Текст книги "Мама, мама"

Автор книги: Корен Зайлцкас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Вайолет работала на ферме Деккеров уже больше года. Это была веселая, разнообразная работа: помощь в составлении лабиринта на кукурузном поле, работа с кассовым аппаратом, высадка композиций однолетних растений в подвесных корзинах. Вайолет работала там буквально с той секунды, как смогла делать это на законных основаниях. Миссис Деккер была единственным человеком на планете, способным возбудить аппетит Вайолет, не прибегая к угрозам смерти. Дело было даже не в том, что она умела чувствовать людей, – она наслаждалась ими. Взять хотя бы ее желание всех накормить. В любое время дня можно было взглянуть между полками с пончиками ручной работы и мягкими черничными сочниками, и увидеть смеющуюся хлопочущую миссис Ди с жирным пятном на очках.

Однажды, уже на поздних стадиях саллекханы, когда Вайолет не полагалось ничего кроме овощного бульона или сока сельдерея, она поддалась, словно песне сирены, ароматам теплой гудящей кухни миссис Ди. Запахи свежего хлеба и яблочного повидла тростью из черно-белого водевиля потянули ее за шею, и вскоре щеки на землистом лице уже раздувались от лакомств. Это было гастрономическое затмение пищевого запоя. Она взглянула в наполовину опустошенную миску черной фасоли с чили и поняла, что не помнит, как накладывала ее.

Сами члены «банды Деккеров» – работники фермы – называли себя коробкой сломанных игрушек. Они были изгоями, недоучками, фриками… и гордились этим. Сортирующие молодую картошку с налитыми кровью глазами, мерцающие пирсингом на лице, Вайолет и остальные догадывались, как выглядят в глазах людей, ошибившихся поворотом на пути в элитный округ Датчесс, которые проезжали мимо на своих «Ауди» и «БМВ». У одной девчонки из банды, двадцатилетней матери-одиночки по имени Трилби, на внутренней стороне большого пальца было вытатуировано «Богиня минета» – и миссис Ди все равно позволяла ей стоять за кассой, хотя покупатели не могли не заметить эту татуировку, пока она пересчитывала их двадцатки.

Вайолет представлялось, что миссис Ди сама была той еще штучкой в их возрасте. Всякий раз, когда кто-то заводил речь о том, чтобы поехать автостопом на фестиваль Burning Man, искорки в ее глазах выдавали молчаливое одобрение. Кто-то однажды спросил миссис Ди, какое направление она изучала в университете Стоуни-Брук. Подмигнув, она ответила: «Это были семидесятые. Я специализировалась на мире».

После того, как Вайолет позвонила Имоджин и Деккерам – друзьям, которых она считала своей семьей, – встал вопрос о том, стоит ли позвонить настоящей семье. Но что бы она им сказала?

То, что произошло с Уиллом, не давало ей покоя. Эти мысли не давали ей сосредоточиться на терапевтах, пытающихся вызвать прозрения в ее запутавшемся мозгу. Вайолет боялась, что брат был серьезно поранен. Она ощущала вину – не только за то, что якобы причинила ему боль, но и за то, что оставила его одного в доме их матери.

Вайолет снова и снова представляла себе сцену обращения в неотложную помощь глубокой ночью: зубы Уилла стиснуты, ноздри раздуты, плечи подняты, а лоб нахмурен от сдерживаемой боли. Серьезно повреждена правая рука. Фраза, которую произнес полицейский, не позволяла понять, насколько серьезной была полученная травма. Вдруг что-то (пальцы или фаланги) было отрезано и вновь пришито? Сможет ли он снова играть на пианино? Вайолет представила себе круглую белую лампу, освещающую пространство между братом и врачом в операционной. Но она не могла заставить себя представить окровавленную руку Уилла. Даже мысль о крови, капающей из рваной раны, затуманивала ей взгляд и сжимала горло. Ее страх крови лежал глубже типичного отвращения, возникающего на фильмах ужасов. Он появился с тех пор, как она увидела ту фотографию на столе матери за несколько недель до того, как сбежала Роуз.

В тот день Вайолет и Роуз сидели за кухонным столом, где они порой в тишине работали над домашним заданием. Они сидели на противоположных концах стола, словно представители конкурирующих компаний. В другой части кухни Джозефина тушила говядину, а фоном играла запись «Гимнопедий» Эрика Сати. Вайолет запоминала испанские слова с помощью карточек. Hermana. Madre. Amiga. Conocida. (Раздел назывался «Семья и друзья».)

