Текст книги "Бородуля"

Автор книги: Корней Чуковский

На пути к ГУТИВу

Вскоре после оправдания Бородули в Москве открылся съезд агрономов.

О, как неистово захлопали заскорузлые руки, когда председательствующий, открывая съезд, сказал:

– Здесь среди нас находится наш гениальный самоучка Бородуля.

Бородуля встал и хотел сказать несколько слов, но, чуть толпа увидела его, аплодисменты снова загремели с такой оглушительной силой, что, казалось, в залу ворвался океан.

Тысячи благодарных и любящих глаз загорелись восторгом.

Бородуля открыл рот и хотел что-то сказать, но от волнения залепетал, как потерянный:

– Я… Вы… Мы… Мы вместе… Мы такую… Мы так…

И улыбнулся беспомощной детской улыбкой, словно собираясь заплакать.

Эта улыбка очаровала толпу. Все зааплодировали так, что, казалось, люстра сорвется.

– Милый!.. Милый!.. Милый!.. – шептала, сама того не замечая, Малявина. Она сидела за колонной на хорах, и глаза ее тихо светились.

Съезд агрономов энергично взялся за работу.

Работа предстояла колоссальная: нужно было взять на учет атмосферные осадки страны и разверстать их между всеми губерниями.

К работе были привлечены наиболее выдающиеся профессора сельскохозяйственных ВУЗов.

Под их руководством представители каждой губернии устанавливали, сколько для данной губернии требуется атмосферных осадков, чтобы обеспечить наивысший урожай, причем для каждой волости устанавливался наиболее рациональный порядок дождливых и ведренных дней.

Разработанные таким образом все таблицы и схемы были разосланы по земотделам для подробного рассмотрения их самими крестьянами.

Если крестьяне одобряли предложенную им разверстку погоды, эта разверстка утверждалась правительством и считалась обязательной для данной губернии.

Ею должен был руководиться местный ГУТИВ. Под страхом суровой кары заведующие ГУТИВАМи не имели права ни на йоту изменять по своему усмотрению предписанную законом погоду.

Строгие наказания угрожали и тем, кто заменял погоду в интересах городских обитателей.

Ведь для деревни та или иная погода есть вопрос жизни и смерти, а для города это прихоть, от которой легко отказаться.

Все сознательные граждане понимали, что рационализация погоды в деревне означает быстрое обогащение всей страны. Ибо когда у крестьянина урожай, у рабочего есть и работа, и хлеб.

Только при таком мудром отношении к делу можно было извлечь максимальную выгоду из научной организации погоды.

На съезде научную организацию погоды именовали для краткости НОП. Один орган четко формулировал общую мысль:

– Для города НОТ! Для деревни НОП!

Эта фраза сделалась крылатой. Все газеты подхватили ее.

Работа съезда захватила Бородулю. С утра до ночи заседал он во всевозможных комиссиях. Наконец 28 марта в Москве на Волхонке состоялось открытие первого центрального ГУТИВА.

Очень был польщен Бородуля, когда, подъехав на обтерханных дрожках к этому огромному белому зданию, он увидел на его фронтоне золоченую надпись, ярко сверкающую под лучами весеннего солнца:

ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ

ТУЧ И ВЕТРОВ

имени ИВАНА БОРОДУЛИ

– Видишь, – сказал он извозчику. – Там написано Иван Бородуля. А Иван Бородуля – я!

– Надо бы, барин, прибавить, – отозвался извозчик. – Сами видели, какая дорога.

Центральный ГУТИВ

Бородулю встретили восторженно. Лучшие ораторы в целом ряде речей осветили великое значение его изобретения. Прекрасную речь от имени Академии наук сказал академик С. Ф. Ольденбург:

– После того как погода подчинится Госплану, крестьянин будет обеспечен урожаем на тысячу лет вперед. Неурожайные годы отойдут в область предания. ГУТИВы и трактора так преобразят его жизнь, что отныне он быстрыми шагами пойдет к просвещению в творческой культурной работе.

