньонами и высокими пиками южной оконечности Скалистых гор. Оппенгеймеру удалось хорошо сработаться и с военными, включая генерала Лесли Ричарда Гровса, выполнявшего в проекте аналогичную функцию со стороны армии.
Со временем, как отмечали друзья и коллеги Оппенгеймера, он превратился в поразительно эффективного и обаятельного администратора. В Лос-Аламос съехались крупнейшие физики мира, в том числе шесть лауреатов Нобелевской премии. Каждый из них был невероятно амбициозен, но каким-то образом Оппи заставил работать всех вместе. По словам одного из участников проекта, Оппенгеймер был просто незаменим.
К апрелю 1945 года он уже отлично справлялся со своей ролью научного руководителя проекта. Ему было всего 40. Со своей женой Китти и двумя маленькими детьми он занимал небольшой коттедж на изолированной территории Лос-Аламоса. Некогда эксцентричный профессор теперь устраивал в своем доме званые обеды для ученых и военных. Веселье обычно начиналось засветло, с сухого мартини, и выплескивалось на лужайку перед домом уже после захода солнца.
Население Лос-Аламоса к этому времени выросло с нескольких сотен человек в начале проекта до восьми тысяч ученых и военных, включая присоединившиеся к ним семьи. Город площадью 218 кв. км, получивший неофициальное название «Гора», был обнесен трехметровым забором с колючей проволокой. Внутри города тянулся еще один забор, отделявший техническую зону, в которую могли попасть только обладатели допуска высшей степени секретности. Именно в этой зоне находился офис Оппенгеймера. Там же располагались и гигантские исследовательские лаборатории. Идя по улицам Лос-Аламоса, начисто лишенным зеленых насаждений, Оппенгеймер то и дело приветствовал встречных, подобно мэру маленького городка. Он всегда сохранял самообладание, был любезен и не лез за словом в карман.
Но 12 апреля новость о смерти президента выбила его из колеи. Первым в тот день Оппенгеймера, подавленного, охваченного чувством невосполнимой утраты, встретил офицер разведки Томас Джонс.
Офис Джонса находился в здании, соединенном крытым переходом с офисом Оппенгеймера. Джонс уже собирался уходить, когда зазвонил телефон. Голос в трубке сообщил о смерти Рузвельта. Поначалу Джонс усомнился.
– Вы уверены? – спросил он.
Ему подтвердили информацию. Потрясенный, он какое-то время сидел в полной тишине, понимая, что должен встать, пойти и рассказать об этом другим. База была закрыта от внешнего мира: никаких радиостанций, газет. Ближайший город, Санта-Фе, находился в 56 км. Согласно картам, Лос-Аламоса вообще не существовало. Поэтому почти все здесь узнавали новости, в том числе и плохие, из громкоговорителя в технической зоне.
Первым делом Джонс решил рассказать все Оппенгеймеру. Он выбежал из своего офиса в переход, который связывал здания, и на полпути увидел знакомую фигуру, шагавшую ему навстречу.
Оппенгеймер уже был в курсе, но отказывался верить.
– Это правда? – только и спросил он.
– Да, Оппи, – тихо произнес Джонс.
Впрочем, надежда услышать другой ответ была невелика.
Вскоре о смерти президента стало известно всем находившимся в технической зоне. Работа встала. «Вы слышали новость?» – обращались друг к другу люди. Одни ошеломленно молчали, другие плакали. Все высыпали из лабораторий в коридоры и на лестницы. Никто не хотел в этот момент оставаться один.
Джонс видел, как сильно был потрясен Оппенгеймер, каким мрачным и бледным стало его лицо. Они постояли в переходе, обменялись теплыми словами о президенте; оба согласились с тем, что он спас нацию. Оппенгеймер вспомнил добрые дела, которые успел сделать Рузвельт, отметил его интеллект и «притягательность личности»[12]12
Thomas O. Jones, interview, Voices of the Manhattan Project, August 9, 2002.
[Закрыть].
На самом деле Оппенгеймер и Рузвельт практически не были знакомы в реальной жизни. Они соблюдали почтительную дистанцию и общались преимущественно через посредников. Рузвельт всякий раз подчеркивал «огромную важность» работы, которую контролировал Оппи в Лос-Аламосе.
В письме Оппенгеймеру от 29 июня 1943 года Рузвельт попытался сгладить возникшие трения между учеными и генералом Гровсом, жестким военным куратором проекта. Рузвельту доложили, что среди ученых начались нервные срывы, вызванные давлением сроков, которые те считали утопическими. Участники проекта были также возмущены постоянным надзором за их жизнью. Некоторые сомневались в том, что бомбу вообще когда-либо удастся создать, а работу с таким опасным материалом называли безумием.