Роуз выполняла задание по курсу биологии в университете Стоуни-Брук. Оно заключалось в том, чтобы зарисовать мозг человека и отметить, какие отделы отвечают за три разных вида памяти.

Роуз, как и Джозефина, была одаренной художницей. Это была одна из немногих вещей, которая их связывала, и единственная, которой Вайолет чертовски завидовала – особенно когда они вдвоем, прихватив мольберты, выбирались в живописный парк в Райнбек и, вероятно, проводили целый день бок о бок в неторопливой беседе, рисуя обрамленную горами реку Гудзон. Как ни старалась Вайолет, ей никак не удавалось проникнуть в их дискуссии о терминах и техниках живописи – бесконечные разговоры о лессировке, «а-ля прима» и о фталоцианиновом голубом. Джозефина утверждала, что пейзажам Вайолет не хватает сочности, а ее серьезные портреты похожи на карнавальные карикатуры. (В конце концов Вайолет начала играть на этом. Хотя она никогда никому не показывала эти рисунки, она написала углем ужасающе уродливую серию портретов Херстов как персонажей цирка. В них Джозефина была инспектором манежа, а Роуз – дрессированным животным, прыгающим через обручи.)

Как бы то ни было, в тот момент Роуз просто делала приемлемый набросок черной шариковой ручкой. В конце концов, его предстояло сдать учителю биологии, а не в Национальное почетное общество искусств. Но как только Джозефина увидела рисунок, она потребовала, чтобы Роуз выполнила его в цвете.

– Нет, мам, – ответила та. – Этого достаточно, правда. Мне еще нужно написать доклад по антропологии.

Но Джозефина начала расхваливать на все лады набор цветных карандашей, который лежал у нее на столе наверху.

– Это Prismacolors, 72 оттенка! Я только вчера купила их в художественном магазине!

Глаза Джозефины засияли радостью. Ее губы странно скривились, словно она отчаянно пыталась подавить улыбку. В конце концов Роуз поплелась наверх, бормоча что-то о том, что преподаватель, мистер Кадавер-Трэверс, все равно не оценит будущий шедевр.

Отсутствовала она недолго. Не прошло и тридцати секунд, как Роуз летучей мышью пронеслась вниз по лестнице. Макияж на ее лице потек от слез.

– Ты поэтому хотела, чтобы я поднялась к тебе? – закричала Роуз, и ее голос оборвался на полуслове. – Ты больная! Ты знаешь это?!

– Ох, Роуз, ты слишком чувствительна! Это случайность! Я забыла, что оставила это на столе! – отрезала их мать в ответ, роняя нож на разделочную доску рядом с куском вырезки.

– Черта с два ты забыла! Сколько ты еще собираешься меня терзать? До конца колледжа? До конца жизни?

– Это я терзаюсь! Я скорблю об этом ребенке!

– Ну так положи этого бумажного ребенка в коробку и похорони его! – Роуз ткнула в Джозефину пальцем, и Вайолет заметила, что рука сестры дрожит до самого плеча.

Вайолет никогда не видела, чтобы Роуз так выходила из себя. Но, пока одна ее часть хотела оторвать от дивана свою четырнадцатилетнюю задницу, подойти к сестре и обнять ее, другая часть чувствовала, что ее позвоночник словно сделан из бетона. Она сидела, застыв, сбитая с толку предметом спора. Прийти в себя она смогла лишь в тот момент, когда ее сестра выскочила через парадную дверь, а Джозефина последовала за ней, крича:

– Каждый день мне приходится сталкиваться с осознанием того, кто ты и что ты натворила! Ты пропащая, Роуз! В учебе и в нравственности ты просто никчемна! Нет смысла жить так, как живешь ты!

Вайолет все еще помнила, о чем она думала, поднимаясь по лестнице. Втайне она непростительно радовалась, что в этот раз проблемы были не у нее.

Кабинетом Джозефины была маленькая комнатка наверху у лестницы. Внутри был чертежный стол, гибкая настольная лампа и по меньшей мере десять метров полок, заставленных книгами по искусству, из которых торчали закладки. Хотя ее стиль казался Вайолет крайне скучным, она не могла отрицать, что Джозефина разбирается в живописи. Ее мать была в своей стихии, рассуждая об Х-образной композиции картины «Мученичество святого Варфоломея» или о том факте, что на картине «Две женщины в окне» Мурильо изобразил обыкновенных проституток.