– Верно! Правильно! – кричал Бородуля.

Он был страшно взволнован и вел себя весьма несолидно. Перебегал с места на место, хлопал в ладоши, открыто радовался каждой похвале – так и расплывался в улыбке, когда произносили его имя.

А когда Общество Любителей Архангельской флоры поднесло ему почетную золотую медаль, где была выбита надпись

 
Славься, народу
Давший погоду!
 

– он гордо взял эту медаль и повесил себе на шею.

Замечательно, что в этих несолидных поступках не было и тени шутовства. Они были естественны, как поступки ребенка. Это чудесно почуяла наполнившая зал молодежь, которая никому не простила бы кокетства и фальши.

Когда Бородуля в ответ на одну приветственную речь откровенно сказал: «Мне очень приятно, что я такой знаменитый», все засмеялись безо всякой иронии.

Вообще чествование вышло на славу. Аудитория загудела от радости, когда встал один даровитый поэт и продекламировал такие стихи:

 
Отолью я вам, товарищи, пулю,
Расскажу я вам про Бородулю.
Изучил Бородуля науки
И начал выделывать штуки:
На самое небо Иванушка влез
Да и выгнал господа бога с небес.
И давай устраивать погоду
Простому народу в угоду.
Чтоб и думать забыл народ
Про голодный год и недород.
Велика крестьянину помога
От нашего сермяжного замбога.
 

– Чудесно! – сказал Бородуля. – Я только не понимаю, какая такая замбога…

– Замбог – заместитель бога! – закричала толпа. Бородуля приосанился и важно поправил медаль.

В эту минуту он чувствовал себя новым Саваофом.

Последний угол
(Несколько слов о «Бородуле»)

«Бородуля ж. новг. мужлан, бородатая баба, мужевидная женщина. Бородуля не мужик».

Эту ценную информацию сообщает нам словарь Даля. Фамилия «Бородуля» нет-нет, да встречается. Подслушал К. И. Чуковский новгородский говор, услышал где-то занятную фамилию – и…

Ничего подобного. Чуковский, почитатель и исследователь творчества Некрасова, позаимствовал «бородулю» прямиком из набросков к поэме «Без роду, без племени» (1877). Некрасовский бродяга «без роду, без племени» находчиво отвечает грозному начальнику:

 
Меткое, как пуля,
Слово под конец:
«Кто ты?» – «Бородуля!» —
Прыснул! «Молодец!»
 

«…начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания», – пояснял Некрасов А. Н. Пыпину. И дал сноску: «Бородуля – баба с бородой».

* * *

Вторая половина 1925 г. выдалась тяжелым для Чуковского временем – «Крокодил» и «Муха-Цокотуха» были запрещены, фининспекция конфисковала мебель. Дневник Чуковского переполнен в те месяцы неврастеническими описаниями подлинных и мнимых болезней: «Я все еще лежу (малокровие)…», «Лежу в инфлуэнце», «Болит правое ухо, правая часть головы, ни читать, ни писать, умираю…», «Бессонница. Нарывает мизинец на правой руке. Болит ухо. Болит сердце. Такое чувство, будто вся кровь у меня выпита» и пр.

Работать над «Бородулей» Чуковский начал летом 1925 г. в очевидной надежде поправить свои житейские и литературные обстоятельства. «Пишу свой идиотский роман, – левой ногой – но и то трудно» – заносит он в дневник 5 сентября. К ноябрю роман обрел название: «Роман мой „К К К“ все еще не кончен» (запись от 4 ноября). Самая пространная запись о романе была сделана 17 декабря:

«Только что написал в своем „Бородуле“ слова: Конец пятой части.

Три четверти девятого. Ура! Ура! Мне осталась только четвертая часть (о суде), за которую я даже не принимался. И нужно вы править все. И боюсь цензуры. Но главное сделано. Вся эта вещь написана мною лежа, во время самой тяжелой болезни. Болезнь заключается в слабости и, главное, тупости. Больше 5 часов в течение дня я туп беспросветно, мозги никак не работают, я даже читать не могу.