Письмо Рузвельта подтверждало статус Оппенгеймера как лидера элитной группы ученых, вынужденных работать в условиях строгой секретности и «специальных ограничений». Президент призывал Оппенгеймера убедить сотрудников проекта в том, что эти ограничения необходимы. Он просил передать им свою признательность за ту тяжелую работу, которую они выполняли, и за «личные жертвы», которые они принесли на алтарь общего дела.
«Не сомневаюсь, что их беззаветный и бескорыстный труд будет продолжен. Что бы ни планировал враг, американская наука достойно примет любой вызов», – писал Рузвельт[13]13
Franklin D. Roosevelt letter, dated June 29, 1943.
[Закрыть].
Сейчас, когда Оппенгеймер готовился к траурному собранию, он прекрасно знал, что кое-кто из ученых продолжает сомневаться в проекте создания атомной бомбы. Недавно такие влиятельные физики, как Лео Силард, стали заявлять о нравственном неприятии самой возможности использования ее в военных целях. Силард составил петицию и начал сбор подписей тех, кто считал так же.
Но в этот день Оппенгеймер хотел, чтобы все споры были на время отложены. Он закончил писать поминальную речь уже глубоко за полночь, а утром увидел, что его сад, улицы и весь город оказались покрыты снегом. Физик Моррисон позже назвал этот снег «небесным утешением»[14]14
Smith and Weiner, Robert Oppenheimer: Letters and Collections, p. 287.
[Закрыть].
Обычно оживленные улицы были пустынны. Как и вся Америка, Лос-Аламос погрузился в траур. Но на мостовой перед кинотеатром снега не было – его вытоптали сотни людей, ожидавших сейчас внутри. Джонс встретил Оппи у дверей и проводил в зал. Тот снял и вручил ему свою знаменитую замшевую шляпу.
Оппенгеймер медленно поднялся на сцену, и толпа, плотно заполнявшая ряды деревянных скамеек, притихла. Тем, кто знал Оппи уже давно, он показался вдруг таким же хрупким, каким был в молодости, когда блистал в Калифорнии. Многим из присутствующих, Джонсу и Моррисону в том числе, пришла мысль, что, возможно, это означает конец проекта.
Оппенгеймер замер на фоне приспущенного звездно-полосатого флага и какое-то время стоял молча. Затем очень тихо, почти шепотом, он начал свою поминальную речь, которая должна была приободрить тысячи сотрудников Лос-Аламоса.
– Три дня назад, когда мир узнал о смерти президента Рузвельта, многие из тех, кто никогда не плачет, плакали; мужчины и женщины, не привыкшие молиться, возносили молитвы Богу. Многие из нас взглянули в будущее с глубокой тревогой; многие из нас ощутили неуверенность в том, что наша работа будет доведена до конца; все мы вдруг вспомнили, насколько это драгоценная вещь – масштаб личности одного человека[15]15
Там же, с. 288.
[Закрыть].
Нам выпало пережить годы величайшего зла и ужаса. Рузвельт был нашим президентом, нашим главнокомандующим и нашим лидером в самом настоящем, неискаженном значении этого слова. Во всем мире люди взирали на него как на путеводную звезду, видели в нем символ своих надежд на то, что зло этой эпохи никогда не повторится впредь, что огромные жертвы, которые уже принесены и которые еще предстоит принести, станут дорогой к новому миру, более подходящему для обитания человечества. В такие тяжелые времена люди осознают свою беспомощность, свою глубокую зависимость. Чем-то это напоминает средневековье, когда смерть доброго, мудрого и справедливого короля повергала его страну в отчаяние и скорбь.
Затем Оппенгеймер обратился к тексту, который вдохновлял его многие годы.
– В священной книге индусов Бхагавадгите говорится: «Человек – это создание, сущность которого – вера. Что есть его вера, то есть и он». Веру Рузвельта разделяют миллионы мужчин и женщин в каждой стране мира. И это – причина, чтобы сохранить надежду, причина, по которой мы должны посвятить себя надежде на то, что его добрые дела не прервутся с его смертью.
После этих слов люди в зале, ученые и их близкие, поднялись со своих мест и долго стояли так молча, скорбно опустив головы.
Ясности в отношении того, как поступит Трумэн с Манхэттенским проектом, не было, но Оппенгеймер как мог пытался сохранять оптимизм.
– Рузвельт был великим архитектором. Возможно, Трумэн окажется неплохим плотником, – сказал он в этот день своему другу, физику Дэвиду Хокинсу[16]16
Palevsky, Atomic Fragments: A Daughter's Questions, p. 116.
[Закрыть].
Но Оппенгеймер не был в этом уверен. Наверняка он знал только одно: после нескольких лет интенсивных исследований и миллиардов, потраченных из бюджета, ученые в Лос-Аламосе должны добиться результата, и как можно скорее.