Однако то, что увидела Вайолет, подойдя к столу Джозефины, не было альбомом Франсиско де Сурбарана или Хосе де Рибера. Это была цветная фотография мертвого и, возможно, расчлененного ребенка с шеей, изогнутой под неестественным углом, словно кто-то специально повернул его изрезанное и окровавленное лицо к объективу камеры. Его раздутая пуповина была перекинута через край ведра, примерно на шесть сантиметров заполненного кровью. Именно кровь Джозефина назвала бы «главной темой композиции». Кровь была размазана по столу, лежала липкой тенью на полотенце под мертвым младенцем. Она блестела на инструменте, напоминающем огромные щипцы – они едва уместились в кадре. Подпись гласила: «Какое достойное общество: мы убиваем беззащитных во имя права женщины на выбор». В верхнем правом углу стояло послание от спонсоров: «Гудзонская пролайф-организация призывает вас остановить практику абортов».

Это фото было главной причиной, по которой Вайолет стала вегетарианкой. Каждый раз, когда она чувствовала запах говядины, каждый раз, когда она видела кусок сырого мяса, перед ее глазами вставало изображение абортированного на позднем сроке ребенка. Она никому не рассказала об этом случае. Она оставила его лежать – гнить, если быть точными, – в той части своего мозга, которую Роуз обозначила на своем рисунке как миндалевидное тело. Вайолет больше ни разу не переступила порог маминого кабинета и старательно избегала мыслей о том, что она там увидела, – о том, что это говорило о ее матери, которой, казалось, доставляла наслаждение боль, которую она причинила; и что это означало для Роуз, которая сбежала к чертям, потому что больше не могла выносить, как ее личную драму пинали ногами, точно какой-то мячик в садистском футболе.

…

Вайолет облокотилась о стенку телефонной кабинки, и, когда головокружение ее отпустило, позвонила в справочную узнать номер Кингстонской больницы. Женщина в регистратуре сообщила ей, что ни одного человека с именем Уилл не было в системе, и что, вероятно, его уже отпустили домой.

Итак, у Уилла не было осложнений. Это должно было стать огромным облегчением, но Вайолет не знала, что и думать. Означало ли это, что мать просто раздула из мухи слона? Вайолет пугало – хотя и не слишком удивляло, – что все намеренно держат ее в неведении.

Она представила брата, сидящего на диване в гостиной в своей девчачьей ночной рубашке, и мать, которая с ладони кормит его диабетическими леденцами «Ice Chips». Этот образ беспокоил ее по нескольким причинам. Как ни обижалась Вайолет на избалованного брата, она отчаянно хотела защитить его от обожаемой им мамы. Казалось, это был лишь вопрос времени – когда Джозефина предаст Уилла точно так же, как она предала Роуз: так, чтобы это выглядело «случайным», и чтобы ее участие легко можно было отрицать.

Вайолет подумала, что однажды Уилл исполнит пророчество их матери точно так же, как это произошло с остальными Херстами. Джозефина назвала Роуз «пропащей», и та пропала. Джозефине нравилось обвинять Вайолет в сумасшествии, и та ни с того ни с сего съехала с катушек. Джозефина относилась к Уиллу так, словно он был продолжением ее самой, и было лишь вопросом времени, когда он начнет обращаться с людьми так же, как это делала она. Он был добрым мальчиком, но у него не было шансов вырасти хорошим человеком с матерью, которая его подавляла, учила наказывать и манипулировать.

Вайолет читала, что однажды дух появился перед Буддой и спросил, кто является лучшим другом в доме человека, и Будда ответил: «Мата миттам саке гхаве» («Мать – лучший друг в доме человека»). Но у дерьмовой матери вырастают либо преступники, либо вечные жертвы. И единственный вопрос, который занимал Вайолет, заключался в том, кем же станет Уилл.

После телефонных звонков Вайолет и Эди растянулись на полу в комнате отдыха, играя в бинго, которое недавно пожертвовал центр женской взаимопомощи.

– О, двадцать четыре, – сказала Эди. – Так что ты собираешься делать с Роуз?

Во время дневной групповой терапии Вайолет обсуждала великий побег Роуз и ее странное возрождение.

– Бинго! – Вайолет была слишком величественна для победных танцев. – Наверно, проигнорирую ее. Я не уверена, что доверяю Роуз. У меня такое ощущение, что ей что-то нужно.

– Твоя очередь, – сказала Эди Вайолет. – Значит, ты не собираешься ей отвечать?

– Ты заметила, что на некоторых шарах стерлись числа? Этому набору, наверно, лет пятьдесят. Как вы думаете, сколько мы бы выручили за него на eBay?

Ее попытка отвлечь внимание не удалась. Воцарилась гнетущая тишина; другие девушки косо поглядывали на нее, складывая свои фишки для игры в лото.