Лежать мне было хорошо. Свой кабинет я отдал Коле на день и Бобе на ночь, а сам устроился в узенькой комнатке, где родилась Мура, обставил свою кровать табуретом и двумя столиками – и царапаю карандашом с утра до ночи. Трудность моей работы заключается в том, что я ни одной строки не могу написать сразу. Никогда я не наблюдал, чтобы кому-нибудь другому с таким трудом давалась самая техника писания.Я перестраиваю каждую фразу семь или восемь раз, прежде чем она принимает сколько-нибудь приличный вид. Во всем „Бородуле“ нет строки, которая была бы сочинена без помарок. Поэтому писание происходило так: я на всевозможных клочках писал карандашом черт знает что, на следующий день переделывал и исправлял написанное, Боба брал мою исчерканную рукопись и переписывал ее на машинке, я снова черкал ее, Боба снова переписывал, я снова черкал – и сдавал в переписку барышне „Красной газеты“. Оттого-то в течение 100 дней я написал 90 страниц, – т. е. меньше страницы в день в результате целодневного и ежедневного напряженного труда. Ясно, что я болен. У меня вялость мозга. Но как ее лечить, я не знаю».

Как и почему роман «К. К. К.» стал «Бородулей», нам предстоит увидеть. А пока что идут переговоры с редакцией «Красной газеты». Несмотря на все трения Чуковского с цензурой и литературными чиновниками, редакции очень хотелось бы подписать публикацию именем популярного писателя. Чуковский непреклонен. 25 декабря он записывает в дневнике:

«„Бородуля“ у меня написан почти весь – I, II, III, V части и эпилог. Был у меня вчера Мак из „Красной“, убеждает меня дать свою фамилию, но я не хочу. Доводы я ему привел, не скрывая. Сейчас вышла книга Боцяновского о 1905 годе. Там была заметка обо мне. Госиздатская цензура выбросила: „Не надо рекламировать Чуковского!“ В позапрошлом году вышла моя книга о Горьком. О ней не было ни одной статейки, а ее идеи раскрадывались по мелочам журнальными писунами. Как критик я принужден молчать, ибо критика у нас теперь рапповская, судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами – их замалчивание, травля, улюлюкание – запрещения их цензурой – заставили меня сойти и с этой арены. И вот я нашел последний угол: шутовской газетный роман под прикрытием чужой фамилии. Кто же заставит меня – переставшего быть критиком, переставшего быть поэтом – идти в романисты! Да я, Корней Чуковский, вовсе и не романист, я бывший критик, бывший человек и т. д.»

* * *

Начало публикации романа было намечено на 25 января 1926 года. Чуковский ждал этого дня с нетерпением, однако писателя постигла очередная неприятность… Обратимся вновь к дневнику (запись от 24 января 1926):

«Оказывается, в Ленинграде бумажный кризис. Нет ролевой газетной бумаги. Образовалась особая комиссия по сокращению бумажных расходов – и эта комиссия, вначале решившая закрыть одну из вечерних газет, теперь остановилась на том, чтобы предоставить каждой газете не шесть и не восемь страниц, а четыре! Вследствие этого для моего романа нет места! Роман отлагается на неопределенное время».

Наконец, 15 мая 1926 г. в вечернем выпуске «Красной газеты» началась публикация многострадального «Бородули». Роман печатался микроскопическими порциями до 18 июня («„Бородулю“ я, было, начал читать, но давалось это в газете такими крошечными огрызками и огарками, что я со второго же номера бросил: это все равно, что чайной ложкой щи хлебать» – писал Чуковскому Е. Замятин). А далее последовал взрыв.