– Как я ни злилась, что Роуз сбежала, я была рада. Я всегда думала, что она тоже. Есть что-то жуткое в том, что она возвращается, особенно сейчас, на гребаном зените всей этой истерии Херстов.

– Постой, – сказала Коринна, используя свою карточку для игры в бинго, чтобы показать «Т» («тайм-аут»). – Как ты думаешь, твоя сестра живет под чужим именем?

Не дав Вайолет возможности ответить, что она не знает, Коринна добавила:

– Это реально тяжело. Я пробовала. Выдумывала имена и адреса. Все время боишься, что кто-то узнает тебя, пока ты заправляешь машину, и позовет по имени.

– А ты почему сбежала? – спросила Эди. Коринна пожала плечами.

– Не знаю. Мне нравится идея чистых листов.

Может быть, это было просто воображение, но Вайолет показалось, что все присутствующие в комнате одновременно вздохнули. Каждый, кто совершал попытку самоубийства, знает, что это тоже в некотором роде чистый лист. В каком-то смысле саллекхана Вайолет не сильно отличалась от решения Роуз уйти. Голодание до смертельного исхода было единственным пришедшим ей в голову способом увеличить расстояние между собой и матерью. Единственным способом распрощаться с ролью нелюбимой дочери и любимого козла отпущения.

Коринна задумчиво покрутила на руке больничный браслет с именем.

– Слушай, серьезно. Напиши этой стерве и спроси, как ей удалось сбежать так, что никто не заметил. После того, как я выйду отсюда, мне придется вернуться в трейлер к моей 150-килограммовой мамаше и ее кишащим глистами собакам. Мне нужен секрет фокуса большой сестры. Напишешь? Я даже марку тебе одолжу.

Вайолет все еще понятия не имела, что будет делать она, когда ее выпишут. Она не собиралась возвращаться домой, но мысль о том, чтобы упорхнуть на свободу, заставляла ее чувствовать себя виноватой и напуганной. Виноватой… потому что разве это не бессердечно – отречься от собственной мамы? Напуганной… потому что телевидение, а может быть, общество в целом внушили ей, что человек не может преуспеть в жизни без любящей поддержки семьи. Но если жизнь не дала тебе достойных образцов для подражания, не значит ли это, что ты должен пойти и найти их самостоятельно?

В словах Коринны был смысл. Как это сделать? Если бы стояло лето, Вайолет могла бы взять палатку и жить в кемпинге. Но приближалась зима, а ее скудных сбережений не хватило бы на фургон. Она могла бы сесть на попутку или в автобус и поехать на юг, где тепло, – но что потом? Как ни иронично, единственным человеком, который мог научить ее, как исчезнуть бесследно, был все тот же человек, вызывающий в ней самые противоречивые чувства. Неожиданным образом все дороги вели к Роуз.

Уильям Херст

Отец отвез Уилла на ланч в местечко в десяти минутах от Покипси.

Дуглас внимательно вчитывался в многословные названия блюд, словно вскоре ему предстояла по ним викторина. Уилл, в свою очередь, не знал, что будет менее грубо: попросить официантку не поливать тост с сыром трюфельным маслом или выбрать макароны и попросить заменить чеддер на грюйер.

После того, как Дуглас заказал тушеные ребрышки и холодный чай, Уилл почувствовал, как его плечи расслабились. Он волновался, что отец закажет скотч.

У столика неподалеку официант со смаком знаменитого шеф-повара перечислял гостям фирменные блюда. Наблюдая за ним, Дуглас откинулся на спинку стула и заявил:

– Иногда я жалею, что не пошел в кулинарную школу. Я люблю еду. Но в этом больше нет особого смысла. Твоя мать превосходно готовит.

Уилл не знал, что ответить. Он попытался представить, как отец возится с кастрюлями, а не с компьютерным кодом. Он ни разу не видел, чтобы тот сварил хотя бы яйцо.

Хотя потом он припомнил, что несколько лет назад отец ходил на мастер-класс по изготовлению мороженого. И как-то летом, еще до того, как сбежала Роуз, Дуглас наготовил огромную серию своеобразных вкусов – вроде сорбета с белым вином и джелато с халапеньо. Но в середине августа его любимая мороженица оказалась на гаражной распродаже на заднем дворе Херстов. Если Уилл не ошибался, ее продали за пятнадцать долларов, и больше подобный агрегат в доме не появлялся.

– Знаешь, а мы ведь познакомились на кухне. – Дуглас посмотрел вниз, на бокал с водой. Он начал неистово вращать стакан, устраивая в нем водоворот, что, замечал Уилл, он часто проделывал с красным вином.

– Вы с мамой?