Все дело в том, что публикация романа сопровождалась своеобразной литературной игрой. Чуковский дал в газете предисловие к роману, где уверял, что эту диковатую фантастическую прозу ему принес «курчавый брюнет», сочинитель стихотворных реклам. Редакция, в свою очередь, высказывала обоснованные «подозрения»: роман написал Чуковский («его стиль, его язык»). Никак нет, твердил Чуковский, «имя подлинного автора – Ермолай Натощак». «Еще в двух номерах редакция препиралась по этому поводу с Чуковским, а затем началась публикация „Бородули“ – но под именем „Аркадий Такисяк“!» – отмечает автор ЖЗЛовской биографии Чуковского (М., 2006) И. Лукьянова.

Вероятно, затеян был весь аттракцион ради разоблачения: в конце на сцену должен был выйти сам Чуковский. Но писатель, возмущенный редакционными правками и переделками, взбунтовался, о чем свидетельствует его гневное письмо к Замятину от 20 июня 1926 г. Ниже приведены интересующие нас отрывки из этого документа; упоминаемый в тексте «Петр Иванович» – П. И. Чагин, в 1926–1927 гг. редактор «Красной газеты».

«Дорогой Евгений Иванович,

Мне хочется Вам рассказать о той невероятной расправе, которую „Вечерняя Красная“ творит с моим бедным романом „Бородуля“. Я не узнаю в этом романе ни одной моей строчки. Каждый день редакция коверкает его ad usum Delphini („для пользования дофина“, т. е. по цензурным соображениям – М. Ф.). Так как мне, весьма возможно, придется обратиться в Союз Писателей для защиты своего доброго имени, позвольте сообщить Вам – на всякий случай – то письмо к редактору „Красной Газеты“, которое я отправляю сейчас. Вот оно:

„Многоуважаемый Петр Иванович. Я ничего не имел против того, чтобы мой „Бородуля“ печатался под моим именем. Но тогда он должен печататься без всяких изменений. Теперь же, после того, как этот роман варварски исковеркан и скомкан, ставить на нем мое имя нельзя. Никто не имеет права приписывать мне того Бородулю, который печатается до сих пор в Вашей газете. Я разрешаю Вам (если у Вас есть непременное желание сделать мне неприятность) печатать конец этого романа под моей фамилией, но при этом ставлю непременное условие – печатать все полностью, не изменяя ни одной строки. Я отвечаю за то, что подписано моим именем.

Если редакция хотела что-нибудь изменить в моей вещи, у нее было для этого достаточно времени. Больше полугода рукопись „Бородули“ находилась у Вас в руках – и так как в течение этого времени я часто бывал у Вас в редакции, то случаев для совместных изменений романа у Вас было огромное множество.

Итак: или – или. Или печатаете мою рукопись полностью, но без изменений, под моей фамилией. Или искажайте ее и впредь, но не приписывайте мне ее авторства.

Вот. „Бородуля“, быть может, вопиюще плох, но он совсем не таков, каким сделала его редакция „Красной Газеты“, сочинившая его заново и вдруг ни с того ни с сего объявившая публике, что я автор именно этого вздора, который принадлежит ей, я не мне.

Насилие над литературой и литераторами становится воистину чудовищным“».

Документ примечательный: Чуковский «часто бывал в редакции». И целый месяц никак не возражал против «варварских» искажений. В конце концов, роман написал-то вовсе не он, а «Натощак» или «Такисяк» – и что с того, что мистификация была на редкость прозрачна…

* * *

«В общем, видно, конечно, что повесть писана абы как: в ней герои берутся ниоткуда и пропадают никуда, поступки их часто немотивированны, сюжет кое-как сметан на живую нитку, за любую деталь возьмись <…> – и нет ответа. Иногда кажется, что с увлечением писалось, а иногда – что со злостью: вот, нате вам, только отстаньте, посмотрите, что вы со мной сделали!» – пишет Лукьянова.

Все это так – и не так. Иначе Чуковский не привлекал бы внимание коллег-литераторов к халтурному и проходному тексту, не упоминал бы о нем так часто в дневнике, не пытался бы – на протяжении десятилетий! – вернуться к замыслу романа, пьесы или сценария об управлении погодой.

Сюжет сметан на живую нитку? Герои исчезают в никуда? Да неужели Чуковский, затратив более четырех месяцев на несколько десятков страниц текста, был не в состоянии заметить все сюжетные неувязки, все необъяснимые пропажи и появления персонажей? Полнейший абсурд. Исправить эти недостатки было нетрудно – стоило только захотеть. Но Чуковский не захотел.

Не захотел же он потому, что «Бородуля» – вещь игровая и в первую очередь пародийная, и ее «абы каковость» и халтурность вызваны свойствами объекта пародии. Объект этот – многие действительно халтурные научно-фантастические и авантюрно-приключенческие вещи эпохи. Все штампы подобных произведений – гениальный изобретатель, злобные капиталисты, коварные шпионы, роковые красавицы, проницательные чекисты и леденящие кровь схватки – Чуковский едко и зло обыгрывает (давно замечено, что авантюрно-фантастическая проза периода часто пародировала сама себя).

Пародируется в «Бородуле» и «сыщицкая» дореволюционная проза, а ее-то автор «Ната Пинкертона и современной литературы» знал очень хорошо. Сцены в кладбищенском склепе пестрят традиционными «пинкертоновскими» ходами; доморощенный гений сыска, пьянчуга Чугунов, напоминает такого героя бульварной «сыщицкой» литературы, как Иван Путилин (разгадка проста: Чугунов – чугун – металлургия – Путиловский завод).

Пародируется атмосфера партийных собраний, торжеств и чествований. Пародируются футуристы. Фашист Малатеста дель Бомба и его «ураганные речи» – это не только Бенито Муссолини, но и Филиппо Томмазо Маринетти:

«– Нас называют акулами! – кричал Малатеста дель Бомба. – Да, мы акулы, и да здравствует наш аппетит! Мы проглотили Европу, мы проглотили Америку, мы проглотили весь мир…» Акулы капитализма? Как бы не так! Это – Давид Бурлюк:

 
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Все что встретим на пути
Может в пищу нам идти.
 

Пародируется Демьян Бедный – «один даровитый поэт» финала романа. Его ода Бородуле безошибочно указывает на прототип. Но в эту оду Чуковский включил некрасовскую рифму «пуля-Бородуля», будто указывая читателю, где нужно искать.

* * *

Поищем. «С самим Бородулей Чуковский даже поделился своей биографией: сделал его самоучкой, чья мать была кухаркой у мадам Кирпиченко, подарил между делом опыт пребывания в тюрьме на Шпалерной, наделил собственной несолидностью, детскостью, непоседливостью» – пишет Лукьянова. «Пожалуй, он и сам хотел бы быть таким волшебником, который радует людей долгожданными дождями, дарит им солнце, может наслать на нехорошего человека персональный град».

Нельзя не согласиться. Только что же у нас получается? А получается, что Бородуля приносит детскую, игровую («карнавальную», как сказал бы последователь Бахтина) природу своего изобретения, своего дара в жертву директивам, ГУТИВам и разверсткам. Идет на компромисс. Как и Чуковский. Он ведь не воин, а так – литератор, «бородуля». Далеко искать не к чему – вот как полностью звучит некрасовская строфа:

 
«Кто ты?» – «Сочинитель!
Подлинно что так».
Меткое, как пуля,
Слово под конец:
«Кто ты?» – «Бородуля!»—
Прыснул! «Молодец!»
 

И начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания. Кстати сказать, компромисс с «Красной газетой» был найден и 22–25 июня 1926 г. в газете появилось окончание «Бородули». Редакция предварила его заметкой «Исчез бесследно Аркадий Такисяк!» (22 июня). В ней некто «А. Неунывающий» извещал читателей, что окончание романа написано К. И. Чуковским.

М. Фоменко