Отец кивнул.

– Мы работали в одном стейк-хаусе, когда были студентами. Моя мама только что умерла. Мама Джо выставила ее из дома. – Дуглас бросил печальный взгляд на чесночное масло в форме сердечка в своей тарелке. – Когда я встретил твою маму, она была такой кокетливой, такой энергичной. Она была официанткой, а я – помощником официанта. Никто не видел ее без красной помады – она всегда подводила ей губы. В своем художественном колледже она была обнаженной натурщицей на уроках рисунка.

– Ты рисовал с натуры?

– Нет, это она мне рассказала.

Его отец раскрывался – это случалось так редко, что Уилл не хотел разрушать чары замечанием, что ему мама тоже рассказывала о работе натурщицы. Вероятно, другие матери скрыли бы тот факт, что позировали без одежды перед волчьим кругом посторонних людей, но мама Уилла была уникальной. Джозефина сказала ему, что это была мощная вещь, когда все глаза были устремлены на нее. Это была возможность «показать себя», не будучи сексуальной. Даже в тот момент, сказала она, она была педагогом – преподавала рафаэлям-однодневкам форму человеческого тела.

– Значит, вы встречались, когда работали в ресторане? – Уиллу пришло в голову, что любые сведения о романтической жизни его родителей могут оказаться полезными для расследования. Дуглас вздохнул.

– Мне понадобилось полгода, чтобы убедить твою маму пойти со мной на свидание. Она не соглашалась, пока с ней не порвал ее парень. Клайд.

Лицо, которое он состроил, подсказало Уиллу, что он даже сейчас был готов убить Клайда, если ему представится такая возможность.

– Твоя мать была раздавлена. Однажды я нашел ее плачущей в холодильной камере, и она рассказала мне, что тот парень просто собрал свои вещи и заявил ей, что она изменилась. А я сказал: «Нет, Джо. Ты не изменилась. Просто этот парень тебя не знал». Мы были так молоды. Теперь, когда я старше, думаю, что может быть одновременно две правды.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, пап.

– Никто не меняется быстрее, чем человек, которого ты никогда не знал.

Дуглас опустил глаза на салфетку, лежавшую у него на коленях. Его голос звучал печально, но выражение лица говорило о том, что ему не хватает сил, чтобы вынести эти эмоции.

Уилл кивнул, как будто смутно понял, что имел в виду отец. На самом деле нет. И весь этот разговор заставлял его чувствовать себя не в своей тарелке. Дуглас редко пускался в философствования. И уж точно он не занимался этим без огромной бутылки вина под рукой. На секунду Уилл заподозрил, что отец выпил на работе, но на это больше ничего не указывало. Никакого румянца, никакого пота на лбу.

Уилл изобразил интерес. Актерское мастерство было главным оружием в его шпионском арсенале.

– Так ты готовил в ресторане?

– Совсем недолго. Только меня успели повысить до ассистента повара, как я уволился. Я любил готовить суп. Всегда можно сказать, сколько труда было вложено в хороший суп. Нужно обязательно готовить бульон на кости. Так вкус более насыщенный. Ты не пробовал ничего, похожего на мой картофельный суп с пореем.

– А почему ты перестал там работать?

– У менеджера были некоторые проблемы с твоей мамой. Когда он ее уволил, я тоже ушел.

Дуглас оставался погруженным в свои мысли, пока официант с суетливой аккуратностью расставлял на столе тарелки.

Уилл на мгновение представил маму официанткой с большими глазами, длинными ногами, звонким смехом и умным ответом на любой случай. Его отец был глупцом, думая, что найдет кого-то лучше, чем она, – включая Кэрри. Кэрри была простушкой. Кэрри была ничтожеством.

– Хорошо, что я решил взять тост с сыром. – За несколько дней с бандажом на руке Уиллу стало легче управляться с вилкой. Но все-таки еще недостаточно хорошо. Он не был готов к ресторану.

Его отец солил еду прежде, чем попробовал – нервный тик.

– Да? Вкусно? – спросил он, словно в трансе.

– Я имел в виду, что могу есть его одной рукой.

Дуглас оторвал взгляд от тарелки с тыквенным пюре.

– Ох, твоя рука. Конечно. Я вечно забываю, как это, должно быть, мешает.

Для Уилла повязка на руке была постоянным напоминанием о предстоящей встрече с Триной. До нее оставалось меньше двух дней. Где-то в самом дальнем уголке его сознания электронные часы вели обратный отсчет этих пятидесяти часов с точностью до секунды. Но вместо того, чтобы упомянуть о встрече Дугласу, Уилл продолжил: